Bibra > Произведения > Все > Коробкин

Коробкин

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

http://az.lib.ru>

OCR Бычков М. Н.

  

КОРОБКИНЪ.

  

I.

   Лидочка, единственная, дочь Павла Иваныча Коробкина, умирала…

   Старичокъ-докторъ, разстроенный и жалкій, взялся за шляпу и неловко совалъ свою сухую красную руку Павлу Иванычу, который смотрѣлъ на него широко-раскрытыми, обезумѣвшими глазами.

   — Я долженъ предупредить васъ…— смущенно бормоталъ докторъ, перебирая замшевыя перчатки.— Тяжелая обязанность врача, но… есть случаи… наука безсильна…

   — Докторъ, голубчикъ, не уходите!— крикнулъ Коробкинъ не своимъ голосомъ и какъ-то по-дѣтски уцѣпился за докторскую руку.— Неужели никакой надежды?..

   Докторъ растерянно развелъ своими большими руками и, не простившись, торопливо вышелъ изъ комнаты, а Павелъ Иванычъ упалъ въ кресло и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ. Полное, безцвѣтное лицо исказилось судорогами, а сквозь бѣлые пальцы полились горькія слезы человѣка, терявшаго все.

   — Зачѣмъ онъ ушелъ?..— повторялъ вслухъ Павелъ Иванычъ, вскакивая съ кресла и опять падая въ него.

   — Ахъ, да! нѣтъ никакой надежды… Лидочка умираетъ!.. Лидочка, Лидочка, Лидочка!..

   Въ дверяхъ мелькали встревоженныя, любопытныя лица прислуги; мимо Коробкина неслышными шагами нѣсколько разъ прошла сидѣлка въ бѣломъ фартукѣ, потомъ показался молодой священникъ, на ходу торопливо развертывавшій зеленую епитрахиль; затѣмъ наступила страшная тишина, нарушаемая только сдержаннымъ шопотомъ, доносившимся изъ комнаты умиравшей.

   «Это отходную Лидочкѣ читаютъ…» — мелькнуло въ головѣ Коробкина, и онъ въ ужасѣ закрылъ свои напухшіе отъ слезъ глаза.

   — Павелъ Иванычъ… Гдѣ Павелъ Иванычъ?..— послышался шопотъ сидѣлки, и женская рука повела Коробкина въ ту комнату, гдѣ погасала молодая жизнь, точно колебавшееся пламя потухающей свѣчи.

   Небольшая мягкая женская рука ввела Коробкина въ полутемную комнату, едва освѣщенную розовой ночной лампочкой, и онъ припалъ своей сѣдѣвшей головой къ маленькой прозрачной дѣтской рукѣ, уже терявшей теплоту живого человѣческаго тѣла… Вотъ и это дорогое худенькое лицо, съ ввалившимися, потухающими глазами, и коротко острижешше бѣлокурые волосы, и тонкая дѣтская шейка, и запекшійся ротъ.

   — Лидочка!.. Лидочка!..— всхлипывалъ Коробкинъ, цѣлуя холодѣвшій бѣлый лобъ.

   Тутъ же, у изголовья умиравшей, тихо плакала жена Коровкина и все повторяла захлебывавшимся голосомъ:

   — Господи, да за что же это… а?.. Вѣдь одна у насъ Лидочка… одна!..

   Сидѣлка осторожно поддерживала ее за локоть и наставительно замѣтила:

   — Авдотья Егоровна, успокойтесь… Это даже очень грѣшно, если человѣкъ впадаетъ въ отчаяніе… И Лидочкѣ это нехорошо будетъ…

   — Отошла, моя голубушка… анделочекъ мой!..— заголосила громко старуха-нянька, когда агонія кончилась и Лидочка перестала дышать.

   Комната наполнилась стонами и отчаянными воплями собравшихся женщинъ; Авдотья Егоровна, какъ пластъ, упала на грудь мертвой Лидочкѣ, и ее никакъ не могли оттащить. Этотъ отчаянный плачъ женщинъ заставилъ Коробкина очнуться: онъ нѣсколько мгновеній посмотрѣлъ на жену, на спущенныя зеленыя шерстяныя занавѣсочки, на ночной столикъ съ лѣкарствами, на все еще горѣвшую розовую лампочку, на косой лучъ солнца, врывавшійся золотой полоской между занавѣсками, пощупалъ свою голову, еще разъ обвелъ всю комнату глазами и, не торопясь, ушелъ къ себѣ въ кабинета.

   — Господи, за что?..— повторилъ онъ про себя вопросъ жены, хватая себя за волосы.— Нѣтъ, она не умерла… она не могла умереть! У другихъ много дѣтей, а у насъ всего одна Лидочка… Одна, одна, одна!.. За что?

   Страшная злоба закипѣла въ груди Коробкина, и онъ рванулъ себя за волосы. Всѣ и все были виноваты, начиная съ того предательски-теплаго весенняго дня, когда Лидочка по дѣтской неосторожности простудила горло, и кончая этимъ докторомъ съ его проклятой наукой… Какая тамъ наука?.. Вздоръ и галиматья,— только добрыхъ людей напрасно морочатъ эти ученые дураки… Просто, нужно было позвать самую простую старушонку, знахарку, которая вспрыскиваетъ водой съ уголька, и, можетъ-быть, Лидочка была бы теперь жива…

   «Если бы Лидочка тогда одѣлась теплѣе, напримѣръ, надѣла бы на шею шарфъ…— думалъ Коробкинъ вслухъ, шагая изъ угла въ уголъ.— Это ужъ Дуня виновата, не умѣла смотрѣть за дочерью… да. Ростили, берегли, лелѣяли, надышаться не могли — и всего какой-нибудь одинъ часъ, какой-нибудь глупый шарфъ… О, нѣтъ, это невозможно!.. Это слишкомъ глупо… все глупо… все!..»

   Ужасно было именно то, что все случилось крайне глупо: Лидочка простудилась, у Лидочки заболѣло горло, докторъ посмотрѣлъ и успокоилъ, что пустяки,— самъ Павелъ Иванычъ тоже какъ-то равнодушно отнесся къ этой болѣзни, хотя обыкновенно дрожалъ надъ каждой царапиной у Лидочки. И Авдотья Егоровна не безпокоилась, потому что была занята какой-то работой въ парникахъ — вотъ тебѣ и парники, и шарфикъ, и докторъ, и собственная глупость… все къ чорту, все пошло прахомъ!.. Въ концѣ концовъ Коробкинъ додумался до того, что если кто-нибудь виноватъ въ смерти несчастной дѣвочки, то это не кто другой, какъ именно онъ, Коробкинъ. Да, кругомъ виноватъ: нужно было, во-первыхъ, самому смотрѣть за дѣвочкой, во-вторыхъ, не слѣдовало довѣряться доктору, наконецъ… что же такое, наконецъ, позвольте?

   — Господи, за что же… за что?!.— со стономъ повторялъ Коробкинъ и опять началъ передумывать все сначала, взваливая вину то на другихъ, то на себя; выбитая изъ колеи мысль десятки разъ, какъ муравей съ непосильной ношей, взбиралась на какую-то высоту и каждый разъ летѣла внизъ, чтобы опять начать мучительный подъемъ…

  

II.

   Лидочку похоронили.

   Вернувшись домой, Павелъ Иванычъ почувствовалъ страшную пустоту; сгоряча онъ хорошенько еще не взвѣсилъ своего несчастья и теперь, на досугѣ, могъ вполнѣ углубиться въ самого себя.

   Прежде всего Павелъ Иванычъ замѣтилъ, что онъ точно раздѣлился надвое: какъ будто онъ, Павелъ Иванычъ, и какъ будто не онъ…

   Это открытіе сильно смутило Коробкина, такъ что онъ внимательно принялся разсматривать себя въ зеркало. На него смотрѣло осунувшееся, полное водянистой полнотой лицо съ добрыми сѣрыми глазами; подстриженная бородка, просвѣчивавшая лысина, серьезно сложенныя губы, извѣстная порядочность въ выраженіи физіономіи, свойственная заслуженнымъ чиновникамъ, говорили объ устоявшемся человѣкѣ. Недаромъ Павелъ Иванычъ называлъ себя «среднимъ провинціальнымъ человѣкомъ». Теперь ему было подъ пятьдесятъ. Когда-то онъ кончилъ курсъ въ университетѣ, а потомъ поступилъ на службу. Завиральныхъ идей Коробкинъ не проповѣдывалъ, сдѣлаться знаменитымъ человѣкомъ — не мечталъ, и потянулъ чиновничью лямку, какъ ее тянутъ на Руси по всѣмъ уѣзднымъ захолустьямъ. Отъ университетскаго въ Коробкинѣ осталось только то, что онъ съ какимъ-то благоговѣніемъ относился ко всякой «учености» и любилъ повторять знакомымъ чиновникамъ:

   — Да-съ, есть великіе умы, есть наука… Это — святое дѣло, господа! Только не всякому оно дается: много званыхъ да мало избранныхъ. Да-съ!.. А духъ-то все-таки остается, ежели и просто въ передней у науки-то постоишь, особенный такой духъ: маленькій человѣкъ, а чувствуешь про себя, какіе настоящіе-то люди должны быть.

   Нужно замѣтить, что Павелъ Иванычъ отличался настоящей, не напускной скромностью и былъ о себѣ, дѣйствительно, невысокаго мнѣнія. Конечно, онъ былъ въ университетѣ, но вѣдь не обязательно всякому студенту быть непремѣнно какимъ-нибудь Гумбольдтомъ, Гуго Гроціемъ, Менделѣевымъ, Сѣченовымъ,— однимъ словомъ, этакимъ ученымъ чортомъ-дьяволомъ… Я — маленькій человѣкъ и буду дѣлать свое маленькое дѣло, а большіе люди пусть дѣлаютъ большія дѣла, потому что имъ много дано…

   Служилъ-служилъ Коробкинъ по разнымъ палатамъ и канцеляріямъ и къ описываемому моменту дослужился до виднаго мѣстечка въ административной лѣстницѣ. Тридцати пяти лѣтъ онъ женился, по расчету, на дочери своего начальника (любовь — это опять не для маленькихъ людишекъ, такъ, по крайней мѣрѣ, думалъ Павелъ Иванычъ) и зажилъ припѣваючи. Въ результатѣ этого тугого чиновничьяго счастья явился новенькій полукаменный домикъ, выходившій пятью окнами на Студеную улицу, всякое хозяйственное обзаведеніе, своя лошадь, общее уваженіе въ Сосногорскѣ и дочь Лидочка, которая уже училась въ женской гимназіи. Все шло отлично, какъ по-писаному, и вдругъ — Павелъ Иванычъ точно оступился въ яму и совсѣмъ позабылъ, о чемъ думалъ, когда шелъ по дорогѣ… Точно это былъ не онъ, Коробкинъ, а какой-то другой человѣкъ и, нужно признаться, человѣкъ довольно странный.

   Авдотья Егоровна страшно тосковала о Лидочкѣ и постоянно плакала; Коробкинъ старался ее утѣшать, какъ умѣлъ, и произносилъ цѣлыя рѣчи на тему о «необходимости терпѣть и покориться» и дошелъ до того, что указалъ на примѣръ чиновника Севастьянова, у котораго въ одну недѣлю отъ скарлатины умерло четверо дѣтей. Потомъ — еще вопросъ, нынче съ дѣтьми трудныя времена… Вонъ, у протопопа Головина тоже была дочь, поѣхала на курсы, а теперь Богъ знаетъ гдѣ… Однимъ словомъ, желая утѣшить жену, Коробкинъ зарапортовался до того, что наконецъ самому сдѣлалось совѣстно, и онъ съ какимъ-то страхомъ почувствовалъ, что это говоритъ не онъ, Коробкинъ, а кто-то другой, что онъ никогда и не любилъ жены по-настоящему да и жалѣетъ ее больше по привычкѣ и потому, что она мать Лидочки…

   «Нѣтъ, это совсѣмъ не то… да, не то»,— повторялъ про себя Коробкинъ и сконфуженно уходилъ къ себѣ въ кабинетъ.

   Вообще Павелъ Иванычъ видимо началъ «задумываться», какъ говоритъ въ провинціи, и первая обратила на это вниманіе Авдотья Егоровна. Она перестала плакать открыто и старалась чѣмъ-нибудь вывести мужа изъ его странной задумчивости. Но эта политика дала какъ разъ обратный результатъ: Павелъ Иванычъ быстро раскусилъ все и какъ-то странно такъ улыбнулся.

   — Павелъ Иванычъ, голубчикъ, перестань запираться-то…— умоляла Авдотья Егоровна со слезами на глазахъ.— Вонъ какой ты сталъ: лица нѣтъ… Ну, погоревали, поплакали — не воротишь!

   Павелъ Иванычъ выслушалъ жену, потеръ себѣ лобъ рукой и задумчиво отвѣтилъ:

   — Нѣтъ, Дуня, это не то…

   Авдотья Егоровна замѣтила, что мужъ какъ-то быстро и съ любопытствомъ оглянулъ ее всю, какъ смотрятъ на незнакомыхъ женщинъ, и даже смутилась. Ей теперь было сорокъ съ хвостикомъ, но для своимъ лѣтъ она порядочно сохранилась, хотя фигуру и лицо портила брюзглая полнота засидѣвшейся въ четырехъ стѣнахъ женщины; красавицей Авдотья Егоровна никогда не была, но была свѣжей, здоровой дѣвушкой, и Павелъ Иванычъ по-своему любилъ ее. Зачѣмъ же онъ теперь такъ нехорошо посмотрѣлъ на нее?

   Но Коробкинъ и не думалъ обижать жену — напротивъ, онъ ее жалѣлъ, хотя, занятый своими мыслями, какъ-то забывалъ о ней. А въ самомъ дѣлѣ: зачѣмъ онъ женился на Авдотьѣ Егоровнѣ? Признаться сказать, когда она была еще дѣвушкой, ему больше всего нравился у нея бюстъ, а затѣмъ рядъ отрицательныхъ достоинствъ: не зла, не глупа, не лѣнива и т. д. Затѣмъ, Дуня была изъ хорошаго чиновнаго семейства, что имѣло свое значеніе въ служебныхъ дѣлахъ, такъ какъ извѣстныя связи — очень и очень не лишняя вещь даже и въ такой глуши, какъ Сосногорскъ. Потомъ у нихъ родилась Лидочка и принесла съ собой то, чѣмъ большинство замѣняетъ истинное чувство.

   — Лидочка…— шепталъ Коробкинъ, и какъ ни путались его мысли въ головѣ, въ концѣ концовъ онѣ приходили неизбѣжно къ одной роковой точкѣ, и въ головѣ Коробкина съ мучительной болью вставалъ образъ мертвой Лидочки.

   Сначала смерть Лидочки казалась результатомъ глупаго сцѣпленія самыхъ глупыхъ случайностей, притомъ случайностей внѣшняго характера. Именно эта нелѣпость и подавляла Павла Иваныча, дѣлая жизнь какой-то игрушкой въ рукахъ слѣпого случая. Стоило ли жить при такихъ условіяхъ, когда счастье цѣлой жизни разлетается дымомъ отъ ничтожнаго дуновенія? Конечно, нѣтъ! Что осталось отъ Лидочки?.. Нѣсколько фотографій, рядъ тяжелыхъ воспоминаній — и только, а давно ли она наполняла вотъ эти самыя комнаты своей веселой болтовней и дѣтскимъ смѣхомъ, шалостями и всѣмъ тѣмъ, что вноситъ съ собой начинающаяся жизнь!

   Коробкинъ любилъ подолгу смотрѣть на фотографію дочери, снятую уже съ мертвой: полудѣтское личико дышало такимъ необыкновеннымъ спокойствіемъ и трогательной серьезностью, что отецъ не могъ отъ него оторваться. Эта дѣвочка унесла съ собой и радость, и смѣхъ, и веселье, и надежды… Разъ, когда Павелъ Иванычъ съ щемящей грустью разсматривалъ фотографію Лидочки, его точно что кольнуло въ самое сердце — и онъ даже отскочилъ отъ портрета…

   — Господи, что это такое?..— въ ужасѣ шепталъ онъ, чувствуя, какъ на лбу выступаютъ у него капли холоднаго пота.— А, такъ вотъ въ чемъ дѣло!.. Да, теперь я понялъ, все понялъ!.. Дуракъ, дуракъ… А я все объяснялъ случайностью?!.

   Коробкинъ дико захохоталъ и упалъ на кушетку, лицомъ въ подушку. Теперь для него сдѣлалось все ясно, но эта ясность именно и ослѣпила его, какъ слѣпитъ человѣка простой дневной свѣтъ, если онъ долго сидѣлъ въ темнотѣ. Именно, онъ до настоящей минуты былъ слѣпъ, нравственно слѣпъ и тѣшился разными фантомами, а теперь точно какая завѣса спала съ глазъ — и все кругомъ сдѣлалось такъ ясно, такъ понятно… Передъ глазами Коробкина живьемъ встала неумолимая желѣзная послѣдовательность той внутренней сути, которая связываетъ факты, и онъ въ первый разъ почувствовалъ непреодолимую потребность бѣжать изъ своего собственнаго дома, нажитаго многолѣтнимъ трудомъ, бѣжать отъ того мѣщанскаго счастья, которое ослѣпило его, бѣжать, очертя голову, чтобы одуматься, прійти въ себя, сообразить что-то, наконецъ, чтобы просто побыть съ глазу на глазъ съ самимъ собою. Къ немъ вплотную сцѣпились тѣ два человѣка, которыхъ онъ замѣтилъ послѣ смерти Лидочки.

   — Вотъ оно когда пришло… вотъ когда откликнулось!— хрипло повторялъ Павелъ Ивановичъ, хватаясь за голову.— Нѣтъ, видно, отъ себя, братъ, не уйдешь… стой, братъ!..

   Павелъ Ивановичъ теперь дѣйствительно походилъ на сумасшедшаго: притворивъ плотно дверь кабинета, онъ вытащилъ изъ письменнаго стола спрятанную между бумагами отцвѣтшую порыжѣлую фотографію молоденькой дѣвушки въ соломенной шляпѣ — и поставилъ ее рядомъ съ портретомъ Лидочки. Онъ заходилъ сбоку, отступалъ назадъ, разсматривалъ фотографію вблизи и все что-то бормоталъ про себя.

   — Конечно, теперь сходства нѣтъ, но она мертвая поразительно походила на Лидочку… Да, да… Такъ же волосы были зачесаны, такой же чистый лобъ, такъ же губы сложены, и легкая морщинка въ углу глаза… Что это? Возмездіе?… Наказаніе?.. Упрекъ?.. Казнь!?.

  

III.

   Вотъ что припоминалъ Коробкинъ.

   Лѣтъ тридцать тому назадъ,— какъ это давно и, вмѣстѣ, какъ это недавно все было!— онъ, кончая курсъ красногорской гимназіи, имѣлъ урокъ у купца Зимина. Выбившись изъ подрядчиковъ, Зиминъ жилъ очень туго, на купеческую руку. Коробкинъ, по рекомендаціи директора, попалъ къ Зимину репетиторомъ; за столъ и квартиру онъ долженъ былъ перетащить въ третій классъ маленькаго купеческаго сынка, подававшаго всѣ надежды сдѣлаться большимъ купеческимъ соврасомъ. Гимназисту была отведена гнилая каморка въ нижнемъ этажѣ, а обѣдалъ онъ вмѣстѣ съ семьей Зимина. Къ зиминскомъ домѣ господствовала какая-то особенная, тугая атмосфера — точно все здѣсь было сколочено гвоздями, даже мысли. Старикъ Зиминъ былъ самодуромъ чистѣйшей воды и держалъ всѣхъ въ ежовыхъ рукавицахъ, начиная съ жены, забитой и запуганной женщины, не смѣвшей дохнуть въ присутствіи мужа.

   Кромѣ сына, у Зимина была еще дочь Капочка, дѣвушка лѣтъ шестнадцати. Это была очень бойкая и веселая особа; она гдѣ-то поучилась и могла гоззорить по-образованному. Коробкинъ какъ теперь видѣлъ ее: небольшого роста, тоненькая, живая, съ русой головкой и парой бойкихъ, веселыхъ глазъ, она служила олицетвореніемъ молодой, нетронутой силы, и можно было только удивляться, какъ могла родиться такая оригинальная дѣвушка въ зиминскомъ домѣ, гдѣ господствовалъ вѣчный страхъ, спеціально-купеческая, сытая скука и обманъ всѣхъ противъ всѣхъ, какъ это и бываетъ въ семьяхъ самодуровъ. Особенно хорошо Капочка смѣялась: откинетъ свою русую головку, полузакроетъ глаза и зальется такимъ смѣхомъ, что даже и самъ Зиминъ улыбнется и сердито замѣтитъ:

   — Экъ тебя разобрало, Капитолина… будетъ зубы-то мыть…

   Капочка быстро сошлась съ застѣнчивымъ гимназистомъ, который за столомъ не зналъ, куда дѣвать руки и ноги.

   — Гимназистъ, вы мнѣ очень нравитесь,— заявила откровенно Капочка на третій же день ихъ знакомства.— Я такъ рада, что у насъ будетъ хоть одинъ живой человѣкъ въ домѣ… Послушайте, у васъ есть сестра?

   — Нѣтъ…

   — Ну, такъ зовите меня просто Капочкой… Конечно, не при тятенькѣ… Боже васъ сохрани… Я буду вашей сестрой.

   Капочка весело засмѣялась и даже ударила смутившагося гимназиста своей бѣленькой ручкой но плечу. Знакомство завязалось быстро, какъ умѣетъ знакомиться счастливая и беззаботная юность. Капочка даже прибѣгала въ каморку къ гимназисту, перебирала его книги и тетрадки, устраивала фантастическій порядокъ, прятала цвѣты подъ подушкой, вспрыскивала духами гимназическую амуницію и даже собственноручно повѣсила милому гимназисту занавѣски. Вообще, она дурачилась съ нимъ, какъ сумасшедшая, а при отцѣ дѣлалась такой неприступной и строгой, точно монахиня. Впрочемъ, Капочка не всегда дурачилась. На нее нападали полосы какого-то тяжелаго раздумья, и она плакала,— плакала дешевыми дѣвичьими слезами, не стѣсняясь присутствіемъ гимназиста.

   — О чемъ вы плачете, Капочка?— спрашивалъ иногда Коробкинъ.

   — Ты не поймешь, миленькій гимназистикъ…— смѣялась сквозь слезы Капочка.— Скучно мнѣ, вотъ и плачу. Ну, узналъ?.. Ахъ, гимназистикъ, гимназистикъ, ничего-то ты еще не понимаешь!..

   — Нѣтъ, я все понимаю, Капочка… Я совсѣмъ большой. Да…

   Разъ послѣ такого откровеннаго разговора Капочка долго и внимательно смотрѣла Коробкину прямо въ глаза и съ серьезнымъ лицомъ проговорила:

   — Вотъ ты говоришь, что ты совсѣмъ большой… да?..

   — Конечно, большой.

   — Ну, если большой, такъ возьми меня замужъ… Я буду хорошей женой… А! Что? Испугался!.. То-то вотъ и есть!

   — Мнѣ еще нужно учиться, Капочка…

   — Да, да… Я знаю, я пошутила. Куда тебѣ, миленькій гимназистикъ, съ такой верченой дѣвчонкой… Ты — вонъ какой скромненькій, аккуратный, прилежный. Кончишь гимназію, поступишь въ университетъ… Я тебѣ, какъ цыганка, разскажу всю судьбу. Выучишься, будешь чиновникомъ, женишься на богатой… да?.. Все это такъ и должно быть, голубчикъ… Такіе скромненькіе хорошо живутъ, а нашему брату — не сносить головы!

   — Потерпите, Капочка, можетъ-быть, все устроится и у васъ…

   — У меня!?.. Да чего мнѣ ждать-то?.. Состаришься, попадешь въ Христовы невѣсты — спасибо, голубчикъ… Старухой-то жить не стоитъ, а молодой не даютъ. Какая у насъ жизнь… а? Какъ мыши въ щели живемъ… Охъ, тошнехонько, гимназистикъ мой миленькій, а дѣваться некуда! Вотъ будутъ отдавать замужъ за немилаго,— а я утоплюсь… Я этой воды до смерти боюсь, такъ и тянетъ… Ей-Богу!..

   Чѣмъ веселѣе была Капочка, тѣмъ ближе къ слезамъ,— она плакала съ улыбкой на губахъ, и Коробкину было до смерти жаль этой странной дѣвушки… Но что онъ могъ сдѣлать для нея?.. Одно время онъ началъ-было сильно увлекаться ею и потихонько слѣдилъ за ней глазами, но Капочка поймала его и оборвала со своей обычной откровенностью:

   — А ты не смотри на меня такими глазами… нехорошо. Я — твоя сестра… Смотри, уши надеру!..

   У Коробкина было много занятій, и онъ за книгами забывалъ зту ласковую, какъ русалка, дѣвушку. Ея неожиданныя посѣщенія приводили его въ самое праздничное настроеніе, и, сидя въ классѣ, Коробкину долго мерещилась улыбавшаяся русая головка, и онъ даже чувствовалъ, какъ его волосы перебираетъ тонкая бѣлая рука Капочки…

   Наступила весна, распустились деревья, вездѣ топорщилась зеленѣвшая травка. По небу весело гуляли стада бѣлогрудыхъ облаковъ; въ каморкѣ у Коробкина сдѣлалось особенно непривѣтливо, но онъ упорно высиживалъ порціи своихъ экзаменовъ. Особенно весенніе вечера наводили на Коробкина страшную, тоску, и онъ по цѣлымъ часамъ прислушивался къ весеннимъ звукамъ, тянувшимъ въ его подземелье съ улицы.

   Вотъ въ такіе-то вечера особенно тяжело доставалось Коробкину, и онъ по цѣлымъ часамъ, съ закрытыми глазами, мечталъ о Капочкѣ, пока не сдѣлалъ открытія, что онъ ее очень любитъ,— такъ любитъ, какъ еще не любилъ ни одинъ человѣкъ въ мірѣ ни одной дѣвушки… Это открытіе даже испугало Павла Иваныча, и онъ нѣсколько дней ходилъ въ какомъ-то сладкомъ чаду, пьяный своимъ тайнымъ счастьемъ. Да, онъ любилъ Капочку, какъ любятъ только въ первый разъ — съ благоговѣйнымъ трепетомъ, робко, со всей обстановкой въ первый разъ проснувшагося чувства. Съ Капочкой онъ теперь держался какъ-то особенно далеко, видимо избѣгалъ неожиданныхъ встрѣчъ съ ней и даже запирался въ своей каморкѣ на крючокъ,— точно боялся непріятельскаго вторженія: онъ былъ слишкомъ счастливъ и, какъ воръ, похитившій какое-то необыкновенное сокровище, боялся дневного свѣта.

   Встрѣчаясь съ Капочкой, Коробкинъ страшно робѣлъ и старался не смотрѣть на нее,— это заячье малодушіе потомъ создавало милліонъ нравственныхъ терзаній, и великодушный человѣкъ даже плакалъ со злости, уткнувшись головой въ подушку. Коробкинъ удивительно скоро переходилъ отъ самыхъ высокихъ мыслей къ полному самоуничиженію и раскаянію; Коробкинъ идеальный и Коробкинъ въ дѣйствительности слишкомъ расходились между собой, образуя какую-то мучительную пустоту. Ясно и отчетливо было только одно, именно — то первое и молодое чувство къ Капочкѣ, которое дѣлало Коробкина и счастливымъ и несчастнымъ.

   Была одна роковая встрѣча, которая перевернула въ душѣ семнадцатилѣтняго гимназиста все. Это было какъ разъ послѣ экзаменовъ, когда Коробкинъ собрался уѣзжать на каникулы домой. Капочка затащила застѣнчиваго гимназиста кататься на лодкѣ. Какъ теперь видѣлъ онъ эту тонкую изящную дѣвушку, кокетливо прикрывавшуюся большимъ шелковымъ платкомъ — шляпокъ Капочка терпѣть не могла. Они катались въ лодкѣ вдвоемъ, и Капочка все время наблюдала своего кавалера какими-то особенно грустными глазами.

   — Вы скоро уѣдете, миленькій гимназистикъ, а я тутъ останусь одна…

   — Осенью я вернусь.

   — Ахъ, не то…

   Капочка даже разсердилась безъ всякой видимой причины, что иногда съ ней случалось, а потомъ проговорила съ своей дѣтской наивностью:

   — Смотрю я на васъ, гимназистикъ, и жалѣю васъ… Да, жалѣю. Вѣдь вамъ семнадцать лѣтъ, а вы еще ничего не понимаете. Вы жизни боитесь… Эхъ, да что тутъ говорить! Все равно ничего не выйдетъ. Мнѣ и себя жалъ, потому что я вся хорошая, а должна пропасть ни за грошъ.

   Коробкинъ испугался этой откровенности и сильно смутился. Капочка поймала его настроеніе и засмѣялась, зло и нехорошо засмѣялась, а потомъ вдругъ бросилась къ нему на шею и принялась цѣловать

   — Это я съ тобой прощаюсь… Навѣкъ прощаюсь, миленькій! Полюбила я тебя не къ добру… Ну, значитъ, не судьба. Я знаю, что и ты меня любишь, любишь и не женишься, потому что боишься бѣдности, боишься того, какъ мы будемъ жить. Вѣдь ты аккуратный, паинька, и все у тебя разсчитано впередъ… Ну, скажи правду, не солги, боишься?

   — Да, боюсь…— отвѣтилъ Коробкинъ, у котораго въ головѣ быстро промелькнула нарисованная Капочкой невеселая картина.— Вотъ кончу сначала гимназію, потомъ университетъ, тогда…

   — Э, вздоръ!— рѣшила Капочка, тряхнувъ ухарски своей головкой.— Это еще Андроны ѣдутъ… Да. А только ты меня потомъ вспомянешь… послѣ. Все будетъ, а милъ-сердечнаго друга не будетъ.

   Эта сцена стоила Коробкину цѣлой безсонной ночи, когда онъ мучился рѣшеніемъ рокового вопроса. Къ утру для него сдѣлалось совершенно яснымъ, что отъ счастья съ Капочкой приходилось отказаться,— впереди его ждало совсѣмъ другое, и онъ не могъ поступиться этимъ другимъ. Что же дѣлать, приходилось жертвовать своимъ личнымъ счастьемъ. Это послѣднее ему казалось даже героизмомъ.

   Вернувшись въ Сосногорскъ осенью, Коробкинъ опять поселился въ подвалѣ зиминскаго дома: нужно было какъ-нибудь дотягивать гимназію, а другихъ уроковъ не имѣлось въ виду. Молодой человѣкъ, умудренный тяжелымъ опытомъ, зарылся въ книги съ головой и больше ничего не хотѣлъ знать. Капочку онъ опять встрѣчалъ за обѣдомъ, но это была совсѣмъ другая дѣвушка — блѣдная, худая, съ какимъ-то убитымъ выраженіемъ лица.

   Такъ прошла осень.

   — Миленькій гимназистикъ, я выхожу замужъ…— объявила Капочка послѣ Святокъ.

   Она такъ давно не разговаривала съ Коробкинымъ и теперь такъ странно улыбалась.

   Разговоръ происходилъ опять въ каморкѣ Коробкина, куда Капочка завернула какъ-то вечеркомъ въ сумерки. Она была одѣта въ простенькое ситцевое платье, которое такъ шло къ ея гладко зачесаннымъ волосамъ и вообще ко всей граціозной фигуркѣ. Въ сердцѣ Коробкина шевельнулось старое забытое чувство.

   — Чиновникъ есть, Теряевъ; ну, такъ меня за него и отдаютъ,— продолжала Капочка, точно она говорила сама съ собой.— Пьяница онъ, говорятъ… Ну, да намъ выбирать не изъ чего: одинъ конецъ.

   Капочка тихо заплакала. Коробкинъ не выдержалъ и началъ ее утѣшать избитыми общими фразами, вычитанными изъ какой-то очень хорошей книжки: никогда не слѣдуетъ предаваться отчаянію, потому что изъ самаго дурного положенія есть непремѣнно выходъ; все зависитъ отъ самого человѣка — какъ онъ захочетъ, такъ и будетъ; прежде всего необходимо работать, особенно женщинѣ, потому что только трудъ даетъ самостоятельность, и т. д. Капочка слушала эту дешевую мудрость, опустивъ свою головку, а когда проповѣдникъ кончилъ, она неожиданно обняла своими тонкими руками и горячо поцѣловала.

   — Ничего ты не понимаешь, голубчикъ…— шептала Капочка, улыбаясь сквозь слезы.— Я пришла къ тебѣ проститься, гимназистикъ… Миленькій, тяжело мнѣ. Я вѣдь сама понимаю, что я глупенькая, но и глупенькимъ людямъ тяжело бываетъ… ахъ, какъ тяжело, какъ тяжело!.. Теперь вотъ я къ тебѣ пришла,— знаешь, зачѣмъ? Себя я боюсь, миленькій: страшно мнѣ одной оставаться… Вотъ теперь ты этого самаго не поймешь, а послѣ когда-нибудь…

   Капочка торопливо расцѣловала гимназиста въ волосы, въ лицо, въ шею и упорхнула, какъ мотылекъ. Коробкинъ остался въ какомъ-то ошеломленномъ состояніи, чувствуя, что Капочка не досказала чего-то, потому что считала его все-таки мальчикомъ. Бросить гимназію къ чорту и жениться на Капочкѣ… А университетъ, а общественное положеніе, а обезпеченное будущее? Потерять все это для одной Капочки, погрузиться вмѣстѣ съ ней во всѣ случайности жизни недоучки-гимназиста, тянуть лямку гдѣ-нибудь въ канцеляріи на шести рубляхъ жалованья, итти въ подручные къ самодуру-купцу… А съ другой стороны — смотрѣть, какъ на глазахъ будетъ гибнуть живой человѣкъ, когда его можно спасти… Какой-то чиновникъ Теряевъ выискался!…

   Гимназистъ чувствовалъ, что начинаетъ сходить съ ума отъ всѣхъ этихъ противоположныхъ мыслей и чувствъ…

  

IV.

   Капочкина свадьба была совершившимся фактомъ. Коробкинъ сдѣлался невольнымъ свидѣтелемъ этого печальнаго торжества, благодаря шумному говору, топоту пьяныхъ ногъ, нескладнымъ пѣснямъ и визгливымъ звукамъ музыки, доносившимся къ нему черезъ полъ.

   Чиновникъ Теряевъ даже въ качествѣ жениха не могъ удержаться отъ роковой первой рюмочки и поэтому все время находился въ пріятномъ полузабытьѣ.

   У Коробкина невольно сжалось и заныло его молодое сердце, когда онъ увидѣлъ въ первый разъ Капочкинаго суженаго. Это былъ вихлястый субъектъ лѣтъ подъ тридцать, съ испитымъ и сморщеннымъ лицомъ, на которомъ слезилась пара сѣрыхъ мутныхъ глазъ; всего хуже у этого выжатаго, какъ тряпка, человѣка было то, что онъ корчилъ изъ себя важную особу и постоянно крутилъ черные щетинистые усики.

   «Убить этого мерзавца…» — съ затаенной злобой подумалъ Коробкинъ и только теперь понялъ, какъ онъ сильно любилъ Капочку. Онъ уже видѣлъ ее блѣдной, страдающей женщиной, съ убитымъ, опущеннымъ взглядомъ,— и страшная, смертельная тоска охватила его сердце…

   — Слава Тебѣ, истинному Христу…— вслухъ думала старая зиминская нянька Матрена, заглядывая въ каморку гимназиста.— Ты что же наверхъ-то не идешь? Ну, орѣшковъ бы погрызъ, али съ барышнями поигралъ… а?..

   — Не хочется, Митревна…

   — Какой ты, право, несообразный, паренекъ. Молодое дѣло; молодо-зелено, погулять велѣно… Охъ-хо-хо!.. Женишокъ-то нашъ не изъ мудрененькихъ, ну, да ужъ дѣло такое подошло — его счастье. Не видать бы ему нашей Капочки ни въ жисть, ежели бы не жисть-то наша темная.

   А музыка пилила польки, кадрили, вальсы; десятки ногъ грузно шаркали надъ самой головой Коробкина, и каждая капля этого пьянаго веселья падала на его душу тяжелымъ камнемъ, вызывая слезы на глазахъ. Гибла молодая жизнь; а тутъ веселились десятки пьяныхъ негодяевъ… Коробкину дѣлалось страшно за разыгрывавшуюся надъ его головой драму, и онъ не могъ освободиться отъ знакомаго дорогого образа: Капочка стояла предъ его глазами, какъ живая, и съ печальной улыбкой смотрѣла на него. «Ты еще мальчикъ…» — шептали побѣлѣвшія губы Капочки.

   Черезъ двѣ недѣли своего медоваго мѣсяца Капочка превратилась въ блѣдную, испуганную женщину, бродившую по дому, какъ тѣнь. Она вся точно застыла.

   Черезъ полгода пьяный Теряевъ уже билъ жену.

   Весь этотъ семейный адъ отдавался въ душѣ гимназиста Коробкина, который не разъ плакалъ безсильными слезами. Иногда онъ желалъ, чтобы чиновникъ Теряевъ лучше билъ его, гимназиста Коробкина, а не несчастную Капочку, и даже началъ чувствовать, что во всей этой исторіи виноватъ не кто другой, какъ все онъ же, т.-е. гимназистъ Коробкинъ.

   Разъ онъ нечаянно встрѣтился съ Теряевымъ на дорогѣ и остановилъ его, не понимая хорошенько самъ, что дѣлаетъ.

   — Мнѣ необходимо переговорить съ вами…— пробормоталъ мальчикъ, краснѣя съ ушами.

   — Что вамъ у-угодно, млст-вый гсдарь?— нахально спросилъ Теряевъ, пьяный вчерашнимъ похмельемъ.

   — Я… я долженъ васъ предупредить… предупредить… однимъ словомъ, мы будемъ стрѣляться.

   — Позвольте… что такое: стрѣляться?.. Извините, молодой человѣкъ, я, кажется, ослышался… А позвольте, съ кѣмъ имѣю честь разговаривать?.

   — Кто — все равно для васъ… Если вы не хотите стрѣляться, какъ стрѣляются порядочные люди, я назову васъ публично подлецомъ… побью палкой прямо но мордѣ!..

   — Милый мальчикъ, за подобныя глупости вамъ слѣдуетъ нарвать уши…

   Чиновникъ Теряевъ засмѣялся самодовольной пьяной улыбкой, а «милый мальчикъ» готовъ былъ провалиться отъ стыда: врагъ попалъ въ самое больное мѣсто и одной фразой точно придавилъ его.

   Они стояли одинъ противъ другого, а Коробкинъ не находилъ больше словъ.

   — Вы гдѣ живете-то?— спросилъ Теряевъ.

   — Въ домѣ Зимина…— машинально отвѣтилъ Коробкинъ.

   — Ага… понимаю!..

   Эта глупая мальчишеская выходка всей своей тяжестью обрушилась на Капочку. Теряевъ обрадовался неожиданной находкѣ и не давалъ женѣ прохода, попрекая гимназистомъ. Капочка выносила насмѣшки, побои, ругательства — и молчала, какъ окаменѣвшая.

   Наступила глубокая осень. На поляхъ лежалъ уже снѣгъ; не осталось больше ни одной зеленой травки; мутная вода холодно чернѣла въ мертвыхъ берегахъ, и только одинъ осенній вѣтеръ, какъ воротившійся домой хозяинъ, властно и шумно гулялъ кругомъ. Сосногорскъ совсѣмъ утонулъ въ грязи. На улицахъ тащились крестьянскія телѣги, брели чиновники на службу, съ крикомъ перелетали мокрыя галки съ одной крыши на другую… Осеннія ночи точно проглатывали городъ, и жалкіе фонари не могли бороться съ сгущавшейся около нихъ тяжелой и сырой мглой; провинціальный городъ засыпалъ рано, и только кое-гдѣ радужными пятнами выдѣлялись освѣщенныя окна,— это теплились семейные очаги, гдѣ, около одной лампы, по вечерамъ собиралась вся семья, или грязные кабаки, служившіе послѣднимъ пристанищемъ разному оборванному, жалкому люду.

   Въ такую отчаянную погоду всѣ жмутся по своимъ угламъ, и незримо творится безконечная ткань человѣческой жизни съ ея радостями, напастями, весельемъ и слезами…

   Сидитъ въ своей норѣ и гимназистъ Коробкинъ, сидитъ безъ конца надъ своими книжками и тетрадками и время отъ времени чутко прислушивается,— что дѣлается «тамъ», наверху… Товарищей у него нѣтъ, да ему и не до товарищей: онъ слишкомъ привыкъ къ своему одиночеству и старается не думать о томъ, что ему скоро придется уѣхать изъ Сосногорска.

   Гимназистъ Коробкинъ уже мечтаетъ о своемъ тепломъ углѣ и знаетъ самъ, что потихоньку да полегоньку вылѣзетъ въ люди. Одна Капочка является темнымъ пятномъ на этой прямой дорогѣ… Въ глазахъ Коробкина Капочка все еще дѣвочка, и онъ не можетъ видѣть въ ней чиновницу Теряеву.

   По вечерамъ Коробкинъ долго засиживался у своего письменнаго стола и не замѣчалъ, какъ летѣло время. Разъ онъ засидѣлся особенно долго и совсѣмъ не слыхалъ, какъ отворилась дверь въ его каморку, какъ неслышными шагами вошла Капочка и горячо обняла его.

   — Пришла проститься, миленькій гимназистикъ…— ласково прошептала она, продолжая обнимать смутившагося Коробкина.— Я не буду тебѣ мѣшать… уйду…

   Капочка посидѣла въ каморкѣ гимназиста всего нѣсколько минутъ, тревожно оглядѣла ея бѣдную обстановку, сунула какую-то ленточку въ книги и проговорила съ грустной улыбкой:

   — Хорошо у тебя здѣсь, милый гимназистикъ… А знаешь, о чемъ я думаю?

   — О чемъ, Капочка?

   — Я вотъ о чемъ: изъ миленькаго гимназистика вырастетъ большой чиновникъ; у чиновника будетъ свой домъ, жена, дѣти… Какъ-нибудь, вотъ такъ же вечеромъ, соберутся всѣ за однимъ столомъ чай пить… ну, чиновникъ и вспомнитъ о глупой Капочкѣ, которая когда-то бѣгала къ нему въ каморку… Да?.. Капочка была не злая…

   Капочка поболтала, посмѣялась и убѣжала, оставивъ на столѣ свою фотографію.

   Коробкинъ понялъ значеніе этого неожиданнаго визита только утромъ на другой день, когда Капочку нашли въ рѣкѣ утонувшей…

   И утонула-то Капочка не какъ другіе: рѣчонка была мелкая, и Капочка долго брела по ней по поясъ въ водѣ, пока попала въ настоящій омутъ…

   Она лежала на столѣ такая тихая и спокойная, съ восковымъ лицомъ и строго сложенными губами. Гимназистъ Коробкинъ долго плакалъ въ своей каморкѣ надъ безвременно погибшей молодой жизнью, пока эта рана не затянулась житейской тиной, пескомъ и камешками.

  

V.

   Смерть Лидочки напомнила Коробкину всю эту дѣтскую исторію съ трагической развязкой, и, благодаря сходству фотографій, онъ увидѣлъ таинственную связь между ними: одну онъ имѣлъ возможность спасти — и не спасъ; другую спасалъ всѣми возможными средствами — и не могъ спасти…

   «Стоило тогда жениться на Капочкѣ, и все было бы другое…— разсуждалъ вслухъ Коробкинъ съ самимъ собой.— Нѣтъ, хотѣлъ сытой, обезпеченной жизни, хотѣлъ сдѣлать карьеру, а живой человѣкъ гибъ на глазахъ — это ничего! А оно вотъ и сказалось».

   Передъ разстроеннымъ мозгомъ Коробкина съ поразительной ясностью встала ужасная картина его жизни, ужасная своей пустотой и безцвѣтностью… Ему теперь опротивѣлъ вдругъ собственный домъ и наполнявшее его до краевъ трудовое довольство,— тогда мальчишкой онъ испугался бѣдности, а теперь его давило это чиновничье богатство. Куда? Къ чему?.. Вся жизнь развертывалась передъ нимъ, какъ безконечная лента изъ маленькихъ глупостей, тщеславія, эгоизма и какой-то удручающей лжи. Ложь, ложь и ложь,— ложь безъ конца… Единственнымъ свѣтлымъ пятномъ въ этомъ мракѣ являлось мимолетное, чувство къ Капочкѣ, которую онъ любилъ, но и это лучшее молодое чувство было растоптано собственными ногами въ угоду этому же чиновничьему счастью, пропитанному скукой и какимъ-то больничнымъ запахомъ.

   Авдотья Егоровна, съ своей стороны, давно замѣтила происходившую въ мужѣ перемѣну и пробовала по-своему разогнать его тоску; но все было напрасно. Коробкинъ или отмалчивался, или улыбался такой странной улыбкой и постоянно бормоталъ:

   — Нѣтъ, это не то… все не то, Дуня.

   — Да что «не то-то», Павелъ Иванычъ?

   — Ахъ, ты не поймешь…

   Бѣдная женщина совсѣмъ начинала терять голову отъ новой напасти и со страхомъ прислушивалась къ тому, какъ Павелъ Иванычъ шагаетъ въ своемъ кабинетѣ изъ угла въ уголъ. На службу онъ ходилъ исправно, какъ всегда, но какъ придетъ домой — и пошелъ шагать по кабинету, точно онъ что потерялъ, и все что-то бормочетъ про себя.

   Павелъ Иванычъ видѣлъ безпокойство жены и по-своему жалѣлъ ее, но объяснить ей все не рѣшался — и не пойметъ его, да и какъ-то было совѣстно: Коробкинъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ ней. Вѣдь онъ никогда не любилъ ее, а женился на ней изъ-за самыхъ подлыхъ побужденій, и, какъ ни рылся въ своей памяти,— ничего не могъ подыскать въ свое оправданіе. Конечно, онъ привыкъ къ ней, уважалъ ее, но вѣдь это все не то… Не было главнаго,— именно того, что освящаетъ жизнь, наполняетъ ее, вноситъ въ каждый шагъ глубокое и всепроникающее счастье; въ этомъ — тайна жизни, и каждый обманъ жестоко наказывается.

   Откуда эти бѣдныя дѣти, жалкія тѣломъ и душой, на которыхъ съ перваго дня рожденія ложится печать какого-то проклятія?..

   Отчего истинныя дѣти любви при самой неблагопріятной обстановкѣ цвѣтутъ, какъ здоровое растеніе?

   Да, природа безжалостна и разоблачаетъ всякую ложь, какъ физическую, такъ и душевную…

   Идея возмездія засѣла въ голову Павла Иваныча, какъ желѣзный гвоздь, и не давала ему покоя…

   Мысль разрасталась.

   Выяснивъ свое собственное положеніе, Коровкинъ понялъ всѣхъ другихъ людей и еще больше ужаснулся за все то, что творится кругомъ него. Онъ хорошенько не могъ и самъ дать себѣ отчета, какъ въ его головѣ укладывалось все это; но мысль работала и работала, какъ заведенная машина, и неудержимо влекла его впередъ, отъ одного вывода къ другому. Въ концѣ концовъ Коробкину сдѣлалось страшно за другихъ, за ихъ жизнь, за вѣчный самообманъ, за общую слѣпоту…

   Разъ, проснувшись ночью и раздумавшись на эту безконечную тему, Коробкинъ зарыдалъ,— такъ ему сдѣлалось жаль себя, жены, всѣхъ другихъ…

   — Что съ тобою, Павелъ Иванычъ?— спрашивала проснувшаяся Авдотья Егоровна. Эти дѣтскія слезы рѣзнули ее прямо но сердцу.— Господи, да что же это такое!.. Павелъ Иванычъ, голубчикъ, что это съ тобой?..

   Она зажгла лампу и принялась утѣшать мужа, который продолжалъ плакать и не стыдился собственныхъ слезъ.

   Наконецъ онъ успокоился, умылся и чистосердечно разсказалъ женѣ все, что онъ передумалъ и перечувствовалъ за все это время, какъ умерла Лидочка. Нѣсколько разъ во время разсказа онъ пытливо вглядывался въ лицо жены и со страхомъ начиналъ сознавать, что она его не понимаетъ, т.-е. что онъ, Коробкинъ, не можетъ и не умѣетъ передать ей всего того, что самъ такъ хорошо передумалъ и перечувствовалъ…

   — Ты меня не понимаешь, Дуня?— спросилъ онъ нерѣшительно…

   — Не все, голубчикъ… Я вѣдь простая женщина и, пожалуй, всего-то не пойму… учености разныя.

   Павелъ Иванычъ чувствовалъ, что жена говоритъ не то, что думаетъ: она его признаніе приняла, какъ бредъ сумасшедшаго, и только изъ сожалѣнія къ его душевному состоянію не противорѣчила ему. Онъ печально опустилъ голову и нѣсколько времени молчалъ.

   — При чемъ тутъ эта Капочка?— спрашивала Авдотья Егоровна, пытливо глядя въ лицо мужу.— А ужъ Лидочку ты, пожалуйста, не запутывай сюда: это ужъ совсѣмъ нехорошо…

   — Да, да… Я и самъ такъ же сначала думалъ… Но вѣдь ты только вникни, Дуня, во все то, какъ оно шло… Не оттого же Лидочка наша умерла, что не надѣла шарфа?.. Такъ?.. Въ жизни есть глубокій внутренній смыслъ, который открывается только избраннымъ, а обыкновенные люди, такіе, какъ мы съ тобой,— все объясняютъ разными шарфиками… Вотъ я и додумался… Ты вѣдь меня тоже не любила, когда выходила за меня замужъ, какъ и я, ну, а это несправедливо… Мы думаемъ обмануть природу, а она вотъ и сказалась… Такъ и вездѣ. Отчего всѣ эти больные съ дѣтства, идіоты, сумасшедшіе, пьяницы, воры, разбойники, развратники? Это природа мститъ людямъ… да…

   — Ну, это твое дѣло, а только я тебя любила, Павелъ Иванычъ,— обиженно заявила Авдотья Егоровна и даже заплакала.— Ты только напрасно меня обижаешь… какую-то Капочку придумалъ… Кто тебѣ мѣшалъ жениться на ней? Ну, и женился бы, и наплодилъ бы нищихъ, да и маялся съ ними…

   Авдотью Егоровну прорвало, и она высказала мужу цѣлый рядъ горькихъ истинъ. Павелъ Иванычъ слушалъ ее молча и только чуть-чуть хмурился: его откровенность только отдалила отъ него жену.

   Вечеромъ того же дня въ домѣ Коробкина появился знакомый уже намъ старичокъ-докторъ, лѣчившій Лидочку. Онъ долго и внимательно разсуждалъ съ Павломъ Иванычемъ, вызывая его на откровенность. Коробкинъ понялъ, зачѣмъ пришелъ этотъ добрый старичокъ и зачѣмъ такъ внимательно онъ смотритъ на него; это какъ-то кольнуло Павла Иваныча, и онъ откровенно разсказалъ старичку всѣ свои сомнѣнія.

   — Да, да… такъ,— соглашался докторъ, наклоняя голову на одинъ бокъ.

   — Вы меня понимаете, докторъ?— радовался Коробкинъ.

   — Кажется, начинаю понимать… да, да…

   Доктора позвала Авдотья Егоровна, чтобы освидѣтельствовать тронувшагося мужа, и съ нетерпѣніемъ ожидала конца этой затянувшейся бесѣды.

   Она поймала уходившаго доктора уже въ передней и нѣмымъ взглядомъ спросила, какъ онъ нашелъ мужа,

   — Плохо…— прошепталъ старичокъ, разставляя руки. Одностороннее тихое помѣшательство… самый опасный видъ душевныхъ болѣзней.

  

   1885.