Осип Иваныч

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

OCR Бычков М. Н.

ОСИПЪ ИВАНЫЧЪ.

Разсказъ.

— А я пойду мальчикомъ,— говорилъ лысый Осипъ Иванычъ, дѣлая выходъ съ валета.

— А мы его барышней прикроемъ,— съ улыбкой отзывался старикъ Балуевъ.

— Мала,— хрипло провозглашалъ майоръ Муштуковъ и непремѣнно покрывалъ или тузомъ, или козыремъ.

Это было вообще чрезвычайно странно, что у майора всегда карты были лучше, чѣмъ у другихъ: возьметъ взятку изъ-подъ носа да еще захохочетъ прямо въ лицо Осипу Ивапычу. Какъ хотите, это хоть для кого будетъ обидно! Осипъ Иванычъ ворчалъ и морщился, Балуевъ сладко улыбался и только ежилъ плечами, а майоръ продолжалъ хохотать, да еще возьметъ и похлопаетъ Осипа Иваныча по плечу своей волосатой, красной рукой. Четвертымъ партнеромъ неизмѣнно состоялъ Иванъ Петровичъ Чинетти, молчаливый и безотвѣтный человѣкъ, у котораго всегда были дрянныя карты.

Обыкновенно «винтили» или у майора, на пріискѣ Саранкѣ, или у Осипа Иваныча, на Ягодномъ, потому что тамъ и здѣсь были довольно сносныя пріисковыя полторы: не мочило дождемъ и не очень ужъ продувало вѣтромъ. Майоръ былъ чрезвычайно гостепріименъ и всегда принималъ своихъ друзей съ распростертыми объятіями. Осипъ Иванычъ морщился, но тоже дѣлалъ такой видъ, что и онъ радъ гостямъ. Иногда послѣ винта, особенно когда проигрывалъ Осипъ Иванычъ, поднимались горячіе споры, доходили до очень горькихъ истицъ, но потомъ дѣло улаживалось, благодаря вмѣшательству старика Балуева, который умѣлъ примирить враждующія стороны. Чинетти равнодушно молчалъ или насвистывалъ какую-то неизмѣнную мандолинату.

— Этакая эта консисторія жадная до взятокъ!— каламбурилъ майоръ относительно Осипа Иваныча.— Вѣдь денегъ и безъ того куры не клюютъ, Осипъ Иванычъ, а еще жадничаешь.

— Чужія-то деньги легко считать, а вы свои сосчитайте,— огрызался Осипъ Иванычъ, насупивъ свои густыя брови.— Что вы меня, майоръ, взятками тычете? Ну, бралъ, со всѣхъ бралъ, потому что такая была моя должность; всѣ консисторскіе секретари берутъ.

— И съ просвиренъ бралъ?

— И съ просвиренъ… со всѣхъ.

— Натурой, можетъ-быть?

— Тьфу!.. А вы, майоръ, солдатскіе пайки благороднымъ образомъ прикарманивали, сѣнцо у лошадокъ, отъ солдатскихъ сапожокъ да разныхъ ремешковъ малую толику присовокупляли… хе-хе!

— Будетъ вамъ, господа, ей-Богу, будетъ-съ,— умолялъ Балуевъ, оправляя свою благородную сѣдину.— Кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ!.. А чей у насъ ходъ, господа?

Когда майоръ хотѣлъ окончательно взбѣсить Осипа Иваныча, то выходилъ съ короля бубенъ и приговаривалъ: «бѣглый австрійскій архіерей Галактіонъ». Осипъ Иванычъ блѣднѣлъ, бросалъ карты и начиналъ бѣгать но комнатѣ пѣтушкомъ: онъ былъ выгнанъ со службы по третьему пункту за взятку съ какого-то раскольничьяго архіерея. Впрочемъ, майоръ обращался къ этой выходкѣ только въ послѣдней крайности, когда начиналъ проигрывать, что съ нимъ случалось, очень рѣдко.

Въ записной книжкѣ Осипа Иваныча, куда онъ съ аккуратностью настоящаго консисторскаго секретаря, заносилъ всѣ свои расходы, значилось, между прочимъ: «Майору въ отставкѣ Лукѣ Лукичу Муштукову проиграно мною въ разное время бытности на пріискѣ Ягодномъ 784 р. 72 к. серебромъ». За этой замѣткой слѣдовала нравственная сентенція: «Игра въ картежъ есть пагубнѣйшая страсть, которой подвержены очень многіе неглупые умомъ люди… Господи, не введи мя, многогрѣшнаго, въ искушеніе». Изъ послѣдняго видно, что Осипъ Иванычъ сознавалъ нѣкоторую опасность своего положенія, хотя противостоять искушенію былъ не въ силахъ. Да и какъ уберечься, когда навалится ненастье или начнутся безпросвѣтныя осеннія ночи? День на пріискѣ, а вечеромъ или майоръ завернетъ, или Осипъ Иванычъ отправится къ майору.

Въ сущности, майоръ былъ добродушнѣйшій малый, правда, немножко фатъ, немножко хвастунъ и мотъ, но гдѣ люди безъ недостатковъ, какъ справедливо разсуждаетъ Осипъ Иванычъ, умудренный жизнью? Общаго между майоромъ и Осипомъ Иванычемъ была только лысина, хотя первый не старался скрывать этотъ чувствительный недостатокъ своей наружности и не зализывалъ на макушку жиденькихъ височковъ, какъ это дѣлалъ по праздникамъ Осипъ Иванычъ.

— Что же, братику, пожили въ свою долю; надо и честь знать,— говаривалъ майоръ въ минуту откровенности, хлопая Осипа Иваныча своей пятерней,— это была скверная майорская привычка, которая приводила консисторскаго секретаря даже въ отчаяніе.— И у тебя, Осипъ Иванычъ, лысина-то, поди не отъ благочестивыхъ мыслей завелась.

— Нѣтъ, ужъ извините, г. майоръ!— протестовалъ Осипъ Иванычъ и обиженно складывалъ свои сморщенныя, сухія губы ижицей.— У васъ лысина отъ любострастія, а у меня отъ службы.

— Это когда съ просвирней натурой получалъ?

Осипъ Иванычъ только отплевывался, потому что въ веселомъ пастроеніи духа майоръ впадалъ въ явное вольнодумство и даже позволялъ себѣ отзываться о нѣкоторыхъ священныхъ предметахъ въ легкомъ шутливомъ тонѣ.

По наружности друзья представляли рѣзкую разницу: майоръ былъ толстъ, румянъ, подвиженъ, любилъ ходить въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ и въ сѣрой курткѣ съ зелеными отворотами, носилъ длинные усы, любилъ крѣпко поѣсть и еще крѣпче выпить и не пропускалъ ни одной смазливой бабенки, появляющейся на пріискахъ. Осипъ Иванычъ былъ тонокъ и худъ, малорѣчивъ, всегда чисто брился, ходилъ въ манишкахъ, длинномъ суконномъ сюртукѣ, въ резиновыхъ калошахъ и обязательно, несмотря ни на какую погоду. съ зонтикомъ въ рукахъ. У майора былъ полонъ ротъ бѣлыхъ, какъ рѣпа, зубовъ, хотя онъ не выпускалъ изо рта сигары, глаза на выкатѣ и, когда смѣялся, глаза сначала покрывались масломъ, а потомъ какъ-то начинали прыгать, такъ что Осипъ Иванычъ обыкновенно старался въ это время не смотрѣть на майора и отплевывался; у Осипа Иваныча зубы оставались только напереди,— «жениховскіе», какъ говорилъ майоръ, да и тѣ гнилые, сѣрые; полинявшіе глазки слезились, хотя смотрѣли очень проницательно.

Старикъ Балуевъ выдѣлялся изъ всей компаніи своей благообразной апостольской наружностью, хотя былъ плутъ первѣйшей руки и существовалъ главнымъ образомъ тѣмъ, что скупалъ краденое золото съ пріисковъ своихъ пріятелей. Одѣвался онъ по-купечески: въ рубахи-косоворотки, въ глухіе жилеты, и носилъ сапоги бутылкой.

— Знаю, знаю, ангелъ мой, какъ ты мое-то золото скупаешь,— говорилъ Балуеву майоръ.— Ну, признайся… а?..

— Помилуйте, г. майоръ, какъ же я смѣю такіе поступки поступать?— отшучивался Балуевъ, разглаживая свою сѣдую окладистую бороду.

Майоръ говорилъ это такъ, шутки ради, совсѣмъ не желая обижать сѣдовласаго старца, потому что и самъ скупалъ чужое золото, какъ его скупалъ и Осипъ Иванычъ и всѣ вообще мелкіе золотопромышленники на Уралѣ. «Не я куплю,— все равно другой купитъ»,— говорятъ опытные люди въ этомъ случаѣ.

Четвертый партнеръ по висту, Иванъ Петровичъ, смуглый, чахоточный господинъ неопредѣленныхъ лѣтъ, былъ совсѣмъ неизвѣстный человѣкъ. На пріиски его затащилъ Осипъ Иванычъ, и, какъ увѣрялъ майоръ, пріискъ Журавлевскій принадлежалъ тоже секретарю, а Чинетти былъ только подставнымъ лицомъ. Самъ о себѣ этотъ пріисковый иксъ разсказывалъ очень длинную и совсѣмъ неправдоподобную исторію: онъ былъ наѣздникомъ въ циркѣ, объѣздилъ всю Россію, вывихнулъ гдѣ-то ногу и долженъ былъ избрать себѣ другой родъ жизни. Единственной слабостью Чинетти было самое невинное франтовство: надѣнетъ лакированные ботфорты, кургузую курточку, закрутитъ черные усы шильцемъ и выступаетъ по пріиску, какъ журавль. Майоръ божился, что Чинетти какой-нибудь проворовавшійся маркеръ съ чисто-лакейской фамиліей: Егоровъ, Куликовъ, Норкинъ.

На пріискахъ толчется слишкомъ много самаго страннаго люда, такъ что разбирать генеалогію каждаго проходимца положительно не стоитъ. Да и что значитъ прошлое? У кого нѣтъ ошибокъ, увлеченій, слабостей, маленькихъ и большихъ прегрѣшеній? Майоръ любилъ распространяться на эту тему и даже приходилъ къ нѣкоторымъ философскимъ обобщеніямъ.

— Нужно жить настоящимъ, господа,— проповѣдывадъ онъ, бойко дѣлая мѣлкомъ выкладки на зеленомъ полѣ.— И, главное, не надо привыкать ни къ чему: ни къ квартирѣ, ни къ мебели, ни къ женщинѣ, ни къ друзьямъ, ни къ дѣлу… Всѣ мы только гости въ здѣшнемъ бренномъ мірѣ, и нея наша жизнь — одно сладкое мгновенье. Да-съ!

Осина Иваныча, считавшаго себя очень умнымъ и начитаннымъ человѣкомъ, всегда поражали подобныя выходки майора: вѣдь совсѣмъ глупый человѣкъ и легкомысленный, а иногда какую умную вещь скажетъ. Старикъ Балуевъ былъ того же мнѣнія, потому что очень интересовался нѣкоторыми отвлеченными вопросами: о душѣ, о первородномъ грѣхѣ, о загробной жизни, о покаяніи. Но душеспасительное направленіе не мѣшало Балуеву держать у себя на пріискѣ двухъ любовницъ, хотя онъ былъ женатый человѣкъ и отецъ семейства.

II.

Пріиски Ягодный, Саранка, Журавлевскій и Кочетъ были заброшены вглубь Уралѣскихъ горъ, за Богословскіе заводы. Это настоящій угрюмый сѣверъ: высокія горы, глубокія долины и болота безъ конца. Большихъ селеній здѣсь почти же встрѣчается, потому что нѣтъ проѣзжихъ дорогъ; маленькіе поселки жмутся но берегамъ быстрыхъ горныхъ рѣкъ, гдѣ населеніе промышляетъ охотой и рыбной ловлей. Ближайшимъ къ пріискамъ жильемъ была глухая лѣсная деревушка Розвальни; до нея считали всего двѣнадцать верстъ, но проѣхать можно было только верхомъ, да и то не всегда: въ ненастную погоду вода заливала всѣ стлани, рѣчонки выступали изъ береговъ, и только одни записные охотники могли пробраться на пріиски по глухимъ звѣринымъ тропамъ.

Лучшимъ пріискомъ былъ Ягодный, купленный Осипомъ Иванычемъ «по случаю», какъ любилъ онъ покупать. Прежній хозяинъ, открывшій Ягодный, разорился и умеръ, а пріискъ пошелъ съ аукціона. Мѣсто было вѣрное, разсыпное золото налицо, но, чтобы взять его, нужно было произвести большія затраты: поставить паровыя машины, бутары, водокачки, водоотводныя канавы и т. д. У Осипа Иваныча были деньжонки, и довольно кругленькая сумма. Потерпѣвъ крушеніе на консисторской службѣ, онъ рѣшился пустить ихъ въ оборотъ, благо предпріятіе представлялось вѣрное, какъ увѣряли люди самые надежные, прошедшіе въ золотомъ дѣлѣ сквозь огонь и воду. Вся бѣда заключалась въ томъ, что у такихъ опытныхъ вѣрныхъ людей какъ-то никогда не бываетъ денегъ, а у Осипа Иваныча деньги были: всего-то нужно было заплатить за вѣрный пріискъ 8—10 тысячъ рублей. И Осипъ Иванычъ заплатилъ.

Когда онъ пріѣхалъ верхомъ на вновь пріобрѣтенное по случаю сокровище, его разобрала такая тоска, что онъ чуть не бросилъ всего дѣла. Майоръ увѣрялъ, что это происходило отъ непривычки ѣздить верхомъ по болотамъ, а самъ Осипъ Иванычъ жаловался на комаровъ и болотную мошку, которые буквально не давали покоя ни днемъ ни ночью. Рабочіе должны были работать въ дегтярныхъ сѣткахъ и съ дымокурками на поясѣ. Такія же дымокурки ставились въ балаганахъ и всякомъ другомъ жильѣ, чтобы отгонять страшнаго врага; даже когда играли въ вистъ, и то ставили подъ столъ дымокурку. Непривычный человѣкъ, конечно, убѣжалъ бы, куда глаза глядятъ, по привычка великое дѣло.

— Я сначала даже плакалъ, ей-Богу,— увѣрялъ майоръ.— Отъ комаровъ плакалъ! Какъ это вамъ понравится?

Ягодный пріискъ занималъ глубокій лѣсистый логъ, сдавленный каменистыми кручами; по дну лога бѣжала холодная и бурливая рѣчушка Безымянка, выступавшая изъ береговъ при первомъ ливнѣ. Пріисковая контора, срубленная въ пять стѣнъ изъ кондоваго лѣса, стояла на каменистомъ мыскѣ, выступившемъ въ середину пріиска, такъ что Осипъ Иванычъ могъ видѣть изъ окна, что дѣлается въ обоихъ концахъ его владѣній. Налѣво изъ глубокаго разрѣза добывались золотоносные пески, направо желтѣлъ небольшой прудокъ, изъ котораго вода проводилась къ бутарѣ, гдѣ производились промывки. Осипъ Иванычъ любилъ по цѣлымъ часамъ наблюдать, какъ рабочіе изъ разрѣза отвозили пустую верхнюю породу въ громадные отвалы и какъ мимо его конторы катились пріисковыя таратайки съ золотоноснымъ пескомъ къ бутарѣ. Въ нижнемъ концѣ разрѣза попыхивала паровая машина, откачивавшая воду. Вообще пріискъ былъ устроенъ на широкую ногу, и вся розсыпь развѣдана съ самаго начала ширфами, какъ шахматная доска. Золото было вѣрное, и Осипъ Иванычъ съ спокойной душой задалъ большихъ прибылей.

— Надо бы хорошенькую взяточку взять,— шутилъ онъ, когда выигрывалъ съ майора двугривенный.— Съ людей грѣшно взятки брать, а изъ земли не возбранено, дабы втунѣ не пропадало благословеніе Божіе.

Пріискъ Журавлевскій былъ въ двухъ верстахъ отъ Ягоднаго по той же рѣчкѣ Безымянкѣ, а майорская Саранка — верстахъ въ четырехъ, сейчасъ за Пихтовой горой, которую видно было изъ конторы Осипа Иваныча всю, какъ на ладони. Балуевскій пріискъ Кочетъ занималъ центръ этого треугольника, такъ что ему одинаково близко было скупать золото со всѣхъ трехъ пріисковъ.

Внутренность конторы на Ягодномъ капитальной стѣной дѣлилась на двѣ половины: въ одной жилъ главный штейгеръ, а въ другой самъ Осипъ Иванычъ. Эта хозяйская половина представляла собою высокую, свѣтлую комнату въ три окна. На полу лежала сѣрая кошма, у внутренней стѣны помѣщалась складная желѣзная кровать, превращавшаяся, по желанію хозяина, въ диванъ, у одного окна простой деревянный столъ, въ углу желѣзная касса; на стѣнѣ висѣли желѣзное копье и револьверъ, плохая гравюра изъ священной исторіи и небольшой деревянный шкапикъ съ цѣлебными настойками на разныхъ мудреныхъ травахъ. Нѣсколько деревянныхъ сундуковъ и три стула дополняли эту скромную обстановку. Хотя Осипъ Иванычъ могъ бы устроиться гораздо комфортабельнѣе, но, какъ всѣ старые холостяки, онъ былъ немного скупенекъ.

— Знаешь, чего у тебя недостаетъ?— говорилъ нѣсколько разъ откровенный майоръ, когда пріѣзжалъ на Ягодный.— Жены, голубчикъ мой… Ну, что ты теперь живешь? Пусто, непріютно, консисторія какая-то… А то пріѣхали бы мы къ тебѣ въ гости, вдругъ жена выходитъ, самоварчикъ, варенье…

— Жена — дѣло серьезное, г. майоръ,— отвѣчалъ Осипъ Иванычъ самымъ серьезнымъ тономъ: — этимъ шутить нельзя-съ… Когда я еще былъ на службѣ, протопопица Секундова довольно прозрачно намекала мнѣ на возможность брака съ одной изъ ея семи дочерей, но я противустоялъ женскому искушенію. Вотъ устроюсь немножко, тогда можно будетъ уже серьезно размыслить о семъ тонкомъ предметѣ.

— Это когда съѣшь послѣдніе зубы? Дудки, братъ! Надо, чтобы человѣкъ былъ въ полномъ соку, чтобы у него играла каждая жилка. Я такъ понимаю это дѣло, голубчикъ.

— А вы сами?..

— Ну, это ужъ совсѣмъ особенная штука. А все-таки я исполнилъ долгъ гражданина, женатъ. Положимъ, жена не живетъ со мной… гм… но вѣдь я военный человѣкъ, крови во мнѣ на десять женъ хватитъ, ну, и не тово… не сошлись характерами. Доведись до меня самого, то я никогда не согласился бы быть своей женой… ха-ха!.. Губительныя страсти, государь мой, завлекли меня въ эту трущобу.

— Страсти свойственны каждому человѣку, г. майоръ, но все произошло отъ вашего легкомыслія… да. Это предметъ серьезный…

На особой полочкѣ у Осипа Иваныча помѣщалась цѣлая библіотека душеспасительныхъ книгъ, и онъ любилъ почитать что-нибудь божественное, особенно на сонъ грядущій. Иногда онъ читалъ вслухъ, и единственнымъ его слушателемъ являлся безотвѣтный Чинетти, котораго онъ непремѣнно желалъ обратить въ православіе. Особенно Осипъ Иванычъ любилъ читать житіе преподобнаго Ефрема Сирина и даже проливалъ слезы невольнаго умиленія, сравнивая свое окаянство съ подвигами пустынножителей и великихъ угодниковъ. Если бы не проклятый майоръ, Осипъ Иванычъ велъ бы, навѣрное, жизнь вполнѣ богоугодную.

Нужно сказать, что Осипъ Иванычъ былъ человѣкъ необыкновенно степенный и недаромъ сумѣлъ выбиться въ люди изъ состоянія полнаго ничтожества. Онъ съ дней зеленой юности мечталъ о своемъ семейномъ очагѣ, о кругленькой бабенкѣ, о ребятишкахъ. Конечно, ему представлялось много случаевъ жениться, но онъ всегда уклонялся, выжидая вполнѣ обезпеченнаго положенія, чтобы дѣти послѣ могли помянуть его хорошимъ словомъ. Въ послѣдніе дни своей консисторской службы онъ чуть-чуть не женился на одной изъ протопопицыныхъ дочерей, но разразившаяся надъ его головой катастрофа разстроила всѣ его планы: во-первыхъ, ему невозможно было оставаться въ томъ городѣ, гдѣ его репутація была опорочена безповоротно, а во-вторыхъ, приходилось проживать уже нажитое. Женитьба въ такомъ положеніи привела бы къ неизбѣжной погибели. Осипъ Иванычъ предпочелъ удалиться въ глубину Уралѣскихъ горъ, чтобы тамъ взять у судьбы послѣднюю свою взяточку.

Часто, ложась спать, Осипъ Иванычъ впадалъ въ очень грустное настроеніе: ему мерещилась молодая жена, дѣтскія розовыя личики, свой теплый уголокъ, и онъ тяжело вздыхалъ и завертывался въ свое одѣяло съ головой. Легкомысленныя рѣчи и глупые намеки майора всегда коробили Осипа Иваныча, потому что развѣ можно такъ говорить о женщинахъ? Особенно возмутилъ майоръ въ послѣдній разъ: ввалился въ комнату Осипа Иваныча въ своихъ грязныхъ сапожищахъ, задымилъ сигару и, подмигнувъ круглымъ глазомъ, заявилъ:

— Ну, братику, и бабецъ!

Майоръ взмахнулъ въ воздухѣ волосатой рукой, зажмурилъ, какъ котъ, свои круглые глаза и поцѣловалъ кончики пальцевъ,— жестъ, какъ хотите, самый легкомысленный, что и замѣтилъ Осипъ Иванычъ.

— Нѣтъ, ты представь себѣ,— продолжалъ майоръ, не слушая его: — третьяго-дня пріѣзжаю въ Розвальни… знаешь, какая яма: всю въ карманъ положишь… и вдругъ… нѣтъ, ты только представь себѣ: вывѣска, а на вывѣскѣ: «мелочная торговля». Ха-ха! Натурально, я туда. Отворяю дверь, а она тутъ какъ тутъ, это хозяйка, значитъ, лавчонки. И бабенка!.. Познакомился, конечно, то, се, ничего, за словомъ въ карманъ не лѣзетъ, а что касается дальнѣйшаго — ни-ни, даже разсердилась на меня… Главное, странно то, что эта Марья — Марьей ее звать — дѣвушка совсѣмъ одинокая и забралась въ такую трущобу. То-есть рѣшительно ничего не понимаю… Но я тебѣ скажу по секрету: не будь я майоромъ, если эта Марья не будетъ у меня на Саранкѣ. Да-съ… Чортъ возьми, майоръ еще постоитъ за себя!

— Что вы хотите сказать этимъ?

— А то, что я буду дуракомъ, если пропущу такую лакомую штучку! Балуевъ ужъ пронюхалъ про нее, и вотъ посмотри, какъ начнетъ подъѣзжать. Ха-ха! Но майора трудно провести, чортъ мою душу возьми!

Эта откровенность возмутила Осина Иваныча до глубины души: намѣренія майора слишкомъ очевидны, и онъ серьезно замѣтилъ этому погрязшему въ грѣхѣ человѣку, что даже думать въ такомъ родѣ неприлично, а тѣмъ болѣе высказывать такія мысли открыто, даже съ нѣкоторой хвастливостью.

— Ну, братику, я считалъ тебя гораздо умнѣе,— отвѣтилъ изумленный майоръ и прибавилъ: — по настоящему своему расположенію къ тебѣ, Осипъ Иванычъ, я даже хотѣлъ предложить свои услуги, если бы у тебя явилось нѣкоторое вожделѣніе…

— Довольно, г. майоръ,— рѣшительно заявилъ Осипъ Иванычъ и даже поблѣднѣлъ отъ охватившей его ярости.— Довольно-съ… я по позволю-съ, да-съ, не позволю-съ!.. Вы оскорбляете меня!

Майоръ страшно вытаращилъ глаза, поднялъ плечи, махнулъ рукой, плюнулъ и, не простившись съ сумасшедшимъ старикомъ, уѣхалъ домой.

III.

Дружба между майоромъ и Осипомъ Иванычемъ порвалась, какъ туго натянутая нитка. Майоръ, получивъ неожиданный афронтъ со стороны секретаря, золотилъ его на всѣ корки.

— А я радъ… весьма радъ,— заявлялъ, съ своей стороны, Осипъ Иванычъ, когда ему передавали разныя выходки майора.— Помилуйте, сколько я однѣхъ денегъ проигралъ этому майору, а кромѣ того каждый разъ, какъ пріѣдетъ въ гости, непремѣнно вытребуетъ графинчикъ коньяку. А развѣ у меня гостиница въ конторѣ? Чай тоже примется пить — крѣпкій ему наливай, всегда сахаръ въ накладку, да еще рому набухаетъ. Нѣтъ, я такъ не могу и очень радъ, что развязался съ этимъ пѣтухомъ.

Даже равнодушный, кажется, ко всему Чинетти, и тотъ принялъ нѣкоторое участіе въ этой распрѣ, по крайней мѣрѣ, все, что зналъ Осипъ Иванычъ про ругателѣства и насмѣшки майора, приносилось на Ягодный Чинетти.

— Ну, а какъ онъ (Осипъ Иванычъ въ нѣкоторыхъ деликатныхъ случаяхъ называлъ майора просто «онъ») ѣздитъ въ Розвальни?— спрашивалъ секретарь своего благопріятеля.— Тамъ эта дѣвка какая-то завелась… Марьей звать…

— И не дѣвка и не какая-то, Осипъ Иванычъ, и не Марья, а очень почтенная дѣвица Марья Ивановна… да-съ.

— Онъ все-таки ѣздитъ туда?

— Ѣздитъ.

— И Балуевъ ѣздитъ?

— Балуевъ-то, пожалуй, чаще ѣздитъ. Такъ и льнутъ къ Марьѣ Ивановнѣ.

— Ну, а что же она?

— Что же имъ дѣлать, Осипъ Иванычъ? Дѣвичье дѣло, все-таки совѣстно… А майоръ, сами знаете, развеселится да такое словечко отвѣситъ, что чертямъ тошно.

— Такъ, такъ… Значитъ, эта Марья Ивановна не какая-нибудь этакая-такая?

— Нѣтъ, онѣ даже весьма соблюдаютъ себя…

Въ головѣ Осипа Иваныча неожиданно сложился великолѣпный планъ, о которомъ онъ не говорилъ даже Чинетти.

Въ одно прекрасное утро Осипъ Иванычъ велѣлъ пораньше осѣдлать себѣ лошадь и отправился въ Розвальни совершенно одинъ. На пріискѣ онъ сказалъ, что ѣдетъ по хозяйственнымъ дѣламъ, какъ разсказывалъ послѣ штейгеръ.

Дѣло было въ іюнѣ, т.-е. сейчасъ послѣ спада вешней полой воды, когда можно было проѣхать въ Розвальни лѣтникомъ. Поздняя сѣверная весна была еще въ полномъ разгарѣ, и вездѣ весело топорщилась свѣжая зеленая травка, распускалась липа, набирала свой душистый цвѣтъ черемуха. Даже вѣчно угрюмыя ели и пихты, и тѣ пустили бархатную почку, точно каждая вѣточка была увѣшана свѣтло-зелеными сережками. Хорошо было теперь въ лѣсу, да и настоящій оводъ еще не успѣлъ народиться, хотя въ низкихъ мѣстахъ, надъ ржавыми болотинами уже стонъ стоялъ отъ толпившейся здѣсь болотной мошкары. Осипъ Иванычъ былъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа, весело поглядывалъ на зеленыя горы, на болото, на голубое бирюзовое небо и даже замурлыкалъ какую-то мудреную стихиру изъ партесныхъ, которую пѣвалъ прежде вмѣстѣ съ дочерями протопопицы Секундовой. Было, правда, одно сомнительное мѣсто — это какъ разъ только отъѣдешь версты полторы отъ Ягоднаго, будетъ ложокъ, а сбоку, въ полугорѣ и выпадетъ извилистая лѣсная дорожка, которая ведетъ на майорскую Саранку. Осинъ Иванычъ почему-то боялся встрѣчи съ майоромъ, который точно долженъ былъ дожидаться его на розстани {Розстанью на Уралѣ называются перекрестки дорогъ, отъ слова разставаться.}, но дѣло обошлось благополучно: дорожка была пуста и даже слѣдовъ свѣжихъ не было замѣтно. А солнце такъ свѣтило любовно и горячо, въ лѣсу заливались птицы, въ воздухѣ стояла ароматная смолистая струя.

Дорогу до Розвальней въ три года пріисковой жизни Осипъ Ивапычъ изучилъ какъ свои пять пальцевъ. Отъ Ягоднаго она идетъ все ложками, по гатямъ и стланямъ, потомъ повертка на Саранку, дальше пойдутъ вставать крутыя горки съ каменистыми шиханами, на половинѣ бродъ черезъ рѣчку Черную, которая разливается въ топкихъ, болотистыхъ берегахъ; отъ Черной до Розвальней дорога идетъ все горой, по крутому увалу, заросшему ельникомъ и лиственью. Въ хорошую погоду до Розвальней два часа ѣзды верхомъ, и Осипъ Иванычъ много успѣлъ передумать за это время, какъ вообще случается думать всякому въ дорогѣ. Вспомнилось ему и дѣтство, и мудреное ученье, и служба. Чего-чего онъ ни претерпѣлъ на своемъ вѣку! Росъ онъ сиротой, отецъ былъ дьячкомъ и послѣ себя оставилъ семерыхъ дѣтей; потомъ слѣдовала бурса, которой преодолѣть до конца Осипъ Иванычъ не могъ. Онъ вышелъ изъ философіи и поступилъ на службу въ консисторію на полтора рубля жалованья и тянулъ лямку цѣлыхъ тридцать лѣтъ, пока не дослужился до 12 р. жалованья. Да, это было самое большое жалованье, а еще корятъ взятками, хотя, конечно… Кажется, вотъ за этимъ угоромъ сейчасъ и Розвальни? Да, точно, вонъ и «перемѣны» {Перемѣнами называются обнесенные изгородью покосы.} розваленскихъ мужиковъ, и первыя избушки, и деревянная церковка съ почернѣвшимъ крестомъ.

Розвальни была самая глухая деревушка, какую только можно себѣ представить; она точно заблудилась въ глуши уральскаго лѣса и раскидала свои почернѣвшія избушки по краю ржавой болотины. У первыхъ поселенцевъ не было толку поставить избы куда-нибудь къ рѣкѣ: нѣтъ, сѣли прямо на болото, и дѣлу конецъ. Всѣхъ избъ было десятка три, и онѣ разсажались, какъ растутъ грибы въ лѣсу: гдѣ торчитъ одна, гдѣ три, гдѣ пять. Строился всякій, какъ хотѣлъ, и Осипъ Иванычъ называлъ эту деревню чортовой городьбой. Розвальни пользовались плохой репутаціей благодаря сосѣдству золотыхъ промысловъ: мужики пьянствовали, бабы и дѣвки баловались съ пріисковыми рабочими.

Осипъ Иванычъ отыскалъ глазами вывѣску Марьи Ивановны и прямо подъѣхалъ къ новой лавочкѣ. Это была простая деревенская изба, стоявшая противъ церкви; на крышѣ была поставлена голубая вывѣска съ золотыми словами, а въ воротахъ продѣланъ изъ свѣжаго теса ходъ въ лавочку.

— Ишь ты, какая машина!— улыбнулся Осипъ Иванычъ.

Онъ привязалъ лошадь къ вереѣ и, не торопясь, вошелъ въ лавочку. Марья Ивановна сидѣла за прилавкомъ съ какимъ-то шитьемъ въ рукахъ и привѣтливо поклонилась покупателю. Осипъ Иванычъ немного смутился, когда увидѣлъ эту высокую, красивую дѣвушку съ большими темными глазами и тяжелой русой косой. Да, это была писаная красавица: высокая, стройная, съ могучей грудью, только лицо у нея было какое-то блѣдное, а красивыя губы сложены совсѣмъ строго, по-монашески.

— На перепутьѣ заѣхалъ къ вамъ, Марья Ивановна,— заявилъ Осипъ Иванычъ, съ развязностью разглядывая разложенный на полкахъ разный товаръ: папиросы, спички, ситецъ, чай, конфеты и т. д.

— Очень рада. Садитесь,— просто отвѣтила Марья Ивановна и сейчасъ же уткнула носъ въ работу.— Вы не отъ майора ли?

— Ахъ, нѣтъ, сударыня, г. майоръ сами по себѣ, а я самъ по себѣ. Они на Саранкѣ, а я на Ягодномъ-съ… Да-съ! Меня зовутъ Осипомъ Ивановичемъ Померанцевымъ.

— Іосифомъ?— переспросила Марья Ивановна, оставляя работу.

— Точно такъ, а сокращенно: Осипъ. Такъ-съ… такъ-съ… Вотъ въ какую глушь вы забрались, Марья Ивановна. Далеконько-съ… хе-хе!..

— Ничего, вездѣ люди живутъ, Осипъ Иванычъ.

— Совершенно вѣрно-съ. А мнѣ, знаете, нужно было въ Розвальняхъ одно дѣльце оборудовать, увидалъ вашу лавочку, дай, думаю, заверну. Извините за нескромный вопросъ: вы откуда въ нашихъ-то палестинахъ проявились?

— Я дальняя… изъ Нижегородской губерніи,— съ улыбкой отвѣтила Марья Ивановна и посмотрѣла въ глаза Осипу Иванычу.

Говорила она нараспѣвъ и какъ-то особенно мило, по-дѣтски растягивала послѣднія слова фразы, да и голосъ у ней былъ такой грудной, полный, съ ласковыми контральтовыми нотками.

— Вотъ какъ-съ…— глубокомысленно замѣтилъ Осипъ Иванычъ и еще разъ внимательно осмотрѣлъ всю лавочку.— Далеконько-таки… Родственниковъ, можетъ-быть, имѣете гдѣ-нибудь поблизости?

— Нѣтъ, я одна…

«Вретъ; навѣрное, хоть братъ двоюродный есть,— усомнился про себя опытный Осипъ Иванычъ.— Навѣрное, братъ есть… Знаемъ мы вашего брата, смиренницъ! »

— Что вы такъ на меня смотрите?— спросила Марья Ивановна, замѣтивъ на себѣ испытующій взглядъ Осипа Иваныча, и засмѣялась; очень ужъ хорошо она смѣялась: на подбородкѣ ямочки, на щекахъ ямочки, а лукавый глазъ такъ въ душу и смотритъ.

— Одной дѣвицѣ это весьма опасно, т.-е. одной-съ…— довольно строго замѣтилъ Осипъ Иванычъ.

— А почему вы знаете, что я дѣвица?

— Слухомъ земля полнится,— смущенно замѣтилъ Осипъ Иванычъ, сболтнувшій некстати, и, чтобы поправиться, прибавилъ еще съ большею строгостью:— трудно, сударыня, по молодости лѣтъ себя соблюсти, и при красотѣ лица бываетъ большой соблазнъ. Извините меня, старика, я говорю откровенно, что думаю…

— Спасибо… Другіе ко мнѣ не такъ относятся, какъ вы.

Осипу Иванычу показалось, что у дѣвушки блеснули слезы на глазахъ.

— Да-съ, другіе, будутъ вамъ расточать словеса лукавствія, сплетать лесть, а я прямо правду,— прибавилъ онъ.— Бываютъ даже люди военнаго званія, которые готовы погубить человѣка изъ-за своей прихоти, а я только правду говорю.

— Это вы про майора намекаете?— засмѣялась Марья Ивановна.

— Хотя бы и про г. майора… ну, и старецъ здѣсь есть, Балуевъ, можетъ-быть, изволите знать?..

— Да, онъ часто заѣзжаетъ ко мнѣ и надоѣлъ.

— Вотъ, вотъ… но я больше про г. майора… Передъ вами нѣкоторые будутъ расточать лесть, а за глаза будутъ клеветать, что вы якобы пріѣхали въ Розвальни скупать наше золото. Я не вѣрю, но уже говорятъ. Вы извините меня, старика, что я прямо говорю, безъ лести.

Знакомство завязалось очень быстро. Марья Ивановна отнеслась къ Осипу Иванычу съ особенной трогательной довѣрчивостью и даже пригласила его напиться чаю къ себѣ въ комнату, куда ни майоръ ни Балуевъ, несмотря на свое ласкательство, не были ни разу допущены. Комнатка была крошечная, едва двоимъ повернуться. У стѣны кровать съ бѣлыми подушками и бѣлымъ покрываломъ, у окна столикъ, покрытый вязаной салфеткой (эта салфетка немного кольнула Осина Иваныча: точно такія же салфетки были у протопопицы Секундовой), желѣзный сундукъ, зеркальце на стѣнѣ и какія-то книги на полочкѣ.

— Это у васъ что за книжки? Можно полюбопытствовать?— спросилъ Осипъ Иванычъ, кажется, еще въ первый разъ въ жизни попавшій въ дѣвичью комнату.

— Божественныя, Осипъ Иванычъ… библія, евангеліе, житія святыхъ.

— Вотъ какъ-съ!.. Кто же сіи книги читаетъ у васъ?

— Да я сама читаю… Теперь на пророкѣ Исаіи остановилась; я люблю его больше всѣхъ пророковъ.

— Очень похвально, Марья Ивановна, очень похвально… одобряю.

Самоваръ Марья Ивановна ставила сама, а принесъ его въ комнату какой-то сѣдой, суровый старикъ, глядѣвшій на гостя исподлобья.

— Это кто такой будетъ?— полюбопытствовалъ Осипъ Иванычъ.

— Это такъ… старичокъ одинъ. Неловко одной совсѣмъ, все же торговля, всякій народъ бываетъ, Осипъ Иванычъ.

— Весьма одобряю… весьма. Какая у васъ славная комнатка, Марья Ивановна!

Эта похвала заставила Марью Ивановну немного покраснѣть, и она даже спрятала раскраснѣвшееся лицо за самоваромъ, что еще болѣе понравилось Осипу Иванычу: настоящая благонравная дѣвица должна краснѣть отъ похвалы; это законъ природы.

— Занавѣсочки… хе-хе!.. кроватка… сундучокъ…— продолжалъ старикъ, ухмыляясь.— Чистота вездѣ… сіе подобаетъ благонравной дѣвицѣ, ибо чистота внѣшняя знаменуетъ чистоту тѣлесную, а чистота тѣлесная — чистоту душевную. Къ дѣвицѣ дороже всего непорочность, сберегающая неоцѣнимое сокровище…

Марья Ивановна, чтобы удобнѣе разливать чай, поправила кисейныя рукава своей рубашки выше локтя, и Осипъ Иванычъ, говоря о неоцѣнимомъ сокровищѣ дѣвичьей непорочности, замѣтилъ, что руки у Марьи Ивановны бѣлыя, нѣжныя, съ розовыми ямочками на локтяхъ. Она была одѣта въ синій сарафанъ и кисейную рубашку; расшитый полотняный бѣлый передникъ цѣломудренно былъ подвязанъ подъ самыя мышки.

— Я чай пью въ прикуску,— предупредилъ Осипъ Иванычъ, когда Марья Ивановна хотѣла положить сахаръ въ стаканъ.

— И я тоже въ прикуску. Это гораздо экономнѣе, не правда ли?

— О, совершенно вѣрно, совершенно вѣрно… Такая молодая дѣвица и такъ благоразумно разсуждаетъ, одобряю!— восторгался Осипъ Ивапычъ.— Вотъ если бы вамъ еще, Марья Ивановна, надлежащую подпору обрѣсти въ лицѣ солиднаго мужа, который могъ бы и руководить вами, и защитить, и наставить васъ, и поберечь… хе-хе-хе!

Марья Ивановна опять такъ глянула на своего гостя, что Осипъ Иванычъ чуть не выронилъ блюдечка съ чаемъ, отрицательно покачала головой и совершенно серьезно проговорила:

— Нѣтъ, я не думаю итти замужъ… Какіе нынче мужья, Осипъ Иванычъ? Или пьяница, или дуракъ, или еще того хуже.

— Какъ, напримѣръ, г. майоръ? О, совершенно вѣрно… хе-хе! Да вы, барышня, себѣ на умѣ, съ ноготкомъ. А если бы нашелся человѣкъ серьезный… хе-хе… а? Извините меня, старика, за болтовню.

— Какой же вы старикъ, Осипъ Иванычъ?

— А вы какъ полагаете?

— Я? Просто степенный и солидный человѣкъ… сразу видно. Развѣ я поведу къ себѣ въ комнату майора или Балуева?

IV.

Можно себѣ представить глубокое изумленіе майора Муштукова и чувство справедливаго негодованія, когда онъ узналъ о похожденіяхъ Осипа Иваныча, и мало того, что Марья Ивановна оказываетъ ему явное предпочтеніе сравнительно съ другими претендентами и прежде всего сравнительно съ нимъ, самимъ майоромъ Муштуковымъ. Какая-нибудь консисторская затычка, старая тряпка, церковная крыса, и онъ, майоръ… Нѣтъ, майоръ никогда не чувствовалъ себя настолько униженнымъ со стороны женщинъ.

— Повѣрьте мнѣ, Тихонъ Матвѣичъ, я отлично знаю, что такое женщина,— увѣрялъ онъ старика Балуева, схвативъ его за плечо.— Чортъ возьми! Могу сказать только одно, что всѣ женщины походятъ другъ на друга, какъ капли воды, даже хитрость, кокетство, капризы и глупости у нихъ одни и тѣ же. Да-съ…

— Однако вотъ насчетъ Марьи-то Ивановны вы большого маху дали: Осипъ Иванычъ дорожку перебѣжалъ.

— Осипъ Иванычъ? Ну, и-пусть Машка цѣлуется съ этимъ уродомъ: все ея… Я знаю, она хочетъ его козой обдѣлать: наслышалась, что у стараго деньги, и подманиваетъ его: цыпъ, цыпъ!.. Извѣстная политика-то, а потомъ оберетъ, какъ липку, и слѣдъ простылъ.

Майоръ былъ горячій человѣкъ и первымъ дѣломъ полетѣлъ въ Розвальни, чтобы произвести слѣдствіе на мѣстѣ. Марья Ивановна встрѣтила его какъ ни въ чемъ не бывало: вѣжливо, но съ холоднымъ достоинствомъ.

— Марья, ты это что же, голубушка, придумала?.. а?— загремѣлъ майоръ, не здороваясь и не снимая своей фуражки съ краснымъ околышемъ.

— Что вамъ угодно, г. майоръ?— сухо спросила, въ свою очередь, Марья Ивановна, не шевельнувъ бровью.

— Что угодно!— передразнилъ майоръ, бросая фуражку на прилавокъ.— А зачѣмъ ты старичонку этого околпачиваешь? Я, матушка, все знаю, все… меня не проведешь!

— Я и не думала никого проводить, г. майоръ, и только прошу васъ оставить меня въ покоѣ. До свиданья!

Марья Ивановна повернулась, хлопнула дверью подъ самымъ носомъ у майора да и не показалась больше, какъ онъ ее ни упрашивалъ. Майоръ вернулся хсъ себѣ на Саранку ни съ чѣмъ и только сердито проговорилъ:

— Это чортъ, а не дѣвка… Я ей же добра желалъ.

Нужно сказать, что майоръ противъ желанія сослужилъ большую службу Марьѣ Ивановнѣ: у ней въ каморочкѣ сидѣлъ Осипъ Иванычъ, когда майоръ гремѣлъ въ лавочкѣ. Она вернулась къ себѣ въ комнату блѣдная и такая огорченная, со слезами на глазахъ, такъ что Осипу Иванычу сдѣлалось ее жаль, какъ родную дочь.

— Все изъ-за васъ,— проговорила Марья Ивановна, глотая слезы.

— Слышалъ-съ,— смиренно отозвался Осипъ Иванычъ, приглаживая височки.— Неистовый человѣкъ и больше ничего. Вы не обращайте на него никакого вниманія, Марья Ивановна.

— Да, хорошо вамъ говорить!— совсѣмъ ужъ расплакалась Марья Ивановна.— Развѣ я что-нибудь сдѣлала ему или вамъ? Конечно, я одинокая дѣвушка, и меня всякій можетъ обидѣть, а только я не дурная дѣвушка.

— Марья Ивановна, что вы это говорите? Кто же считаетъ васъ за дурную дѣвушку? Напротивъ, г. майоръ дѣлаетъ вамъ непріятности просто изъ зависти… да-съ. Это ужасный человѣкъ, Марья Ивановна…

Положеніе Осипа Иваныча вышло чертовски-критическое, какъ говорилъ майоръ: чуть не на груди у него плакала прехорошенькая дѣвушка, а слабая женская рука искала опоры въ своей женской немощи. Нужно замѣтить, что Осипъ Иванычъ вообще не переносилъ женскихъ слезъ. Можетъ-быть, это происходило оттого, что ему приходилось видѣть слишкомъ много такихъ слезъ въ консисторіи, когда онъ бралъ жаренымъ и варенымъ съ просвиренъ и разныхъ вдовицъ духовнаго званія. Но какое сравненіе: тамъ были слезы тщетно вопіявшей нищеты, а здѣсь плакалась прелестная дѣвственница, непорочная горлинка… И кто же былъ виной этихъ слезъ? Конечно, онъ, Осипъ Иванычъ, который получилъ преферансъ передъ другими искателями. Бѣдная дѣвушка не стыдилась плакать передъ нимъ же, орошая росой довѣрія его старое консисторское сердце. Да, нужно было быть чудовищемъ, чтобы не почувствовать нѣкоторой отвѣтственности за свое исключительное положеніе, хотя Осипъ Иванычъ все-таки не выдалъ себя сразу, а ограничился нѣсколькими нравственными сентенціями, высказанными отеческимъ тономъ.

Однимъ словомъ, Осипъ Иванычъ крѣпко задумался, и ему все мерещилось заплаканное дѣвичье лицо, которое отъ слезъ сдѣлалось еще красивѣе. Искушеніе было сильное, хотя Осипъ Иванычъ понималъ, что бѣгать искушенія — самое постыдное проявленіе гнуснаго малодушія. Напротивъ, съ искушеніемъ нужно бороться его же оружіемъ, и Осипъ Иванычъ сталъ посѣщать Розвальни чаще прежняго, читалъ съ Марьей Ивановной душеполезныя книги и по возможности укрѣплялъ эту молодую душу, колебавшуюся, какъ трость въ пустынѣ. Въ этомъ христіанскомъ подвигѣ Осипъ Иванычъ дошелъ до полнаго самоотреченія, потому что совсѣмъ началъ забывать о себѣ, а думалъ только о ней, о Марьѣ Ивановнѣ, желая спасти ее отъ дьявольскихъ происковъ.

Но и майоръ не дремалъ. Онъ, съ своей стороны, тоже принялъ мѣры и распустилъ про Осипа Иваныча сплетни.

Все, что говорилъ майоръ, доносилось до Осипа Иваныча и, конечно, доносилось въ пріукрашенномъ видѣ, что еще сильнѣе возбуждало его христіанское смиреніе.

— Злоба и коварство людей есть удѣлъ человѣка,— наставительно говорилъ онъ Чинетти.

— Все-таки, Осипъ Иванычъ, какъ же это г. майоръ позволяетъ себѣ подобныя выходки?

— Я лично за себя не жалуюсь… нѣтъ, и даже не ропщу, но больно то, что изъ-за меня топчется въ грязь дѣвичья честь. Да-съ…

Марья Ивановна никогда не намекала ни единымъ словомъ, что она что-нибудь знаетъ о майорскомъ злословіи, хотя Осипъ Иванычъ по сосредоточенно-покорному выраженію ея лица чувствовалъ, что она все знаетъ, и невольно смущался. Эта кротость и величіе женской души приводили Осипа Иваныча въ невольное умиленіе, и онъ не безъ основанія приходилъ къ тому заключенію, что въ этой красотѣ женской души есть капля и его меду.

Это мирное теченіе дѣлъ чуть-было не нарушилось совершенно неожиданной катастрофой: разъ въ іюлѣ Осипъ Иванычъ подъѣзжаетъ верхомъ къ знакомой избушкѣ, входитъ въ лавочку и видитъ, что товары убраны и завязаны. На полу стояло нѣсколько деревянныхъ ящиковъ, перевязанныхъ веревками по-дорожному. Старикъ обомлѣлъ.

— Уѣзжаю…— заявила Марья Ивановна и съ кроткой покорностью опустила заплаканные глаза.— Я больше не могу, Осипъ Иванычъ, г. майоръ и про васъ и про меня говоритъ Богъ знаетъ что.

— То-есть позвольте, какъ же это уѣзжаете?— разсѣянно лепеталъ Осипъ Иванычъ, удерживая въ своихъ рукахъ теплую, бѣлую руку Марьи Ивановны.— Нѣтъ-съ, это дѣло необходимо обсудить…

— Что же тутъ обсуждать?— настойчиво возражала Марья Ивановна.— Я думала торговать въ Розвальняхъ, разсчитывала на пріиски, а между тѣмъ г. майоръ и Балуевъ запретили рабочимъ покупать у меня. Мнѣ просто дѣлать здѣсь нечего.

— Такъ, такъ… Да, это гнусно со стороны г. майора, и онъ поступилъ съ вами, сударыня, вполнѣ звѣрски.

— Я никого не обвиняю.

Осипъ Иванычъ пилъ чай въ комнаткѣ Марьи Ивановны въ послѣдній разъ и чувствовалъ, какъ все у него вертится въ глазахъ: и самоваръ, и Марья Ивановна, и какія-то бѣлыя подушки, и красная рожа майора, и собственное одиночество, и опять это заплаканное дѣвичье лицо. Ему вдругъ сдѣлалось страшно, точно впереди разверзалась темная и мрачная пучина, готовившаяся поглотить его безвозвратно. Отъ его согрѣвшагося старческаго сердца отлеталъ послѣдній лучъ надежды, и чайное блюдечко дрожало въ его рукахъ, точно онъ шелъ съ нимъ по канату надъ страшной бездной.

— Марья Ивановна… да-съ… а что бы вы сказали…— заговорилъ онъ наконецъ, съ трудомъ подбирая слова.— Конечно, я не юноша… но есть достоинства и въ человѣкѣ, умудренномъ опытомъ… да-съ. Постыдно отступать передъ препятствіями и искушеніями… нужно бороться со зломъ… Марья Ивановна, будьте моей женой, и тогда… злоба г. майора обрушится на его же собственную голову.

Марья Ивановна точно испугалась и даже отодвинулась отъ Осипа Иваныча, а по лицу у нея разлился яркій румянецъ. Осипъ Иванычъ плохо помнилъ, какъ онъ схватилъ дѣвушку въ свои руки и запечатлѣлъ на ея лицѣ первый поцѣлуй; она не сопротивлялась, ея голова съ закрытыми глазами скатилась къ нему на плечо, какъ подкошенная, а тяжелая русая коса, какъ змѣя, поползла по его колѣнамъ.

Осипъ Иванычъ плакалъ.

Извѣстіе о женитьбѣ Осипа Иваныча поразило майора Муштукова, какъ ударъ грома: именно этого-то онъ и не ожидалъ. Всякое душевное волненіе у майора переходило въ движеніе, поэтому онъ немедленно полетѣлъ на пріискъ къ Балуеву, какъ на пожаръ.

— Слышалъ новость?!— гремѣлъ майоръ, вваливаясь въ контору Балуева.— Нашъ старикъ съ ума сошелъ… Эта Марья, навѣрное, опоила его чѣмъ-нибудь.

— Сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро…

— Нѣтъ, шутки въ сторону: ѣдемъ сейчасъ на Ягодный и разговоримъ старика… Хотя онъ и виноватъ передо мной, но я зла не помню… Вѣдь я первый открылъ Марью и первый сказалъ ему о ней; выходитъ, чортъ возьми, что онъ нѣкоторымъ образомъ обокралъ меня.

— И меня тоже, Лука Лукичъ… Вѣдь какая бабенка-то, ѣшь ее мухи съ комарами!..

— Разбойникъ дѣвка, однимъ словомъ; но я не могу позволить, чтобы она обманывала моего друга… Чортъ ее знаетъ, кто она такая: прилетѣла неизвѣстно зачѣмъ и, здорово живешь, околпачила этого лысаго дуралея.

Майоръ курилъ сигару за сигарой, ругался, дергалъ себя за усы и наконецъ вытащилъ Балуева, чтобы ѣхать вмѣстѣ на Ягодный и разговорить Осипа Иваныча.

Планъ былъ великолѣпный, и черезъ часъ майоръ и Балуевъ уже подъѣзжали къ конторѣ на Ягодномъ, и первое, что увидѣли тамъ, былъ самъ секретарь, собственноручно прибивавшій кисейныя зававѣски къ окну той половины, гдѣ раньше жилъ штейгеръ.

Теперь обѣ половины были соединены только-что прорубленной въ стѣнѣ дверью, и, очевидно, спятившій съ ума старикъ приготовлялъ гнѣздышко для будущей жены. Контора совсѣмъ измѣнила свой видъ: откуда-то появились ковры, занавѣски на окнахъ, желѣзная двухспальная кровать, обои на стѣнахъ, зеркало и т. д.

— Мы къ тебѣ, Осипъ Иванычъ, пріѣхали,— началъ майоръ заранѣе составленную рѣчь.— Ты хоть и не правъ предо мной, но я зла не помню. Буду говорить откровенно, какъ всегда: Осипъ Иванычъ, ты съ ума сошелъ, или у тебя его не было никогда… да! Говорю это не въ укоризну, а вотъ Балуевъ свидѣтель, что отъ чистаго сердца. Мы пріѣхали отговорить тебя жениться на этой Марьѣ, которая, чортъ ее знаетъ, что за штука…

— И не штука и не чортъ знаетъ, что такое, а моя невѣста,— съ спокойнымъ достоинствомъ отвѣтилъ Осипъ Иванычъ, нимало не смутившись.— Мнѣ вообще, г. майоръ, кажется очень страннымъ ваше поведеніе, какъ я уже имѣлъ честь замѣтить вамъ въ послѣдній разъ…

— Да ты перестань ершиться-то,— вспылилъ майоръ.— Мы къ тебѣ съ хорошимъ словомъ пріѣхали, а онъ выкомуры выкомуриваетъ… Развѣ такъ порядочные люди дѣлаютъ?.. Ну, разсуди: ты — лысый старичишка, Марья — дѣвка кровь съ молокомъ, ну, какой толкъ выйдетъ? Ей нужно здоровеннаго мужа, чтобы она ему въ глаза глядѣла, а ты посмотри на себя въ зеркало… Извини, что я говорю, можетъ-быть, очень откровенно, но вѣдь я отъ чистаго сердца.

— Дѣйствительно, сумлительная дѣвица,— вставилъ свое слово Балуевъ, пожимая плечами.— Я такъ понимаю своимъ умомъ, что она къ вашимъ деньгамъ подбирается, Осипъ Иванычъ, и больше ничего. Дескать, какъ ослабѣетъ да раскиснетъ со мной старичокъ-то, я и приберу денежки…

— Вѣрно!..— подтвердилъ майоръ, точно гвоздь заколотилъ.— Не иначе… Вѣдь ты понимаешь ли, что значитъ женщина молодая, когда она въ полномъ прыску? Тутъ нужно, прежде всего, имѣть силу, да-съ!

— Господа, я уже рѣшился твердо и исполню свой долгъ,— невозмутимо-спокойно отвѣчалъ Осипъ Иванычъ, не поддаваясь искусителямъ.

Какъ друзья ни уговаривали Осина Иваныча, какъ ни убѣждали его, какія неопровержимыя доказательства ни приводили, онъ остался непреклоненъ, и даже больше: отнесся къ нимъ какъ будто свысока, съ самой обидной снисходительностью, какъ держатъ себя съ маленькими дѣтьми. Это наконецъ взорвало майора, и онъ отрѣзалъ Осипу Иванычу:

— Если ужъ тебѣ такъ загорѣлось имѣть эту Марью, такъ отчего же ты не сказалъ этого мнѣ, твоему другу? Я, по будь я майоръ, доставилъ бы тебѣ ее живую, съ руками и съ ногами, за красный билетъ… Я, братъ, знаю женщинъ!..

Осипъ Иванычъ побѣлѣлъ, затрясся всѣмъ тѣломъ и только молча указалъ друзьямъ на дверь.

Странное состояніе души переживалъ Осипъ Иванычъ. Такіе дни иногда случаются осенью: трава давно высохла и пожелтѣла, листъ съ деревьевъ облетѣлъ, кругомъ все голо, и вдругъ выглянетъ ласковое, теплое солнышко и обольетъ все своимъ золотистымъ свѣтомъ. Тихо-тихо все стоитъ кругомъ, ни одна былинка не шелохнется, точно въ природѣ совершается какое-то великое таинство, торжественное, таинственное и неизъяснимое: потухающая жизнь улыбается послѣдней своей улыбкой, какъ засыпающій ребенокъ. Именно такое торжественное спокойствіе испытывалъ теперь консисторскій секретарь, согрѣтый молодымъ, горячимъ огнемъ. Онъ чувствовалъ въ себѣ ту блаженную полноту, которая дѣлаетъ людей истинно-счастливыми, и удивлялся, какъ онъ раньше могъ жить, не понимая смысла всей жизни. Да развѣ онъ жилъ? Онъ ползъ, какъ червь, и, какъ червь, не могъ поднять головы. Правда, онъ думалъ всегда о томъ, чтобы устроить свой уголъ, завестись семьей, но все это было такъ смутно, неясно и постоянно затемнялось тысячью совершенно постороннихъ соображеній. Точно какой внутренній свѣтъ разомъ освѣтилъ Осипа Иваныча и даже на мгновеніе ослѣпилъ его: жизнь гораздо проще, а онъ теперь именно жилъ. Не нужно было ни искать ее, ни ждать, ни выбирать, нѣтъ, она пришла къ нему сама и сама протянула къ нему свои руки, прекрасная и слабая, полная жизни и не знающая жизни.

Когда майоръ выскочилъ изъ конторы и даже хлопнулъ дверью, Осипъ Иванычъ только улыбнулся: ослѣпленный злобой человѣкъ хотѣлъ разстроить его счастье и теперь неистовствуетъ отъ собственнаго посрамленія. Нѣтъ, во всемъ случившемся есть какая-то невидимая рука, которая все устроила, и слабому человѣку только оставалось покориться.

Приготовленія къ свадьбѣ занимали теперь все свободное время у Осипа Иваныча, и онъ съ наслажденіемъ устраивалъ гнѣздышко для своего будущаго счастья. Изъ сундуковъ были вытащены всевозможныя вещи, заготовленныя Осипомъ Иванычемъ раньше именно для такого торжественнаго случая: ковры, занавѣски, зеркало, шкатулочки, салфеточки, посуда, даже картины. Все это по случаю скупалось консисторскимъ секретаремъ на аукціонахъ и распродажахъ, вообще по случаю, когда вещи продавались за полцѣны.

— А какъ ты теперь находишь, Иванъ Петровичъ?— спрашивалъ старикъ своего клеврета Чинетти, развѣсивъ надъ двухспальной кроватью бархатный коверъ съ двумя голыми нимфами.

— Ничего, хорошо…

— Хе-хе… Все было припасено, давно припасено, а теперь дѣло за птичкой: прилетитъ, расправитъ перышки, и Осипъ Ивапычъ помолодѣетъ съ птичкой.

Чинетти долженъ былъ принимать довольно дѣятельное участіе въ приготовленіи готовившагося торжества, т.-е. чистилъ самоваръ, подсвѣчники, амуницію Осипа Иваныча, зеркало и т. д. Время бѣжало быстро, необходимо было торопиться, чтобы предотвратить злоухищренія со стороны майора, о которыхъ Осипъ Иванычъ говорилъ довольно часто.

Свадьба должна была произойти въ Розвальняхъ, куда, спеціально на этотъ случай, былъ выписанъ священникъ, пріѣхавшій откуда-то верхомъ, кажется, верстъ за сто; послѣ вѣнца молодые должны были сейчасъ же отправиться на Ягодный: Осипъ Иванычъ верхомъ, а молодая въ сибирской качалкѣ, привязанной между двумя лошадьми на тонкихъ жердяхъ.

— Мнѣ бы хотѣлось первые дни остаться въ Розвальняхъ,— заявила было Марья Ивановна, но Осипъ Иванычъ ничего и слышать не хотѣлъ о такомъ рѣшеніи.

Наконецъ наступилъ и торжественный день свадьбы. Изъ знакомыхъ Осипа Иваныча въ церкви, при совершеніи обряда, присутствовалъ одинъ Чинетти, который держалъ надъ невѣстой вѣнецъ. Осипъ Иванычъ былъ въ какомъ-то вицмундирѣ и при орденѣ, невѣста въ бѣломъ кисейномъ платьѣ, однимъ словомъ, молодые были хоть куда. Послѣ вѣнца сейчасъ же всѣ отправились на Ягодный. Марья Ивановна ѣхала торжественно въ качалкѣ, а за ней верхомъ гуськомъ Осипъ Иванычъ, Чинетти и молчаливый, угрюмый старикъ, который жилъ при мелочной лавочкѣ Марьи Ивановны.

Путешествіе совершилось благополучно, и только когда показался Ягодный, Осипъ Иванычъ молодцомъ заскакалъ впередъ и, встрѣтивъ жену на крыльцѣ своей конторы, облобызалъ ее и проговорилъ;

— Вотъ, Маша, и наше гнѣздышко!

Было уже поздно. Лѣтній іюлѣскій день быстро склонился къ вечеру; со всѣхъ сторонъ на пріискъ ползла ночная мгла, и только яркіе огни около казармы рабочихъ нарушали общій порядокъ пріисковаго рабочаго дня. Это рабочіе пили за здоровье молодыхъ. Марья Ивановна была необыкновенно весела, шутила, смѣялась и ласково заглядывала прямо въ глаза Осипу Иванычу, котораго все время называла Іосифомъ.

— Ахъ, ты, моя птичка!— задыхаясь, шепталъ Осипъ Иванычъ.

——

Пожелавъ молодымъ спокойной ночи и выпивъ два бокала кисленькаго вина, купленнаго Осипомъ Иванычемъ гдѣ-то по случаю, Чинетти ушелъ изъ конторы послѣднимъ. Утромъ онъ проснулся рано; но окна въ конторѣ были завѣшаны, а дверь заперта. Чинетти подождалъ одиннадцати часовъ и рѣшился наконецъ взойти на крыльцо, причемъ осторожно кашлянулъ. Изъ конторы ему послышался какой-то странный стонъ. Чинетти еще разъ кашлянулъ, стонъ повторился. Это озадачило бывшаго наѣздника, и онъ попробовалъ отворить дверь; она была, какъ оказалось, не заперта. Когда Чинетти вошелъ въ контору, его взорамъ представилось нѣчто ужасное: Осипъ Иванычъ, какъ былъ, въ вѣнчальномъ нарядѣ, сидѣлъ у стола, блѣдный, съ искаженнымъ лицомъ и блуждавшими глазами.

— Это ты, Чинетти?— окликнулъ онъ и грустно поникъ головой.

— Я-съ… Что это съ вами, Осипъ Иванычъ?

— Со мной?.. Ничего… несчастный человѣкъ и больше ничего.

Движеніемъ головы Осипъ Иванычъ показалъ на спальню, гдѣ стояла нетронутая парадная кровать; Марьи Ивановны не было.

— Никого нѣтъ… одинъ, одинъ, одинъ!— шепталъ Осипъ Иванычъ, съ глухими рыданіями роняя свою лысую голову на столъ.

VI.

Стояла глубокая осень, когда на сѣверѣ небо по цѣлымъ недѣлямъ обложено низкими сѣрыми туманами и безъ конца льется безпощадный дождь. Особенно тяжела такая осень гдѣ-нибудь на глухомъ пріискѣ, съ котораго нельзя ни выйти ни выѣхать, а приходится отсиживаться въ четырехъ стѣнахъ, точно въ осажденномъ городѣ. Майоръ Муштуковъ отъ души ненавидѣлъ это время года, хотя человѣкъ былъ испытанный и видавшій на своемъ вѣку виды.

— Это тюрьма, а не осень,— говорилъ онъ, поглядывая въ окно своей конторы на мутную полосу струившагося дождя.— Если бы я былъ англичанинъ, то давно бы повѣсился десять разъ.

Къ счастью майора, онъ не былъ англичанинъ, а поэтому ограничивался крупной руганью, курилъ безъ конца копеечныя сигары, плевалъ въ потолокъ, иногда игралъ на гитарѣ, на которой вотъ уже второй годъ не хватало двухъ басковъ, и все поджидалъ, не навернется ли кто-нибудь. Прежде хоть Осипъ Иванычъ съ Чинетти завернутъ повинтить грѣшнымъ дѣломъ, а нынче… о, чортъ возьми! какое иногда можетъ быть скверное положеніе! Майоръ сравнивалъ себя съ медвѣдемъ, который посаженъ въ яму, но медвѣдь хоть можетъ спать, а майоръ извѣстную часть сутокъ долженъ бодрствовать. Даже на охоту нельзя было носъ показать: пистоны отсырѣвали, ружье давало осѣчку, да и бродить мокрому по уши не особенно пріятно. Правда, дичи было много, но она теряла цѣну именно благодаря этому обстоятелѣству, и майоръ сидѣлъ въ своей берлогѣ, смотрѣлъ въ окно на пріискъ, ругался и опять смотрѣлъ, поджидая, не навернется ли какой-нибудь дьяволъ, хотя отлично зналъ, что подвертываться рѣшительно некому, кромѣ старика Балуева. Да и Балуевъ пріѣзжалъ рѣдко, все жаловался на какія-то болѣзни и сидѣлъ дома.

— Хоть бы тебя черти задавили для разнообразія,— говорилъ майоръ, встрѣчая гостя.

— Этакія слова у васъ, Лука Лукичъ, неспособныя!— ежился Балуевъ.— Сейчасъ и черти! И безъ нихъ вонъ какая на дворѣ страсть Господня стоитъ.

Обыкновенно, перекинувшись послѣдними пріисковыми новостями, друзья усаживались играть въ вистъ съ двумя болванами и каждый разъ непремѣнно ругали Осипа Иваныча и Чинетти.

— Подлецы, всю музыку испортили!— говорилъ майоръ, сдавая карты.— А гдѣ-же Миликтриса-то Кирбитьевна?

— Какъ въ воду канула, ни слуху ни духу. Чудное это дѣло, Лука Лукичъ!.. А старикъ-то вѣдь совсѣмъ съ ума спятилъ: горькую пьетъ…

— Фельдфебельскимъ запоемъ?

— Точно такъ-съ… Утромъ пріискъ обойдетъ, а потомъ затворится въ конторѣ самъ-другъ съ четвертью да до утра и чертитъ. У него въ каждомъ углу по четверти поставлено. Подойдетъ сначала къ одной и начнетъ себя упрашивать: «Осипъ Иванычъ, пожалуйте, рюмочку выкушайте».— «Нѣтъ, благодарю васъ, что-то не хочется».— «Да сдѣлайте такую милость, уважьте».— «Развѣ ужъ для васъ колупнуть единую». Ну, и разводитъ эту же музыку передъ каждою четвертью. Охъ, страсть одна… Испортила его, надо полагать, Марья-то Ивановна, въ первую же ночь испортила, а сама тягу.

— Да какъ она его испортить могла, когда онъ и не раздевался совсѣмъ и кровать была не тронута? Убѣжала, и все тутъ. Навѣрное, деньжонокъ прихватила… Вѣдь я говорилъ этому старому чорту, такъ нѣтъ: всѣхъ умнѣе хочу быть… вотъ и достукался. Не фордыбачь впередъ.

— Темное дѣло, Лука Лукичъ.

— Да, вѣдь я же говорилъ?

— Говорить-то, точно что говорили, только вышло маненько въ розницу супротивъ вашего… Старикъ-то говоритъ, что ни синь-пороха не взяла Марья Ивановна.

— Вретъ… не можетъ быть!

Друзья долго спорили на эту благодарную тему, а темное дѣло такъ и осталось темнымъ. Было извѣстно только то, что Марья Ивановна скрылась въ первую ночь послѣ свадьбы, а почему и какъ — оставалось тайной, надъ которой всѣ напрасно ломали голову. Нѣсколько разъ майоръ разными правдами и неправдами завлекалъ къ себѣ Чинетти и старался хоть изъ него выпытать что-нибудь, но Чинетти самъ ничего не зналъ.

— Ну, если бы эта колдунья Матка попалась мнѣ въ руки, я ее лихо отлупцовалъ бы,— ругался майоръ и даже засучивалъ рукава.— Теперь вотъ играй съ двумя болванами…

Особенно страшны были майору безконечныя осеннія ночи, которыя наводили на него тоску. Чего-чего онъ ни передумаетъ за такую ночь, а не спится, хоть зарѣжь. Вся безпутная майорская жизнь выплывала: какъ онъ барахтался среди коньяку, сомнительныхъ женщинъ, долговъ, картъ, зуботычинъ и вѣчной неизвѣстности, чѣмъ будетъ сытъ завтра. И какъ будто въявь все это было и какъ будто во снѣ. Некуда было дѣваться майору со своей майорской силой; онъ колобродилъ, пока не выгнали изъ полка, и хорошо еще, что нашелся добрый человѣкъ, который далъ мѣсто смотрителя на пріискѣ. Да, тяжело иногда бывало майору, очень тяжело, особенно, когда онъ раздумывался о томъ, что вѣдь, пожалуй, можно бы прожить нѣсколько иначе.

Въ одну изъ такихъ страшныхъ ночей, когда майоръ мучился у себя въ конторѣ безсонницей, въ окно кто-то осторожно постучалъ. Майоръ вскочилъ, зажегъ свѣчу и впустилъ Чинетти, который былъ блѣденъ и еле шевелилъ языкомъ отъ усталости.

— А я за вами, г. майоръ,— объявилъ Чинетти, не раздѣваясь.— Осипъ Иванычъ умираютъ и просили васъ Христомъ Богомъ пріѣхать къ нимъ проститься. Очень плохи-съ.

— Да куда же я въ этакую ночь отправлюсь? Ты съ ума сошелъ, братецъ… Нѣтъ, не поѣду. Такъ и скажи своему Осипу Иванычу, что майоръ его прощаетъ заочно. Всѣ мы грѣшные люди, да дѣвать только насъ некуда.

— Никакъ нельзя-съ; на колѣнахъ приказали просить васъ, руки цѣловать. Очень тяжело Осипу-то Иванычу, смертный часъ приходитъ.

Майоръ былъ добръ, какъ мы уже говорили. Онъ обругалъ по порядку все и всѣхъ, но въ концѣ концовъ велѣлъ осѣдлать лошадь и поѣхалъ съ Чинетти на Ягодный. Ночь была, на счастье, свѣтлая. Въ воздухѣ тихо кружились медленно падавшія пушистыя снѣжинки, замерзшая земля звенѣла подъ копытами лошадей, какъ стекло, молодой мѣсяцъ разливалъ радужное сіяніе колыхавшимися столбами. Торжественно и тихо было въ лѣсу, точно все живое умерло навсегда, и только гдѣ-то далеко выла волчья голодная стая, заставлявшая лошадей фыркать и пятиться.

— Ну, и задачу задалъ Осипъ Иванычъ,— ворчалъ майоръ, напрасно закрывая мерзнувшія колѣна полой нагольнаго полушубка — полы разъѣзжались, и морозъ начиналъ щипать грѣшное майорское тѣло.— Нашелъ время умирать… чудакъ, право!

Наши путники еще издали увидѣли слабый огонекъ, мерцавшій въ конторѣ Осипа Иваныча. Майоръ не безъ удоволѣствія соскочилъ съ лошади, стряхнулъ съ себя снѣгъ, потянулся всѣмъ корпусомъ, такъ что хрустнуло въ нѣсколькихъ мѣстахъ, и бодро взбѣжалъ на крылечко. Отворивъ дверь, онъ чуть не попятился: умиравшій Осипъ Иванычъ лежалъ на своемъ старомъ диванчикѣ, а противъ него на стулѣ сидѣла Марья Ивановна и вполголоса читала какую-то большую книгу въ кожаномъ почернѣвшемъ переплетѣ. Осипъ Иванычъ открылъ глаза и сдѣлалъ попытку улыбнуться: онъ узналъ майора.

— Вы, пожалуйста, не растревожьте его,— шопотомъ проговорила Марья Ивановна, показывая головой на больного.— Очень онъ плохъ.

У майора вертѣлась на кончикѣ языка какая-то дерзость, но Марья Ивановна въ это время успѣла выйти.

— Ну что, Осипъ Иванычъ, какъ себя чувствуешь?— наклонился майоръ къ больному, который опять закрылъ отяжелѣвшія вѣки.

— Плохо… умираю…— хрипѣлъ Осипъ Иванычъ и глухо закашлялся; въ груди у него точно что переливалось.— Ушла та… змѣя-то?

— Ушла… Пріѣхалъ проститься съ тобой, Осипъ Иванычъ… Мало ли что бываетъ, голубчикъ, а только я зла не помню…

Майоръ не кончилъ, потому что по его красному лицу катились крупныя слезы, а въ горлѣ сперлись рыданія.

— Меня… прости… меня…— хрипѣлъ Осипъ Иванычъ, опять закрывая глаза.— Совѣсть… замучила… напрасно я тогда… тебя-то обидѣлъ…

— Богъ проститъ!— шепталъ задыхавшимся голосомъ майоръ, отвертываясь, чтобы скрыть заплаканное лицо.

Осипъ Иванычъ былъ страшенъ, какъ бываютъ страшны умирающіе отъ водянки: лицо опухло какой-то сѣрой полнотой, подъ глазами просвѣчивали темные круги, носъ обострился, посинѣвшія губы запеклись. Каждое слово стоило ему страшныхъ усилій, но онъ непремѣнно хотѣлъ говорить.

— Видѣлъ… змѣю-то?— повторилъ Осипъ Иванычъ свой вопросъ.— Сама пришла… сегодня ночью… узнала… я при смерти… и пришла… а вы ничего не знаете про нее-то… про Марью?

— Ничего, Осипъ Иванычъ… такъ, болтаютъ разное.

— Охъ!.. никто не знаетъ… я одинъ… Знаете, г. майоръ, что… меня-то погубило?

Майоръ вопросительно пожалъ плечами.

— А какъ меня зовутъ-то?

— Осипомъ.

— Вотъ, вотъ… Іосифъ… это и нужно было змѣѣ-то моей. Она… Марья… хлыстовка… захотѣла сдѣлаться… хлыстовской богородицей… ну, ей и нужно было… обручиться… съ Іосифомъ, который хранилъ бы ея дѣвство… Вотъ она тогда и нашла меня… а сама убѣжала… со старикомъ своимъ… Охъ, смерть моя… душно.

Къ утру хранителя дѣвства хлыстовской богородицы не стало; онъ умеръ на рукахъ майора, который рыдалъ надъ нимъ, какъ ребенокъ. Марьи Ивановны не было; она опять пропала безъ вѣсти, а съ ней исчезъ и Чинетти.

1885.

Осип Иваныч

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Обратная связь

Вопрос администратору