Друзья детства

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

  

Д. Н. Мамин-Сибиряк

  

Друзья детства

  

   Д. Н. Мамин-Сибиряк. Собрание сочинений в десяти томах

   Том пятый. Сибирские рассказы

   Библиотека «Огонек»

   М., «Правда», 1958

  

I

  

   Авдей Семеныч Гаряев волновался сегодня вдвойне. Первое волнение носило общий характер,— старик волновался каждую весну, когда открывалась навигация. Он сегодня нарочно поднялся пораньше, чтобы полюбоваться из окна своего кабинета, как побегут по Фонтанке первые пароходы. Открывавшаяся навигация производила на него хорошее и вместе грустное впечатление, потому что с ней для него неразрывно была связана мысль о далекой-далекой сибирской родине. Зима надолго разлучала Сибирь со всем остальным миром, а когда «проходили реки» — она точно делалась ближе. Конечно, теперь уже проведена великая сибирская железная дорога, но по старой привычке Авдей Семеныч все-таки волновался, глядя из своего окна на шнырявшие по Фонтанке финляндские пароходики. Он приехал в Петербург молодым, кончил университет, поступил на службу, да так и застрял здесь навсегда. Сначала держала служба, хотя он поступил «пока», чтобы вернуться на родину с некоторым служебным положением, потом он женился на девушке из петербургской чиновничьей семьи, которая не могла себе даже представить, что можно жить где-нибудь, кроме Петербурга, наконец появились дети и т. д. и т. д. Жизнь прошла как-то незаметно, хотя Авдей Семеныч и не расставался с заветной мечтой когда-нибудь уехать на родину, и уехать навсегда. Вот откроется такая навигация, он и махнет в Сибирь со всем своим чиновничьим гнездом. Дети уже подросли, и им следует посмотреть, как живут настоящие люди и что такое настоящая жизнь.

   «Да, пусть молодежь послужит Сибири,— любил думать Авдей Семеныч. — Кока будет врачом, Павлик юристом, Серж инженером, а Игорь… Ну, этот еще мал, из него икона и лопата еще может выйти, как у нас говорят в Сибири».

   Будущая участь в Сибири единственной дочери Милочки пока еще оставалась невыясненной. Девушка пробовала учиться на курсах, но из этого ничего не вышло, потом такая же история была проделана с консерваторией, а сейчас Милочка мечтала о карьере актрисы.

   Вторую причину сегодняшнего волнения Авдей Семеныч держал в руках. Это была телеграмма друга детства Прохора Козьмича Окатова, который извещал из Москвы, что будет в Петербурге утром, с курьерским поездом. Авдей Семеныч перечитывал эту телеграмму и счастливо улыбался.

   — Вот ведь что придумал старик,— думал он вслух. — Никогда не бывал в столицах и вдруг: «буду с курьерским поездом». Как Леля будет рада… да. Она его отлично знает по моим рассказам. Как же, вместе в школе учились, вместе голодали…

   В гостиной, куда выходила дверь кабинета, горничная вытирала пыль; Авдей Семеныч несколько раз показывал свою голову и получал довольно сухой ответ;

   — Барыня еще спят…

   — Гм… да…

   Было еще рано, а барыня Елена Павловна по-петеррургски вставала поздно. Авдей Семеныч морщился и опять возвращался к своему окну.

   «А ведь Прошка теперь старик,— продолжал он думать, припоминая портрет друга детства. — Оброс бородой, потолстел, поседел…»

   Сквозь призму сорокалетней разлуки он видел кудрявого мальчика с задорно вздернутым носом, скуластого и с вечной улыбкой на губах. Какой он сейчас,— портрет, конечно, мог дать только приблизительное понятие.

   Пробило девять часов. Терпение Авдея Семеныча истощилось, и он отправился в спальню к жене. Она имела привычку, проснувшись, лежать в постели, а потом мылась целых два часа, так что выходила к утреннему чаю только в одиннадцать. В собственном смысле чая она не пила, а только кофе, как и все дети. Авдей Семеныч шел к жене с некоторым страхом, потому что она не любила, когда ее тревожили утром. Но дело было особенное, и ему необходимо было переговорить с ней.

   — Можно войти, Леля? — спросил он у дверей спальни немного виноватым голосом.

   Ответа пришлось подождать. Елена Павловна встретила мужа довольно холодно, одним вопросительным взглядом.

   — Леля, я… то есть видишь ли…

   — Где-нибудь пожар?— перебила она его, кутаясь под шелковым одеялом до подбородка. — Вы врываетесь, Авдей Семеныч, в мою спальню с таким лицом, что… что…

   — Ах, Леля, совсем не то! — взмолился Авдей Семеныч. — Ты помнишь Окатова?

   — Которого сослали в каторгу?

   — Ах, не то!.. Я тебе так много говорил о нем. Мы вместе росли с ним, вместе учились в школе, вместе голодали… да… И вдруг он едет к нам…

   — То есть как к нам?

   — То есть в Петербург,— поправился Авдей Семеныч, сдерживая радостное волнение. — Ты знаешь, как я его люблю… Сорок лет не видались… да… Таких людей больше нет и на свете, Леля.

   Елена Павловна отнеслась к этому известию совершенно равнодушно и даже как будто была недовольна. Ох, уж эти сибирские друзья детства.. Тащатся в Петербург за тридевять земель неизвестно зачем. Авдей Семеныч вдруг почувствовал себя виноватым, как это с ним случалось в присутствии жены нередко.

   — Да, так я того, Леля… гм… — бормотал он, глядя на часы.— Мне нужно торопиться на вокзал…

   — Скажите, пожалуйста, какие нежности!.. Я предчувствую, что ты его притащишь к нам, и предупреждаю вперед, что совсем этого не желаю. У нас не постоялый двор…

   Радостное настроение Авдея Семеныча как-то сразу погасло. Ведь он уже вперед уступал гостю свой кабинет. Пусть бы пожил, недельки две можно было бы и потесниться. Но у Елены Павловны были специально петербургские нервы, и она не выносила присутствия постороннего человека в своем доме. И спорить с ней на этом основании было невозможно, а только приходилось соглашаться, как и в данном случае.

   Из дому Авдей Семеныч выехал огорченный, а тут еще и извозчик попался скверный. Едва-едва поспели к поезду. Авдей Семеныч торопливо бежал по платформе, вглядываясь в лица пассажиров, мелькавшие в окнах. А если он не узнает Окатова и тот с вокзала отправится с багажом прямо к нему? Но последнего не случилось. Из вагона третьего класса грузно выкатилась какая-то меховая масса. Это и был Окатов, одетый в две шубы. Друзья детства узнали друг друга почти сразу…

   — Авдей Семеныч…

   — Прохор Козьмич…

   Друзья расцеловались, а потом начали удивляться, как оба постарели. Окатов оброс бородой до самых глаз, и прежними оставались одни глаза. Гаряев имел наружность типичного петербургского чиновника.

   — Да, брат, вот как оба постарели,— громко говорил Окатов, крепко пожимая руку старого друга. — А ты — настоящий питерский чинодрал… ха-ха… Поди, и чин действительного статского советника имеешь?

   — Около того… Вот что, Прохор Козьмич, мы напьемся чаю здесь, на вокзале, и поболтаем… А дома у меня жена не совсем здорова…

   Авдей Семеныч лгал, не моргнув глазом. Окатов только посмотрел на него и что-то пробормотал себе под нос.

  

II

  

   Друзья детства прошли в буфет и предались чаепитию, причем Окатов пил с блюдечка и вприкуску. Он раскраснелся и постоянно вытирал лицо каким-то бабьим платком с пестрыми разводами.

   — Да, Авдей Семеныч, того…— повторял он, отдуваясь и чмокая. — Порядочно-таки воды утекло… Скоро и помирать придется.

   Авдей Семеныч терпеть не мог разговоров о смерти и только морщился. Между прочим, он дипломатически ввернул в разговор, что есть очень удобные и недорогие меблированные комнаты, в которых можно будет устроиться на время. Когда Окатов посмотрел на него прищуренными глазами, он немного смутился и перевел разговор на общих сибирских знакомых. Представьте себе, семья Корчагиных вся вымерла, Егор Коротких два раза овдовел, Чикалевы разорились, Мишка Колотилов разбогател, разорив всю родню, и т. д. В общем, веселых вестей было мало…

   — Все, брат, у нас по-новому пошло,— объяснял со вздохом Окатов. — Старики повымерли, теперь наша очередь, а что из молодых выйдет — еще на воде вилами писано…

   — Ну, а железная дорога?

   — Что дорога… Голод она нам привезла — вот тебе и железная дорога.

   — Это ты напрасно, Прохор Козьмич… Железная дорога — великое дело. Теперь по всей-то Сибири пять — шесть миллионов населения, а будет пятьдесят. Одним словом, идет к вам цивилизация…

   — Вот она где нам, ваша-то цивилизация,— проговорил Окатов, указывая на свой широкий красный затылок.— Коснулась она нас даже очень. И какого только народа ни наехало, а скоро и нам житья не будет. Да вот я вылез из своей берлоги, чтобы похлопотать в Питере кой о чем. Дела, братец ты мой…

   Авдей Семеныч облегченно вздохнул, когда водворил друга детства в меблированных комнатах на Лиговке. Про себя он даже согласился, что жена права, не желая принимать сибирского гостя к себе в дом. Одни сибирские шубы чего стоили, а потом эти ужасные мешки вместо чемоданов, точно у переселенца. Совестно было бы перед собственным швейцаром. Наконец, Окатов делал все так громко: стучал ногами, двигал стулом, хохотал, сморкался. Петербургский чиновник начинал чувствовать себя в его присутствии каким-то больным человеком, как расколотая посуда, которая дребезжит, когда хлопнут дверью.

   — Я, брат, теперь завалюсь спать на двои сутки,— объяснил Окатов на прощанье.— Надо отоспаться… Ведь целых двенадцать ден не спал на железной дороге. Так, как заяц, закроешь один глаз и лежишь всю ночь, настоящего сна ни-ни!

   Окатов сдержал свое слово, проспал «двои суток» и явился с визитом к Гаряевым только на третий день. Он принес прямо в кабинет небольшой деревянный бочонок и какой-то таинственный сверток, заделанный в рогожку. Авдей Семеныч очень обрадовался ему, а Елена Павловна приняла его довольно сдержанно.

   — Я так много слышала о вас от мужа,— проговорила она как-то особенно кисло.

   — Ну, это он напрасно,— ответил Окатов. — Не велика птица, о которой стоит говорить… А вот я вам, вударыня, привез сибирских гостинцев: в бочонке соленые омули, а тут бытылки с наливкой из облепихи. Моя баба отлично делает наливки…

   Елена Павловна при слове «моя баба» поморщилась, а Гаряев радостно заметил:

   — Омули? Ах, вот это отлично… Леля, облепиха — это наша сибирская ягода, которую называют сибирским ананасом. Спасибо, Прохор Козьмич… Из омулей мы устроим сибирский пирог… да?

   Гость довольно бесцеремонно осмотрел всю квартиру, удивился ее цене и все покачивал головой.

   — Да, по-барски живете…

   — Нельзя, Прохор Козьмич, от других отставать,— точно извинялся Авдей Семеныч. — Я, собственно говоря, не люблю все эти обстановки… гм… да…

   — Пыли много наберется,— согласился Окатов.

   Елена Павловна была недовольна, что гость явился с первым визитом прямо к обеду, точно не мог выбрать другого времени. Она дала понять это мужу без слов, и петербургский муж принял виноватый вид.

   За обедом собралась вся семья, и все смотрели на сибирского гостя, как на заморского зверя. Кока шепнул Милочке:

   — Обрати внимание, какой у сибирского друга красный нос.

   — Мне кажется, что он вот-вот подкрадется с пальцем к собственному носу… — ответила Милочка, принимая по-институтски невинный вид.

   — Я тоже подозреваю, что он имеет довольно смутное представление об употреблении носовых платков… Это открытие цивилизации еще не дошло до Сибири, как употребление мыла и ножниц.

   Молодые люди шептались довольно невежливо и сдерживали смех. А гость ничего не замечал и держал себя довольно развязно. Он громко захохотал, когда горничная подала маленький графинчик водки и какую-то ликерную рюмочку.

   — Я, Прохор Козьмич, ничего не пью,— объяснил Авдей Семеныч.

   — А я все пью, Авдей Семеныч… Только не найдется ли у тебя рюмки побольше?

   «Он напьется и устроит какой-нибудь скандал»,— решила Елена Павловна, с ужасом наблюдая, как гость хлопнул две рюмки.

   — По-нашему, по-сибирски, сударыня, между первой и второй рюмкой не дышать,— объяснил Окатов, прожевывая кусок селедки. — Да-с… А вот скоро у нас введут в Сибири винную монополию, водка будет дешевая.

   Хлопнув Авдея Семеныча по коленке, Окатов прибавил:

   — Как ведро водки выпьем, так рубль двадцать копеек в кармане… Ха-ха!..

   — Сибирская политическая экономия,— шепнул Павлик Милочке. — И очень просто…

   А гость продолжал ничего не замечать, даже когда Кока довольно ехидно его спросил:

   — Прохор Козьмич, а вы умеете закусывать водку живой рыбой?

   — Даже отлично… Спросишь живую стерлядку, графинчик водки и закусываешь.

   — Живой стерлядью? — с ужасом спросила Елена Павловна.

   — Да… Ломтиками ее нарежешь, перчиком посыплешь, солью — и отлично.

   — Это ужасно…

   — Нисколько, сударыня. Ведь едят же живых устриц…

   Выпив графинчик, Окатов раскраснелся и окончательно повеселел. Когда подали рыбу, он опять осрамился, потому что начал ее есть с ножа. Елена Павловна старалась не смотреть на него, а Милочка убежала из-за стола, чтобы отхохотаться в коридоре. Но там вышла новая беда: в коридоре Милочку остановила горничная Маша и шепотом проговорила:

   — И что только будет, барышня…

   — Что случилась?

   Горничная фыркнула, закрыв рот из вежливости ладонью, и объяснила:

   — Бочонок-то, который гость привез, мы поставили в кухню, а от него такой дух пошел… С души прет!..

   — Ну, это дело мамы…

   А в столовой друзья детства предавались своим воспоминаниям, которым не было конца. Окатов после двух — трех фраз повторял:

   — Авдей Семеныч, а помнишь, как мы с тобой голодали? Ах, как жрать хотелось… Смерть! Одежонка плохонькая, сапоги дырявые, брюхо пустое… А тут еще дерут и за букву ять, и за латынские спряжения, и за пение на гласы. Ох, как драли… Из своей кожи готов выскочить,— вот как драли, сударыня. Зато теперь уж нас ничем не проймешь, как дубленую кожу, которая не боится ни дождя, ни холода, ни жара.

  

III

  

   Окатов был еще несколько раз у Гаряевых, а потом сразу прекратил посещения. Это очень огорчало Авдея Семеныча, хотя дома он и не решался высказать своих мыслей открыто. Очевидно, сибирский друг детства догадался, что он является в обстановке петербургской чиновничьей семьи и лишним и смешным. Это мучило Авдея Семеныча, как всякая несправедливость. Сибирские омули были выброшены в помойную яму, а о наливке из облепихи Серж сказал, что она пахнет кошачьими хвостами. Эта выходка взорвала Авдея Семеныча, и он «сделал сцену».

   — Как ты смеешь так говорить, щенок? — накинулся он на Сержа. — Что ты понимаешь, кроме ресторанов? Ты просто погибший ресторанный человек…

   За Сержа вступилась Елена Павловна, и разыгралась целая семейная история.

   — Вы все ничего не понимаете! — кричал взбешенный Авдей Семеныч.— Вы все — дармоеды и нахлебники. У нас ни у кого живого места нет, и поэтому свежий настоящий человек производит впечатление какого-то монстра.

   Конечно, Авдею Семенычу за свою выходку пришлось просить потом прощения у Елены Павловны. Впрочем, она поняла, что нужно держать себя с сибирским другом детства вежливее, и сделала детям строгий выговор. Между прочим, она открыла, что муж потихоньку бывает у Окатова и тщательно это скрывает. Задето было женское любопытство. О чем они могли говорить и что могло их связывать? Видимо, Авдей Семеныч чем-то тревожился.

   — Отчего твой друг перестал бывать у нас? — спрашивала Елена Павловна мужа. — Может быть, он чем-нибудь обиделся?..

   — Нет… гм… Зачем ему у нас бывать?

   — Мне кажется, что мы его принимали как следует и я делала все, чтобы он чувствовал себя у нас, как дома.

   Авдей Семеныч засмеялся, что с ним случалось очень редко.

   — Зачем ему у нас бывать, Леля? Это вольный человек, из совершенно другого мира… У него свои интересы, свои понятия и взгляды. Ты думаешь, он не понял, как его вышучивали наши милые молодые люди? Очень даже понял, хотя и не говорил ничего мне. Я знаю только одно, что он жалеет меня…

   — Он?.. тебя?!. Этот… этот…

   — Не договаривай, пожалуйста… Он для тебя «этот», а для меня… гм… Нет, ты не поймешь меня, Леля. Мы будем говорить на двух разных языках.

   — Он смеет тебя жалеть?!.

   — Представь себе, что смеет, потому что он прав… Да, прав… Разве это жизнь, как мы живем? Разве мы с тобой живые люди?

   — Благодарю вас, Аздей Семеныч…

   Елена Павловна даже прослезилась и демонстративно ушла в свою комнату.

   Окатов прожил в Петербурге около двух недель и как-то вдруг собрался домой. Он приехал прощаться в воскресенье утром, а не к обеду, как делал раньше. Аздей Семеныч понял, что старик догадался, как петербургские хозяйки не любят кормить лишнего человека.

   — Да, брат, уезжаю,— говорил он, тяжело расхаживая по кабинету Авдея Семеныча.— Будет, всего насмотрелся. Пора домой…

   — Да ведь ты хотел прожить здесь целый месяц? — уговаривал его Авдей Семеныч немного фальшивым тоном.

   — Хотел и передумал…

   Известие об отъезде сибирского друга детства так тронуло Елену Павловну, что она назначила даже завтрак на целых полчаса раньше. Это мог оценить только один Авдей Семеныч.

   — Что же вы так рано нас оставляете, Прохор Козьмич?— говорила она с деланным участием. — Наш весенний сезон только что открывается… Посмотрели бы на наши острова, съездили бы в Павловск на музыку или на Иматру… Загородные сады начинают открываться… Серж говорит, что будет хорошая оперетка…

   — Нет, это нам не рука-с, сударыня,— довольно грубо ответил Окатов. — Пора в свою берлогу…

   Улыбнувшись, он прибавил:

   — Стар я стал и ничего вашего не понимаю… Вот хоть у вас: сидим за столом, полный порядок, а ежели разобрать, так все у вас какое-то игрушечное — не графин, а графинчик, не рюмка, а рюмочка, не чашка, а чашечка… Да и люди мне кажутся тоже как будто не настоящими, а так, как берут вещи на подержание. Взять и Авдея Семеныча — совсем он отстал от своего-то родного и даже разговора нашего сибирского не понимает.

   — Ну, это ты уж напрасно,— обиделся Авдей Семеныч.

   — А вот и не понимаешь! — спорил Окатов. — Вот переведи-ка на свой питерский язык: лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли… Ха-ха!..

   — Да, пожалуй, и не понимаю,— согласился Авдей Семеныч. — Мудрено что-то…

   — А дело очень просто: недавно мы с двоюродным братом вдвоем ехали на лошади в гору…

   Сибирский язык произвел впечатление, и все громко смеялись, а громче всех сам Окатов.

   — Это какой-то сибирский волапюк,— заметил презрительно Павлик.

   — Что же, и за границей есть местные говоры,— объяснил Авдей Семеныч.— Прованс и Вандея, Бавария и Мекленбург почти не понимают друг друга.

   Авдей Семеныч никогда ничего не пил, а тут назло жене выпил красного вина и несколько рюмок сибирской облепихи. Милочка не могла на него смотреть без улыбки. Какой папа смешной — весь покраснел, глаза сделались мутными, язык начал заплетаться. Окатов, кончив графинчик водки, хлопнул его по плечу и неожиданно заявил:

   — А вот что, Авдей Семеныч, смотрю я на тебя и думаю: эх, хорошо было бы, ежели взяли бы мы с тобой и махнули в Сибирь… а?..

   — Я и сам то же думаю,— еще неожиданнее согласился Авдей Семеныч и даже стукнул кулаком по столу. — Да, едем… Довольно!.. Ах, как я устал, весь устал!..

   — У нас, брат, отдохнешь… Поля, лес, реки — все, чего душа просит. Другим человеком будешь…

   — Вот-вот… И я то же думаю. Завтра же едем… Даю тебе честное слово. Возьму отпуск сначала, а потом переведусь на службу в Сибирь. Слава богу, земля не клином сошлась…

   — В Сибири место всем найдется,— поддерживал Окатов.— Люди нужны… Хорошо у нас. Свет увидишь, по крайней мере, живых людей…

   Авдей Семеныч вскочил и нервно заходил по столовой. Елена Павловна молча глядела в свою тарелку. Молодые люди переглядывались, едва сдерживая смех. Ах, какой смешной паоа… Наконец Елена Павловна не выдержала и спросила:

   — А как же я, Авдей Семеныч? Ты говоришь все время только об одном себе…

   — Ты?..

   Авдей Семеныч вдруг захохотал.

   — Ты? Я тебя совсем не знаю… Да, не знаю. Ты для меня совсем чужой человек…

   Расходившегося Авдея Семеныча едва увели спать. Он что-то такое громко говорил, размахивал руками и старался вырваться. Когда дверь кабинета заперли, оттуда долго еще слышался его охрипший голос:

   — Да дайте же мне быть человеком хоть раз в жизни!.. Оставьте меня!..

   Авдей Семеныч проспал мертвым сном до одиннадцати часов вечера и проснулся с страшной головной болью. В доме было тихо. Он вышел в гостиную — там никого не было, в столовой — тоже. Авдей Семеныч послал горничную за сельтерской водой и вернулся к себе в кабинет. Елена Павловна заперлась у себя в спальне, и идти к ней было немыслимо.

   «Пробуждение пьяного петербургского чиновника…» — с горечью подумал Авдей Семеныч, шагая из угла в угол по кабинету.

   Он припомнил до мельчайших подробностей довольно безобразную сцену в столовой, и ему сделалось совестно перед детьми. Что они подумаю! о нем? Ну, жена посердится, наговорит кислых бабьих слов, а затем примирится на какой-нибудь шляпке. А вот дети… гм… да… Вообще скверно. В голове Авдея Семеныча еще бродили пары облепихи, и он не мог признать себя виновным по существу дела. Да, он был прав, но только высказать все зто следовало другими словами и совсем уж при другой обстановке.

   Освежившись сельтерской водой, Авдей Семеныч завалился спать.

   — Спи, пьяненький петербургский чиновник,— думал он вслух. — Ты осмелился в собственном доме, кажется, единственный раз сказать правду…

   Проснулся Авдей Семеныч на другой день рано, потребовал себе чаю в кабинет, оделся и вышел из дому раньше обыкновенного на целых два часа. Чтобы убить время, он долго гулял по набережной Фонтанки, выходил на Неву и вполне освежился. Все вчерашнее ему показалось каким-то сном. Неужели это был он, Авдей Семеныч, всегда скромный, вежливый, тихо и покорно тащивший тяжелое семейное ярмо?

   — Да, случай,— бормотал он, покачивая головой.

   Он боялся даже думать о том, как он вернется со службы домой и как покажет глаза жене и детям. Да, положение было ужасное… Он был счастлив, что может идти в свой департамент и с головой зарыться в бесконечную работу до пяти часов вечера. А там будь что будет… Подходя к месту своего служения, Авдей Семеныч припомнил, что вчера обещал Окатову приехать на вокзал проводить его. Этого еще недоставало… Как он встретится с другом детства и что будет говорить с ним?

   — А это все он виноват, неистовый сибиряк! — решил наконец Авдей Семеныч, оправдываясь перед самим собой.— Конечно, он… Все он! Если бы не он, ничего бы и не было. Одним словом, не поеду его провожать…

   Но Окатов предупредил последнюю мысль и сам явился в департамент, чтобы пригласить друга детства пообедать где-нибудь с глазу на глаз. Авдей Семеныч испугался, когда курьер подал ему карточку Окатова.

   — Они там-с, ждут вас в приемной, ваше превосходительство,— докладывал курьер, почтительно вытянувшись.

   Его превосходительство смущенно жевал губами и медлил.

   — Гм… да… — бормотал он, потирая лоб рукой. — Да… Так скажи этому господину, что меня нет… то есть, что я был на службе, а потом уехал… Нет, постой!.. Ты скажешь… скажешь… Одним словом, скажи, что меня нет!..

   — Слушаю-с, ваше превосходительство!

  

ПРИМЕЧАНИЯ

  

   Впервые опубликовано в газете «Сибирская жизнь», 1902, NoNo 68 и 71 от 24 и 29 марта. Включено автором в состав «Сибирских рассказов» в 1905 году. Печатается по тексту: «Сибирские рассказы», т. II, М., 1905.