Bibra > Произведения > Все > Городская сестра

Городская сестра

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

OCR Бычков М. Н.

  

ГОРОДСКАЯ СЕСТРА.

I.

   Сапожникъ Маркычъ страдалъ головными болями, особенно по утрамъ. Онъ вставалъ всегда мрачный и недовольный, молча пилъ чай, тяжело вздыхалъ и кого-нибудь ругалъ. Прежде онъ сильно попивалъ, а въ послѣдніе годы «ничего не принималъ», на томъ основаніи, что сколько ни пей, а всей водки не выпьешь. Благодаря трезвому поведенію, семья жила исправно, хотя заработки Маркыча, изъ-за конкуренціи другихъ сапожниковъ, и понижались съ каждымъ годомъ.

   — И куда только деньги дѣвались,— удивлялся Маркычъ, почесывая въ затылкѣ.— Вотъ тоже взять рыбу: прежде сколько этой самой рыбы было въ Волгѣ, а теперь вся перевелась. А куда дѣваться рыбѣ? Кажется, ужъ что можетъ быть хуже рака, а и тотъ ушелъ… Нѣтъ рака… и конецъ дѣлу. Не согласенъ жить въ Волгѣ и весь передохъ, до послѣдняго… А гдѣ прежній покупатель? Тоже перевелся, точно всѣ перестали носить сапоги.

   Особенно дѣлался Маркычъ мрачнымъ въ сѣрые осенніе дни, какъ сегодня. Прежде и солнышка было гораздо больше, и люди были добрѣе невпримѣръ, и даже сапожная кожа была лучше.

   Семья Маркыча была небольшая: самъ съ женой, подростокъ-сынъ Петька да дочь Степанида, дѣвушка уже на возрастѣ. Была еще дочь, Авдотья, да только давно отбилась отъ дому и проживала въ Питерѣ у тетки Лизаветы. Петька помогалъ работать отцу, а Степанида ходила работать на льняную фабрику. Въ общемъ всѣ трое зарабатывали порядочно, и семья сводила концы съ концами. Большимъ подспорьемъ были городскіе подарки, которые время отъ времени присылала Авдотья — и одежей, и деньгами, и чаемъ съ сахаромъ. Откуда брала Авдотья деньги — Маркычъ старался не думать. Гдѣ же и деньгамъ быть, какъ не въ Питерѣ. Всѣ онѣ тамъ скопились, какъ вода въ озерѣ. У себя, въ сельцѣ Горушкахъ, давно позабыли, какія и деньги бываютъ на бѣломъ свѣтѣ. Одной рукой получилъ, другой отдалъ — вотъ и весь капиталъ.

   Было уже около одиннадцати часовъ. Старуха Анисья въ это время подавала обѣдъ, а сегодня замѣшкалась, поджидая съ фабрики Степаниду. Маркычъ уже спрашивалъ раза два, скоро ли обѣдъ…

   — Успѣешь,— спокойно отвѣчала Анисья.— Обѣдать — не блохъ ловить… Куда торопиться-то?..

   Маркычъ хотѣлъ окончательно разсердиться; именно въ это время вошелъ въ избу Константинъ, среднихъ лѣтъ, сгорбленный и худой мужчина, одѣтый по-городскому. Онъ служилъ въ трактирѣ «съ проѣзжающими номерами», подъ названіемъ «Бережокъ».

   — Маркычу сорокъ одно,— поздоровался Константинъ.

   — Здравствуй,— довольно сухо отвѣтилъ Маркычъ.

   Константинъ сѣлъ на лавку и началъ, не торопись, развязывать какой-то узелокъ. Въ узелкѣ оказалась пара штиблетъ, требовавшая особаго вниманія Маркыча.

   — Прихворнули у меня щиблеты малымъ дѣломъ,— проговорилъ Константинъ, подавая ихъ Маркычу.— Ежели бы, напримѣрно, подметки подкинуть, каблуки подбить — въ лучшемъ бы видѣ…

   Маркычъ долго разсматривалъ принесенную работу, моргалъ глазами, чмокалъ и только потомъ отвѣтилъ.

   — А у васъ въ городу, Коскентинъ, не стало сапожниковъ?

   — Какъ не стало!.. А только мнѣ дѣло вышло, по пути… Тетка у меня въ Горушкахъ, засылку мнѣ сдѣлала, что нездорова, ну, оно и вышло по пути…

   Стоявшая у печи съ ухватомъ Анисья отнеслась къ объясненію Константина очень подозрительно. Что-то какъ будто и неладно: отъ города до Горушекъ четыре версты, и тащить сюда починку уже совсѣмъ не рука. Да и самъ Константинъ, замотавшійся мужичонка, не пользовался въ Горушкахъ особеннымъ довѣріемъ, хотя и самъ былъ горушкинскій.

   — Дѣлать вамъ нечего, услужающимъ,— ворчала Анисья.— Вотъ и придумалъ тетку…

   — Ну, ужъ это вы, Анисья Петровна, «ахъ, оставьте!» — съ трактирнымъ жаргономъ отвѣтилъ Константинъ, раскуривая папиросу.— Что касается тетки, такъ это завсегда съ нашимъ полнымъ уваженіемъ, потому какъ сродственница и при этомъ помираетъ третій годъ… А вотъ что намъ, услужающимъ, дѣлать нечего, такъ это вы даже совсѣмъ напрасно. По видимости, легче и нѣтъ нашей работы: взмахнулъ салфеткой, принесъ то да другое — и все тутъ. А того никто не подумаетъ, что я съ салфеткой-то съ шести часовъ утра до двѣнадцати часовъ ночи, какъ маятникъ, хожу. Дѣла не дѣлаешь въ другой разъ, а стой, какъ идолъ… А духъ какой въ трактирномъ заведеніи? Не прочихаешься… И все на ногахъ день денской, какъ журавль, стоишь. Ѣда, такъ и та на ходу, въ томъ родѣ, какъ укралъ да съѣлъ. Это вѣдь со стороны все легко кажется… Такъ ты, Маркычъ, того, выправь щиблеты, а я на недѣлѣ какъ-нибудь заверну.

   Когда Константинъ вышелъ, Маркычъ долго вертѣлъ въ рукахъ его штиблеты, а потомъ съ презрѣніемъ швырнулъ ихъ въ уголъ.

   — Зебра полосатая!— обругался онъ.

   — Не спроста онъ навострилъ къ намъ лыжи,— поддакивала Анисья, гремя ухватами.— Не таковскій человѣкъ.

   — Въ шею его надо было прогнать,— соображалъ Маркычъ послѣ времени.— А я еще съ нимъ разговариваю, съ полосатымъ чортомъ!.. Давай, Анисья, обѣдать, коли на то пошло… Степанида отдѣльно поѣстъ, коли не знаетъ своего времени. У насъ не трактиръ, чтобы каждому фиціанты услужающіе подавали…

   Выйдя изъ избушки Маркыча, трактирный человѣкъ Константинъ нѣсколько времени стоялъ за воротами. Сѣялъ мелкій осенній дождь. На избитой ухабами дорогѣ, которая вела въ городъ, стояли лужи грязной воды. Пѣшеходы пробирались окольными тропами по картофельнымъ огородамъ и оголенному жнивью. Константинъ не пошелъ городской дорогой, а свернулъ налѣво, гдѣ была пробита торная тропа къ фабрикѣ. Онъ издали замѣтилъ разрозненныя группы дѣвушекъ и парней, которые шли въ Горушки къ обѣду по этой фабричной тропѣ.

   — Ну и погодка!— ворчалъ Константинъ, встряхивая головой и едва вытаскивая ноги изъ липкой грязи.— Пьяному чорту на свадьбу ѣздитъ…

   Возвращавшіеся съ фабрики парни и дѣвушки, въ свою очередь, замѣтили Константина и встрѣтили его шутками.

   — Опоздалъ, Константинъ, на работу къ намъ.

   — Онъ идетъ обѣдать къ управляющему нѣмцу.

   Константинъ не счелъ нужнымъ отвѣчать фабричнымъ зубоскаламъ, а остановилъ Степаниду, дочь Маркыча, свѣжую и красивую дѣвушку въ красномъ платкѣ на головѣ.

   — Надо мнѣ тебѣ, Степа, одно словечко сказать…

   Дѣвушка немного смутилась и подошла. Ихъ окружили другіе, но Константинъ безъ церемоніи всѣхъ прогналъ.

   — Идите своей дорогой, зубоскалы!.. Не до васъ…

   Когда всѣ отошли, Константинъ озабоченно проговорилъ:

   — А я отъ Авдотьи Ивановны, Степа…

   — Отъ Дуни? Она здѣсь?!..— тихо вскрикнула дѣвушка.

   — Здѣсь, у насъ… въ проѣзжающихъ номерахъ. Безпремѣнно наказывала, чтобы ты пришла завтра утромъ. Сама-то она боится показаться отцу на глаза, ну, и подослала меня, значитъ, чтобы шито и крыто… Утромъ-то ты будто на фабрику, а сама къ намъ…

   — На перевозѣ увидятъ свои деревенскіе…

   — А ты найми кривого солдата, чтобы онъ на лодкѣ черезъ Волгу перемахнулъ… Поняла?.. Никто и не увидитъ…

   — Бати боюсь…

   — А ты сестру пожалѣй, глупая. Очень, гритъ, стосковалась, а сама въ слезы. Своя кровь, однимъ словомъ, изъ роду-племени не выкинешь…

   Степанида закрыла ротъ концомъ платка и горько заплакала. Она плохо помнила сестру, но почему-то всегда ее жалѣла. Константинъ только развелъ руками. Вотъ такъ фунтъ: и та сестра реветъ и эта реветъ. Ну, только и народецъ, эти бабы… Ничего не сообразишь съ ними.

   — Перестань, глупая,— сердито проговорилъ Константинъ.— Не вашими бабьими слезами дѣло началось, не вашими оно и кончится.

   Онъ хотѣлъ еще что-то прибавить, какъ замѣнилъ, что къ нимъ со стороны Горушекъ бредутъ по полю двѣ женщины.

   — Вотъ чортъ несетъ попутчика,— обругался Константинъ.— Одна-то, видно, кума Ѳедосья.

   — Она самая,— подтвердила Степанида.— Охъ, бѣдовушка… Сейчасъ пойдетъ и все батѣ разскажетъ… А другая — наша сосѣдка, кривая Фимушка… еще похуже Ѳедосьи на языкъ будетъ.

   У Константина мелькнула малодушная мысль скрыться постыднымъ бѣгствомъ, но другой дороги, какъ на фабрику, не было. Притомъ неловко было оставлять Степаниду одну,— проклятыя бабы подумаютъ не знаю что.

   — А чортъ съ ними, пусть идутъ…— ворчалъ Константинъ.— Пойдемъ, Степа, навстрѣчу проклятымъ вѣдьмамъ…

   Степанида не спорила и покорно пошла за Константиномъ, который продолжалъ ворчать.

   Встрѣчныя бабы узнали Степаниду и только покачали головами. Нечего сказать… хороша дѣвушка, которая ловитъ жениховъ на дорогѣ.

   — Да вѣдь это Коскентинъ?!— ахнула Ѳедосья.— Ахъ, лукавый песъ… Ужо вотъ Маркычъ-то ему задастъ.

   Поровнявшись съ Константиномъ и Степанидой, кривая Фимушка проговорила не безъ ехидства:

   — Откуда Богъ несетъ?

   — Гдѣ были, тамъ ничего не осталось,— храбро отвѣтилъ Константинъ.

   — Такъ, такъ, миленькій!.. Ваши-то остатки, видно, Маркычу достанутся. А можетъ, ты, Коскентинъ, свататься пришелъ къ Степанидѣ?

   Константинъ принялъ гордый видъ городского полированнаго человѣка и прошелъ мимо любопытныхъ бабъ, не удостоивъ ихъ отвѣтомъ.

  

II.

   Авдотья Ивановна страшно томилась въ своемъ маленькомъ, душномъ и грязномъ номерѣ въ гостиницѣ «Бережокъ». Она, какъ говорится, не находила себѣ мѣста. Это была немного выше средняго роста, молодая женщина съ красивымъ какой-то усталой красотой лицомъ. Одѣта она была совсѣмъ по-городски, въ зеленое съ черными полосками платье. Золотая брошь, такія же серьги, браслетъ и нѣсколько колецъ придавали ей видъ купчихи средней руки. Впечатлѣніе портили только подкрашенныя губы и подведенные глаза.

   — Этотъ Константинъ, кажется, умеръ…— думала она вслухъ, стоя у окна, выходившаго на Волгу.

   Въ окно открывалась съ дѣтства знакомая, безконечно родная картина. Песчаный, мокрый всегда берегъ, нѣсколько амбаровъ, склады какихъ-то товаровъ, полѣнницы пароходныхъ дровъ, нѣсколько пристаней, а тамъ — широкій разливъ Волги, нѣсколько стоявшихъ на якоряхъ барокъ, далекій дымокъ невидимаго парохода и черныя точки лодокъ. За рѣкой крутой берегъ, а по нему раскинулись Горушки. Бѣлѣлась старинная церковь, горбились длинныя крыши лѣсопильнаго завода — и только. Далеко за Горушками вѣчно дымили двѣ высокихъ фабричныхъ трубы. Сейчасъ вся эта картина точно была покрыта холоднымъ потомъ, какъ лицо трудно-больного человѣка. Давно Авдотья Ивановна не видѣла родной Волги, и ее начинала давить тяжелая тоска. Вонъ по тому берегу она бѣгала босоногой дѣвчонкой, ходила молиться по воскресеньямъ въ старинную церковь, знала въ лицо всѣхъ своихъ однодеревенцевъ, а теперь вернулась домой, какъ чужая, и даже не смѣетъ показать носа къ отцу. Ей хотѣлось выплакаться по-бабьи, но слезъ не было.

   Черезъ Волгу ходилъ паромъ, и Авдотья Ивановна въ каждомъ мужчинѣ, который съ пристани поднимался въ городъ, напрасно старалась узнать Константина. Онъ показался, когда было уже часа три, и Авдотья Ивановна встрѣтила его довольно сердито.

   — Гдѣ пропадалъ-то столько времени?

   — Куда посылала, туда и ходилъ,— грубо отвѣтилъ Константинъ.— Промокъ весь, сапоги въ грязи чуть не увязилъ… Тротувары-то въ Горушкахъ для меня еще не успѣли наладить.

   Онъ обстоятельно разсказалъ, какъ заходилъ къ Маркычу, а потомъ встрѣтилъ въ полѣ Степаниду. Когда дѣло дошло до встрѣчи съ кривой Фимушкой и кумой Ѳедосьей, Авдотья Ивановна пришла въ ужасъ.

   — Да не дурень ли ты, Константинъ?!.. Да вѣдь теперь Степанидѣ прохода не дадутъ въ Горушкахъ, да и отцу наплетутъ не знаю что…

   — А я что же, чѣмъ я виноватъ?— грубо оправдывался Константинъ, ежа угловатыми плечами.— Моей тутъ причины никакой нѣтъ… Однимъ словомъ, старался для тебя же, а ихъ чортъ и несетъ… Конечно, разнесутъ по Горушкамъ про Степаниду, ужъ это вѣрно. У обѣихъ языки-то какъ терки…

   — Помню я ихъ отлично, и Ѳедосью и Фимушку… Злющія бабы.

   — Ужъ злѣе не бываетъ. Однимъ словомъ, куда поглядитъ, такъ всякое мѣсто заржавѣетъ…

   Авдотья Ивановна даже расплакалась и еще разъ обругала безтолковаго Константина.

   — Какъ теперь Степанида пойдетъ ко мнѣ завтра-то? Вѣдь за ней вся фабрика будетъ во всѣ глаза смотрѣть… Дескать, къ Константину на свиданье пошла.

   — И даже очень просто…

   — Да не дуракъ ли ты, Константинъ?!

   — А мнѣ что?.. Таковъ уродился. И при этомъ старался… Прозябъ вотъ какъ… А тутъ еще Маркычъ надо мной же шутки шутилъ…

   Авдотья Ивановна дала ему на чай и прогнала.

   Ждать завтрашняго утра было тяжело, и она ходила по своему номеру часа два, какъ звѣрь въ клѣткѣ. Выплакавшись, она успокоилась, а потомъ на нее напала рѣшимость отчаянія.

   — Да чего я боюсь-то?— подбадривала она себя.— Поѣду сама къ отцу, и тому дѣлу конецъ… Никому до меня дѣла нѣтъ…

   Она позвала Константина и велѣла нанять извозчика въ Горушки.

   — Правильно,— равнодушно согласился Константинъ.— И дождь какъ будто пересталъ… Этакъ-то лучше будетъ.

   — А извозчикъ меня не убьетъ дорогой? Темно ѣхать будетъ…

   — Зачѣмъ ему убивать… Не ты одна поѣдешь. Поповны вонъ по попамъ изъ тіятру ѣздятъ, служительскія жены съ лѣсопильнаго завода… да мало ли проѣзжающаго народу наберется…

   — Ты замѣть, на всякій случай, номеръ извозчика.

   Авдотья Ивановна надѣла новую осеннюю ротонду, взяла зонтикъ и, перекрестившись, вышла изъ номера. Константинъ тащилъ за ней довольно тяжелый дорожный чемоданъ черной кожи.

   — Куда въ Горушки-то?— спрашивалъ извозчикъ.

   — А тамъ я тебѣ скажу,— отвѣтила Авдотья Ивановна, стѣсняясь при трактирной прислугѣ назвать имя отца-сапожника.

   На пристани пришлось ждать. Волга катилась мутная и непривѣтливая. Въ вечерней мглѣ гдѣ-то далеко мигали огоньки баржъ. Дождь продолжалъ итти, мелкій и надоѣдливый.

   Пока переѣзжали на паромѣ, пока поднимались на крутой берегъ по вязкой, избитой дорогѣ, Авдотья Ивановна успѣла передумать тысячу своихъ непрошенныхъ бабьихъ думушекъ. Ей, вообще, было жутко. Какъ только люди могутъ жить въ такой трущобѣ?! А тамъ, въ Петербургѣ, и свѣтло, и чисто, и уютно. Она припоминала свою Разъѣзжую улицу, гдѣ выжила цѣлыхъ пять лѣтъ у тетки, потомъ Николаевскую, гдѣ жила сейчасъ «у генерала», какъ называла своего барина, коммерціи совѣтника Ахметышева. Онъ по-генеральски уже давно шаркалъ одной ножкой, пришепетывалъ и отпустилъ на родину со строгимъ наказомъ.

   — У тебя красивая сестренка подросла… Если привезешь — не обижу. Знаешь мой характеръ? Мнѣ и жить-то недолго осталось. Куплю тебѣ домикъ на Петербургской сторонѣ, и живите съ сестрой да не поминайте старика лихомъ.

   «Генералъ», дѣйствительно, былъ добрый и даже предлагалъ подарокъ «сестрѣ», золотые часики, но Авдотья Ивановна наотрѣзъ отказалась. Куда Степанидѣ такіе часы, когда она и ступить по-настоящему не умѣетъ. Еще засмѣютъ свои же въ деревнѣ… Да и имя такое глупое: Степанида. Авдотья Ивановна рѣшила, что въ Питерѣ она будетъ называть сестру Франциской. Это имя ей почему-то очень правилось. Развѣ можно сравнить со Степанидой! Авдотья Ивановна не думала о томъ, что имѣла въ виду продать сестру, а только мечтала о своемъ домикѣ на Петербургской сторонѣ. Только бы вытащить ее изъ деревенской грязи, а въ Питерѣ никому дѣла нѣтъ, кто она такая и чѣмъ занимается. Будетъ домъ да хорошее приданое, такъ и замужъ выйдетъ за хорошаго человѣка. Мысль, что Степанида могла въ Горушкахъ сдѣлаться женой сапожника или фабричнаго, приводила Авдотью Ивановну въ отчаяніе.

   — Ступай ты скорѣе, ради Бога,— торопила она извозчика, точно Степанида могла выйти замужъ, пока они тащились отъ лѣсопильнаго завода.

   Поле кончилось. Вдали мелькнулъ первый огонекъ, и смутно проявился въ вечерней мглѣ силуэтъ церкви. Авдотья Ивановна припоминала каждый вершокъ родной земли и только удивлялась, что за десять лѣтъ, какъ она уѣхала, въ Горушкахъ не прибавилось ни одного новаго дома. Когда она объяснила, куда ей нужно ѣхать, извозчикъ проговорилъ:

   — Къ Маркычу?

   — Ты его знаешь?

   — А какъ же не знать, когда я и самъ изъ Горушекъ. Хорошій сапожникъ Маркычъ, можно сказать, на всѣ руки сапожникъ. Прежде-то виномъ зашибался, а нынче шабашъ, трекнулся и ни капли. Вотъ онъ какой у насъ, значитъ, Маркычъ… Ни-ни!..

   Странно, что родную избушку Авдотья Ивановна не узнала и даже заспорила съ извозчикомъ, что онъ не туда ее привезъ.

   — Она самая,— увѣрялъ извозчикъ.

   Въ избушкѣ горѣлъ огонь, хотя черезъ отпотѣвшее окно и нельзя было ничего разсмотрѣть. Появленіе извозчика въ такую, по-деревенски, позднюю пору привлекло прежде всего, конечно, горячее вниманіе деревенскихъ собакъ, которыя обступили извозчичью пролетку со всѣхъ сторонъ и неистово лаяли на Авдотью Ивановну, которая не рѣшалась сойти. На этотъ лай у сосѣднихъ воротъ показалась какая-то темная фигура. Это была сосѣдка, кривая Фимушка. Она подбѣжала къ извозчику и палкой разогнала лаявшихъ собакъ.

   — Вамъ кого, барыня?— спрашивала она, напрасно стараясь разсмотрѣть лицо таинственной гостьи.

   — А намъ Марк ча…— отвѣтилъ извозчикъ.

   На лай выскочилъ Петька, босой, безъ шапки и въ одной рубахѣ.

   — Вы меня проведите,— обратилась къ нему Авдотья Ивановна съ городской вѣжливостью.— Вотъ чемоданчикъ.

   Къ освѣщенному окну прильнули носами физіономіи Анисьи и Степаниды. Когда Петька потащилъ чемоданъ въ избу, кривая Фимушка сразу сообразила, что пріѣхала питерская Дунька, и стремглавъ бросилась къ кумѣ Ѳедосьѣ.

   Когда Авдотья Ивановна вошла въ родную избу, ея никто не узналъ, кромѣ Степаниды, которая догадалась по своему разговору съ Константиномъ. Маркычъ поднялся со своего сапожничьяго стула и смотрѣлъ на гостью непонимающими глазами. Степанида шепнула матери, кто такая гостья, и Анисья съ причитаніями и слезами бросилась къ дочери.

   — Голубушка ты моя… Не чаяли, не гадали, а Господь радость и прислалъ… Дунюшка, милая…

   Маркычъ тоже догадался, въ чемъ дѣло, сѣлъ да свой кожаный стулъ и принялся за работу, точно въ избу вошла кошка.

   — Батя…— нерѣшительно проговорила Авдотья Ивановна, дѣлая шагъ впередъ.— Батя…

   Маркычъ посмотрѣлъ на нее какими-то стеклянными глазами и отвѣтилъ, указывая сначала на образъ въ углу, а потомъ на дверь;

   — Вотъ тебѣ Богъ, а вотъ тебѣ и порогъ!..

   Старуха Анисья громко завыла и бросилась къ мужу въ ноги. Авдотья Ивановна стояла посреди избы блѣдная, какъ полотно.

  

III.

   Маркычъ оттолкнулъ ногой валявшуюся на полу жену, вскочилъ и но сбоямъ голосомъ зарычалъ:

   — Зачѣмъ тебя принесло-то сюда?.. А? Зачѣмъ хвостъ свой подкидываешь?.. А? Кто Коскентина даве подсылалъ? А мы вотъ, деревенскіе дураки, ничего и не понимаемъ… Напялила шляпку и думаешь, что барыня?!..

   Онъ неожиданно подскочилъ и сорвалъ съ Авдотьи Ивановны шляпу. Проявленіе родительскаго гнѣва возмутило Аписью, и она вырвала изъ рукъ мужа несчастную шляпу.

   — Да ты никакъ и совсѣмъ очумѣлъ?!.. Вѣдь за шляпку-то деньги плачены… Другой бы отецъ вотъ какъ радовался, а ты поднялъ драку…

   — Маменька, оставьте,— вступилась Авдотья Ивановна, отстраняя мать.— Я сама лучше поговорю съ батей… Петя, открой-ка чемоданъ. Вотъ тебѣ ключикъ…

   Маркычъ сѣлъ на свой стулъ и началъ смотрѣть, какъ Петька неумѣло развязывалъ ремни у чемодана.

   — Ну-ка, ты, Петька, давай чемоданъ-то сюды,— проговорилъ онъ совершенно другимъ голосомъ.— Ничего ты, Петька, не понимаешь… Сколько дала за чемоданъ-то?

   — Не помню хорошенько… Кажется — восемь рублей.

   — Ну, кожа-то неважная, и шитье тоже… За восемь-то цѣлковыхъ можно бы вотъ какой чемоданище сварганить, чертямъ тошно…

   Раскрытый чемоданъ лежалъ на столѣ, и Авдотья Ивановна торжественно принялась раздавать подарки. Отдѣльный свертокъ достался и Маркычу. Онъ улыбнулся, ощупавъ черезъ бумагу бутылку. Вотъ хитрая дѣвка, что придумала-то! Кромѣ бутылки, въ сверткѣ оказалось два фунта колбасы. Маркычъ очень «уважалъ» колбасу и только покачалъ головой. Ну, и дѣвка, прямо, можно сказать, убила человѣка вотъ этой самой колбасой… Анисья покосилась на бутылку, но Авдотья Ивановна ее предупредила:

   — Это, маменька, не простая водка, а дорогая. Всѣ господа ее пьютъ и никогда пьяными не бываютъ…

   — Н-но-о?!— радостно удивлялся Маркычъ, просматривая дорогую водку на свѣтъ.— Совсѣмъ, значитъ, непьяная водка? Оказія…

   Анисьѣ досталась большая шерстяная шаль, Степанидѣ шерстяная матерія на цѣлое платье, Петькѣ новый пиджакъ табачнаго цвѣта, и т. д. Конечно, былъ и чай, и кофе, и сахаръ, и леденцы, и орѣхи. Всѣ сразу оживились. Анисья накинула на плечи шаль и смотрѣлась въ осколокъ зеркала на стѣнѣ; Петька напялилъ на себя пиджакъ; Степанида прикидывала матерію,— оказалось, что Анисья всю жизнь мечтала имѣть такую шаль, Петька мечталъ о такомъ именно пиджакѣ, а Степанида даже во снѣ видѣла именно вотъ такую веселенькую матерію. Маркычъ въ это время успѣлъ раскупорить бутылку и налить рюмку дорогой питерской водки, но въ моментъ, когда онъ ее поднесъ ко рту, растворилась изба и показалась кривая Фимушка и кума Ѳедосья. Онѣ не вошли въ избу, а какъ-то втиснулись, придавивъ въ двзряхъ одна другую.

   — Здравствуйте, Иванъ Маркычъ и Анисья Петровна,— проговорила кривая Фимушка, отличавшаяся замѣчательнымъ ораторскимъ талантомъ.— А мы, значитъ, на огонекъ завернули… У кумы Ѳедосьи полусапожки порвались, такъ вотъ починить бы…

   Кума Ѳедосья ткнула кулакомъ кривую Фимушку, потому что требовавшія починки полусапожки остались дома.

   — Съ питерской гостьюшкой проздравляемъ,— закончила Фимушка свою рѣчь.

   Маркычъ съ ожесточеніемъ опрокинулъ рюмку и плюнулъ, а Анисья пригласила сосѣдокъ присѣсть. Она вполнѣ понимала ненасытное бабье любопытство, а потомъ и самой хотѣлось похвастаться питерскими подарками. Что же, слава Богу, не украли, пусть посмотрятъ… Сосѣдки съ жадностью накинулись на подарки и долго ахали и качали головами. Пошлетъ же Богъ людямъ такое счастье…

   — Ты теперь, Анисья Петровна, какъ надѣнешь свою шаль да выйдешь на улицу — не отличить тебя отъ попадьи.

   Авдотья Ивановна была совсѣмъ не рада дорогимъ гостьямъ и смотрѣла на нихъ злыми глазами. Ее поражало это деревенское нахальство, съ какимъ эти бабы ворвались въ избу. Что имъ нужно, въ самомъ-то дѣлѣ? Впрочемъ, оставалась надежда, что онѣ посидятъ и уйдутъ когда-нибудь… Степанида тоже была возмущена и ушла за перегородку. А гостьи продолжали сидѣть и болтали, какъ ни въ чемъ не бывало.

   — И не узнать бы тебя, Авдотья Ивановна, кабы на улицѣ гдѣ встрѣтились,— говорила кривая Фимушка, подперевъ щеку рукой.— Настоящая барыня… Недаромъ, видно, пословица говорится, что Богъ да городъ — чортъ да деревня.

   — И въ городѣ такіе же люди живутъ,— уклончиво отвѣтила Авдотья Ивановна.

   — Такіе да не такіе… Чать, въ Питерѣ-то все генералы одни живутъ?

   — Есть и генералы…

   — И ты у генерала живешь?

   — У генерала.

   — Сердитый?

   — Нѣтъ, ничего…

   — Все-таки, поди, страшно, когда онъ по дому съ саблей ходитъ… Разсердится и сейчасъ зарубитъ.

   — Мой генералъ ходитъ безъ сабли. Онъ изъ купцовъ… коммерціи совѣтникъ.

   — Съ бородой?

   — Съ бородой…

   — Ну, если сабли нѣтъ, такъ апалеты…

   — И эполетовъ нѣтъ. Одинъ генералѣскій чинъ…

   Кума Ѳедосья и кривая Фимушка только переглянулись между собой, а потомъ въ одинъ голосъ проговорили;

   — Смѣешься ты надъ нами, дурами, Авдотья Ивановна…

   Обѣ гостьи обиженно поднялись и начали прощаться. Ихъ не удерживали. Выйдя въ сѣни, кривая Фимушка плюнула и сердито проговорила:

   — И все-то вретъ эта самая Дунька-сахарница… Все вретъ.

   — А ты видѣла — чемоданъ-то въ углу стоитъ? Весь полнехонько набитъ сахаромъ.

   — И то, Петька даве едва доколокъ его до избы. Тяжеленный…

   — Надо полагать, хорошъ Дунькинъ-то генералъ… х-ха!..

   — Ну, это ей ближе знать… А только одѣта на отличку. И притомъ сережки и перстеньки…

   Миѳическій Дунькинъ генералъ съ бородой, безъ сабли и эполетъ, такъ и остался для обѣихъ женщинъ загадкой. А вотъ что Дунька-сахарница увертлива — это вѣрно. Вонъ сколько всякаго добра навезла, да еще въ Питерѣ сколько осталось.

   — А морду зачѣмъ она краситъ?— спрашивала кума. Ѳедосья.

   — Генералу хочетъ пондравиться… Всѣ барыни красятся, ну, и Дунька-сахарница за ними.

   По уходѣ сосѣдокъ въ избѣ воцарилось неловкое молчаніе. Маркычъ выпилъ нѣсколько рюмокъ водки и захмелѣлъ. Когда Анисья хотѣла взять у него бутылку, онъ разсердился.

   — Это я для закуски пью, глупая! Хороша закуска…

   Авдотьѣ Ивановнѣ хоѣлось поговорить съ матерью и сестрой «по душамъ», но при отцѣ было неудобно. Степанида разсматривала сестру какъ-то исподлобья и не могла признать въ ней ту Дуню, которую когда-то увезла тетка Лизавета. Совсѣмъ другая женщина, не изъ ихъ семьи. Петька думалъ то же самое и вопросительно смотрѣлъ на Степаниду. Авдотья Ивановна старалась не смотрѣть на сестру, чтобы напрасно ея не смущать, хотя и замѣтила, что руки у нея такія большія и красныя. Послѣднее ее огорчало. На такую пятерню и перчатокъ не подберешь…

   Авдотья Ивановна осталась ночевать и, вспоминая старину, забралась на полати, гдѣ спала Степанида. Когда она стала раздѣваться, Степанида съ дѣтскимъ любопытствомъ разсматривала всѣ подробности городского дамскаго костюма и никакъ не могла удержаться отъ смѣха.

   — Ахъ, ты, глупенькая,— ласково говорила Авдотья Ивановна, обнимая ее.— Совсѣмъ дурочка!..

   Степанида молча цѣловала сестру, и Авдотья Ивановна прижимала ея мокрое отъ слезъ лицо къ своей груди. Ей тоже хотѣлось плакать. Къ душѣ поднималось что-то такое забытое, по хорошее, доброе и свѣтлое. Пахло сапожнымъ товаромъ; по стѣнамъ съ шуршаньемъ ползали тараканы; изъ-за перегородки, гдѣ спали старики на одной кровати, раздавался тяжелый храпъ Маркыча.

   — У тебя есть женихъ?— спрашивала шопотомъ Авдотья Ивановна, когда улеглась рядомъ съ сестрой.

   — Есть!..— еще тише отвѣтила Степапида.

   — Ты его любишь?

   — А развѣ можно жениха не любить? Подъ вѣнцомъ попъ про это читаетъ каждый разъ.

   Дѣвушка, очевидно, не понимала даже самаго слова «любовь», и Авдотья Ивановна тихо разсмѣялась.

   — Ну… нравится онъ тебѣ?

   — Ничего… Только ростомъ малъ. У насъ всѣ парни такіе… недоростки… Смѣшной онъ, Илюшка. Вмѣстѣ на фабрику ходимъ…

   — Кто же тебѣ сказалъ, что Илюшка твой женихъ?

   — А мамынька. У нихъ семья небольшая: Илюшка второй братъ, только въ солдаты не попадетъ, потому что палецъ ему машиной оторвало. Старикъ попиваетъ случаемъ, а братья не пьютъ. Корову держатъ… Ничего, хорошая семья. Старшій-то братъ на выдѣлъ просится, а Илюшкѣ и дворъ и усадьба достанется. Илюшка глупый, какъ-то мнѣ цѣлый фунтъ пряниковъ подарилъ.

   Сестры долго шептались, пока Степанида какъ-то по-дѣтски заснула на полусловѣ. Авдотья Ивановна не спала почти всю ночь. Она видѣла сестру замужемъ, видѣла этого мужа-недоростка, вотъ такую же лачугу, грязныхъ ребятъ, бѣдность и въ концѣ концовъ Степаниду обозленную, исхудалую, состарившуюся прежде времени, какъ всѣ эти кумы Ѳедосьи и Фимушки.

   — Нѣтъ, увезу ее въ Питеръ,— еще разъ рѣшила Авдотья Ивановна.

  

IV.

   На другое утро Авдотья Ивановна проснулась съ головной болью. Анисья успѣла уже затопить печь и гремѣла ухватами. Маркычъ еще спалъ. Степанида проснулась раньше всѣхъ и ушла на фабрику. Когда Маркычъ проснулся, Анисья сурово сказала ему:

   — Съ какой это радости натрескался-то вчера?

   Маркычъ молчалъ, сознавая свою виновность. Ему страшно хотѣлось опохмелиться, а бутылка съ водкой, конечно, была спрятана. Работать сегодня онъ не могъ и, сидя на кровати, проговорилъ суровымъ голосомъ:

   — А я, Анисья, того… Значитъ, въ городъ за товаромъ… Давно надо сходить, да все не могъ собраться.

   Анисья хотѣла обругать эту коварную выдумку, но Авдотья Ивановна ее предупредила:

   — Батя, и то сходите въ городъ, а назадъ пріѣзжайте съ товаромъ на извозчикѣ… Мнѣ пѣшкомъ отсюда не уйти по вашей распутицѣ.

   — Вѣррно!— согласился Маркычъ.— Куды тебѣ съ твоимъ хвостомъ по грязи шлепать…

   — Знаемъ мы твой товаръ,— ворчала Аписья.— Прямо въ трактиръ попадешь.

   — Ахъ, Боже мой!— застоналъ Маркычъ, хватаясь въ отчаяніи за голову.— Дуня! Кажется, я тебѣ родитель? Правильно… И, значитъ, ты обвязана уважать родителевъ… А она что говоритъ: въ трактиръ…

   Когда Маркычъ съ ожесточеніемъ глоталъ горячій чай, чтобы залить внутренній жаръ, Авдотья Ивановна незамѣтно сунула ему рубль, и онъ сразу повеселѣлъ.

   — Такъ я того, старуха…— заговорилъ онъ, стараясь придать голосу ласковость.— Безъ сумлѣнія… въ лучшемъ видѣ…

   Анисья угрюмо молчала.

   Маркычъ торопливо собрался и, весело подмигнувъ дочери, шмыгнулъ въ дверь. Петька кололъ на дворѣ дрова.

   — Петь, а Петь…— пробормоталъ Маркычъ, ухмыляясь и показывая серебряный рубль.— Это намъ съ тобой любезнюющая твоя сестрица пожертвовала на пропой души. Ты-то чаишкомъ побалуешься въ трактирѣ, а я червячка заморю… такъ, самую малость… Значитъ, и товару прихватимъ, а обратно, какъ купцы, на извозчикѣ прикатимъ.

   Умиленный полученнымъ рублемъ, Маркычъ хотѣлъ удружить дочери. Онъ понималъ, что ей хотѣлось разговориться съ матерью «по душамъ» и что онъ съ Петькой только помѣшалъ бы этимъ бабьимъ разговорамъ. Пусть наговорятся досыта на свободности. А то еще ревъ поднимутъ, бабьимъ дѣломъ, святыхъ вонъ уноси. Однимъ словомъ, Маркычъ проявилъ много дипломатическихъ талантовъ. У Петьки былъ свой расчетъ. Онъ былъ смирный и непьющій парень и надѣялся сохранить отца отъ излишнихъ увлеченій.

   — А старуха бутылку съ водкой спрятала…— смѣялся Маркычъ, крутя головой.— Ну, ничего, останется про запасъ.

   По уходѣ Маркыча въ избѣ нѣкоторое время царило молчаніе, которое Анисья нарушила вопросомъ:

   — Ну, а какъ тамъ Лизавета въ Питерѣ?

   — Ничего, живетъ…. Замужемъ она, такъ что ей дѣлается.

   — А мужъ-то каковъ?

   — Мужъ ничего… Онъ въ швейцарахъ служитъ. Двадцать пять рублей жалованья, готовая квартира, на чай получаетъ съ господъ… Ребеночекъ у нихъ былъ да померъ. Поздно она замужъ вышла, и докторъ сказалъ, что больше дѣтей не будетъ.

   — Вотъ счастливая-то!— ахнула Анисья.— Совсѣмъ не будетъ? А у насъ какъ бабы-то съ ребятами бьются…

   — Рано выдаете дѣвушекъ замужъ,— замѣтила Авдотья Ивановна.

   Анисья ничего не отвѣтила, хотя и поняла, куда мѣтила питерская дочь. Она сдѣлала видъ, что занята своими лепешками которыми хотѣла угостить.

   — Любила ты прежде ихъ, когда была маленькая,— говорила она, подавая лепешки на столъ.— Ужъ не взыщи, какъ печь испекла…

   Авдотья Ивановна съ удовольствіемъ принялась за эти домашнія лепешки, о которыхъ такъ часто вспоминала въ Петербургѣ. Анисья присѣла на лавку и, подперевъ щеку рукой, смотрѣла на дочь жалостливыми глазами.

   — Покушай, милая,—приговаривала она.— У насъ такая и поговорка деревенская есть: «въ Питерѣ толсто звонятъ, да тонко ѣдятъ». Кушай на здоровье…

   Онѣ опять заговорили о теткѣ Лизаветѣ. Анисья только качала головой, когда слушала перечисленіе неистощимыхъ богатствъ жены швейцара. Цѣлыхъ три сундука набито добромъ, два самовара, новая бѣличья шубка, два шелковыхъ платья и т. д. Тетка Лизавета дошла до такой роскоши, что даже въ самые сильные жары лѣтомъ ходитъ въ резиновыхъ калошахъ.

   — А денегъ-то, денегъ-то, поди, сколько напрятала?

   — Ну, денегъ у нея нѣтъ,— объяснила Авдотья Ивановна.— Мужъ смирный, непьющій, а деньги всѣ до копейки при себѣ держитъ.. Тетка не знаетъ даже, сколько у него… Взаймы даетъ подъ большіе проценты.

   По деревенской политикѣ, только послѣ этихъ предварительныхъ разговоровъ Анисья подошла къ главному, т.-е. къ тому, какъ живетъ сама Авдотья Ивановна.

   — Ничего, мамынька, помаленьку,— уклончиво отвѣтила Авдотья Ивановна и вздохнула.— Не жалуюсь… Конечно, сначала-то глупа была. Попала въ Питеръ, точно въ лѣсъ… А теперь вотъ какъ даже привыкла, точно у себя дома.

   — Ты какъ же, значитъ, у своего генерала… воопче…

   — Я-то?.. Я въ родѣ экономки, мамынька, то-есть все хозяйство у него веду. У меня даже своя горничная есть…

   — Трудно, поди.

   — Нѣтъ, ничего… А вотъ сначала, дѣйствительно, охъ, какъ было трудно! Хотѣла руки даже на себя наложить… У смерти конецъ приходилъ.

   Анисья подвинулась совсѣмъ близко къ дочери и, оглядѣвшись, спросила шопотомъ:

   — А почему ты замужъ не выходишь, Дуня?

   Авдотья Ивановна засмѣялась и отвѣтила овсѣнъ весело:

   — Замужъ, мамынька? А сколько угодно жениховъ. Любого да лучшаго выбирай.

   — Ну, и выходи, пока годы не ушли. Не вѣкъ вѣковать около генерала-то… Женскимъ дѣломъ мало ли что можетъ случиться.

   — Ахъ, мамынька, мамынька, какая вы смѣшная!— продолжая улыбаться, говорила Авдотья Ивановна.— Сказала, что жениховъ сколько угодно… Все у меня есть, слава Богу, и лицомъ не хуже другихъ…

   — А я бы, Дунюшка, и умерла спокойно, кабы ты настоящій законъ приняла,— продолжала уговаривать Анисья попрежнему шопотомъ.

   Авдотья Ивановна вскочила, прошлась нѣсколько разъ по комнатѣ и совершенно неожиданно расплакалась. «Охъ, кто-нибудь у ней есть изъ женатыхъ, которому нельзя жениться!» — думала Анисья. Присѣвъ къ столу и положивъ голову на руки, Авдотья Ивановна глухо рыдала.

   — Ну, перестань, голубка… Я вѣдь такъ, къ слову, Дунюшка. О тебѣ же забочусь… Мало ли худыхъ людей на бѣломъ свѣтѣ. Другой прикачнется къ дѣвушкѣ и не отвяжешься отъ него… Головушку съ плечъ сниметъ.

   — Ахъ, совсѣмъ не то, мамынька!.. Во второй разъ голову не снимаютъ… Глупа была, молода… А дѣло не въ томъ, мамынька. Плохого мужа мнѣ не надо, то-есть изъ черняди, а за хорошаго выходить совѣстно…

   Отъ послѣднихъ словъ у Анисьи захолонуло на душѣ, и она строго поджала губы. По деревенской логикѣ въ ея глазахъ дочь являлась совсѣмъ пропащимъ человѣкомъ.

   — Можетъ, и дѣти были?— строго спросила Анисья.

   — А развѣ я мертвая? Конечно, были,— отвѣтила Авдотья Ивановна, вытирая слезы.— Перваго-то, мальчика, въ воспитательный отдала… Умеръ… Осталась дѣвочка, четвертый годъ пошелъ, ну, эту я сама воспитываю. При себѣ мнѣ ее держать неудобно… живетъ у знакомой женщины… Десять рублей въ мѣсяцъ плачу.

   — А отецъ?

   Авдотья Ивановна вся вспыхнула, точно ее ударили прямо по лицу. Ее злилъ строгій тонъ матери и вообще самая форма допроса.

   — Вотъ отца-то я, мамынька, и сама не знаю… Не одинъ былъ, не разберешь, который…

   — И генералъ тутъ же замѣшался?

   — Генералъ — совсѣмъ другое… Онъ такъ, вообще… Ничего вы не понимаете, мамынька, однимъ словомъ, въ этакихъ дѣлахъ.

   — Гдѣ ужъ понять, голубушка. Извѣстно, деревенская старая дура…

   Авдотья Ивановна окончательно разсердилась. Ее обижалъ главнымъ образомъ тонъ, какимъ говорила съ ней мать. Она опять поднялась и заходила по комнатѣ.

   — Я не какая-нибудь, мамынька… да!.. Я состою при своемъ собственномъ мѣстѣ, а не по улицамъ шляюсь. Что касаемо дѣтей, такъ это ужъ мое дѣло, и никому до него нѣтъ заботы… Да и кому въ Питерѣ нужно знать, что были у меня дѣти или нѣтъ? Это по-вашему, по-деревенскому, хуже нѣтъ человѣка, какъ дѣвушка, у которой дѣти… А ежели она и не виновата, того вы не разсуждаете? Можетъ, она повѣрила хорошему человѣку по своей душѣ, а тотъ ее обманулъ самымъ подлымъ образомъ… Говорю: молода была и глупа. Обмани вотъ меня теперь!.. Вы думаете, что дѣвушка и не человѣкъ, ежели сдѣлала ошибку… Большія тысячи насъ, такихъ-то молодыхъ дуръ. И всѣ живутъ… У васъ одно только слово и есть: законъ. А вотъ мнѣ не вышло счастье на законъ вашъ, такъ не въ Волгу же внизъ головой бросаться…

   — Сама виновата, ежели не соблюла себя.

   — Вы здѣсь хороши… Дѣвушка чуть подросла, еще оглядѣться не успѣла, дура-дурой, а вы ее сейчасъ подъ законъ со встрѣчнымъ-поперечнымъ.

   — Это ты насчетъ Степаниды закидываешь?

   — А хоть бы и насчетъ Степаниды… Дѣвушка еще глазъ не успѣла хорошенько открыть, а вы ее за какого-то вахлака хотите выдавать…

   Анисья вскочила, подняла кулаки и крикнула:

   — Ахъ, ты, поскуда питерская!.. Отецъ съ матерью хуже знаютъ Степаниды, за кого ей выходить замужъ?!.. Отецъ съ матерью зла ей желаютъ?!.. Вы хороши съ теткой-то Лизаветой, только вотъ хвостъ замаранъ…

   — Вы, маминька, оставьте ваше неглиже съ отвагой,— остановила ее Авдотья Ивановна.— Вонъ какъ въ васъ поднялась ваша деревенская темнота… Сами не знаете, какія слова выговариваете. Отъ чужихъ людей такихъ словъ не слыхала, такъ дома, видно, приходится учиться имъ.

   Этотъ споръ, вѣроятно, зашелъ бы очень далеко, если бы не былъ прерванъ появленіемъ домовладыки. Петька привезъ его на извозчикѣ мертвецки пьянаго. Къ огорченію Авдотьи Ивановны, когда они ѣхали съ перевоза, встрѣтилась кума Ѳедосья и кривая Фимушка, причемъ послѣдняя крикнула:

   — Вонъ везутъ родителя Дуньки-сахарницы!..

   Авдотья Ивановна съ больной улыбкой замѣтила:

   — Это называется: нашимъ же добромъ намъ же и челомъ…

   — Дунюшка, вѣдь чужой ротъ не хлѣвъ, не затворишь,— виновато оправдывалась Анисья.

  

V.

   Авдотья Ивановна прожила на родинѣ цѣлыхъ двѣ недѣли, добиваясь своей цѣли. Она нѣсколько разъ ѣздила въ Горушки для переговоровъ съ матерью, причемъ не обходилось безъ бурныхъ сценъ. Въ первое время онѣ стѣснялись говорить откровенно при Маркычѣ, но, увлекшись, совершенно забывали о его присутствіи. Правда, что Маркычъ держалъ себя крайне политично и дѣлалъ видъ, что ничего не понимаетъ и что до него ничего не касается. Пусть бабы между собой кудахтаютъ. Только, когда споръ разгорался до неистовства, онъ сурово прикрикивалъ:

   — Ну, вы, бабы, не шкандалить, а то обѣихъ вотъ какъ распатроню! У меня разговоръ коротокъ: возьму шпандырь, да и начну шпандыремъ обихаживать обѣихъ. Носи — не потеряй…

   Въ избѣ водворялось временное молчаніе. Старуха Анисья молча грозила Авдотьѣ Ивановнѣ кулакомъ и шептала:

   — У, змѣя… Прокляну!..

   Авдотья Ивановна знала отлично цѣну этимъ материнскимъ угрозамъ и не обращала на нихъ вниманія. Послѣ каждой такой вспышки старуха Анисья испытывала чувство раскаянія, проливала слезы и начинала ухаживать за дочерью съ какой-то суровой ласковостью.

   Авдотья Ивановна задалась цѣлью уломать мать, а отецъ не шелъ въ счетъ. Прежде онъ былъ главой семьи, а теперь это главенство перешло къ матери, которая совсѣмъ забрала мужа въ руки. Лучше всего переговоры велись въ «проѣзжающемъ номерѣ», гдѣ Авдотья Ивановна угощала мать чаемъ съ вареньемъ и французской булкой,— выше этого угощенія для Анисьи не существовало.

   — И люблю же я эту самую французскую булку,— восхищалась старуха.— Настоящій пухъ…

   Бывая въ гостяхъ у дочери, Анисья замѣтила, что она иногда бываетъ какая-то чудная, даже совсѣмъ чудная. Лицо въ красныхъ пятнахъ, или мертвенно-блѣдное, глаза осовѣлые, блуждающая улыбка, не совсѣмъ твердая походка,— однимъ словомъ, какъ есть, пьяная.

   — Да ты, Дунюшка, не попиваешь ли, грѣшнымъ дѣломъ?— откровенно спросила Анисья.

   Авдотья Ивановна только махнула рукой и засмѣялась.

   — Нѣтъ, мамынька, сохрани Богъ, никогда не подвержена такому безобразію…

   Она достала изъ кармана футлярчикъ со шприцемъ и при матери впрыснула себѣ въ руку зарядъ морфія.

   — Это мнѣ лѣкарство докторъ прописалъ,— объясняла она.— У меня нервы…

   — Это въ томъ родѣ, какъ у насъ въ одной купчихѣ черви завелись?

   — Вотъ-вотъ… Это самое.

   Между прочимъ, Авдотья Ивановна пробовала подпаивать мать вишневой наливкой, но результатъ получался самый неблагопріятный. Клюнувшая старуха прямо начинала буянить и лѣзла драться.

   Гораздо лучше велись душевные разговоры за самоваромъ. Авдотья Ивановна, о чемъ бы ни говорила, непремѣнно сводила рѣчь на своего генерала.

   — Онъ добрый, мамынька, Гаврила Евсеичъ…

   — Такъ какъ же не быть добрымъ, коли у него, говоришь, пять домовъ?

   — Одинъ на Гороховой улицѣ, другой на Пескахъ, третій въ Коломнѣ, четвертый на Бармалѣевой улицѣ, а пятый у Пяти Угловъ,— тутъ и самъ живетъ. Очень добрый… Въ годахъ ужъ онъ, подъ шестьдесятъ, и каждый праздникъ въ церковь.

   — Много, видно, погрѣшилъ…— старалась догадаться Анисья.

   — Ну, это ужъ его дѣло, мамынька. У богатаго человѣка соблазна больше, особенно въ молодости… Бѣдный и согрѣшилъ бы, а денегъ-то и нѣтъ. Въ Питерѣ за все надо платить… Человѣкъ, напримѣрно, боленъ, а ежели разобрать, такъ онъ свою болѣзнь непремѣнно гдѣ-нибудь самъ же себѣ и купилъ…

   — И у насъ, Дунюшка, нонче пошло такое же заведенье. Мужики такъ и норовятъ въ трактиръ, а бабы и того похуже… У бабы одинъ грѣхъ.

   Наговоривъ съ три короба о добродѣтеляхъ Ахметышева, Авдотья Ивановна прибавляла:

   — А только у него одна привычка, мамынька: больше всего уважаетъ свой характеръ. Какъ слово сказалъ, точно топоромъ отрубилъ… Мнѣ ужъ второй годъ говоритъ: «Куплю я тебѣ домъ, Дуня, на Петербургской сторонѣ».

   — Н-но-о? Цѣлый домъ?

   — А что ему стоитъ купить? Все равно, что намъ чашку чаю выпить. Ну, я его, обыкновенно, благодарю. А онъ смѣется. «Какъ же ты, гритъ, Дуня, одна-то въ своемъ домѣ будешь жить, когда ты на дѣвичьемъ положеніи? Всякій тебя можетъ обидѣть…»

   — Вѣрно, Дунюшка… Какъ разъ обидитъ! Въ Питерѣ-то озорниковъ, поди, достаточно.

   — Есть и озорники, мамынька… А Гаврила Евсеичъ такъ говоритъ, что, ежели бы со мной жилъ кто-нибудь изъ родственниковъ — тогда совсѣмъ другое дѣло. Ну, я ему объяснила, что изъ родственниковъ некому жить, кромѣ сестры Степаниды, Онъ и ухватился за мои слова… Я-то такъ, спроста сказала, а онъ сурьезно ухватился.

   — Ну, это онъ обманываетъ! Для чего ему Степанида понадобилась, когда онъ ее и въ глаза не видалъ?

   — И я то же самое думаю, мамынька, а только очень ужъ жаль дома на Петербургской сторонѣ. Вотъ бы даже какъ хорошо было… Я даже, мамынька, во снѣ вижу этотъ самый домъ.

   — Ну, это ты напрасно, Дунюшка. И поговорка такая водится: «увидалъ во снѣ узду — не видать лошади до смерти».

   — Это ваши деревенскія глупыя пословицы, мамынька. Вотъ вы и встрѣчи съ попомъ боитесь, а у насъ, въ Питерѣ, это ни по чемъ считается. Тамъ, можетъ, тысячъ пять поповъ живетъ — всѣхъ не обойдешь…

   Уходя отъ дочери, старая Анисья на свѣжемъ воздухѣ приходила въ себя и думала вслухъ:

   — А вѣдь Дунька все вретъ!.. Можетъ, и генерала никакого нѣтъ, а только надо сманить сестру. И какъ ловко умѣетъ зубы заговаривать. Вретъ Дунька… Ужо вотъ скажу отцу, такъ онъ ей задастъ.

   Когда Авдотья Ивановна дарила матери какіе-нибудь пустяки, въ родѣ ситца на кофту, мысли послѣдней принимали другой оборотъ.

   «А можетъ, Дунька-то и правду говоритъ… Мало ли добрыхъ людей на бѣломъ свѣтѣ. Ну, генералъ и пожалѣлъ сначала Дуньку, а по ней и сестру Степаниду. Богатому человѣку есть чѣмъ и пожалѣть».

   Мало-по-малу домикъ на Петербургской сторонѣ сдѣлался центромъ всѣхъ мыслей Анисьи. Въ ея головѣ складывались даже такія комбинаціи: Маркычъ помретъ, избу и все хозяйство она передастъ Петькѣ, который женатъ на богатой, а сама уѣдетъ въ Питеръ къ дочерямъ.

   Съ сестрой у Авдотьи Ивановны была другая политика. Степанида какъ-то дичилась и не могла привыкнуть къ городской сестрѣ. Она даже неохотно приходила въ гости и каждый разъ сильно конфузилась, когда Авдотья Ивановна дарила ей что-нибудь.

   — Не надо мнѣ, Дуня… Для чего мнѣ? У меня все есть…

   — А ты возьми, на всякій случай, можетъ-быть, и пригодится.

   Изъ всѣхъ подарковъ Степанидѣ понравились только маленькія золотыя сережки, хотя она и не соглашалась долго ихъ взять.

   — Стыдно…— объясняла она.— Засмѣютъ на деревнѣ свои дѣвушки.

   — А ты ихъ не слушай. Мало ли что скажутъ… Кривая Фимушка прозвала меня Дунькой-сахарницей, такъ неужели я буду обижаться? Вѣдь я ей никакого зла не сдѣлала… Такъ болтаетъ, по глупости. И никому я зла не сдѣлала, а стараюсь, какъ бы всѣмъ угодить да какъ бы получше.

   Степанида не могла не согласиться съ послѣднимъ, и ей дѣлалось обидно, что кривая Фимушка смѣется надъ сестрой, а за ней и вся фабрика. Кличка «Дунька-сахарница» гуляла уже по всей деревнѣ и на фабрикѣ, и Степанида нѣсколько разъ плакала, защищая сестру. Потомъ ее безпокоили таинственные переговоры матери съ Авдотьей Ивановной, причемъ она подозрѣвала, что дѣло идетъ о ней. Мать сильно волновалась, плакала и за глаза ругала городскую дочь.

   — Безстыдница она, вотъ что,— повторяла Анисья, когда Маркыча не было дома.— А я, дура, ее слушала…

   Братъ Петька не принималъ въ этой исторіи никакого участія и только разъ сказалъ Степанидѣ:

   — А Дунька хочетъ тебя въ Питеръ увезти.

   — Врешь ты все, Петька!

   — А вотъ и не вру… Ее купецъ за этимъ и подослалъ, чтобы тебя въ Питеръ доставила. Отецъ узнаетъ, такъ вотъ какъ ее расчешетъ… Я и твоему Илюшкѣ скажу. Онъ ей ноги переломаетъ… Маминька все скрывается, а вѣдь я-то не слѣпой, все вижу.

   Этотъ разговоръ Степанида со слезами передала сестрѣ. Авдотья Ивановна нисколько не смутилась, а только засмѣялась.

   — Глупости они все болтаютъ, Степа… Ты вѣдь не курица, чтобы — съ мѣшокъ да на базаръ. Силой и попъ не вѣнчаетъ… Пустяки! Конечно, мнѣ тебя жаль и очень жаль, когда раздумаюсь. Только съ тебя воли никто не снимаетъ. Какъ же я тебя поташу въ городъ, когда ты не хочешь? Не овца какая-нибудь.

   Эти объясненія временно успокаивали Степаниду, хотя она какъ-то и не могла вполнѣ довѣриться сестрѣ, какъ та ее ни ласкала. Авдотья Ивановна съ большимъ терпѣніемъ старалась приручить сестру и со слезами на глазахъ говорила о своемъ отъѣздѣ.

   — Сейчасъ бы уѣхала, если бы не жаль было васъ,— повторяла она.— Можетъ, въ другой разъ и увидѣться не придется.

   Степанидѣ дѣлалось жаль сестру, и она тоже плакала.

   — О чемъ плакать?— утѣшала ее Авдотья Ивановна.— Кому что на роду написано, того не обойдешь — не объѣдешь… Значитъ, мнѣ въ Питерѣ, а тебѣ въ Горушкахъ пропадать. Конечно, скучно мнѣ бываетъ: все чужіе, а свои далеко. Посидишь, поплачешь, вытрешь слезы кулакомъ — и все тутъ.

   О женихѣ Илюшкѣ Авдотья Ивановна никогда не говорила ни одного слова, и эта деликатность правилась Степанидѣ. Положимъ, она не любила Илюшку, а все-таки женихъ, и всѣ это знаютъ.

  

VI.

   Горушки, конечно, принимали самое дѣятельное участіе въ судьбѣ семьи Маркыча, что выражалось въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Волненіе горушкинскихъ бабъ доходило до крайности. Кума Ѳедосья и кривая Фимушка являлись коноводами и даже похудѣли за это время отъ хлопотъ. Нужно было прослѣдить каждый шагъ и Дуньки-сахарницы, и старой Анисьи, и Степаниды. Вѣдь недаромъ же прилетѣла эта жаръ-птица изъ Питера и недаромъ проживаетъ третью недѣлю. Кривая Фимушка пробовала пытать старуху Анисью, но получила самый обидный отпоръ.

   — Отстань, смола!— огрызалась Анисья.— Тебѣ-то какое дѣло до насъ?

   — Да вѣдь такъ, Анисьюшка, значитъ, по сусѣдству…— тараторила Фимушка.— Тоже не слѣпые мы, видимъ, какъ ты безпокоишься и въ городъ къ дочери то и дѣло полируешь.

   — Не ваша забота…

   — Оно конечно… А Авдотья Ивановна какъ будто и не желаетъ въ Горушки ѣздить, сумлѣвается. Тошно ей у насъ послѣ своего-то генерала…

   Между собой горушкинскія бабы рѣшили, что, конечно, питерская Дунька-сахарница хитра, а старуха Анисья, пожалуй, и похитрѣе ея оказываетъ себя. Слова отъ Анисьи не добьешься.

   Общественное мнѣніе Горушекъ рѣшило съ перваго появленія въ деревнѣ Дуньки-сахарницы, что она пріѣхала не за чѣмъ инымъ, какъ сманить Степаниду.

   Сама-то, видно, проторговалась, такъ хочетъ еще родной сестрой поторговать, Вотъ и смущаетъ всю семью… Кому шаль, кому ситцу на платье, а любезнюющему родителю водочки.

   — А вотъ какой у ней паспортъ, у Дуньки? Такъ что… пріѣхала тоже одна дѣвушка изъ Ритера въ свою деревню, а паспортъ-то ейный у станового… Порядокъ извѣстный, ежели которая себя дѣвушка потеряетъ въ Питерѣ.

   Наводили но этому поводу справки черезъ офиціанта Константина, но паспортъ у Авдотьи Ивановны оказался правильный, комаръ носу не подточитъ.

   — Это ей генералъ ейный выправилъ мѣщанскій паспортъ, вотъ она и форситъ,— судачили бабы.

   Въ поведеніи тоже у Авдотьи Ивановны ничего особеннаго не замѣчалось. Все больше у себя въ номерѣ отсиживается. Разъ только по Волгѣ въ лодкѣ покаталась, а потомъ, въ другой разъ, съѣздила въ женскій монастырь и отслужила молебенъ за здравіе раба Божія Гавріила со сродниками.

   — Какъ будто и не похоже, чтобы генераловъ Гаврилами крестили,— сомнѣвались бабы.— Совсѣмъ даже не генералѣское имя, а мужицкое.

   — Изъ купцовъ, слышь, генералъ-то Дунькинъ, вотъ и вышелъ — Гаврила. И Коскентинъ то же доказываетъ…

   Кумѣ Ѳедосьѣ и кривой Фимушкѣ не приходила въ голову самая простая мысль, именно — обратить свое благосклонное вниманіе на Маркыча. Когда онѣ наконецъ догадались объ этомъ, то въ отчаяніи только развели руками. Вотъ ужъ прямо сказать: двѣ деревенскія дуры, у которыхъ дыра въ головѣ. Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, онѣ подкараулили Маркыча, когда онъ несъ какую-то работу въ городъ.

   — Здравствуй, куманекъ!

   — И вы здравствуйте, сороки-бѣлобоки.

   — Въ городъ наклался, куманекъ? Видно, Степаниду провожать?

   — Какую Степаниду?

   — Дочь Степаниду…

   На лицѣ Маркыча явилось недоумѣвающее выраженіе, потомъ онъ посмотрѣлъ на сосѣдокъ, плюнулъ и повернулъ назадъ. Но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился и предался раздумью. Бабы опять подошли къ нему и объяснили уже все начистоту. Голова Маркыча качалась, какъ маятникъ у старинныхъ часовъ.

   — А ты-то и не зналъ ничего, куманекъ?— жалѣла кривая Фимушка.— Анисья съ Дунькой-сахарницей все за тебя оборудовали.

   Маркычъ обругался сначала вообще, потомъ обругалъ бабъ-болтушекъ и побрелъ въ городъ. Оно, пожалуй, выходило все вѣрно, хотя и ни одному бабьему слову нельзя вѣрить.

   Въ городѣ Маркычу нужно было снести работу въ гостиный дворъ, но онъ какъ-то, самъ собой очутился въ трактирѣ «Бережокъ». Денегъ у него не было, но онъ подозвалъ Константина и рѣшительно проговорилъ:

   — Давай рупь, Коскентинъ. Авдотья Ивановна отдастъ…

   У Константина нашлось всего сорокъ копеекъ, и пришлось ими доволѣствоваться. Явились полбутылки водки и кусокъ вяленаго судака на закуску. Маркычъ выпилъ залпомъ двѣ рюмки и разсердился. Вотъ онъ вернется домой и задастъ Анисьѣ жару и пару… Ахъ, проклятыя бабы, что онѣ только вытворяютъ!.. Удумали Степаниду въ Питеръ сманивать… Хорошо. Достанется и Авдотьѣ Ивановнѣ на орѣхи, даромъ, что въ шляпкахъ щеголяетъ. Ловко хвостъ подкинула… Третья рюмка обозлила Маркыча еще больше.

   — А, такъ вы вотъ какъ со мной!— думалъ онъ уже вслухъ.

   — Съѣлъ бы ты яишенку, Маркычъ,— съ необычайной вѣжливостью предлагалъ буфетчикъ.— А насчетъ денегъ не безпокойся… Авдотья Ивановна за все заплатитъ. А то парочку пивца…

   Такое предложеніе соблазнить хоть кого, тѣмъ болѣе, что водка сегодня какъ-то плохо дѣйствовала на Маркыча, точно онъ пилъ воду. Человѣкъ Константинъ тоже проявлялъ необыкновенную услужливость и предупреждалъ малѣйшее желаніе Маркыча.

   Когда была подана яичница и двѣ бутылки пива, Маркычъ налилъ послѣднюю рюмку, поднесъ ее ко рту, а потомъ поставилъ на столъ и проговорилъ, обращаясь къ Константину:

   — А вотъ не надобно — и конецъ тому дѣлу. Не желаемъ… Что я, пьяница какой-нибудь? Не желаемъ…

   Это былъ въ «Бережкѣ», кажется, еще первый случай, когда человѣкъ не желалъ пить уже налитую рюмку. Мало того, Маркычъ смотрѣлъ на Константина и улыбался.

   — Вотъ я каковъ есть человѣкъ, Коскентинъ!.. Но знаете вы Маркыча… да. Шабашъ, кончено…

   Маркычъ еще ни разу не былъ въ гостяхъ у дочери, и Авдотья Ивановна очень удивилась, когда онъ вошелъ въ ея номеръ.

   — Ну, здравствуй, Авдотья… Вотъ и я того, значитъ, пришелъ въ гости къ тебѣ.

   Авдотья Ивановна сначала испугалась, но отецъ не былъ пьянъ и улыбался. Она его усадила и не знала, чѣмъ угостить.

   — Да я того… и закусывалъ и чай пилъ,— предупредилъ ее Маркычъ.— А чаю, впрочемъ, собери… Разговоръ имѣю къ тебѣ. И даже очень просто…

   Когда Константинъ подалъ самоваръ, Маркычъ, продолжая улыбаться, замѣтилъ:

   — Гуляй, Матвѣй, не жалѣй лаптей… Вотъ какъ мы нынче, Коскентинъ, расширились: на печи и проѣзду не осталось.

   Попивая чай, Маркычъ болталъ о разныхъ постороннихъ предметахъ, точно пришелъ съ визитомъ.

   — Тошно, поди, тебѣ у насъ-то кажется?— говорилъ онъ со вздохомъ.— Темнота у насъ, грязь… вполнѣ необразозаніе… Скучаешь по Питеру-то?

   — Нѣтъ, пока ничего.

   — Сказываютъ, у васъ тамъ духовое освѣщеніе… Свѣтлѣе, чѣмъ днемъ, а мы тутъ, какъ въ темнотѣ, барахтаемся… какъ слѣпые щенки.

   По тону этого разговора Авдотья Ивановна поняла, что отецъ заведетъ рѣчь о Степанидѣ, и разсердилась на мать, которая обѣщалась крѣпко молчать. Поболтавъ о пустякахъ и выпивъ три стакана чаю, Маркычъ заговорилъ дѣловымъ тономъ:

   — А я на тебя, Авдотья, вотъ какъ сердитъ… Обидѣла ты меня.

   — Это вы насчетъ Степаниды, батя? Маминька даже совсѣмъ напраспо обезпокоила васъ… Такъ, простой разговоръ былъ. Мало ли о чемъ женщины промежду собой болтаютъ…

   — Мать тутъ ни при чемъ. И даже совершенно наоборотъ… Я-то ничего сномъ-дѣломъ не знаю, а у насъ, въ Горушкахъ, которыя постороннія бабы высуня языкъ бѣгаютъ. Дѣйствительно, былъ разговоръ и касаемо Степаниды… Однимъ словомъ, дуры-бабы, и больше ничего. Отъ скуки языки чешутъ…

   Въ виду такого мирнаго настроенія отца, Авдотья Ивановна потребовала бутылку рябиновой наливки и сама принялась угощать. Маркычъ не отказывался, а только замѣтилъ:

   — Что же, въ гостяхъ воля хозяйская… Терпѣть ненавижу я эту самую отраву.

   — Все во-время, батя.

   — Ежели для разговору слово, оно, конечно…

   Когда половнна бутылки была выпита, Маркычъ подвинулся къ дочери совсѣмъ близко и, осторожно оглядѣвшись кругомъ, заговорилъ:

   — А я все-таки, Дуня, того… значитъ, обида мнѣ отъ тебя вышла… Затѣмъ, напримѣрно, ты матери все обсказала, а съ отцомъ молчкомъ? Не чужой вѣдь я тебѣ и могу вполнѣ соотвѣтствовать… Мать она, конечно, мать, а все-таки баба, какъ ее ни поверни. Я бы тебѣ не то сказалъ: бери Степаниду съ руками и ногами. Вотъ и весь разговоръ…

   — У ней есть женихъ, батя…

   — Женихъ?!.. Такими-то женихами въ самый разъ заборъ подпираютъ… А я все могу понимать. Пропадетъ Степанида въ Горушкахъ, и больше ничего. Вотъ такая же сибирская язва и будетъ, какъ кума Ѳедосьи или кривая Фимушка. Развѣ я не понимаю?— даже весьма превосходно. Вотъ какъ даже понимаю… Родная кровь, жаль, когда на глазахъ будетъ пропадать.

   Такой неожиданный оборотъ разговора какъ-то совсѣмъ ошеломилъ Авдотью Ивановну. Она боялась встрѣтить со стороны отца самый суровый отказъ, а онъ самъ предлагалъ ей именно то, о чемъ она не смѣла заикнуться. Она незамѣтно впрыснула себѣ морфій, раскраснѣлась и разсказала откровенно отцу всю исторію домика на Петербургской сторонѣ. Маркычъ даже вскочилъ со стула и началъ ругаться.

   — А объ отцѣ-то, небось, и забыла?!.. А?.. Да я… ахъ. Боже мой! Да я бы въ дворники къ тебѣ пошелъ… Сдѣлай милость… было поработано… Вотъ какъ гнулъ коробку, поясницу въ другой разъ не разогнешь, ноги отъ сидѣнья отекаютъ. А тутъ: нацѣпилъ на себя дворницкую бляху, взялъ въ руки метелку — начальство. Старуху оставилъ бы дома, пусть живетъ съ Петькой… да-да-а!.. А генералу спасибо, что онъ и о Степанидѣ позаботился. Въ глаза не видалъ — и заботится. Ну, и отца Степанидина не забылъ бы.

   Собираясь уходить, захмелѣвшій Маркычъ топнулъ ногой и заявилъ съ рѣшительнымъ видомъ:

   — Да что тутъ разговаривать: завтра же увози Степаниду. А потомъ я буду ждать отъ тебя письма…

  

VII.

   Сначала Авдотья Ивановна очень была довольна неожиданнымъ оборотомъ дѣла. Оставалось только уговорить сестру, что было совсѣмъ не трудно, какъ она думала. Никто не отказывается отъ своего счастья. Конечно, деревенской простой дѣвушкѣ страшновато будетъ рѣшиться на поѣздку въ Питеръ, будетъ плакать — ну, да дѣвичьи слезы подешевле дешевыхъ бабьихъ слезъ. Съ другой стороны, раздумавшись, Авдотья Ивановна почувствовала глухое недоволѣство поведеніемъ деревенскихъ родителей. Какъ они оба ухватились за будущій домъ на Петербургской сторонѣ, и каждый думалъ только о себѣ. И Степаниду готовы хоть сейчасъ продать, только самимъ бы устроиться, и другъ друга тоже не жаль. Авдотья Ивановна даже всплакнула, хотя и старалась оправдать стариковъ деревенской темнотой и бѣдностью. А тутъ еще получилось письмо отъ «генерала».

   «Милая Дунечка, зажилась ты въ деревнѣ,— писалъ старикъ,— а, обо мнѣ и забыла совсѣмъ. А я все жду… Лѣвая нога болитъ прежнему, одышка мучитъ, плохо ѣмъ, плохо сплю. Ворочаюсь-ворочаюсь ночью на постели и все думаю, чѣмъ-то ты меня, голубчикъ, обрадуешь, и какъ идутъ твои дѣла. Поцѣлуй свою милую сестричку отъ меня и скажи, что ей комната ужъ приготовлена — крайняя угловая. Тамъ ей никто не будетъ мѣшать. Будетъ сидѣть, какъ птичка въ золотой клѣткѣ. Съ нетерпѣніемъ жду и вышлю на вокзалъ лошадей», и т. д.

   Это только обозлило Авдотью Ивановпу, особенно напоминаніе объ угловой дальней комнатѣ, гдѣ «никто не будетъ мѣшать». Много дѣвушекъ прошло черезъ эту комнату, а въ томъ числѣ и Авдотья Ивановна.

   «Ишь, что захотѣлъ,— сердито думала она, кусая губы.— Очень ужъ разлакомился… Нѣтъ, голубчикъ, это я была дурой, а Степаниду подождешь и даже очень подождешь».

   А о домикѣ на Петербургской сторонѣ ни одного слова. Очень хорошо. Нѣтъ, голубчикъ, будетъ: разъ была дура дурой, а въ другой разъ — атанде, Гаврила Евсеичъ. Ваше-то лакомство большихъ слезъ дѣвушкамъ стоитъ, которыя глупыя.

   Въ Горушкахъ въ это время успѣла разыграться цѣлая драма. Маркычъ началъ попивать и подъ пьяную руку проболтался женѣ, что отправляетъ Степаниду въ Питеръ съ сестрой, а потомъ и самъ туда же переѣдетъ на житье. Анисья ужасно разсердилась и на мужа и на Авдотью Ивановну. Произошла крупная ссора, причемъ разсвирѣпѣвшій Маркычъ поучилъ жену. Побитая Анисья, конечно, полетѣла въ городъ и накинулась на Авдотью Ивановну съ попреками и укорами.

   — Ловко ты обошла пьянаго дурака, Дунька!.. Наговорила съ три короба, а онъ повѣрилъ… Не видать вамъ Степаниды, какъ своихъ ушей.

   Авдотья Ивановна была возмущена и, давъ время матери сорвать сердце, холодно и съ достоинствомъ отвѣтила:

   — Маминька, и все это вы даже совершенно напрасно выражаете и только безъ пути себя тревожите… да. Сами вы наболтали, а я батѣ ни словечка не говорила. Ваше дѣло…

   — Не заговаривай зубовъ, змѣя подколодная! Знаю, съ чѣмъ приползла къ намъ и свой хвостъ подкинула… Тебѣ только бы сманить Степаниду да продать ее своему змѣю. Все, все знаю, скверная…

   Старуха пришла въ такой ражъ, что говорить съ ней было излишне. Авдотья Ивановна молчала все время, пока мать неистовствовала и всячески ее поносила. Эта политика произвела свое дѣйствіе, вѣрнѣе — Анисья почувствовала усталость и начала причитать, какъ по покойникѣ.

   — Вамъ бы, мамынька, холодной воды выпить…

   — Отстань!.. Всю жисть эту самую холодную воду пьемъ… Сама пей, коли нравится.

   — И очень даже напрасно себя безпокоите, мамынька. И совсѣмъ мнѣ не нужно вашей Степаниды. Пусть выходитъ замужъ за какого-нибудь вахлака да и мается съ нимъ всю жисть, а вы будете любоваться да радоваться, глядя на нее. Пьяный мужъ будетъ ее бить, ребятишки буду сидѣть голодные.

   — Охъ, вѣрно, Дунюшка!— неожиданно согласилась сразу отмякшая Анисья.— Всѣ у насъ пьяницы, ежели разобрать. Вотъ какъ всѣ пьютъ! Илюшка тоже пьетъ, когда въ артели. Когда-то пришелъ пьянешенекъ и Степаниду прибилъ. Одно слово, озорникъ.

   Авдотьѣ Ивановнѣ сдѣлалось жаль матери, которая и разсердиться понастоящему не умѣла. Она припомнила свое горькое дѣтство, пьянство отца, тяжелыя семейныя сцены и цѣлый рядъ безобразій, какихъ дѣтскимъ глазамъ и не слѣдовало бы видѣть.

   — Это тебя тетка Лизавета подослала,— повторяла Анисья, вытирая слезы.— Одну племянницу сманила, теперь подсылаетъ за другой.

   — Не грѣшите, мамынька… Тетка Лизавета тутъ ни при чемъ. Да и разговаривать-то намъ съ вами, мамынька, не о чемъ, ежели сказать правду. Вотъ уѣду завтра — и всему дѣлу конецъ. Надо и о себѣ подумать… Я тутъ у васъ, какъ блудливая кошка. Будетъ, всего наслушалась. Вы по-своему будете жить, я — по-своему. Только и всего.

   Эта косвенная угроза напугала Анисью. А вдругъ Дунька возьметъ да и уѣдетъ: вильнула хвостомъ и была такова. Впереди было что-то въ родѣ надежды и вдругъ — ничего не останется. Какъ есть ничего… Въ головѣ Анисьи промелькнулъ цѣлый рядъ своей горушкинской жизни, и она окончательно испугалась.

   — Стара я стала, Дунюшка…— заговорила она упавшимъ голосомъ.— Совсѣмъ выжила изъ ума. Вотъ и мерещится разное… Думаешь-думаешь, какъ бы все получше да по душѣ…

   — А вы, мамынька, лучше ужъ совсѣмъ не думайте,— заговорила Авдотья Ивановна, обнимая мать.— Все устроится помаленьку. Бѣдностью-то своей вѣдь мы никого не удивимъ, а слезами не разжалобимъ. Только богатымъ на свѣтѣ хорошо живется.

   Маркычъ началъ заходить къ дочери каждый день подъ разными предлогами и непремѣнно сводитъ разговоръ на домъ на Петербургской сторонѣ.

   — Главное, чтобы онъ былъ съ мезониномъ, Дунюшка… Очень это пріятно.

   — Ужъ какой будетъ,— уклончиво отвѣчала Авдотья Ивановна.— Даровому коню въ зубы не смотрятъ.

   — А ты старайся, глупая. Ежели баба что захочетъ, такъ она чорта за рога приведетъ.

   Авдотья Ивановна грустно улыбалась, слушая льстивыя рѣчи отца. У всѣхъ у нихъ одно на умѣ, а никто не подумаетъ, каково ей за всѣхъ поворачиваться.

   Степанида попрежнему какъ будто избѣгала сестры и неохотно приходила къ. ней. Сама Авдотья Ивановна даже не заговаривала съ ней о поѣздкѣ въ Питеръ, предоставляя приготовить все матери. Старуха Анисья, дѣйствительно, старалась и никакъ не могла понять, что Степанида все отмалчивается и какъ будто что-то скрываетъ.

   — Совсѣмъ какъ съ березовымъ пнемъ разговариваемъ,— жаловалась Анисья.— Перечить не перечитъ и соглашаться не соглашается.

   Когда почва въ достаточной мѣрѣ была подготовлена, Авдотья Ивановна назначила день отъѣзда. Что же! Будетъ, погостила, пора и честь знать. Ее потянуло въ Питеръ, туда, гдѣ и тепло, и свѣтло, и весело. Тотъ запасъ добрыхъ и хорошихъ чувствъ и мыслей, которыя Авдотья Ивановна везла съ собой на родное пепелище, былъ израсходованъ.

   Окончательное объясненіе съ сестрой Степанидой произошло безъ всякихъ затрудненій. Дѣвушка имѣла такой покорный и даже испуганный видъ.— Ты меня боишься, Степа?— спрашивала Авдотья Ивановна, обнимая сестру и заглядывая ей въ глаза.

   — Боюсь…— откровенно признавалась Степанида.

   — Тебѣ не хочется ѣхать въ Питеръ?

   — Не знаю…

   Потомъ Степанида расплакалась. Авдотья Ивановна начала сердиться.

   — Я вѣдь тебя не тащу силой, глупая,— говорила она.— Не хочешь — оставайся дома.

   Степанида продолжала плакать. У Авдотьи Ивановны мелькнула мысль объ ея женихѣ.

   — Тебѣ, Степа, можетъ-быть, твоего Илюшку жаль?

   — Жаль…

   — Да вѣдь ты его не любишь?..

   — Не люблю, а все-таки жаль… Пропадетъ онъ безъ меня. Совсѣмъ онъ глупый.

  

VIII.

   Осенній дождь — мелкій, назойливый, пронизывающій. Волга потемнѣла, а береговыя дали точно потонули въ водяной пыли. На перевозѣ черезъ Волгу Константинъ встрѣтилъ нѣсколько горушкинскихъ знакомыхъ мужиковъ, а на пристани его точно дожидались кривая Фимушка и кума Ѳедосья.

   — Куда поволокся, Коскентинъ?

   — А дѣло есть, вотъ и поколокся,

   — Дунька-сахарница послала?

   — Тьфу!..

   — Сахаръ тащишь Маркычу?

   У Константина въ рукахъ былъ порядочный свертокъ, въ которомъ, дѣйствительно, былъ и сахаръ, и чай, и французскія булки. Какъ только эти проклятыя бабы унюхали сахаръ — удивительно! Константинъ постарался скорѣе улизнуть отъ ядовитыхъ бабъ и свернулъ къ лѣсопильному заводу. Гризь стояла непролазная, и онъ съ трудомъ вытаскивалъ ноги. Приходилось останавливаться, чтобы перевести духъ. У Константина болѣли ноги отъ вѣчной трактирной бѣготни.

   — Ужъ только эти бабы,— ругался Константинъ всю дорогу, пока шелъ въ Горушки.— И Авдотья Ивановна тоже хороша… Сама бы и ѣхала къ родителямъ. А то нѣтъ: «Ты ужъ, Коскентинъ, сходи… Вотъ тебѣ рупь!». Тьфу… Конечно, я человѣкъ подневольный и всѣмъ долженъ услужить, а только не порядокъ. Эхъ, грѣхи, грѣхи!..

   Константинъ любилъ сокрушаться о своихъ грѣхахъ, а сейчасъ къ этому особенно располагала осенняя погода.

   Появленіе Константина въ избушкѣ Маркыча произвело настоящій переполохъ. Старуха Анисья даже перепугалась, когда онъ передалъ ей свертокъ.

   — Отъ Авдотьи Ивановны…— коротко объяснилъ Константинъ, дѣлая суровое лицо.

   Стенанида тоже была дома. Она уже третій день какъ не ходила на фабрику и собиралась въ далекій путь. Константинъ подсѣлъ къ Маркычу, раскурилъ папироску и проговорилъ:

   — А я къ тебѣ, Маркычъ, насчетъ щиблетъ…

   — Ахъ, ты, братецъ ты мой,— спохватился Маркычъ.— А твои щиблеты не готовы… Все собирался, а руки не дошли.

   Развернувъ свертокъ, Анисья нашла въ немъ фунтъ чаю, пять фунтовъ сахару, нѣсколько французскихъ булокъ и т. д. «Съ чего это вздумалось Дунѣ передъ самымъ отъѣздомъ безпокоить себя? Успѣла бы, а то еще Коскентина посылаетъ». Константинъ просидѣлъ битыхъ полчаса, выкурилъ три папиросы, поговорилъ о погодѣ, обругалъ своего буфетчика, а потомъ началъ прощаться.

   — Ну, такъ я, Маркычъ, въ другой разъ заверну… Ты ужъ постарайся насчетъ щиблетъ.

   Подойдя къ двери, Константинъ остановился, хлопнулъ себя рукой по карману и проговорилъ:

   — Экая память-то дѣвичья, подумаешь!.. Вѣдь чуть не забылъ. Отъ Авдотьи Ивановны есть письмо вамъ. Вотъ разиня-то, то-есть я разиня. А еще какъ она наказывала мнѣ, чтобы въ собственныя руки и прочее.

   Константинъ подалъ смятый конвертъ Анисьѣ и еще разъ хлопнулъ себя по карману,

   — Опять чуть не забылъ: Авдотья Ивановна прислала Степанидѣ золотой перстенекъ… Вотъ онъ. Рублей пять, пожалуй, стоитъ.

   — Это еще что за модель?— возмутился Маркычъ.

   Грамотныхъ въ семьѣ не оказалось, и письмо пришлось читать Константину. Письмо было написано безграмотно, и на бумагѣ оставались слѣды слезъ. Авдотья Ивановна писала, что спѣшно уѣзжаетъ и не имѣетъ времени даже проститься.

   — Уѣхала?!..— ахнули всѣ.

   — А то какъ же?— равнодушно отвѣтилъ Константинъ.— Живой рукой собрались. Я и укладываться помогалъ… Укладывается, а сама плачетъ, какъ рѣка льется. Даже жаль было смотрѣть… Нашъ братъ, услужающій, всего насмотрится.

   — Уѣхала?— переспрашивала Анисья, не вѣря собственнымъ ушамъ.

   — Точно такъ-съ. Я ихъ и на вокзалъ проводилъ. Очень просила кланяться…

   — Врешь ты все!..— крикнула-было Анисья.— Идолъ ты деревянный, вотъ что… Какъ же такъ, не простившись… А мы Степаниду совсѣмъ собрали въ дорогу. Вся деревня знаетъ… Что-нибудь да не такъ… Читай дальше-то, омморокъ!..

   Въ письмѣ особеннаго ничего не было, кромѣ обычныхъ поклоновъ, испрашиванія на вѣки нерушимаго родительскаго благословенія и обѣщанія прислать пятнадцать рублей, а на приданое Степанидѣ особо.

   Анисья принялась по обыкновенію голосить и накинулась на Константина чуть не съ кулаками.

   — Да ты не скрывайся, идолъ! Говори всю правду…

   — А мнѣ что говорить — мое дѣло сторона. Всѣмъ долженъ уваженіе дѣлать — только и всего по нашей трактирной части.

   — Да вѣдь она говорила тебѣ что-нибудь, когда укладывалась?

   — Извѣстно, говорила, и даже очень говорила. Гритъ, не хочу сестру губить… Себя потеряла, гритъ, такъ пусть сестра человѣкомъ будетъ и чтобы, гритъ, она безпремѣнно шла замужъ за Илюшку. Вотъ даже какъ наказывала… Онъ, гритъ, хоша и корявый, то-есть Илюшка, а все же будетъ настоящій правильный мужъ. И приданое, гритъ, справлю все, какъ слѣдуетъ, только пусть выходитъ.

   Это былъ ударъ грома для всей семьи. Анисья заставила Константина перечитать письмо еще два раза и переворачивала казкдую фразу на всѣ лады, чтобы добиться настоящаго смысла.

   — Да, можетъ, она разсердилась на что-нибудь?— допытывалась она.— Можетъ, мало ее уважали?..

   — Нѣтъ, этого ничего не говорила,— старался припомнить Константинъ.— А только сказала, что «силовъ моихъ нѣтъ ѣхать прощаться съ родителями. Какъ, гритъ, Степанида пожалѣла своего жениха, такъ у меня, гритъ, точно что оборвалось на сердцѣ». И себя бранила… «Скверная, гритъ, я,— сманить сестру хотѣла, и только напрасно, гритъ, родителей на сумлѣнье навела».

   Въ избѣ поднялся вой, какъ по покойникѣ, и Константинъ юркнулъ въ дверь. На крыльцѣ его догналъ Маркычъ и, остановивъ за рукавъ, спросилъ шопотомъ:

   — А какъ же, напримѣръ, домъ на Петербургской сторонѣ? Ничего она тебѣ не наказывала?..

   — Насчетъ дома какъ будто разговору не было… Нѣтъ, ничего не говорила. А ты вотъ щиблеты-то мнѣ выправь…

   Маркычъ только махнулъ рукой.