Bibra > Произведения > Все > Ученое горе

Ученое горе

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

  

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу «Нива» на 1917 г.

OCR Бычков М. Н.

ОСЕННІЕ ЛИСТЬЯ

Очерки и разсказы.

  

УЧЕНОЕ ГОРЕ.

I.

   Какъ всегда, Анна Петровна проснулась раньше мужа. Накинувъ утренній капотъ, она отправилась въ дѣтскую, которая была отъ ихъ спальни черезъ комнату. Съ какимъ-то ребячьимъ удовольствіемъ она шлепала своими туфлями, надѣтыми на босу ногу; мужъ проспитъ еще цѣлый часъ, и она могла позволить себѣ это удовольствіе. Изъ какихъ иногда пустяковъ складывается жизнь!..

   Въ дѣтской ее встрѣтила старая нянька Марковна; дѣти уже сидѣли за своими порціями утренняго парного молока и встрѣтили мать довольно равнодушно.

   — Что же вы не здороваетесь, бутузы?— съ притворной строгостью проговорила Анна Петровна.— Сережа, что это у тебя лѣвый глазъ красный? Миша, а ты опять крошишь булку?..

   Дѣти развеселились и полѣзли къ матери. Старшему, Сережѣ, было четыре года, а младшему шелъ еще только второй. Дѣти были, какъ дѣти: здоровенькія, по-дѣтски полныя и по-дѣтски глупенькія. Анна Петровна, конечно, любила ихъ, но не самообольщалась. Пусть растутъ, какъ всѣ другія дѣти и все будетъ хорошо.

   — Мишенька жаловался, что у него животикъ болитъ,— сообщила нянька, оглядываясь на дверь.

   — У Миши? животикъ?— повторила Анна Петровна и тоже оглянулась.

   — Да ничего, матушка-барыня, не извольте безпокоиться… Ребячьимъ дѣломъ мало ли что приключается. Маслецемъ деревяннымъ натереть, и пройдетъ.

   — Конечно, пройдетъ… Я не про это, няня. А что Миша вчера ѣлъ?

   — Обыкновенно что: по положенью… Порошокъ этотъ мясной глоталъ, эстрату пилъ…

   — Неправда! По глазамъ вижу, что неправда… Зачѣмъ ты меня обмалываешь?

   — Что же мнѣ обманывать васъ, сударыня? Ну, съѣлъ кочерыжку…

   — Ко-че-рыж-ку?— въ ужасѣ прошептала Анна Петровна, опуская безсильно руки.— Ми-ша съѣлъ ко-че-рыж-ку?..

   — Ну, съѣлъ ребячьимъ дѣломъ… Недоглядѣла я, а онъ въ кухнѣ самъ добылъ. И какъ это вышло — ума не приложу… Гляжу, а онъ ужъ доѣдаетъ ее, кочерыжку-то, и такъ весело похрустываетъ… Извѣстно, зубки-то молодые, надо побаловать… Не все эту вашу пыль глотать да эстрату пить…

   — Да вѣдь я ничего, няня, а если Илья Александрычъ узнаетъ? Достанется намъ съ тобой… Нельзя же обманывать и скрывать…

   — Не велика важность, ежели и узнаетъ. Ну, съѣлъ кочерыжку — бѣда!.. Я и сама скажу… Пусть отъ мѣста отказываетъ…

   Когда нянька говорила съ барыней, у нея было совсѣмъ другое лицо: такое смышленое и какъ-то здорово-умное. Анна Петровна это замѣчала сама. Какъ это хорошо она называетъ мясной порошокъ «пылью», а мясной экстрактъ «эстратой» или микстурой. Умная вообще старуха. Но стоило войти въ дѣтскую барину, какъ Марковна сразу мѣнялась: подбирала губы, начинала глядѣть исподлобья и вообще казалась глупѣе. Старуха не любила барина и,— что не нравилось Аннѣ Петровнѣ,— любила сказать про него какое-нибудь ядовитое словечко за-глаза: «Охъ, ужъ это ученое-то горе наше», или «завязъ нашъ баринъ въ книжкахъ своихъ, какъ журавль въ болотѣ».

   Хорошее расположеніе духа Анны Петровны, съ которымъ она шла въ дѣтскую, сразу испортилось. Дальше она пошла уже медленнѣе и съ нахмуреннымъ лицомъ… Она была не дурнушка и не красавица, а такъ, середка на половинѣ, какъ говорила Марковна. Сейчасъ ее много скрашивала молодость и та мягкость въ выраженіи лица, въ складѣ всей фигуры и въ каждомъ движеніи, которая дается только материнствомъ. Но это простое женское лицо глядѣло такими хорошими, простыми глазами, которыми можно было сдѣлать счастливымъ неиспорченнаго и тоже простого мужчину.

   — Кочерыжка… проклятая кочерыжка!— повторяла про себя Анна Петровна, когда проходила черезъ столовую, чтобы посмотрѣть, все ли въ порядкѣ для утренняго чая.

   Столовая была устроена какъ-то не подъ стать всей остальной обстановкѣ: буфетъ слишкомъ великъ, потомъ вездѣ какія-то полочки, да полотенца, да лишняя посуда на каждомъ шагу. Она напоминала не то пріемную доктора, не то аптеку. Столъ дезинфицировался послѣ каждаго обѣда разными мудреными спеціями, и, вѣроятно, отъ нихъ въ столовой утвердился какой-то особенный аптечный воздухъ. Анна Петровна не любила эту комнату, которая ежедневно служила для нея источникомъ тѣхъ мелкихъ и ничтожныхъ огорченій, какими отравляется жизнь.

   — Ахъ, опять эта Наташа перепутала!— спохватилась она, переставляя на столѣ подносикъ для хлѣба.— И салфеточки нѣтъ, которою закрывать чайникъ…

   Изъ столовой Анна Петровна прошла въ кухню, очень большую и свѣтлую. На особомъ мраморномъ столикѣ была разложена свѣжая провизія, купленная по заказу съ вечера. Кухарка Матрена растопляла плиту, а горничная Наташа обтирала уже кипѣвшій самоваръ. Все было въ порядкѣ, а главное — посуда.

   — Все, Матрена?

   — Кажись, все, барыня… Комаръ носу не подточитъ. И посуда и провизія…

   Анна Петровна все-таки пересмотрѣла провизію до послѣдняго корешка въ супъ, а говядину и цыплятъ даже понюхала.

   — Наташа, вы не забудьте форточки,— замѣтила она горничной,— какъ баринъ встанетъ, сейчасъ открыть форточку въ спальнѣ, пока мы пьемъ чай — должна быть отворена форточка въ кабинетѣ у барина, а потомъ — въ столовой и въ залѣ. Когда дѣти пойдутъ гулять, тогда откроете форточку въ дѣтской…

   — Слушаю-съ…

   Отдавая эти приказанія, Анна Петровна всегда испытывала маленькую неловкость, точно боялась потерять въ глазахъ прислуги надлежащее уваженіе,— вѣдь прислуга знаетъ своихъ господъ насквозь. Такъ было и теперь… Зачѣмъ она заговорила о форточкахъ, когда это Наташа отлично знаетъ и безъ нея?.. Просто сказался чисто-бабій страхъ, что мужъ проснется и начнетъ ворчать, а его раздражали всего больше именно разные пустяки.

   Анна Петровна хотѣла уходитъ изъ кухни, но вспомнила, что мужъ вчера просилъ нарѣзать ломтиками мяса и высушить его въ печи на «вольномъ жару», какъ говорила Матрена, а она совершенно забыла объ этомъ. Эта простая мысль привела ее въ отчаяніе. Илья Александровичъ ничего не забывалъ и, какъ только встанетъ, сейчасъ же потребуетъ это проклятое сушеное мясо, чтобъ изъ него при немъ же приготовили мясной порошокъ. Господи, что же это такое: тамъ кочерыжка, а тутъ сушеное мясо… Весь день былъ испорченъ. И какъ было забыть?

   Сначала Анна Петровна разсердилась на кухарку, которая знаетъ, что мясной порошокъ весь вышелъ, и не напомнила объ этомъ.

   — Вѣдь вы знали объ этомъ, Матрена, и нужно было сказать мнѣ…

   — Гдѣ же все упомнить?..— ворчала кухарка.— Мое дѣло вотъ обѣдъ приготовить, провизію принести… Мало ли дѣла наберется тоже!..

   — А мясной порошокъ что по-твоему?

   — Извѣстно что: лѣкарство…

   Развѣ можно разговаривать съ этою сумасшедшей? Анна Петровна махнула на нее рукой и пошла обратно въ столовую. Вѣдь нянька тоже должна была знать, что порошокъ вышелъ, и не позаботилась. Но Анна Петровна не успѣла раскрыть рта, какъ старуха уже накинулась на нее сама.

   — Что это, въ самомъ-то дѣлѣ, барыня, аптека, что ли, у насъ?.. Голодомъ дѣтей не моримъ, а это пустое дѣло…

   — Какъ ты смѣешь такъ говорить? Ты забываешься… Вотъ Илья Александровичъ встанетъ, такъ я сказку ему… Вы все дѣлаете мнѣ на зло — нарочно, чтобъ отравить утро.

   — Никто и ничего не дѣлаетъ, матушка… Я правильно говорю. И въ глаза барину то же самое скажу…

   — Это ты со мною такъ разговариваешь, а съ бариномъ не смѣешь!

   — А смѣю… Это вы барина боитесь, а мнѣ все равно. Да… Жалованье свое получила, и вся тутъ. Со старухи взять нечего…

   — Я знаю, что тебѣ только жалованье свое получить,— укорила Анна Петровпа уже со слезами въ голосѣ.— Прислуга, такъ прислуга и есть…

   — По господамъ и прислуга… Кабы господа-то…

   Тутъ случилось нѣчто ужасное. Анна Петровна вся затряслась, поблѣднѣла и даже замахнулась рукой на няньку, которая взвизгнула, какъ придавленная крыса, и даже присѣла, закрывъ голову руками.

   — Батюшки… ой, убиваютъ!..

   Въ этотъ критическій моментъ на порогѣ столовой показался самъ Илья Александровичъ, одѣтый въ утренній костюмъ довольно странной формы, такъ что онъ походилъ на одного изъ тѣхъ водолазовъ, какихъ рисуютъ въ дѣтскихъ книжкахъ. Однимъ словомъ, на немъ былъ самый гигіеническій костюмъ изъ сосновой шерсти, хотя цвѣтущее лицо и вся бодрая, молодая фигура меньше всего напоминала ревматизмъ или что-нибудь подобное. На жену Илья Александровичъ даже не взглянулъ, а нянькѣ молча указалъ на дверь.

   Боже мой, случаются же такіе проклятые дни!

  

II.

   Илья Александровичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, занялъ свое обычное мѣсто у чайнаго стола. Онъ мелькомъ взглянулъ на дѣтей и чуть приподнялъ одну бровь — это означало, что онъ уже замѣтилъ все. Да, все, что можетъ видѣть только наблюдательное, изощренное око врача… Анна Петровна машинально заняла свое мѣсто. Она вся дрожала отъ охватившей ее лихорадки, грудь тяжело поднималась, а по лицу расходились красныя пятна. Ахъ, какая это мука, когда онъ молчитъ, медленно и спокойно измышляя наилучшій въ данномъ случаѣ способъ выматывать изъ нея всѣ жилы… Человѣкъ, поставленный подъ дуло пистолета, вѣроятно, испытываетъ то же, что испытывала сейчасъ Анна Петровна.

   — Что это у Сережи какъ будто лѣвый глазъ того?..— медленно протянулъ Илья Александровичъ, стараясь придать своему голосу обычный брюзжащій тонъ.

   — Я не знаю,— коротко отвѣтила жена, мелькомъ взглянувъ на присмирѣвшихъ дѣтей.— Можетъ-быть, что-нибудь такъ…

   — Какое нелѣпое слово такъ… Такъ могутъ выражаться только горничныя. Впрочемъ, что же я удивляюсь?.. Отъ васъ можно ожидать всего, такъ что невольно является вопросъ: въ какой конюшнѣ вы воспитывались?..

   Это былъ первый ударъ, и Анна Петровна покорно наклонила голову. Она хотѣла выдержать характеръ. Именно этотъ мертвый тонъ придалъ ей рѣшимость отчаянно защищающагося животнаго… Ну что же, глазъ у Сережи дѣйствительно красный, Миша съѣлъ кочерыжку, а она забыла приготовить мясную муку и чуть-чуть не ударила няньку. Да, все это было. Эти мысли были такъ ярки, точно Анна Петровна ихъ слышала. Она даже подняла глаза и посмотрѣла на мужа, посмотрѣла прямо въ лицо, словно хотѣла разсмотрѣть, какой онъ въ дѣйствительности — старый, молодой, красивый или безобразный. На минуту это рѣшительное настроеніе было нарушено осторожными шагами Наташи, которая открывала форточки въ залѣ — это было привычное движеніе вымуштрованной собаки. Илья Александровичъ тоже насторожился — у него былъ замѣчательный слухъ, уловлявшій малѣйшій шорохъ. Но Наташа дѣйствовала согласно самой строжайшей инструкціи, и оба супруга погрузились съ новымъ ожесточеніемъ въ молчаливую супружескую войну. Илья Александровичъ медленно отхлебывалъ большими глотками свой утренній чай, обмакивая въ него кусочки поджареннаго въ маслѣ бѣлаго хлѣба. Какъ онъ противно ѣлъ и пилъ! Казалось, Анна Петровна только сейчасъ это замѣтила и возненавидѣла это выхоленное, сдержанно-злобное молодое лицо съ тщательно расчесанной бородой, слегка подвитыми шелковистыми усами и совершенно мертвыми, холодными, сѣрыми глазами. Она даже вздрогнула отъ какого-то внутренняго холода, охватившаго ее.

   — Англичане даже не разговариваютъ съ прислугой,— отцѣживалъ Илья Александровичъ, точно выдавливалъ изъ себя каждую букву,— потому что они привыкли уважать себя. Да, уважать… Англичанинъ считаетъ позоромъ для себя сказать прислугѣ рѣзкое слово, а не то что вступать съ ней въ рукопашную. Эта русская распущенность не знаетъ никакихъ границъ… Впрочемъ, что это я объясняю; мы говоримъ съ вами, Анна Петровна, на двухъ различныхъ языкахъ. И я не сказалъ бы ничего, повѣрьте, если бы не былъ вынужденъ къ этому присутствіемъ здѣсь третьихъ лицъ, для которыхъ дурной примѣръ матери составляетъ отраву… ядъ…

   Голова Анны Петровны наклонилась еще ниже, но потомъ она вдругъ выпрямилась и проговорила:

   — Вы забыли прибавить, Илья Александровичъ, вы забыли прибавить, какъ ваши англичане бьютъ своихъ беременныхъ женъ каминными щипцами и дерутся на улицахъ съ извозчиками…

   — Ха-ха… Свѣдѣнія, почерпнутыя изъ послѣдняго номера газеты? Какъ это мило… Вотъ что называется образованной женщиной!.. И какое точное знаніе англійской жизни… Очень мило!..

   Сережа и Миша переглянулись, подтолкнули другъ друга и тоже засмѣялись очень некстати, что заставило Илью Александровича сморщить лобъ. Дѣтская веселость такъ же быстро улетѣла, какъ явилась, точно ее сдуло вѣтромъ. Столовая была ярко освѣщена лѣтнимъ солнцемъ, и эта мирная обстановка семейнаго утренняго чая такъ мало соотвѣтствовала внутреннему настроенію враждовавшихъ сторонъ.

   — Вы кончили?— спросила сухо Анна Петровна.

   — Что кончилъ: чай или разговоръ?

   — Вашъ разговоръ я знаю впередъ, я говорю про чай…

   — Совершенно излишній вопросъ, потому что вамъ извѣстно, что утромъ я пью всего одинъ стаканъ…

   Они молча поднялись, сердито двинули своими стульями и разошлись по своимъ комнатамъ. Въ квартирѣ наступила та тяжелая, давящая тишина, какая бываетъ только при семейныхъ ссорахъ. Дѣти особенно ее чувствовали каждый разъ и теперь потихоньку убрались въ свою дѣтскую, гдѣ старая нянька Марковна сидѣла у окна и заливалась горячими бабьими слезами.

   Анна Петровна заперлась въ своей комнатѣ и слышала, какъ мужъ одѣвался, какъ онъ прошелъ черезъ гостиную увѣреннымъ шагомъ, какъ Наташа подала ему въ передней пальто, и какъ онъ многозначительно сказалъ всего только одно слово:

   — Форточки…

   Форточки были его болѣзнью. Дома онъ постоянно, кажется, только и дѣлалъ, что слѣдилъ, съ упрямствомъ безнадежно помѣшаннаго человѣка, открыта ли та или другая форточка. Отправляясь на службу, онъ обыкновенно завертывалъ на кухню, чтобы осмотрѣть провизію и сдѣлать какое-нибудь наставленіе кухаркѣ. Прислуга была вся женская и единодушно ненавидѣла этого придирчиваго барина съ его форточками, мясными экстрактами и гигіенической обстановкой. Особенно враждебно относилась къ барину старая нянька Марковна. Сегодня Илья Александровичъ настолько былъ взволнованъ, что даже не зашелъ на кухню, чѣмъ поставилъ всѣхъ втупикъ. Какъ теперь быть съ обѣдомъ? Барыня безъ барина ничего не смѣла, а потомъ и пойдетъ переборка: то не такъ, это не такъ.

   — Уйду я, куда глаза глядятъ!— ворчала кухарка.— Развѣ это господа? Омморошные какіе-то… А баринъ шильникъ: статочное ли дѣло, чтобы настоящій баринъ сталъ по горшкамъ лазить да все обнюхивать? Не мужское это дѣло…

   Въ глубинѣ души кухарка Матрена вынашивала кровное оскорбленіе, потому что всѣ гигіеническія мѣры истолковывала какъ недовѣріе къ ней, кухаркѣ Матренѣ. «За каждымъ кускомъ слѣдятъ, чтобы, грѣшнымъ дѣломъ, не слопала господскаго… Конечно, шильники!.. Креста на нихъ нѣтъ, а туда же: господа!»

   Анна Петровна сидѣла въ своей комнатѣ и плакала. Если она чуть не подралась съ Марковной, то, конечно, виноватъ онъ же, Илья Александровичъ, потому что довелъ ее до такого нервнаго состоянія. Развѣ она такая была?.. Да и нянька Марковна любила ее, какъ и она ее, а все случилось именно подъ вліяніемъ гнетущаго раздраженія. И прислуга вся тоже раздражена… Боже мой, какъ Анна Петровна ненавидѣла теперь вотъ эту проклятую гигіену, которой мужъ-докторъ отравляетъ жизнь цѣлому дому. Онъ вѣчно всѣхъ подозрѣваетъ въ чемъ-то, вѣчно подыскивается и брюзжитъ… И это жизнь!.. Цѣлый день проходитъ въ такихъ пустякахъ, о которыхъ стыдно сказать. Убрать только одну комнату Ильи Александровича — такой подвигъ, отъ котораго руки опускаются. Боже сохрани, если передвинутъ какую-нибудь вещь съ принадлежащаго ей мѣста, позабудутъ вытереть гдѣ-нибудь пыль, не отворятъ во-время форточки — однимъ словомъ, цѣлый рядъ утонченнѣйшихъ домашнихъ пытокъ.

   «И такъ до самой смерти!..— въ ужасѣ думала Анна Петровна, перебирая въ умѣ всѣ эти подробности.— Вѣдь живутъ же другіе люди такъ просто, хорошо, скромно!.. А этотъ эгоистъ…»

   Вотъ именно это и было то самое слово, котораго недоставало Айнѣ Петровнѣ. Именно эгоистъ и самый скверный эгоистъ. Вся жизнь его построена на заботахъ только о самомъ себѣ, о своемъ драгоцѣнномъ здоровьѣ и удобствахъ, а что думаютъ и чувствуютъ другіе — до этого нѣтъ дѣла. До замужества Илья Александровичъ нравился Аннѣ Петровнѣ своей увѣренностью, солидностью и убѣжденнымъ тономъ, а подъ этими достоинствами оказался спрятавшимся ничтожный эгоистъ, который дрожитъ за свое здоровье, обнюхиваетъ каждый кусокъ и думаетъ только о себѣ. Всѣ подруги по гимназіи завидовали Аннѣ Петровнѣ, что она сдѣлала такую солидную партію, выйдя замужъ за доктора Могутова, а если бы онѣ знали, какое ничтожество вотъ этотъ самый докторъ Могутовъ! Все время своего замужества Анна Петровна чувствовала на себѣ какой-то страшный гнетъ, точно вольная птица, попавшая въ темную комнату.

   — Нѣтъ, такъ нельзя!..— рѣшительно повторяла Анна Петровна.— Это не жизнь, а смерть — подлая, глупая смерть!

   Когда Илья Александровичъ вернулся домой къ обѣду, горничная Наташа со страхомъ заявила ему еще въ передней:

   — Барыни нѣтъ дома…

   — Что-о?

   — Онѣ уѣхали…

   Илья Александровичъ сначала не повѣрилъ собственнымъ ушамъ, а потомъ круто повернулся на каблукахъ и сказалъ своимъ обычнымъ брезгливымъ тономъ:

   — Подавать обѣдать…

   Ни въ какія минуты жизни аппетитъ не измѣнялъ ему, и сейчасъ Илья Александровичъ обѣдалъ со своей обычной аккуратностью, точно ничего особеннаго не случилось.

  

III.

   Какое-то особенно хорошее, успокаивающее чувство испытывала Анна Петровна, когда подъѣзжала къ низенькому сѣренькому домику въ четыре окна, входила въ маленькую-калитку и по маленькому крылечку поднималась въ низенькую темную переднюю. Когда-то ей казалось здѣсь и душно и тѣсно, а теперь она отдыхала душой именно только въ этомъ сѣренькомъ домикѣ, въ которомъ схоронились ея лучшія дѣтскія воспоминанія. Въ такихъ маленькихъ домикахъ жизнь течетъ такъ просто, какъ маленькій ручеекъ, все кругомъ такъ ясно, душевно и тепло. Сюда, скорѣй въ этотъ маленькій домикъ, въ которомъ никто никого не душитъ и въ которомъ нѣтъ ни одной форточки!

   — Мама, я къ тебѣ совсѣмъ…— прошептала она, бросаясь на шею низенькой, маленькой старушкѣ.— Совсѣмъ, мама!.

   — Нюта, что ты говоришь? Опомнись…— испуганно повторяла маленькая старушка, дрожащими руками обнимая дочь.— Что такое случилось?

   — Будетъ, мама… Довольно!.. Во мнѣ мѣста живого не осталось… Если ты меня выгонишь, я утоплюсь… Буду давать уроки… пойду въ горничныя… Ахъ, нѣтъ, это ужасно, ужасно!.. Мнѣ нужно успокоиться, отдохнуть… прійти въ себя. Такъ нельзя душить живого человѣка… Если простую бабу мужикъ бьетъ, то это еще ничего — онъ не выматываетъ изъ нея душу. Онъ можетъ опомниться… будетъ просить прощенія… приголубитъ… А тутъ одинъ холодъ и мертвый эгоизмъ. Понимаешь: мертвый…

   Маленькія комнаты еще не слыхали ничего подобнаго, и со стѣнъ съ удивленіемъ смотрѣли какіе-то архіереи, генералы — выцвѣтшія фотографіи и преміи «Нивы». Герани и гортензіи на окнахъ, бѣлыя занавѣски, простенькая дешевая мебель не выражали изумленія только потому, что лишены были этого дара. Все это было такое родное, близкое, свое… А вотъ и крошечная комнатка, въ которой Анна Петровна жила еще гимназисткой, и простенькая желѣзная кровать, на которой она спала дѣвочкой, и столъ, за которымъ она занималась, и этажерка съ ея книжками. Господи, какое счастье жить въ такой комнатѣ, и какъ рѣдко люди цѣнятъ такое счастье, какъ не цѣнятъ своего здоровья и другихъ великихъ благъ.

   — Мама, я опять займу свою комнату, какъ тогда…— продолжала Айна Петровпа, не давая матери выговорить ни одного слова.— Я ничего дурного не сдѣлала, но я сдѣлала бы, если бы осталась тамъ. Нѣтъ, я не могу говорить. Меня душитъ… Вѣдь я тебѣ никогда не жаловалась, ничего не говорила про свою жизнь, чтобы не мучить тебя напрасно, но каждый день для меня являлся пыткой… ужасной медленной пыткой, какъ поджариванье на огнѣ. Я потеряла уваженіе къ самой себѣ, я умѣла только угождать, я была несчастной…

   — Успокойся… Воды нужно выпить, Ніота, а потомъ разскажешь.

   Вотъ и знакомый графинъ съ знакомой трещиной, и толстый красный стаканъ изъ дешеваго стекла, и эта любящая старческая рука. Выпивъ залпомъ два стакана, Анна Петровна сѣла на жесткій дешевенькій диванъ, обитый линючимъ ситцемъ съ крупными разводами, и по порядку разсказала, что случилось. Старушка-мать стояла предъ ней и рѣшительно ничего по могла понять.

   — Ну что же такое, что Миша съѣлъ кочерыжку, а у Сережи глазъ красный? Извѣстно, дѣти… Не велика бѣда, что и мясо позабыла высушить… И только?..

   — Нѣтъ, мама, не все… Я чуть не ударила няньку Марковну. Даже замахнулась на нее и страшно закричала.

   — Ты?.. чуть не ударила?..

   Старушка въ ужасѣ отступила, точно предъ ней выросло изъ земли какое-нибудь чудовище.

   — Да, мама, я чуть не ударила… Нянька закричала, а въ это время входитъ Илья Александрычъ!.. Нѣтъ, я не умѣю тебѣ всего разсказать, да и разсказать нельзя… Меня онъ довелъ до такого состоянія. Я буду бросаться на людей и кусаться, потому что… потому что дѣлаюсь какъ сумасшедшая. Если человѣка пилить съ утра до ночи недѣли, мѣсяцы, годы, такъ онъ и на стѣну полѣзетъ. Вѣдь я эту няньку Марковну очень люблю, привыкла къ ней.

   Старушка не спорила, не возражала, не плакала, а только смотрѣла на дочь и любовно и строго, какъ смотрятъ матери на провинившихся дѣтей. Въ ея глазахъ Анна Петровна была все еще ребенкомъ, нуждавшимся въ уходѣ и призорѣ. Вотъ и сейчасъ: налетѣла порохомъ и думаетъ, что хорошо. Этакого-то мужа, какъ Илья Александрычъ, днемъ съ огнемъ поискать: въ карты не играетъ, вина не пьетъ, по гостямъ не шатается. Конечно, онъ строгъ дома и любитъ порядокъ, такъ это еще не велика бѣда… Всѣ эти тайныя мысли Анна Петровна прочитала на старушечьемъ лицѣ и горько заплакала; у нея уходила изъ-подъ ногъ послѣдняя почва. Куда же ей итти, куда дѣваться, если родная мать не хочетъ понять ея положенія?

   — Родная, успокойся. Потомъ все будетъ видно, Нюта.

   — Нѣтъ, вы говорите не то, мама! Вы гордились, что у васъ зять — докторъ Могутовъ, что я сдѣлала такую блестящую партію, что всѣ подруги завидовали мнѣ… да? Еще бы! Такое рѣдкое счастье! А я жалѣю только объ одномъ, что тогда не вышла замужъ за Горкина. Конечно, онъ человѣкъ небогатый, такой же бѣдный почтовый чиновникъ, какъ былъ покойный отецъ, но я съ нимъ была бы счастлива… Ахъ, какъ немного мнѣ нужно, мама! Вотъ такія же маленькія комнатки, простенькая дешевая мебель, ситцевыя платья и хорошее простое счастье… Я жила бы съ одной кухаркой, сама обшивала бы ребятъ, сама стряпала.

   — Да вѣдь ты сама замужъ-то выходила!— заговорила наконецъ старушка, выведенная изъ терпѣнія.— Никто не неволилъ!.. А промежду мужемъ и женой одинъ Богъ судья! Ты вотъ о себѣ все думаешь, а какъ же дѣти?

   — Возьму себѣ дѣтей. Вѣдь я ихъ родила.

   — Ну, это еще дѣло десятое. Разные мужья-то бываютъ, да и законы-то они же писали.

   Старушка Анна Александровна въ глубинѣ души была за незыблемое семейное начало, смотрѣла на сегодняшній случай, какъ на вспышку у семейнаго очага, и поэтому отнеслась къ горю дочери съ старческою безучастностью, что для Анны Петровны являлось послѣднею каплей. Она посмотрѣла на мать большими округлившимися глазами и, не сказавъ ни слова, ушла въ свою дѣвичью комнату. Захлопнувъ дверь, она съ рыданіями повалилась на свою кровать. Да, вотъ и поэзія маленькихъ сѣренькихъ домиковъ, маленькихъ комнатъ и маленькихъ старушекъ — тотъ же эгоизмъ, только въ уменьшенномъ масштабѣ! Мысль о дѣтяхъ тревожно шевельнулась въ душѣ молодой женщины и начала развиваться сама собой, какъ спущенная петля вязанья. А что, если и въ самомъ дѣлѣ Илья Александрычъ не отдастъ дѣтей? Нѣтъ, это невозможно. Онъ невозможный мужъ, но порядочный человѣкъ.

   Анна Петровна въ теченіе нѣсколькихъ часовъ опять пережила свою жизнь, насколько себя помнила. Отецъ — бѣдный почтовый чиновникъ. Семья состояла изъ двухъ дѣтей: старшій братъ Саша и она, Нюта. Трудно было отцу воспитывать дѣтей въ гимназіи, но онъ тянулся изъ послѣднихъ силъ, чтобы «поставить дѣтей на ноги». Саша кончилъ курсъ, когда Нюта была въ четвертомъ классѣ гимназіи. Онъ уѣхалъ въ университетъ, кончилъ и тамъ курсъ и поѣхалъ на службу въ одну изъ далекихъ окраинъ, гдѣ получалъ полуторное жалованье. Письма отъ него получались рѣдко, а когда отецъ умеръ — онъ началъ высылать матери «жалованье». Тихо и мирно шла жизнь въ сѣренькомъ домикѣ, когда Нюта училась въ своей гимназіи, но это время было для нея самымъ счастливымъ — впереди были туманныя надежды и розовыя мечты. Когда она уже кончила курсъ, къ нимъ сталъ приходить по вечерамъ молодой почтовый чиновникъ Горкинъ, скромный юноша. Нюта догадалась о цѣли его визитовъ только въ моментъ, когда мать передала ей сдѣланное имъ предложеніе.

   — Да вѣдь онъ изъ второго класса гимназіи?— изумилась Нюта.— Грамотно двухъ строкъ не напишетъ. Ахъ, какой глупый! А затѣмъ — я ѣду на курсы.

   — Ну, это еще увидимъ!— замѣтила Анна Александровна.— Другое дѣло, ежели бы у Горкина было какое-нибудь состояньишко. А то ни впереди ни назади ничего. Все имущество — мундиръ да гитара. Человѣкъ онъ хорошій, а только вотъ бѣдность-то наша почтовая.

   Горкинъ получилъ формальный отказъ. Но онъ этимъ не удовлетворился, а нашелъ случай еще разъ видѣться съ Ніотой. Онъ былъ ужасно смущенъ.

   — Анна Петровна, вамъ извѣстно мое предложеніе… Я знаю, что недостоинъ васъ, что это дерзость съ моей стороны… я получаю маленькое жалованье… Но если бы вы знали… если бы могли понять, какъ я люблю васъ. Вѣдь я всю жизнь отдамъ вамъ.

   — Благодарю. Но мнѣ еще рано выходить замужъ.

   — Нѣтъ, не то. Вы выйдете за ученаго мужа, который будетъ получать большое жалованье, или за богатаго.

   — Нѣтъ, вы ошибаетесь, господинъ Горкинъ. Да и не ваше дѣло судить о томъ, за кого я выйду замужъ.

   — Ахъ, не то. Я хочу сказать только то, что все можетъ быть. Счастье не въ деньгахъ. Да… а можетъ-быть, когда-нибудь вы вспомните и про меня… да. Я всегда, Анна Петровна… я всегда буду васъ любить!

   Въ заключеніе своего объясненія Горкинъ раскланялся самымъ глупымъ образомъ, такъ что Нютѣ не было даже его жаль.

   Черезъ годъ по окончаніи гимназіи, когда Нюта давала частные уроки и копила деньги, чтобы отправиться на курсы, она случайно познакомилась съ молодымъ врачомъ Могутовымъ, а черезъ полгода вышла за него замужъ. Анна Александровна потомъ разсказывала, что въ день свадьбы вечеромъ Горкинъ все время бродилъ подъ окнами, какъ сумасшедшій. Черезъ годъ онъ женился на купеческой дочери, за которой взялъ богатое приданое. Такъ этотъ маленькій романъ и закончился ничѣмъ, а вспомнила о немъ Анна Петровна только сейчасъ. Ахъ, зачѣмъ она тогда такъ легкомысленно отнеслась къ этому бѣдняку-чиновнику, съ которымъ была бы въ тысячу разъ счастливѣе!

   Пока Анна Петровна предавалась этимъ горькимъ думамъ въ своей дѣвичьей комнатѣ, на кухнѣ сидѣла старая нянька Марковна и, заливаясь слезами, разсказывала о всемъ случившемся.

   — Идолъ вѣдь онъ, Илья-то Александрычъ… Душеньку изо всѣхъ вымоталъ. Какъ барыни не будетъ, и мы всѣ разбѣжимся, куда глаза глядятъ: и кухарка Матрена, и горничная Наташа, и я. Будетъ ему ученость-то свою надъ бабами показывать… Заморилъ и ребятишекъ-то, идолъ!.. А мнѣ бы Анну Петровну хоть однимъ глазкомъ повидать… Виновата я, матушка, нагрубила барынѣ-то! Накипѣло тоже, ну, и нагрубила… Живой человѣкъ: терпитъ-терпитъ и прорвется…

  

IV.

   У матери Анна Петровна прожила цѣлую недѣлю, пока велись переговоры съ мужемъ о дѣтяхъ. Илья Александрычъ заявилъ прямо, что не имѣетъ нравственнаго права отдавать дѣтей на вѣрную погибель.

   — Вы хотите, чтобы я покончила съ собой?— спросила Анна Петровна съ самымъ рѣшительнымъ видомъ.— Жить съ вами я не могу и безъ дѣтей оставаться тоже…

   Илья Александрычъ посмотрѣлъ на жену прищуренными глазами и процѣдилъ невозмутимо:

   — Нельзя ли придумать что-нибудь поновѣе. А то всѣ эти самоубійства сдѣлались слишкомъ шаблонными. Понимаете, номера газеты нельзя развернуть, чтобы не наткнуться на какую-нибудь глупость. А все происходитъ отъ дурныхъ гигіеническихъ условій, при которыхъ люди родятся, воспитываются и живутъ… Нормальный человѣкъ никогда не поставитъ себя въ такое положеніе. Да-съ! Однимъ словомъ, самоубійцы уже надоѣли публикѣ, какъ ученые мотивы, психопатки и вообще всякая глупость.

   — Это ваше послѣднее слово?

   — Первое и послѣднее… Понимаете, я не имѣю нравственнаго права подписывать собственнымъ дѣтямъ смертный приговоръ.

   Анна Петровна вернулась къ матери ни съ чѣмъ и заперлась въ своей комнатѣ на нѣсколько дней. Анна Александровна со страхомъ видѣла, что дѣло зашло слишкомъ далеко, а главное — ее огорчало то, что дочь стала относиться къ ней почти съ ненавистью. Запрется и сидитъ въ своей комнатѣ. За обѣдомъ или чаемъ двухъ словъ не скажетъ. Такое поведеніе нѣсколько разъ доводило старушку до слезъ. Что она сдѣлала ей? Можетъ-быть, сгоряча и сказала какое-нибудь лишнее слово, но не со зла, а по своей простотѣ. Разъ за обѣдомъ она все высказала дочери. Анна Петровна спокойно посмотрѣла на нее и еще болѣе спокойно отвѣтила:

   — Я всѣхъ женщинъ ненавижу, а въ томъ числѣ и себя. Мы самой природой созданы для подчиненія, а которая не желаетъ такого подчиненія, ей остается только умереть. И богатыя и бѣдныя, и красивыя и дурнушки, и умныя и неумныя — всѣ мы одинаковы. Однимъ словомъ, я не виновата, что родилась женщиной.

   — Нюта, голубчикъ, что ты говоришь-то?

   — Нюты нѣтъ! Она умерла — та Ніота, которая вѣрила въ справедливость, въ совѣсть, въ хорошихъ людей,— въ жизнь вѣрила.

   — Это она по дѣтямъ убивается…— объясняла старушка по-своему смыслъ этихъ страшныхъ словъ.

   А съ Анной Петровной дѣйствительно творилось что-то неладное. Она уже нѣсколько ночей не спала и все думала-думала: «Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь нынче самоубійство сдѣлалось почти неприличнымъ, какъ совершенно вѣрно замѣтилъ Илья Александрычъ». Но какимъ убійственнымъ тономъ все это было сказано, съ какимъ самодовольствомъ и сознаніемъ своего неизмѣримаго превосходства! При одной мысли о мужѣ Анну Петровну охватывала холодная дрожь, а глаза округлялись и принимали испуганное выраженіе. И она могла когда-то любить эту бездушную гадину?.. И впереди долгая-долгая жизнь изъ такихъ булавочныхъ уколовъ, эгоизма и тоски. Каждый день такой жизни являлся оскорбленіемъ — и лучше, если бы совсѣмъ не было такихъ дней. Кому они нужны? Лучше умереть свободной, незапятнанной, молодой… впрочемъ, и тутъ препятствіе: и смерть впередъ уже опошлена. Приберутъ какое-нибудь ученое слово и прикроютъ имъ живую душу, какъ могильной плитой, психозъ, неврозъ — мало ли такихъ ничего не значащихъ словъ, которыми люди объясняютъ все, что имъ непонятно.

   Страшно было именно одиночество. Мысль работала въ безвоздушномъ пространствѣ, неустанно и неумолчно, за свой счетъ, какъ работаетъ паровая машина, у которой лопнулъ приводъ, соединявшій ее съ двигательными механизмами. Быстро утрачивалось то чувство дѣйствительности, которое уравновѣшиваетъ мозговую дѣятельность.

   Прежде у Анны Петровны были и знакомые и друзья, но, благодаря брюзгѣ-мужу, все это давно разстроилось: не до знакомыхъ, когда дома постоянный адъ изъ мелкихъ придирокъ, брюзжанья и гнетущаго состоянія вообще. А теперь, въ трудную минуту, кругомъ никого, кто бы могъ сказать доброе слово, утѣшить, просто «разговорить» — какъ выражалась старая Марковна. Съ матерью Анна Петровна уже не могла говорить просто и откровенно, какъ прежде.

   Результатомъ такого душевнаго состоянія было то, что Анна Петровна разъ вечеромъ вышла изъ дому, чтобы немного освѣжиться, и машинально пришла къ рѣкѣ, гдѣ подъ крутымъ берегомъ кучились пароходныя пристани, склады, и магазины. Она посидѣла въ скверѣ, гдѣ искали уединенія счастливыя парочки. Какой-то пьяный субъектъ подошелъ къ ней. Это такъ напугало ее, что она бросилась изъ сквера бѣгомъ. Ей казалось, что за ней кто-то гонится. Она бѣжала изо всѣхъ силъ, пока въ темнотѣ не запнулась за какой-то камень и не упала. Поднявшись, она почувствовала, что больно ушибла локоть и что очень холодно. Черезъ дорогу она увидѣла освѣщенныя окна небольшого каменнаго дома, которыя привлекли ея вниманіе. Что-то знакомое мелькнуло въ ея душѣ. Чей это домъ? Такъ какъ домъ выходилъ фасадомъ къ рѣкѣ и набережная въ этомъ мѣстѣ почти всегда была пустая, то окна не были даже закрыты занавѣсями, и съ улицы можно было видѣть все, что тамъ дѣлалось.

   — Ахъ, вѣдь это домъ Горкина,— припомнила Анна Петровна,— то-есть той купчихи, на которой онъ женился.

   Какая нелѣпая случайность! Мучительное любопытство привело Анну Петровну на тротуаръ, съ котораго она могла разсматривать все, что дѣлалось въ освѣщенныхъ комнатахъ. Вся семья сидѣла за чайнымъ столомъ. Самъ Горкинъ, его жена, обрюзглая бѣлокурая женщина, и двое дѣтей — дѣвочка и мальчикъ. Какъ все у нихъ просто и весело! Аннѣ Петровнѣ казалось, что это она сидитъ у самовара, а это ея дѣти. Да вѣдь она здѣсь хозяйка,— это ея гнѣздо, свитое любовью. Ей вдругъ сдѣлалось такъ легко и хорошо, и она тихо засмѣялась отъ согрѣвшаго ее счастья. Потомъ случилось что-то неожиданное… Она дѣйствительно была въ этой комнатѣ и сидѣла на диванѣ рядомъ съ маленькой дѣвочкой.

   — Какое такое право вы имѣете врываться въ чужой домъ?— строго спрашивала ее рыхлая женщина.

   — Это — мой домъ! Вы здѣсь — чужая!

   Странно, что самъ Горкинъ имѣлъ такой сконфуженный видъ и даже уговаривалъ Анну Петровну уходить. Вотъ нелѣпый человѣкъ! Куда же она пойдетъ? Вотъ бѣлокурая женщина принялась бранить Горкина, кудрявая дѣвочка заплакала, и Анна Петровна очутилась опять на улицѣ, гдѣ было и темно и холодно, а освѣщенный домъ точно уплывалъ отъ нея все дальше и дальше, какъ это бываетъ, когда ѣдешь на пароходѣ. Потомъ онъ превратился въ одну свѣтлую точку, которая отчаянно боролась съ окружавшей ее тьмой. А какъ болѣла ушибленная рука… Потомъ гдѣ-то шумѣла вода, и опять мелькали огни красные, голубые, зеленые, а подъ ногами что-то двигалось такое темное и холодное, и какой-то неясный шопотъ подходилъ все ближе и ближе, окружалъ, давилъ и неудержимо влекъ къ себѣ. Сережа! Миша! Гдѣ вы?

   Сторожъ на баржѣ слышалъ сквозь сонъ, что кто-то бросился въ воду и отчаянно крикнулъ, а потомъ все стихло. Утопленницу нашли только черезъ нѣсколько дней; рѣка несла похолодѣвшій трупъ съ заботливостью матери, укачивая своей холодной волной. Докторъ Могутовъ даже не удивился, когда узналъ о такомъ банальномъ самоубійствѣ, а только пожалъ плечами.

   — Психозъ!

   Этимъ словомъ было сказано все. Только два человѣка сердцемъ понимали разыгравшуюся драму — это Горкинъ и старая нянька Марковна.

   — Съѣло мою голубушку наше ученое-то горе!— повторяла старуха, качая своей сѣдой головой.

  

   1892.