Bibra > Произведения > Все > Миллион

Миллион

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

  

МИЛЛІОНЪ.

   Это роковое слово въ первый разъ Маркъ Скоробогатовъ услышалъ отъ горнаго инженера Чикмалдина, котораго зимой везли съ промысловъ, разбитаго параличомъ. Скоробогатовъ и раньше слыхалъ это слово, но не придавалъ ему особеннаго значенія, потому что совершенно не понималъ его. Максимальная величина, укладывавшаяся до сихъ поръ въ его мѣщанскомъ мозгу, выражалась магическимъ словомъ «тыща». Дальше счетъ не шелъ: одна тыща, двѣ тыщи и т. д. Основаніемъ служила все-таки «тыща». Скоробогатовъ зналъ слишкомъ много людей, у которыхъ были такія «тыщи», и онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на избранниковъ, отмѣченныхъ перстомъ судьбы. А тутъ вдругъ: милліонъ.

   — А что же это такое, Палъ Митричъ, меллеонъ?— робко спросилъ Скоробогатовъ.

   — Не «меллеонъ», а милліонъ,— поправилъ Чикыалдинъ, съ трудомъ выговаривая слова.— Такой счетъ есть.

   — Такъ-съ… Оно конечно,— бормоталъ Скоробогатовъ, встряхивая подстриженными въ скобку волосами.

   — Понялъ?

   — Никакъ нѣтъ-съ, Палъ Митричъ.

   — Ахъ, какой ты… Рубль знаешь? Въ рублѣ сто копеекъ. Такъ? А сколько копеекъ въ десяти рубляхъ?

   Скоробогатовъ прищурилъ лѣвый глазъ, прикинулъ въ умѣ, прикинулъ по пальцамъ, замѣнявшимъ ему счеты, и проговорилъ увѣренно:

   — Тыща, Палъ Митричъ.

   — Ну, и милліонъ тоже «тыща». Только тыща не копеекъ, а тыща тыщъ… Понялъ?

   Вмѣсто отвѣта Скоробогатовъ закрылъ ротъ своей заскорузлой ладонью, чтобы не расхохотаться. Чикмалдинъ, очевидно, хотѣлъ, посмѣяться надъ нимъ… Баринъ веселый, хоть и не можетъ шевелиться. А баринъ посмотрѣлъ на него съ какой-то злобой и крикнулъ:

   — Дуракъ ты, и больше ничего.

   — Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно, Палъ Митричъ… Мы, значитъ, народъ отъ пня и не можемъ соотвѣтствовать вполнѣ…

   — Убирайся вонъ, дуракъ!

   Въ дверяхъ Чикмалдинъ остановилъ обруганнаго и проговорилъ уже другимъ тономъ:

   — Ну, иди сюда, березовый пень.

   Этотъ интересный разговоръ происходилъ на полустанкѣ глухой промысловой дороги. Тучный и рослый горный инженеръ Чикмалдинъ лежалъ у окна на двухъ составленныхъ деревянныхъ лавкахъ. Его опухшее отъ долголѣтняго пьянства лицо было перекошено, сѣрые близорукіе глаза вытаращены, лѣвая рука висѣла безъ движенія, какъ плеть. Пьяный параличъ разбилъ Чикмалдина еще на промыслахъ, гдѣ онъ лежалъ больше мѣсяца безъ языка, а теперь его везли въ городъ на излѣченіе. Скоробогатовъ, худенькій, сгорбленный, черноволосый мужичонка, съ глубоко посаженными черными, упрямыми глазками, напоминавшими запеченныя въ хлѣбъ изюмины, являлся его противоположностью. Онъ встрѣтилъ Чикмалдина случайно на дорогѣ, помогъ ему устроиться и кончилъ тѣмъ, что, улучивъ минуту, принесъ таинственный узелокъ со «знаками» мѣдной руды.

   — Руду обыскалъ, Палъ Митричъ… Ужъ вы извините, что безпокою васъ по своей глупости и темнотѣ.

   Чикмалдинъ гдѣ-то встрѣчалъ Скоробогатова на промыслахъ и узналъ. Даже припомнилъ промысловую кличку: Жукъ.

   — Онъ самый, Палъ Митричъ,— признавался Скоробогатовъ, улыбаясь больной улыбкой.— У Ивана Тимоѳеича на Дарье-Митрофановскомъ пріискѣ встрѣчались.

   Чикмалдинъ пользовался въ горномъ мірѣ репутаціей свѣтлой головы, и Скоробогатовъ слѣдилъ за нимъ, какъ онъ разсматривалъ куски мѣдной руды, взвѣшивая ихъ на здоровой правой рукѣ, съ замираніемъ сердца, точно больной, который ждетъ послѣдняго слова какого-нибудь знаменитаго доктора. Разсматривая эти «знаки», Чикмалдинъ нѣсколько разъ быстро взглядывалъ на Жука, точно чему-то не довѣряя.

   — Гм… дда…— мычалъ онъ.— И много такой руды?

   — Сколько угодно, Палъ Митричъ. И на казенной землѣ, значитъ, никакого препятствія… Жила мѣдная такъ и идетъ внизъ труба трубой, а кругомъ опять другіе знаки.

   — Можетъ, далеко очень, ни проходу ни проѣзду?

   — Оно не близко, это самое дѣло, значитъ, Палъ Митричъ, а только тутъ тебѣ сейчасъ и лѣсъ и сплавная рѣка. Очень даже способно…

   — Такъ… Ни съ кѣмъ не говорилъ?

   — Никакъ нѣтъ-съ, Палъ Митричъ… Боже сохрани, чтобы зря болтать. Вотъ только вамъ хотѣлъ показать, потому какъ вы можете всякую плепорцію понять.

   Чикмалдинъ только поморщился. Всѣ «плепорціи» теперь сводились для него къ параличу…

   — Я, значитъ, Палъ Митричъ, хотѣлъ васъ въ канпанію пригласить. Гдѣ же мнѣ одному! Пряменько сказать: отымутъ, ежели узнаютъ. Извѣстно, какой народъ по нашему горному вѣдомству… Всякій норовитъ живымъ мясомъ урвать.

   — Хорошо, я подумаю,— заявилъ Чикмалдинъ.— Какъ-нибудь навѣдайся въ городѣ… Мѣсяца черезъ два меня, можетъ-быть, и на ноги поставятъ.

   — Слушаю-съ, Палъ Митричъ… Буду стараться.

   — Опять дуракъ!.. Надо не стараться, а ждать. Понимаешь: ждать. Это, братъ, гораздо потруднѣе, чѣмъ найти милліонъ. Вотъ только бы намъ пристроить твою руду въ хорошія руки, милліонъ точеный положимъ въ карманъ. Понимаешь?

   — Точно такъ, Палъ Митричъ.

   Чикмалдина увезли, а Скоробогатовъ остался, точно прибитый гвоздемъ къ стѣнѣ роковымъ словомъ: милліонъ. Онъ повторялъ его про себя, почесывалъ въ затылкѣ, вздыхалъ и что-то подолгу высчитывалъ по пальцамъ. Это роковое слово онъ принесъ съ собой и въ родную трущобу, гдѣ мыкался цѣлую жизнь.

   Городъ Заболотье былъ закинутъ на далекій сѣверъ Урала. Дальше уже и ѣхать было некуда, а шли однѣ охотничьи тропы. Городскіе обыватели существовали неизвѣстно какъ и чѣмъ, какъ существуютъ только въ глухихъ провинціальныхъ городишкахъ. Кто приторговывалъ, кто занимался какимъ-нибудь нехитрымъ домашнимъ ремесломъ, а большинство обывателей просто жило. Для изслѣдователя такая жизнь представила бы неразрѣшимую загадку, особенно жизнь главной мѣщанской массы, которая переколачивалась изо дня въ день и никогда не знала, чѣмъ будетъ сыта дальше. Къ числу такихъ оголтѣлыхъ мѣщанъ принадлежалъ и Скоробогатовъ, избушка котораго стояла на городской окраинѣ, недалеко отъ острога. Городъ имѣлъ два полюса,— съ одного конца острогъ, а съ другого Новодѣвичій монастырь. Слободка у острога называлась Скоробогатской, а подъ монастыремъ — Аѳонина Лужа.

   Заболотье славилось бѣдностью, хотя кругомъ были разсыпаны щедрой рукой всевозможныя богатства,— и лѣсъ, и сплавныя рѣки, и руды, и заливные луга, и соляныя варницы. Но всѣ эти богатства оставались втунѣ, и Заболотскія руки до нихъ не доходили. Большинство мѣщанскаго населенія жило отхожей работой: кто работалъ на золотыхъ промыслахъ, кто на солеварняхъ, кто на желѣзныхъ заводахъ, кто на сплавѣ, въ извозѣ. Народъ былъ непосидячій, вѣчно мечтавшій о легкой наживѣ. Выдающимся событіемъ за послѣднія десять лѣтъ былъ выигрышъ купцомъ Лебедкинымъ двухсотъ тысячъ. Получивши деньги, Лебедкинъ выкрасилъ свой домъ въ зеленую краску, выписалъ говорящаго зеленаго попугая, перекрылъ заново желѣзную крышу на соборѣ, которую выкрасилъ тоже въ свой любимый зеленый цвѣтъ, и купилъ небольшой пароходъ, названный въ честь жены «Брунеткой». Подвиги этого счастливца занимали вниманіе всего Заболотья въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Когда Скоробогатовъ подходилъ пѣшкомъ къ родному Заболотью, то точно охмелѣлъ отъ осѣнившей его мысли.

   — Вѣдь милліонъ-то это пять разъ сложить вмѣстѣ нашего Лебедкина… Хе-хе-хе!.. Ай-да и Палъ Митричъ, ушибъ онъ меня однимъ словомъ.

  

II.

   Подходя къ своей избушкѣ, Скоробогатовъ остановился и прикинулъ въ умѣ, что будетъ стоить ему передѣлка постройки новаго дома на этомъ мѣстѣ. Онъ не желалъ покидать стараго дѣдовскаго пепелища.

   — Что же, на пять тыщъ вонъ какую можно махинищу выстроить,— думалъ онъ вслухъ.— Полукаменный домъ съ мензелиномъ, галдареей и палисадничкомъ, а снаружи мы его въ голубую краску произведемъ… У Лебедкина зеленая, а у насъ голубая. Много попревосходнѣе будетъ…

   Избушка была неказистая и осѣла на одинъ бокъ, ворота тоже покосились, домашняя стройка никуда не годилась, заборъ требовалъ поправки, крыша деревянная обросла мохомъ,— однимъ словомъ, куда ни глянь, вездѣ прорѣхи да дыры. Дома Скоробогатовъ бывалъ только находомъ, а жили въ избушкѣ его двѣ сестры, Марья да Дарья, старыя дѣвицы. Марья не вышла замужъ, потому что была крива, а Дарья и вышла бы, да случился съ ней «бабій грѣхъ». Сестры жили бобылками. Всѣмъ руководствовала Марья, которая въ обжорномъ ряду имѣла свой ларекъ и бойко торговала печенымъ хлѣбомъ, квасомъ, сусломъ, печенкой и разной горячей ѣдой, особенно по зимамъ,— пельмени, разварныя головы бычачьи, пироги съ осердьемъ. А Дарья, за свою дѣвичью провинность, находилась у сестры въ загонѣ и больше управлялась дома, работая съ ранняго утра до поздней ночи. Братъ тоже не могъ простить ея ошибки и, бывая дома, не замѣчалъ ея присутствія, а разговаривалъ только съ Марьей.

   Какъ всегда, Дарья была дома и, какъ всегда, испугалась, когда «братецъ» неожиданно вошелъ въ избу. Ей было уже за тридцать, но она боялась братца, какъ огня, памятуя его жестокую расправу съ ней за дѣвичій грѣхъ. Скоробогатовъ помолился въ передній уголъ и сказалъ почти ласково:

   — Ну, здравствуй, Дарья…

   — Здравствуйте, родимый братецъ,— испуганно отвѣтила Дарья.

   — Ну, какъ вы тутъ живете?

   — Ничего, братецъ. Сестрица Марья все въ обжорномъ ряду торгуетъ… Больно хорошо ноньче у насъ пельмени идутъ. Напастись не можемъ… Который народъ на промысла идетъ, которые съ промысловъ. Тоже вотъ ямщики, деревенскіе мужики.

   У себя дома Скоробогатовъ считался кормильцемъ, хотя рѣшительно ничѣмъ на помогалъ сестрамъ. Онъ оставлялъ за собой почетное имя хозяина, и сестры, гордились, что у нихъ есть братецъ-кормилецъ. Скоробогатовъ скитался съ раннихъ лѣтъ, разыскивая средство разбогатѣть, такъ что остался старымъ холостякомъ. Случилось это просто по недостатку времени, а сестры приписывали тому, что онъ пожалѣлъ ихъ, сиротъ. Женись-ка Маркъ Авдѣичъ, такъ жена-то живой бы рукой выгнала ихъ изъ избушки. Когда Скоробогатовъ сердился на сестеръ, то повторялъ одну фразу:

   — Вотъ ужо женюсь, такъ тогда узнаете, какъ лягушки скачутъ. Самый короткій разговоръ…

   Сестры знали, что братецъ не женится,— какой же женихъ въ сорокъ лѣтъ?— и все-таки трусили и даже плакали. Мало ли что бываетъ: возьметъ да и спятитъ съ ума. Конечно, молодая дѣвица за него не пойдетъ, а холостому взять замужъ вдову какъ будто бы и обидно, а все-таки неровенъ часъ. Вонъ сосѣдъ, солдатъ Парамонъ, у котораго мелочная лавка, тоже женился, да еще на молоденькой, хотя и не безъ грѣха было дѣло. Ссорятся теперь,— онъ ее бьетъ, а она грозить отравить.

   Скоробогатовъ напился чаю, закусилъ свѣжимъ калачомъ и потомъ не зналъ, что ему дѣлать. Онъ постоялъ у печи, наблюдая, какъ ловко Дарья управляется съ хлѣбомъ, и проговорилъ:

   — Ну, управляйся, сестренка.

   Затѣмъ онъ точно испугался собственной ласковости, взялъ шапку и вышелъ изъ избы.

   Стоялъ мартъ, но Заболотье еще тонуло въ глубокомъ снѣгу. Около домовъ наметены были цѣлые сугробы, такъ что съ дороги отъ острога виднѣлись однѣ крыша. Скоробогатовъ постоялъ у воротъ и пошелъ къ сосѣду солдату. Парамонъ, по обыкновенію, быль дома и встрѣтилъ его довольно сурово, какъ встрѣчалъ всѣхъ покупателей, съ которыми спорилъ, ругался и даже выгонялъ изъ своего магазина.

   — Здравствуй, Парамонъ.

   — И ты здравствуй. Откуда принесла тебя нелегкая? А я, грѣшный человѣкъ, думалъ, что ты гдѣ-нибудь въ ширну утонулъ…

   — Перестань молоть, Парамошка,

   — Чего молоть-то. Всѣ за одинаковы. Однимъ словомъ, кормильцы. Шляетесь-шляетесь, а воротилась домой,— опять нѣтъ ничего. Шатуны проклятые!

   Скоробогатовъ чуть-чуть не разсердился, но удержался и только засмѣялся. У него такъ было хорошо и полно на дупгѣ.

   — Ахъ, Парамошка, Парамошка, мало тебя, видно, жена бьетъ… У тебя не торговля, а отраженье въ магазинѣ.

   — Покупатели хороши. Вотъ въ родѣ какъ тьг.

   — А ты узналъ, что у меня на умѣ?

   — И знать нечего. Весь тутъ.

   Сдѣлавъ свою находку, Скоробогатовъ рѣшилъ, что никому не скажетъ о ней до поры до времени ни одного слова, кромѣ инженера Чикмалдина. Онъ молчалъ мѣсяца три, хотя ложился и вставалъ съ мыслью о найденной мѣдной рудѣ. Меньше всего онъ желалъ разболтать что-нибудь дома, по насмѣшка солдата задѣла его за живое; онъ досталъ изъ кармана кусокъ руды, поднесъ его къ самому носу солдата и проговорилъ:

   — А это видалъ, крупа несчастная?

   Солдатъ прищурилъ одинъ глазъ, взвѣсилъ кусокъ руды на рукѣ, присмотрѣлъ его на свѣту и захохоталъ.

   — Ахъ, прокуратъ, прокуратъ!— заливался солдатъ.— Да я тебѣ такого добра цѣлую гору могу предоставить.

   — Не подавись, хваставши.

   — Вѣрно тебѣ говорю.

   Это было уже совсѣмъ обидно. Скоробогатовъ вырвалъ свою руду изъ рукъ хохотавшаго солдата, спряталъ ее въ карманъ и проговорилъ:

   — Вотъ за такой кусокъ всю вашу Скоробогатку могу купить и со всѣми потрохами. Даже очень просто. А между прочимъ, посылай Матрену за полштофомъ.

   Солдатъ сразу опѣшилъ. Такая небывалая щедрость служила лучшимъ доказателѣствомъ, что Скоробогатовъ наконецъ нашелъ свое счастье. Онъ былъ изъ непьющихъ, а тутъ сразу раскошелился.

   — Ну, значитъ, моя закуска,— рѣшилъ солдатъ, крякая отъ удоволѣствія.— А въ кабакъ я самъ сбѣгаю… Живой рукой все оберну. А у меня какая есть печорская селедка…

   Забравъ мѣдяки, солдатъ безъ шапки убѣжалъ изъ лавки, а Скоробогатовъ сидѣлъ и улыбался. Вотъ такъ-то всѣ забѣгаютъ, когда онъ объявится вполнѣ. Не Лебедкину чета… Было положено да голодомъ насижено, пора и честь знать.

   Когда Марья вернулась изъ своего ряда домой, она нашла брата въ лавочкѣ. За ней нарочно прибѣжала солдатка Матрена и взмолилась со слезами:

   — Уйми ты своего Марка Авдѣича. Третій полуштофъ допиваютъ, а мой Парамошка грозится убить меня. И что это попритчилось Марку Авдѣичу? Никогда его такимъ не видала.

   Отъ сестры Марья уже слышала о странномъ поведеніи брата и пошла поскорѣе въ лавочку, чтобы увести его домой. И солдатъ и Скоробогатовъ были пьяны.

   — А, сестрица…— заплетавшимся языкомъ заговорилъ. Скоробогатовъ, не имѣя силы подняться съ лавочки.— Милая… Ахъ, Боже мой!.. Милая… Будетъ горевать, будемъ пиръ пировать. Такъ я говорю, Парамошка?

   — Вѣрно, Маркъ Авдѣичъ!.. Мы имъ покажемъ, бабамъ…

   Скоробогатовъ что-то хотѣлъ сказать еще, но только махнулъ рукой и заплакалъ.

   — Это вино въ тобѣ, проклятое, плачетъ,— ворчала Марья, уводя брата изъ лавочки.— И что это мужикамъ за скусъ въ винѣ.

   Марья была высокая, здоровая баба, съ суровымъ лицомъ и рѣшительными движеніями. Она шутить не любила, и пьяный Скоробогатовъ повиновался ей безъ словъ.

   — Марьюшка… всѣхъ произведу…— бормоталъ онъ, едва шевеля языкомъ.— Будетъ намъ бѣдовать.

   — Ладно, ладно, проспись сперва. Чему обрадовался-то? Вонъ сколько винища вытрескали…

   Братецъ проснулся только на другой день съ страшной головной болью. Солдатъ прибѣгалъ уже раза три провѣдать его, но былъ съ позоромъ прогнанъ Дарьей.

   — Уходи, несытые твои глаза!— ругалась она.— И не смѣй приходить…

   Прочухавшись, Скоробогатовъ съ трудомъ припомнилъ, что было вчера, и пришелъ въ ужасъ. Съ пьяныхъ глазъ онъ разболталъ солдату все начистоту…

   «Шепнула свинья борову, а боровъ всему городу,— думалъ Скоробогатовъ, испытывая муки совѣсти.— Вотъ такъ ухранилъ секретъ, а еще захвалился Палъ Митричу».

  

III.

   Случайно раскрытая тайна Скоробогатова съ быстротой молніи облетѣла весь городъ. О счастливцѣ говорили вездѣ, причемъ не стѣснялись по части украшеній и разныхъ добавленій. Главнымъ источникомъ всѣхъ этихъ слуховъ являлся, конечно, солдатъ Парамонъ, который ходилъ къ купцамъ и разсказывалъ про находку Скоробогатова невозможныя чудеса, причемъ однимъ говорилъ, что своими глазами видѣлъ въ рукахъ у Скоробогатова золотой самородокъ, съ полфунта вѣсомъ.

   — Ну, ужъ ты и врешь любую половину, Парамошка,— старались не вѣрить купцы.

   — Вотъ сейчасъ провалиться, ежели вру!..— клялся солдатъ.— На свои-то глаза не свидѣтелей нанимать…

   — Да вѣдь ты говорилъ сначала, что Маркушка Жукъ показывалъ мѣдную руду.

   — Ну, сначала мѣдную и показывалъ. А потомъ дѣло дошло и до золота.

   Солдата поили водкой и заставляли повторять въ сотый разъ одно и то же.

   Молва росла и, между прочимъ, залетѣла въ обжорный рядъ, гдѣ бойкія торговки сразу накинулись на Марью, какъ осы.

   — Эй, ты, меллеонщица, разсказывай, какъ у васъ съ братцемъ все дѣло было.

   — Ничего я не знаю,— отозвалась Марья.

   — А какъ же Парамошка звонитъ по всему городу?

   — Мало ли что онъ наплететъ съ пьяныхъ глазъ. Одинъ дуракъ болтаетъ, а сто умныхъ слушаютъ.

   Обжорный рядъ въ Заболотьѣ являлся самымъ бойкимъ мѣстомъ, куда, какъ въ помойную яму, стекались всѣ городскія новости. Торговки обжорнаго ряда пользовались незавидной репутаціей отчаянныхъ сплетницъ, а между собой онѣ постоянно враждовали изъ-за каждыхъ пустяковъ. Получалась въ результатѣ самая жестокая конкуренція. Въ другое время кривая Марья не осталась бы въ долгу, но тутъ глумились открыто надъ ея братомъ, Маркомъ Авдѣичемъ, и она не могла даже отругиваться. Дома она тоже крѣпилась нѣсколько дней, а потомъ не вытерпѣла и накинулась на брата.

   — Что же это такое, братецъ, житья мнѣ не стало на базарѣ изъ-за васъ? Поѣдомъ съѣли торговки…

   Братецъ ужасно сконфузился и начатъ ругать проклятаго болтуна солдата.

   — Это все онъ!— оправдывался Скоробогатовъ.— Моей тутъ причины никакой нѣтъ… Оба пьяные были, извѣстно.

   — Сказываютъ, что ты на Ельничной какую-то руду нашелъ… Тыщъ десять, сказываютъ.

   — Ахъ, проклятый солдатъ! Да я ему голову оторву…

   — Онъ вотъ тебѣ, дѣйствительно, оторвалъ голову, вмѣстѣ съ волосами.

   Обозленный Скоробогатовъ разсказалъ сестрѣ все дѣло, какъ оно было, а умная Марья только покачивала головой. Да не варнакъ ли солдатъ, что такую тайную вещь разбалтываетъ по всему городу?

   — Что же вы теперь думаете дѣлать, братецъ, съ своимъ богатствомъ?— спросила подъ конецъ Марья.

   — А буду ждать. Палъ Митричъ вѣсточку обѣщалъ послать. Только бы ножка у него поправилась.

   И началъ Маркъ Скоробогатовъ ждать. Сидитъ себѣ въ избушкѣ, ѣстъ и пьетъ у сестрицъ, а самъ все считаетъ. И такъ считаетъ и этакъ считаетъ. Даже по ночамъ не спитъ. Марья даже испугалась, ужъ не испортилъ ли кто братца Марка Авдѣича.

   — Погоди, любезная сестрица Марья Авдѣевпа, будетъ и на нашей улицѣ праздникъ,— успокаивалъ онъ сестру.— Вотъ только самую малость потерпѣть…

   — И то ужъ, кажется, братецъ, Маркъ Авдѣичъ, терпимъ, всю жисть терпимъ…

   — Теперь немного осталось… Какъ только ножки у Палъ Митрича выправятся, сейчасъ и оправдаемъ себя, можно сказать, вполнѣ.

   Скоробогатовъ и но ночамъ продолжалъ открывать свою мѣдную руду, повторяя тысячу разъ одно и то же. Открытіе было совершенно случайное, какъ и всѣ открытія подобнаго рода. Скоробогатовъ былъ, что называется, тертый колачъ и отвѣдалъ на своемъ вѣку всякой работы. Онъ и на сплаву на Камѣ работалъ, и на Печору ходилъ за рыбой, и на солеварняхъ въ Усольѣ поработалъ, и на горныхъ заводахъ пожилъ одинъ годъ, и у купцовъ служилъ, а въ послѣднее время присталъ къ пріисковому дѣлу и года два бродилъ по сѣверному Уралу съ поисковыми партіями, дѣлавшими развѣдки золотыхъ розсыпей. Вотъ здѣсь онъ и натолкнулся на свою находку. Дѣло было уже глубокой осенью, когда развѣдочная партія должна была вернуться домой. Вотъ тутъ Скоробогатовъ и сдѣлалъ свое открытіе на берегу глухой таежной рѣчонки. Били шурфы на золотоносный пластъ, а «вышли» на залежь мѣдной руды. Это былъ только хвостъ мощной рудной жилы, уходившей подъ угломъ въ неизвѣстную глубину. Скоробогатовъ видалъ на заводахъ и желѣзные рудники и мѣдные, и сразу оцѣнилъ опытнымъ глазомъ свою находку. Въ партіи онъ, конечно, о ней никому и ничего не сказалъ, а только захватилъ съ собой знаки.

   Чикмалдинъ, какъ опытный горнякъ, сразу оцѣнилъ достоинство этихъ знаковъ, и теперь оставалось только ихъ реализироватъ, а для этого нужны были деньги, деньги и деньги. Сначала нужно было сдѣлать заявку, потомъ отводъ, потомъ составить межевой планъ и т. д. Конечно, у Чикмалдина «была рука» въ горномъ правленіи въ Екатеринбургѣ, а все-таки безъ тысячи или двухъ не обойтись. Послѣдняя мысль убивала Скоробогатова, и онъ только угнетенно вздыхалъ. Мало ли богатыхъ людей на бѣломъ свѣтѣ, а никто такихъ денегъ не повѣритъ несчастному Заболотскому мѣщанину, на котораго всякій будетъ смотрѣть, какъ на сумасшедшаго. Скоробогатовъ впредь переживалъ всѣ непріятности и опятъ вздыхалъ.

   — Чикмалдину за хлопоты часть,— соображалъ онъ.— А денегъ нѣтъ… Значитъ, надо итти къ богатымъ — вторая часть.

   Изъ богатства двухъ частей какъ не бывало, и оставалась только на его долю третья, что составляло по расчету около трехсотъ тысячъ.

   — И то деньги,— утѣшалъ себя Скоробогатовъ.

   У себя въ избушкѣ Скоробогатовъ просидѣлъ цѣлую недѣлю, не рѣшаясь показываться на улицу. Ему казалось, что всѣ будутъ указывать на него пальцами. Но мысль о деньгахъ просто заѣла его, и онъ рѣшилъ выйти.

   — Ну что же, положимъ, солдатъ наслушалъ {Наслушать — распустить слухъ.},— успокаивалъ онъ самого себя.— А шила въ мѣшкѣ не утаишь. Обманывать никого не желаемъ. Вотъ только про Ельничную напрасно Парамошка обмолвился.

   Перебирая богатыхъ людей въ Заболотьѣ, Скоробогатовъ приходилъ въ отчаяніе. Никто не дастъ денегъ. Да и какіе богатеи могутъ быть въ Заболотьѣ. Лебедкинъ не дастъ, братья Сусловы, которые скупаютъ бѣлку и рябчиковъ — тоже, сплавщикъ Корневъ — тоже, бакалейщикъ Мутныхъ — не приступись, кабатчикъ Горюновъ — ни-ни! Вотъ и всѣ. А остальные все мелкота. Перебирая въ умѣ богачей, Скоробогатовъ вспомнилъ про своего острожнаго попа о. Панфила, у котораго, по слухамъ, лежало въ банкѣ больше тридцати тысячъ. Старъ былъ о. Панфилъ, жилъ одинъ и насъ деньги неизвѣстно для кого.

   — Вотъ къ нему и надо толкнуться первымъ дѣломъ,— рѣшилъ Скоробогатовъ.

   Острожный попъ жилъ въ своемъ маленькомъ, деревянномъ домикѣ совсѣмъ близко Скоробогатовъ пришелъ къ нему рано утромъ, чтобы застать дома. О. Панфилъ взглянулъ въ форточку и только замахалъ рукой.

   — Знаю, знаю, Жукъ, зачѣмъ пришелъ. Слышалъ… Никакихъ у меня денегъ нѣтъ. Наврали тебѣ все… Ступай къ Лебедкину или къ Сусловымъ…

   — Да я, батюшка, просто для разговору словъ… Значитъ, посовѣтовать, какъ и что.

   — И. говорить не хочу. Все равно, будешь просить денегъ, а я все равно не дамъ, т.-е. нѣтъ у меня денегъ.

   Первый блинъ вышелъ комомъ, и огорченный Скоробогатовъ вернулся домой, ругая себя, что обратился къ первому попу. Вотъ онъ теперь и закроетъ вездѣ дорогу. Поѣдетъ по купцамъ и разславить, что Скоробогатовъ приходилъ просить денегъ и что онъ едва отъ него отвязался.

   Побывалъ Скоробогатовъ и у богатыхъ купцовъ, которые уже знали все дѣло и только качали головами, какъ идолы.

   — Что же, дай Богъ,— говорилъ Лебедкинъ.— И даже весьма хорошо. Прямо сказать, счастье.

   Кабатчикъ Горюновъ даже пожалѣлъ счастливца.

   — Ахъ, ты, братецъ ты мой, какая музыка-то выходитъ… Деньги греби, можно сказать, лопатой, а приступиться къ нимъ нечѣмъ. Что подѣлаешь, безъ снасти и клопа не убьешь.

   Остальные не вѣрили Скоробогатову и смѣялись въ глаза, какъ смѣются надъ завравшимся человѣкомъ.

   Походивъ по богачамъ недѣли двѣ, Скоробогатовъ плюнулъ и рѣшилъ, что съ Заболотскими толстосумами ничего не подѣлаешь. Надо было искать денегъ на сторонѣ.

  

IV.

   Единственной надеждой Скоробогатова оставался теперь Екатеринбургъ, гдѣ кстати жилъ и Чикмалдинъ.

   — Тамъ богатыхъ мужиковъ, какъ у насъ дровъ,— утѣшалъ себя Скоробогатовъ, собираясь въ дальній путь.— А наши толстосумы своей пользы не понимаютъ. Третью часть даже не хотятъ получить! А екатеринбургскіе охулки на руку не положатъ. Они, братъ, отлично понимаютъ, гдѣ жаренымъ пахнетъ. А при всемъ томъ Палъ Митричъ обмозгуетъ все дѣльце въ лучшемъ видѣ… Потомъ пусть наши Заболотскіе толстосумы плачутся. Кажется, ужъ я ли не старался, какъ слѣпыхъ щенковъ, прямо въ молоко рыломъ тыкалъ.

   На прощанье Скоробогатовъ взялъ у сестры Марьи десять рублей и сказалъ:

   — Ты ужъ здѣсь старайся, сестрица… Я, значитъ, свою линію поведу, а ты свою.

   — И то стараюсь, Маркъ Авдѣичъ. Ежели что, такъ вы пришлите записочку,— я какъ-нибудь перевернусь и пошлю малость.

   — Ну, мнѣ это только на дорогу, а тамъ и самъ не пропаду.

   Марья увѣровала въ милліонъ братца и готова была снять съ себя кожу, чтобы его поддержать. Отданные десять рублей были спрятаны на смертный часъ, а ушли вонъ куда. Чтобы заработать такую сумму въ обжорномъ ряду на колачахъ, нужно биться чуть не полгода. Каждая копеечка и каждый грошикъ считанные да пересчитанные, но Марьѣ ничего не было жаль, только бы ублаготворить братца.

   До Екатеринбурга было верстъ четыреста. Стояла весенняя распутица, и Скоробогатовъ едва добрался въ двѣ недѣли. И пѣшкомъ шелъ, и съ обратными ямщиками ѣхалъ, и съ обозами — кое-какъ добрался. Чикмалдинъ ужъ ходилъ на костыляхъ и встрѣтилъ его словами:

   — Тебя-то и нужно, Жукъ.

   — Могу вполнѣ соотвѣтствовать, Палъ Митричъ.

   — Надо заявку сдѣлать. Понимаешь?

   — Даже весьма.

   — Да… заявку… А заявка требуетъ денегъ. Такъ? Гм…

   Скоробогатовъ только переминался съ нога на ногу и вертѣлъ въ рукахъ шапку.

   — Да, деньги…— думалъ вслухъ Чикмалдинъ, дѣлая такой жестъ рукой, точно ловилъ муху.— Я пробовалъ говорить кое съ кѣмъ, только все дураки и ничего не хотятъ понимать. А вотъ пріѣдетъ Титъ Созонычъ, тогда и деньги будутъ. Со дня на день его ждемъ.

   — Да ужъ ежели бы Титъ Созонычъ, да на что бы ужъ лучше. Денегъ у нихъ уйма и притомъ больше всего свой характеръ уважаютъ.

   — Вотъ намъ это и нужно. А ты его подкарауливай и сейчасъ же мнѣ скажи… Понялъ?

   — Помилуйте, Палъ Митричъ… Я его у самой заставы выжду. Не обидно тпкого человѣка и подождать. Даже очень просто.

   Титъ Созонычъ Гуринъ былъ въ промысловомъ мірѣ знаменитостью. Онъ разбогатѣлъ изъ ничего, благодаря «легкой рукѣ» на золото, чему вѣрили даже образованные горняки. Выбившись изъ простыхъ мужиковъ, Гуринъ далъ полную волю своему самодурству и сорилъ деньгами, не считая. Въ своемъ золотопромышленномъ дѣлѣ его преслѣдовало какое-то дикое счастье. Гдѣ другіе разорялись — Гуринъ находилъ богатое золото. Но Уралу онъ разъѣзжалъ на нѣсколькихъ тройкахъ, сопровождаемый своими прихлебателями, и вездѣ былъ дорогимъ и желаннымъ гостемъ. Всѣ знали, что Титъ Созонычъ не злой человѣкъ и готовъ помочь каждому, но лиха бѣда заключалась въ томъ, какъ до него добраться черезъ живую стѣну оберегавшихъ его для себя прихлебателей, а затѣмъ — въ какой часъ къ нему попасть.

   Скоробогатовъ дежурилъ на городскомъ выѣздѣ по верхотурскому тракту дней пять и наконецъ дождался, когда мимо него промчались пять тарантасовъ, нагруженныхъ полупьяными сѣдоками. Онъ помчался сейчасъ же къ Чикмалдину, который далъ такую инструкцію:

   — Теперь жди у меня. Такъ и дежурь, какъ часовой… Надо подождать, когда Гуринъ самъ пріѣдетъ ко мнѣ или пошлетъ за мной. Понимаешь?

   — Помилуйте, кто не знаетъ характера Тита Созоныча. Неукротимый, можно сказать, человѣкъ.

   Началось самое мучительное дежурство Скоробогатовъ по нѣскольку разъ ходилъ въ гостиницу «Перепутье», гдѣ остановился Гуринъ. Гостиница находилась въ настоящемъ осадномъ положеніи. Просители сидѣли даже на тротуарпыхъ тумбахъ, выжидая счастливаго момента поймать Гурина хоть на улицѣ. Про его щедрость разсказывали чудеса, и онъ не разъ швырялъ неизвѣстному просителю сторублевую ассигнацію, приговаривая:

   — За здравіе грѣшнаго раба Тита.

   У Гурина были старыя дѣла съ Чикмалдинымъ, и лнъ послалъ узпать объ его здоровьѣ. Чикмалдинъ взялъ съ собой провожатымъ Скоробогатова и отправился въ «Перепутье».

   — Ну, каково прыгаешь, отецъ?— встрѣтилъ его Гуринъ, грузный, жирный старикъ, съ широкимъ бородатымъ лицомъ.

   — Какъ видишь, не бойко.

   — Эхъ, отецъ, мало, видно, мы съ тобой водки пили — ха-ха!.. Надо, отецъ, поправляться…

   Одѣвался Гуринъ по-русски — рубаха, косоворотка, поддевка и сапоги бутылкой. Трезвымъ онъ бывалъ только на работѣ, а въ остальное время находился въ пьяной дремотѣ. Въ номерѣ Гурина всегда стоялъ громадный столъ, заставленный винами и закусками. Когда Чикмалдинъ наотрѣзъ отказался пить, Гуринъ сначала обидѣлся, а потомъ нашелъ выходъ:

   — Ну, сдѣлаемъ такъ: ты чокайся со мной, а пить за тобя будетъ твой поводырь. Эй, ты, Личарда, можешь?

   — Могу-съ…— храбро заявилъ Скоробогатовъ.

   — Смотри, держись крѣпче за землю,— смѣялся Гуринъ.

   Для Скоробогатова скоро все покрылось какимъ-то туманомъ. Онъ не привыкъ пить и быстро захмелѣлъ. Въ номеръ набралось много разнаго народа, были какія-то женщины, всѣ говорили громко, еще громче смѣялись, а Гуринъ сидѣлъ на диванѣ, рядомъ съ Чикмалдинымъ, и слушалъ, что тотъ ему говорилъ вполголоса. Эта бесѣда закончилась тѣмъ, что Гуринъ и Чикмалдинъ ударили по рукамъ, какъ лошадиные барышники.

   — Этотъ и есть звѣрь?— спрашивалъ Гуринъ, кивая головой на Скоробогатова.

   — Онъ.

   — Нечего сказать, хорошъ гусь.

   Дорогой Чикмалдинъ объяснилъ Скоробогатову, клевавшему носомъ, что все дѣло кончено. Гуринъ вступаетъ въ компанію, и можно хоть сейчасъ приступить къ заявкѣ.

   — Ахъ, Палъ Митричъ, благодѣтель…— бормоталъ Скоробогатовъ, блажепно улыбаясь.— Ежели такой человѣкъ вступится въ канпанію, такъ это… это… Господи, что же это такое будетъ?

   — Ну, гусей по осени считаютъ, Жукъ. А впрочемъ, увидимъ…

   Чикмалдину было запрещено пить, и онъ находился въ довольно мрачномъ настроеніи, что очень безпокоило Скоробогатова. Именно сейчасъ-то и нуженъ былъ самый легкій разговоръ, особенно съ Титомъ Созонычемъ, а Чикмалдинъ всѣ веселыя, господскія слова точно перезабылъ. Сидитъ да только глазами мигаетъ, какъ оглушенная рыба. Поправленіе Чикмалдина подвигалось впередъ очень медленно, такъ что раньше осени нечего было и думать о заявкѣ.

   — Вотъ тебѣ и деньги есть, и все готово,— уныло размышлялъ Скоробогатовъ.— А тутъ точно чортъ за ногу держитъ… Эхъ, жисть проклятая!..

   А тутъ еще своя нужда: деньги, взятыя у Марьи, давно были издержаны, и будущій милліонеръ питался кое-какъ на кухнѣ у Чикмалдина. Положимъ, баринъ самъ велѣлъ его кормить, но прислуга городская бойкая и нахальная.

   — Вотъ дармоѣда Богъ послалъ, — ворчала кухарка, подавая людямъ обѣдъ.— Конечно, баринъ у насъ добрый и всякаго готовъ кормить и поить. Мало ли у насъ шалыгановъ наберется…

   Скоробогатовъ отплевывался и уходилъ. Чужой кусокъ хлѣба доставался горько. Онъ завелъ близкое знакомство съ чикмалдинекимъ кучеромъ и перебивался въ кучерской.

   — Ахъ, ты, горе луковое, ты бы хотъ какую-нибудь себѣ обязанность нашелъ пока что,— совѣтовалъ кучеръ Тарасъ.

   — И нашелъ бы, сколько угодно… Слава Богу, добрые люди не забыли. На промыслы хоть сейчасъ… А бѣда, что нельзя мнѣ удалиться ни на одинъ секундъ. Вдругъ Палъ Митричъ меня хватится, а меня и нѣтъ?

   — Это ужъ конечно. Дѣло, значитъ, такое, что надо тебѣ ждать да подождать. Ну, по пословицѣ — часъ терпѣть, вѣкъ жить.

   Слоняться по городу безъ всякаго дѣла Скоробогатову надоѣло до смерти, а ничего не подѣлаешь. Онъ цѣлые дни просиживалъ у приворотной лавочки, а дорогое время летѣло да летѣло. Вѣдь каждый день былъ прямой убытокъ…

  

V.

   Что можетъ быть томительнѣе и мучительнѣе ожиданія, и Скоробогатовъ испилъ чашу терпѣнія до дна. Онъ все лѣто провелъ въ Екатеринбургѣ безъ всякаго дѣла, и только осенью Чикмалдинъ настолько поправился, что могъ выѣхать на заявку.

   Добраться до Ельничной было не легко, особенно больному Чикмалдину, который не могъ ѣхать верхомъ. Пришлось тащить его на такъ называемой волокушѣ, устроенной самымъ первобытнымъ образомъ. Берутся двѣ длинныя гибкія жерди, въ серединѣ устраивается сидѣнье — вотъ, и весь экипажъ. Лошадь впрягается къ передамъ, и волокуша тащится по землѣ двумя свободными концами. Путешествіе самое утомительное, хотя на волокушѣ пришлось сдѣлать всего восемнадцать верстъ.

   Мѣстность, гдѣ природа спрятала будущій милліонъ, была глухая и непривѣтливая. Рѣка Ельничная пробиралась между лѣсистыми увалами, точно крадучись. Рѣчная долина была не велика и болотиста. Сдѣланные прошлой осенью шурфы стояли залитые водой. Для развѣдки была взята артель рабочихъ въ двадцать пять человѣкъ. Пришлось устроить настоящій станъ, потому что предполагалось основательно познакомиться съ новымъ мѣсторожденіемъ. Когда вода изъ шурфовъ была отлита, борта освѣжены и Чикмалдинъ собственными глазами убѣдился въ богатствѣ руднаго мѣсторожденія, онъ проговорилъ:

   — Да, это настоящій милліонъ, Жукъ… Ахъ, если бы мнѣ ноги! Ну, да не стоитъ объ этомъ говорить.

   — Богъ милостивъ, Палъ Митричъ,— утѣшалъ Скоробогатовъ.

   Чикмалдинъ былъ и умный, и знающій, и талантливый, и любящій свое дѣло человѣкъ, но его загубила промысловая среда среди богатыхъ людей, дикой наживы и дикихъ нравовъ. Онъ могъ гордиться только тѣмъ, что никогда не былъ взяточникомъ и что поэтому не имѣлъ ни гроша за душой. Жизнь прошла какъ-то межъ пальцевъ, и сейчасъ онъ, больной и разбитый, видѣлъ впереди громадное, дѣйствительно милліонное дѣло. Какъ оживутъ вотъ эти пустынныя горы, мертвыя долины Ельничной и всѣ окрестности. Чикмалдинъ уже видѣлъ громадный заводъ, тысячи обывательскихъ домиковъ, десятки тысячъ рабочихъ, и все это вотъ около мѣдной руды.

   «Нѣтъ, не достать,— съ тоской думалъ онъ, наблюдая работы.— Кто-нибудь другой воспользуется. Если бы раньше… Э, все равно, и раньше ничего бы не вышло».

   Вмѣсто двухъ недѣль, какъ предполагалъ Чикмалдинъ, пришлось остаться на заявкѣ до самыхъ заморозковъ. Работа увлекала даже рабочихъ. Всѣ чувствовали страшное богатство, которое было подъ ногами, и работа спорилась сама собой. Скоробогатовъ не спалъ ночей, похудѣлъ, почернѣлъ и превратился, дѣйствительно, въ настоящаго жука.

   — Отводъ я межевые планы раньше весны не сдѣлать,— говорилъ ему Чикмалдинъ.— Придется подождать…

   Скоробогатовъ только чесалъ въ затылкѣ. Ну, что стоитъ Палъ Митричу замолвить словечко въ горномъ правленіи — сейчасъ бы межевщики выѣхали и все дѣло оборудовали живой рукой.

   Когда къ заморозкамъ возвращались съ заявки и Скоробогатовъ шагалъ около волокуши, на которой лежалъ Чикмалдинъ, послѣдній проговорилъ:

   — Эхъ, Жукъ, плохо дѣло… Милліонъ-то вѣрный и больше даже милліона, а вотъ я помру,— тебя и заклюютъ.

   — Ужъ это правильно, Палъ Митричъ: заклюютъ. Слава Богу, тоже достаточно насмотрѣлись на другихъ протчихъ народовъ… Тутъ ужъ сразу крышка.

   Наступившая зима была еще томительнѣе лѣта. Скоробогатовъ опять перебивался на кухнѣ у Чикмалдина и ждалъ весны, когда мѣдный рудникъ будетъ размежеванъ и получится настоящій планъ.

   — Только бы дожить до весны…— мечталъ Скоробогатовъ.

   Весной, благодаря связямъ Чикмалдина, произведено было межеваніе новаго мѣднаго рудника, составленъ планъ и сдѣланъ отводъ. Однимъ словомъ, все вышло форменно, и Скоробогатовъ торжествовалъ за годъ своего терпѣнія.

   — Слава Тебѣ, Господи!— повторялъ онъ со слезами на глазахь, не вѣря своему счастью.— Сподобился за свою простоту… Теперь ужъ кончено! Нѣтъ, братъ, шалишь… У волка въ зубы — Егорій далъ. Слава Тебѣ, Господи…

   По такому радостному случаю онъ вспомнилъ о сестрахъ и даже прослезился. Что же, въ самомъ дѣлѣ, не вѣкъ же имъ въ обжорномъ ряду околачиваться. Да, пора и отдохнуть. Скоробогатовъ опять видѣлъ на мѣстѣ своей избушки новый полукаменный домъ, выкрашенный въ голубой цвѣтъ, и т. д. Сколько было такихъ минутъ, когда онъ самъ переставалъ вѣрить въ свой милліонъ. Какъ-то даже въ головѣ все начинало мѣшаться.

   — Ну, теперь я только съѣзжу на воды, за границу,— говорилъ Чикмалдинъ, когда все было кончено,— а потомъ и за работу. Черезъ годъ, думаю, мы начнемъ.

   Компанія была составлена по всѣмъ правиламъ искусства. Были три пайщика: Скоробогатовъ, Чикмалдинъ и Гуринъ. Паи дѣлились поровну. Скоробогатову принадлежало открытіе, Гуринъ давалъ деньги, а Чикмалдинъ стоялъ во главѣ всего предпріятія, какъ руководитель. Лучшаго ничего нельзя было и придумать. Что могъ бы подѣлать неизвѣстный никому Скоробогатовъ, а тутъ были такія имена, какъ Гуринъ и Чикмалдинъ. Ихъ-то ужъ всѣ знали. Гуринъ, при заключеніи контракта, выдалъ Скоробогатову сто рублей и, по обычаю, проговорилъ:

   — Поминай за здравіе грѣшнаго раба Божія Тита…

   Эта ничтожная сумма для такого предпріятія сейчасъ являлась Скоробогатову помощью свыше. Онъ и обносился, и отощалъ, и обнищалъ, а тутъ цѣлыхъ сто рублей. Но Чикмалдинъ обидѣлся за него и даже обругалъ.

   — Ахъ, Жукъ, какой ты дуракъ… Надо было брать тысячу, а ты сотней чуть не подавился.

   — Палъ Митричъ, бѣднота осилила…

   — Терпи. Чтобы быть богатымъ — нужно терпѣть.

   — Ужъ, кажется, терпимъ вотъ какъ, Палъ Митричъ. Жилочки нетянутой не осталось…

   — И еще потерпи. Главное сдѣлано, а остальное все пустяки…

   Весной Чикмалдинъ уѣхалъ за границу и Скоробогатову ничего не оставалось, какъ вернуться въ свое Заболотье. Изъ полученныхъ ста рублей онъ экипировался, купилъ новые сапоги, суконный картузъ и, какъ роскошь, подержанный зонтикъ. Уралѣская желѣзная дорога еще не была выстроена, и ему пришлось сдѣлать длинный путь наполовину пѣшкомъ, а наполовину съ обозами.

   Дома въ Заболотьѣ ничего новаго не было, точно онъ вышелъ оттуда вчера. Сестра Дарья такъ же управлялась со своими калачами дома, а сестра Марья орудовала въ обжорномъ ряду. Не видались больше года, а встрѣтились, и сказать нечего. Самъ братецъ о своихъ дѣлахъ ничего не говорилъ, а сестры не рѣшались спрашивать,— не говоритъ, значитъ, не хочетъ говорить.

   — Вотъ спрячь пока, Марья,— сказалъ однажды Скоробогатовъ, подавая сестрѣ пятьдесятъ рублей.— Да не болтай.

   Это былъ только предлогъ показать, что онъ не будетъ даромъ объѣдать и опивать сестеръ, какъ въ тотъ разъ. Марья страшно обрадовалась этимъ деньгамъ. У нея сразу еще никогда не бывало такой суммы на рукахъ.

   — Пошли, Господи, братцу Марку Авдѣичу,— молилась она про себя, пряча деньги въ потаенномъ углу чулана.

   Ей казалось, что золотой лучъ богатства уже заглянулъ въ ихъ избушку. Недаромъ братецъ считался кормильцемъ… На пятьдесятъ-то рубликовъ, легко сказать, можно было и купить и продать весь обжорный рядъ со всѣми потрохами. У Марьи просто закружилась голова отъ непривычныхъ ариѳметическихъ выкладокъ.

   Слухъ о заявкѣ на Ельничной предупредилъ появленіе Скоробогатова въ Заболотьѣ. Мѣстные толстосумы продолжали сомнѣваться и только качали головами.

   — Какой-нибудь мѣщанинъ, а какъ ловко обошелъ, да еще какихъ человѣковъ,— удивлялись купцы.— Не иначе, что онъ такое слово знаетъ.

   — Съ мѣщанами это случается. Колотится человѣкъ и придумаетъ повѣсть что.

   Все-таки Скоробогатовъ сдѣлался извѣстнымъ лицомъ въ городѣ. О немъ говорили и спорили. Притомъ онъ ни съ кѣмъ не желалъ водить знакомство и точно прятался. Съ утра заберется съ удочкой на рѣку, да и сидитъ тамъ цѣлый день.

   — Кто его знаетъ, что у него на умѣ,— судачили старожилы.— Не спроста это. Человѣкъ былъ обстоятельный, кажется, непьющій…

   Никто не хотѣлъ понять одного, именно, что прежняго Скоробогатова уже не было, а вмѣсто него получился обреченный человѣкъ, захваченный одной роковой мыслью. Понималъ эту психологію, можетъ-быть, только одинъ солдатъ Парамошка.

   — Богатый сталъ, вотъ и не хочетъ ни съ кѣмъ знаться,— объяснялъ онъ.— Богъ счастье человѣку послалъ…

  

VI.

   Единственнымъ развлеченіемъ Скоробогатова была пароходная пристань, гдѣ два раза въ недѣлю приходилъ и уходилъ пароходъ «Брунетка». Впрочемъ, къ приходу парохода набиралось всегда много публики, просто такъ, потолкаться между людьми, какъ говорили въ Заболотьѣ. Разъ, дѣло было уже въ августѣ, Скоробогатовъ стоялъ на пристани и ждалъ парохода, который по обыкновенію запоздалъ.

   — Не жди напрасно, Жукъ,— сказалъ кто-то у него за спиной.— Кончено, братъ…

   Это былъ кабатчикъ Горюновъ. Онъ хлопнулъ Скоробогатова по плечу и съ улыбкой прибавилъ:

   — Плакали твои денежки, Жукъ: Павелъ-то Митричъ приказалъ долго жить.

   Скоробогатовъ даже оторопѣлъ и не зналъ, что ему отвѣтить улыбавшемуся кабатчику.

   — Шутишь, Яковъ Захарычъ…— пробормоталъ онъ уже потомъ.— Палъ Митричъ уѣхали на теплыя воды выправляться.

   — Ну вотъ, толкуй слѣпой съ глухимъ. Сказано: померъ.

   Къ несчастью Скоробогатова, это извѣстіе было горькой правдой. Когда онъ возвращался домой, у него кружилась голова отъ волненія. Вотъ тебѣ и милліонъ… Куда же дѣнется онъ безъ Палъ Митрича съ своей рудой? Конечно, Гуринъ оставался, только на него надежда была плоха.

   — Эхъ, Палъ Митричъ, Палъ Митричъ…— укоризненно повторялъ Скоробогатовъ.— И угораздило тебя! Ахъ, ты, грѣхъ-то какой… Всего-то бы пожить еще годикъ или два. Ахъ, Палъ Митричъ…

   Скоробогатовъ сейчасъ же отправился въ Екатеринбургъ. Что его больше всего безпокоило, такъ это то, что всѣ документы по заявкѣ и межевые планы находились у Чикмалдина и могли потеряться. На его счастье, Гурипъ былъ въ Екатеринбургѣ и успокоилъ.

   — Все будетъ цѣло, не сумлѣвайся. Сказываютъ, долговъ послѣ Павла Митрича осталось тысячъ на тридцать, и все имущество опечатано приставомъ. Тутъ ужъ ничего не пропадетъ…

   — Какъ же мы теперь, Титъ Созонычъ?

   — Придется подождать. Торопятся только блохъ ловить…

   — Вамъ-то ждать съ полу горя, Титъ Созонычъ, а я то ужъ, можно сказать, изо всѣхъ силъ вытянулся, ждамши. Вотъ ужъ цѣлыхъ два года только и дѣлаю, что жду.

   Гуринъ досталъ изъ бумажника трехрублевую ассигнацію и сунулъ ему.

   — Вотъ тебѣ на зубокъ. Сегодня у меня характеръ только на три рубля. Приходи, когда буду добрѣе.

   Скоробогатова охватило отчаяніе, когда онъ вышелъ изъ «Перепутья» на улицу. Что же теперь ждать и что вообще будетъ? Съ горя онъ зашалъ въ дешевенькій трактирчикъ у Гостинаго двора, гдѣ собирались уличные адвокаты, составлявшіе прошеніе каждому желающему. Одинъ изъ такихъ ходатаевъ за бутылкой водки объяснилъ Скоробогатову все, чего онъ не понималъ.

   — Перво дѣло, послѣ Чикмалдина остались наслѣдники, а потомъ кредиторы. Ну, значитъ, будетъ опека, а можетъ-быть, конкурсъ…

   — Значитъ, опять ждать?

   — Придется… Прямо сказать, мертвымъ узломъ тебя завязали.

   Положеніе получалось, дѣйствительно, безвыходное. Третья часть будущаго рудника уже была обречена на покрытіе долговъ Чикмалдина, а главное, будущее всего предпріятія было связано по рукамъ и по ногамъ. Скоробогатовъ сначала впалъ въ бурное отчаяніе и даже напился пьянъ. Въ такомъ видѣ онъ явился къ Гурину и поднялъ настоящій скандалъ, чѣмъ Гуринъ нисколько не обидѣлся и даже похвалилъ бунтовавшаго милліонера.

   — Да ты молодецъ, кошка тебя залягай!— хвалилъ онъ Скоробогатова.— Ну, еще прибавь… Ха-ха! Кредиторы Павла Митрича скажутъ тебѣ спасибо… А вотъ возьму да я еще околѣю. Тогда, братъ, совсѣмъ тебѣ крышка… Ахъ, ты, горюнъ!

   Посмѣявшись надъ взбѣсившимся компаньономъ, Гуринъ все-таки выдалъ ему «на поминъ души» Павла Митрича сто рублей.

   — Хорошій былъ человѣкъ, не тѣмъ будь помянутъ,— вспомнилъ Гуринъ.— Что мы съ нимъ одного коньяка выпили… Бери лодку и плавай.

   Заручившись деньгами, Скоробогатовъ занялся хожденіемъ по настоящимъ адвокатамъ, но отвѣтъ получался одинъ, да еще требовали денегъ впередъ да еще пай въ придачу.

   — Это, значитъ, изъ моей-то третьей части?— изумлялся Скоробогатовъ.— А что же мнѣ-то останется? Однѣ кошачьи слезы…

   Въ концѣ концовъ Скоробогатовъ остановился на роковой мысли найти такого человѣка, который долженъ былъ выручить изъ бѣды. Вѣдь если есть плуты, такъ должны быть и хорошіе люди. Онъ обошелъ въ Екатеринбургѣ всѣхъ хорошихъ людей, объясняя свое положеніе. Екатеринбургскіе хорошіе люди качали головами, жалѣли, говорили жалкія слова и ничѣмъ не могли помочь.

   — Какъ же ты, братецъ, теперь будешь дѣлаться?— повторяли всѣ.— Не сладкое твое дѣло, какъ ни поверни. Завязалъ тебя Чикмалдинъ.

   — Вотъ какъ завязалъ… Кажется, самый злой татаринъ не сдѣлалъ бы этого. Прямо: зарѣзъ.

   Результатомъ этого хожденія по хорошимъ людямъ было убѣжденіе, что Чикмалдинъ все подвелъ съ злымъ умысломъ и даже умеръ на зло ему, Скоробогатову. Конечно, легко обидѣть бѣднаго человѣка, и даже очень просто: взялъ да и умеръ, а ты возжайся съ кредиторами да плати чужіе долги. Скоробогатовъ началъ относиться къ покойному Чикмалдину со злобой, обвиняя его во всемъ. Со стороны слушавшіе его только качали головами, начиная принимать его за тронутаго человѣка, у котораго «не всѣ дома».

   Находившись досыта по Екатеринбургу, Скоробогатовъ махнулъ рукой на все и рѣшилъ отправиться въ Москву.

   — Слава Богу, свѣтъ не клиномъ сошелся,— разсуждалъ онъ, набираясь храбрости.— И мы найдемъ управу. Позвольте, такъ нельзя обирать бѣднаго человѣка. Я прямо въ департаментъ. Такъ и такъ, отдайте мое. И дѣлу конецъ… Да! Найдемъ правду… Палъ Митричъ, конечно померли, а вѣдь правда-то осталась. Въ департаментѣ все разберутъ. И очень просто… Съ какой, напримѣръ, стати я буду платить долги Палъ Митрича? Вѣдь не я ихъ дѣлалъ. Позвольте-съ, гдѣ истинная правда? Я не согласенъ никого обижать, и мнѣ чужого не нужно… Ни-ни… А все дѣло теперь въ департаментѣ.

   Сумасшедшій милліонеръ, слѣпо вѣрившій, что правда скрыта въ департаментѣ, исчезъ съ Урала на нѣсколько лѣтъ. Сестры получили отъ него коротенькую записочку съ извѣщеніемъ, что онъ ѣдетъ въ Москву, а можетъ-быть, и въ Петербургъ, хлопотать по дѣлу.

   Въ Заболотье онъ вернулся только лѣтъ черезъ пять, худой, строгій, съ лихорадочно горѣвшими глазами.

   — Ну, Марья, молись Богу,— заявилъ онъ сестрѣ.— Мнѣ обѣщали въ департаментѣ все устроить.

   Марья набожно перекрестилась. Она считала братца уже погибшимъ и сдерживала слезы радости.

   — Теперь уже не долго осталось терпѣть,— увѣренно говорилъ Скоробогатовъ, вытаскивая изъ бокового кармана толстый бумажникъ, набитый копіями, справками и разными другими документами.— Вотъ здѣсь все обозначено, какъ на ладони. Раньше-то я дуракомъ былъ, ну, и выучили, какъ на бѣломъ свѣтѣ жить.

   — Слава Богу, братецъ Маркъ Авдѣичъ,— вторила сестра.— Господь не безъ милости.

   — Подвелъ меня подъ самый корень покойничекъ Палъ Митричъ, ну, да Богъ съ нимъ. Проживемъ. Зато я и въ Питерѣ побывалъ и всякихъ народовъ насмотрѣлся. Слава Богу, сподобился…

   Вернувшись изъ Петербурга, Скоробогатовъ началъ держать себя «вполнѣ сосредоточенно», какъ выражался солдатъ Парамошка, т.-е. не хотѣлъ ни съ кѣмъ знаться и проводилъ время въ гордомъ одиночествѣ. Онъ или сидѣлъ дома, или уходилъ на рѣку ловить рыбу, какъ было раньше.

   Опять потянулось время, день за днемъ, недѣля за недѣлею. Скоробогатовъ теперь приходилъ каждый день на почту и справлялся, нѣтъ ли ему письма изъ департамента. Почтовые чиновники скоро привыкли къ нему и, когда онъ входилъ въ контору, не дожидаясь вопроса, говорили:

   — Еще пишутъ, Маркъ Авдѣичъ. Надо подождать.

   У Скоробогатова явилось сомнѣніе,— не скрываютъ ли отъ него почтовые чиновники департаментской правды. Прямо онъ этого не высказалъ, но далъ понять, что его не проведутъ.

   Здѣсь, на почтѣ, онъ встрѣтился съ кабатчикомъ Горюновымъ, который сообщилъ ему опять непріятную новость.

   — Гуринъ-то, Титъ Созонычъ, приказалъ долго жить. Ихъ, значитъ, кондрашка расшибъ.

   Скоробогатовъ, противъ ожиданія, отнесся къ этому извѣстію совершенно равнодушно и отвѣтилъ:

   — Это все единственно, Яковъ Захарычъ.

   — Да вѣдь канпаньонъ, малиновая голова!

   — У насъ найдутся другіе… Слава Богу, свѣтъ не клиномъ сошелся. Вотъ только бы получить письмо.

   Горюновъ махнулъ рукой. Очевидно, Скоробогатовъ окончательно рехнулся съ своимъ департаментомъ.

   — Вотъ что, другъ милый, ты бы хоть къ фельдшеру обратился,— посовѣтовалъ онъ ему.— Понимаешь?

   Повертѣвъ пальцемъ около лба, Горюновъ ушелъ.

  

VII.

   Мѣдная руда была открыта Скоробогатовымъ въ концѣ шестидесятыхъ годовъ. Но прошли семидесятые годы и половина восьмидесятыхъ, а дѣло все не двигалось впередъ. Вѣрнѣе сказать, оно запутывалось съ каждымъ годомъ. Кромѣ опеки и кредиторовъ Чикмалдина, заинтересованной стороной являлись какіе-то сомнительные наслѣдники Гурина, судившіеся изъ-за оставшагося послѣ него наслѣдства цѣлыхъ десять лѣтъ.

   За этотъ длинный срокъ картина Урала сильно измѣнилась, особенно благодаря проведенной Уральской желѣзной дорогѣ. Были введены и земство и новый судъ, однимъ словомъ, все перестраивалось по-новому. Въ прежнемъ положеніи оставалось одно только дѣло Скоробогатова. Онъ то жилъ у сестеръ, въ Заболотьѣ, отдыхая отъ хлопотъ, то исчезалъ надолго. Возвращаясь домой, онъ повторялъ неизмѣнно одну и ту же фразу:

   — Теперь ужъ скоро… Всего двѣ недѣли подождать.

   — Слава Тебѣ, Господи!— крестилась Марья.

   Въ доказательство Скоробогатовъ доставалъ изъ кармана толстый бумажникъ, набитый всевозможными документами, Это былъ недвижной архивъ, который предъявлялся съ необходимыми комментаріями каждому желающему, Скоробогатовъ такъ привыкъ повторять тысячи разъ одни и тѣ же объясненія, что начиналъ говорить речитативомъ раешника.

   — Это вотъ чикмалдинская опека, а это наслѣдники Гурина. Главное дѣло, очень кусаются чикмалдинскіе кредиторы. Такъ и вцѣпились зубами. Знаютъ, гдѣ жаренымъ пахнетъ.

   Даже солдатъ, Парамошка и тотъ выучилъ наизусть всѣ эти документы. Ему приходилось прослушать ихъ чтеніе не одну сотню разъ.

   — Дѣло самое вѣрное,— повторялъ онъ сочувственно.— Вотъ только жданьемъ изнываютъ они тебя, Маркъ Авдѣичъ.

   — Ничего, подождемъ. Много ждали, а немного-то подождемъ.

   — Конечно, не вдругъ и Москва строилась.

   Иногда,— большею частью это случалось ночью,— Скоробогатову приходила въ голову мысль, что недостаетъ какого-нибудь документа. Онъ соскакивалъ, зажигалъ огонь, перебиралъ свой архивъ и холодѣлъ, отъ ужаса. Ему казалось, что именно отсутствуетъ самый главный документъ, онъ котораго зависѣло все. На другой же день онъ уѣзжалъ въ Екатеринбургъ и вчинялъ хожденіе по разнымъ учрежденіямъ и лицамъ.

   Для такого образа жизни, конечно, нужны были деньги, а работать, какъ прежде, Скоробогатовъ не могъ. Онъ просто отбился отъ работы, какъ говорится, Къ счастью или несчастью, онъ въ своихъ странствованіяхъ познакомился гдѣ-то на пароходѣ съ богатой старухой-раскольницей, которая увѣровала въ его мѣдную руду и время отъ времени ссужала небольшія суммы подъ двойные векселя.

   — Ужъ такъ, миленькій, только жалѣючи тебя,— говорила она, пряча векселя въ окованную желѣзомъ шкатулку.— Некому тебя и пожалѣть то, горемычнаго…

   — Точно такъ-съ, Анѳиса Даниловна. А дѣльце вѣрное…

   — Вотъ-вотъ. На что вѣрнѣе… Который годъ съ голоду мрешь?

   — Да ужъ давненько…

   — Надо терпѣть, миленькій!

   Въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ въ Екатеринбургѣ была устроена сибирско-уральская выставка, и Скоробогатовъ явился экспонентомъ въ горнозаводскомъ отдѣлѣ. У него была своя витрина, и онъ былъ совершенно счастливъ, давая публикѣ объясненія.

   — Милліонъ,— повторялъ онъ въ заключеніе.— Настоящій, правильный милліонъ.

   — Что же вы не разрабатываете своего рудника?— спрашивали любопытные, очевидно, незнакомые съ тайнами русской предпріимчивости.

   — Не хватаетъ достатку-съ… Дѣло вѣрное, а вотъ только денегъ не хватаетъ. Черезъ двѣ недѣли все вырѣшится… Есть тутъ одинъ человѣкъ…

   Этотъ «одинъ человѣкъ» былъ неизбѣжный для каждой русской выставки воздухоплаватель. Онъ тоже былъ изъ мѣщанъ и сошелся съ Скоробогатовымъ при первомъ же знакомствѣ, точно они вѣкъ прожили вмѣстѣ. Интересно было послушать, какъ они разговаривали, когда оставались съ глазу на глазъ. Собственно, каждый говорилъ свое, не слушая другого.

   — Этакой-то руды еще не видано въ свѣтѣ,— говорилъ Скоробогатовъ съ увѣренностью.— Кладъ, а не руда.

   — Ежели бы меня не надулъ мастеръ, который дѣлалъ крылья къ моей машинѣ…— отвѣчалъ воздухоплаватель.

   — Проклятые кредиторы Палъ Митрича ужъ очень насѣли. Нѣтъ мнѣ отъ нихъ ходу… Въ департаментѣ мнѣ прямо объяснили… Такъ, молъ, и такъ, вся неустойка отъ нихъ…

   — Мнѣ всего-то осталось у машины два винта придѣлать, ну, а тутъ теща помираетъ. Ну, деньги и ушли на похороны…

   — А меня подвелъ Палъ Митричъ… Возьми и умри въ самый то-есть разъ. Малость бы обождалъ.

   Собственно говоря, и Скоробогатовъ и мѣщанинъ-воздухоплаватель были типичные, трагическіе русскіе люди. И такихъ людей на Руси непочатый уголъ, какъ много людей лишнихъ. Въ самомъ дѣлѣ, нужно войти въ психологію человѣка, который у горы хлѣба умираетъ съ голоду. Кто не видалъ такихъ людей, и каждый уходилъ съ тяжелымъ сознаніемъ, что тутъ ничего не подѣлаешь.

   Въ данномъ случаѣ трагичность положенія Скоробогатова усугублялась тѣмъ, что его открытіе признавалось самыми компетентными спеціалистами, которые любовались его «знаками» и подтверждали, что это, дѣйствительно, милліонное дѣло. Но, какъ оказывалось, никому эти милліоны не были нужны. Мало ли на Руси пропадаетъ всевозможныхъ богатствъ, а около нихъ пропадаютъ роковые трагическіе люди, какъ Скоробогатовъ. Къ витринѣ Скоробогатова подходили инженеры, горняки, капиталисты, крупные промышленники, и всѣ любовались «знаками».

   — Да, вотъ это дѣло, господа. Тутъ ошибки не можетъ быть. И развѣдки были сдѣланы Чикмалдинымъ. Однимъ словомъ, богатство.

   И богатство лежало въ витринѣ, какъ раньше лежало въ землѣ. О немъ теперь хлопотали больше всего кредиторы Чикмалдина, какъ заинтересованная сторона. Они приводили какихъ-то агентовъ, не говорившихъ по-русски, и краснорѣчиво объясняли всю непреложность лежавшаго въ витринѣ милліона, а Скоробогатовъ смотрѣлъ на нихъ, какъ свидѣтель, но ошибкѣ вызванный въ судъ не но тому дѣлу.

   Когда въ числѣ другихъ любопытныхъ появился одинъ изъ мѣстныхъ адвокатовъ, сердце Скоробогатова почуяло приближеніе развязки. Очевидно, адвокатъ бынъ подосланъ для переговоровъ.

   — Ну, что, братецъ, давненько ты стоишь тутъ со своимъ милліономъ?— участливо спросилъ адвокатъ.

   — Давненько, ваше благородіе. Можно сказать, сколько однихъ сапогъ износилъ.

   — Такъ, такъ, братецъ. А какъ твоя цѣна будетъ, то-есть если бы нашелся покупатель на рудникъ?

   — Палъ Митричъ обозначили милліонъ.

   — Цифра недурна. Только вся бѣда, что Палъ Митричъ умеръ, а милліонъ надо умѣючи взять.

   — Можно и уступочку сдѣлать.

   — Именно?

   — Да какъ вамъ сказать… вообче… У меня, значитъ, третья часть, ну, и считайте, сколько падетъ на нее.

   — Триста тридцать три тысячи триста тридцать три рубля тридцать три копейки съ третью.

   — Точно такъ, вашескородіе. Правильно.

   — Очень ужъ большія деньги, братецъ. Если бы еще тысчонки три, ну, тогда можно бы и подумать.

   — Помилуйте, вашескородіе,— взмолился Скоробогатовъ.— Да я всю жисть сюда положилъ!.. Пятнадцать лѣтъ бился, какъ рыба объ ледъ, а вы: три тыщи.

   — И три тыщи деньги.

   — Оно конечно, и безъ копейки рубля не бываетъ.

   Эти переговоры повторялись, причемъ адвокатъ велъ дѣло въ веселомъ, шутливомъ тонѣ, точно дѣло шло о самыхъ ничтожныхъ пустякахъ. Только разъ онъ серьезно сказалъ:

   — Знаешь, братецъ, просидѣлъ ты съ своимъ милліономъ пятнадцать лѣтъ и еще просидишь столько же, а толку не будетъ. Надо брать то, что даютъ.

   — Вашескородіе, да вѣдь вся тутъ моя жисть загублена,— сказалъ Скоробогатовъ со слезами въ голосѣ.— Ежели бы вы говорили настоящее, а то шутки шутите надъ бѣднымъ человѣкомъ. А мое дѣло правильное, какъ облупленное яичко. Только въ ротъ его положить…

   — Ну, тутъ, братецъ, нуженъ не ротъ, а цѣлая волчья пасть. Можно и подавиться.

  

VIII.

   Въ Заболотье Скоробогатовъ вернулся только къ Рождеству, вернулся мрачный и молчаливый. Ни Марья ни Дарья не смѣли его спросить ни о чемъ и ходили въ своей избѣ на цыпочкахъ, точно боялись разбудить братца-кормильца. Впрочемъ, сестра Марья поняла какимъ-то чутьемъ, что братецъ наконецъ кончилъ свое дѣло и вернулся домой съ деньгами.

   — Слава Тебѣ, Господи,— молилась она про себя.— Хоть живъ-то ушелъ отъ своего меллеона. Тоже живая душа. Долго ли и повихнуться.

   Поведеніе Скоробогатова отличалось и раньше нѣкоторыми странностями, а тутъ онъ совсѣмъ сдѣлался нелюдимъ. Никуда изъ дому, и дѣлу конецъ. Лежитъ на лавкѣ, молчитъ и только вздыхаетъ.

   — Попритчилось что-то братцу Марку Авдѣичу,— шопотомъ сообщала сестра Дарья.— Ужъ не испортили ли его, Марьюшка? Можетъ, кто позавидовалъ да и напустилъ порчу.

   Марья отмалчивалась. У нея были такія же подозрѣнія, но она не отличалась болтливостью.

   Наступили праздники, а Скоробогатовъ оставался все въ томъ же положеніи. Сестры замѣтили, что онъ точно боится всего. Даже по ночамъ вскакиваетъ, подойдетъ къ окошку и слушаетъ, точно травленый заяцъ. Все дѣло разъяснилъ солдатъ Парамошка.

   — Рудникъ-то — ау!— коротко объяснилъ онъ сестрамъ.— Продалъ его Маркъ Авдѣичъ и, сказываютъ, тридцать тыщъ получилъ за труды. Вотъ и молчитъ… Хоть кому дай такія деньги, такъ замолчитъ. Закололи они рудникъ какому-то французу ни за грошъ ни за копеечку…

   Дѣло кончилось тамъ, что Скоробогатовъ окончательно слегъ. У него оказалось тихое помѣшательство. Онъ день и ночь все искалъ что-то у себя подъ подушкой, а потомъ притворялся спящимъ, если кто-нибудь смотрѣлъ на него. Явились на сцену знахари и знахарки, шептали надъ водой, протаскивали больного сквозь хомутъ, вспрыскивали съ уголька и т. д. Главнымъ лѣкарствомъ, конечно, оставалась баня, куда больного таскали чуть не каждый день. Въ банѣ Скоробогатовъ и умеръ, можетъ-быть, отъ угара, можетъ-быть, отъ лѣченія.

   — А гдѣ деньги?— шопотомъ спрашивалъ всѣхъ солдатъ Парамошка.— Тридцать тыщъ — не баранъ чихалъ. Навѣрно, это его сестрица Марьюшка уходила. Отъ нея станется. Вызнала, что у брата деньги, ну, и того,— карачунъ.

   Подозрѣнія Парамошки не оправдались. Послѣ смерти брата, Марья заявила въ полиціи, что у него остался капиталъ, который и представила полностью. Въ старомъ бумажномъ платкѣ оказалось, дѣйствительно, тридцать тысячъ. Покойный, какъ оказалось, истратилъ на себя всего одну «красную бумажку».

   — Эхъ, дуракъ, дуракъ!— жалѣлъ солдатъ Парамошка, почесывая въ затылкѣ.— Хоть бы напился разъ хорошенько и сусѣдей угостилъ на радостяхъ.

   Всѣ сосѣди были того же мнѣнія и даже утѣшали огорченнаго Парамошку.

   — Да, вышла ошибочка,— повторяли всѣ.

   Сестры кончили очень печально, хотя и получили наслѣдство послѣ братца полной суммой: каждой досталось что-то около пятнадцати тысячъ. Марья, на старости лѣтъ, начала потихоньку отъ всѣхъ попивать какую-то сладкую наливку и кончила жестокимъ запоемъ, отъ котораго и умерла года черезъ два. Дарья при сестрѣ кое-какъ держалась, а послѣ ея смерти тоже свихнулась и, какъ говорили въ Заболотьѣ, закурила. Солдатъ Парамошка состоялъ при ней неотлучно, бросивъ и свою лавчонку и жену.

   Мѣдный рудникъ на Ельничной купленъ былъ какой-то анонимной французской компаніей, и сейчасъ тамъ уже громадный заводъ. Мечты несчастнаго Марка Скоробогатова такимъ образомъ осуществились, хотя и не въ его пользу.

  

   1898.