Bibra > Произведения > Все > Враг

Враг

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

OCR Бычков М. Н.

  

ВРАГЪ.
Разсказъ.

  
   29 апрѣля проживающія въ домѣ Никишева, на землѣ Орлика, 1-го уч. Мѣщанской ч., кр. Герасимъ Ермаковъ нашелъ на лѣстницѣ своей квартиры неизвѣстно кѣмъ подкинутаго младенца мужского пола, на видъ 2 дней отъ рожденія, безъ креста и записки. Ребенокъ этотъ, по желанію Ермакова, отданъ ему на воспитаніе. Того же числа въ палисадникѣ при церкви Св. Николая, что въ Драчахъ, усмотрѣнъ подкинутый младенецъ женскаго пола, на видъ не болѣе 5 дней отъ рожденія, завернутый въ кусокъ ситца. Того же числа ночнымъ сторожемъ Лубянскаго сквера, кр. Степановымъ, около китайской стѣны найденъ оставленный младенецъ мужского пола, дней десяти отъ рожденія, съ крестикомъ на шеѣ. Послѣдніе два младенца отправлены въ Воспитательный домъ.

   «Рус. Вѣд.», 1895 г. 1 мая, No 118.
  

   Сергѣй Иванычъ, по обыкновенію, поднялся очень рано, въ пять часовъ, что вошло у него въ привычку и чѣмъ онъ не безъ основанія гордился, какъ аккуратный и выдержанный хозяинъ. Вѣдь выдержка характера все…

   Пока старуха Васильевна ставила самоваръ, Сергѣй Иванычъ отправился осматривать свое хозяйство. Сегодня онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно бодро и смотрѣлъ кругомъ весело щурившимися глазами. Проходя черезъ гостиную, онъ нечаянно увидѣлъ въ зеркалѣ свое улыбавшееся, счастливое лицо и невольно подумалъ:

   «Вѣдь это наконецъ глупо…»

   Да, конечно, глупо радоваться безъ всякой уважительной причины, радоваться только потому, что въ окна смотритъ весеннее солнце, что чувствуешь себя сильнымъ и здоровымъ, что впереди хорошій трудовой день.

   Черезъ кухню Сергѣй Иванычъ вышелъ на дворъ и сдѣлалъ небольшую остановку, хозяйскимъ взглядомъ окидывая надворныя постройки. Вотъ навѣсъ для дровъ и экипажей, дальше отличный коровникъ на двадцать коровъ, потомъ конюшня для лошадей, потомъ отдѣльный птичій дворикъ, сѣновалъ, амбары, погреба, подвалы и громадный ледникъ. Все новенькое и все поставлено умѣло, опытной рукой. По двору бѣгали куры и съ какимъ-то отупѣвшимъ недоумѣніемъ вышагивалъ старый козелъ Мишка. Сергѣй Иванычъ чувствовалъ, что онъ любитъ вотъ и этихъ глупыхъ куръ, и еще болѣе глупаго козла, и мычавшую протяжно въ своемъ стойлѣ новокупку холмогорскую корову Трухмальную, какъ ее окрестилъ садовникъ Егоръ Спиридонычъ, и даже неодушевленные предметы, служившіе нѣмой иллюстраціей хозяйственныхъ замысловъ, плановъ, соображеній и расчетовъ. Главное, здѣсь рѣшительно ничего не было лишняго, а все самое нужное — козелъ долженъ ходить по двору, корова-новокупка — мычать, рабочая телѣга — стоять подъ навѣсомъ. Даже молодой садикъ дѣлалъ свое дѣло — стояла весна, и онъ исполнялъ свою прямую обязанность, окутываясь молодой мягкой зеленью. Правда, что чахлая и недужная петербургская весна походила на конвульсивную улыбку, какой безнадежные больные встрѣчаютъ родственниковъ, и садовымъ деревьямъ точно было больно выгонять эту блѣдную и тощую зелень. Чувствовались родовыя муки вотъ этой чахленькой природы, и являлось невольное желаніе что-то такое сдѣлать, чтобы облегчить эти невольныя муки, какъ хочется откашляться за ребенка, у котораго не хватаетъ силы откашляться самому.

   И все-таки хорошо, положительно хорошо… Въ этой кисленькой петербургской веснѣ, право, есть своя поэзія, расцвѣченная линялыми акварельными тонами и какимъ-то аристократическимъ малокровіемъ.

   Обойдя садикъ, Сергѣй Иванычъ отворилъ калитку въ громадный огородъ и еще разъ остановился и еще разъ прищурился. Этотъ огородъ былъ его слабостью, какъ любимое и холеное дѣтище. На первомъ планѣ цѣлый рядъ парниковъ, ближе къ саду небольшая оранжерея и простая теплица, за ними небольшой квадратъ со спаржей, гряды капусты разныхъ сортовъ, редиски, салата и всевозможныхъ овощей. Въ глубину тянулись безконечныя гряды клубники и картофельное поле. Послѣднее составляло гордость Сергѣя Иваныча, потому что онъ культивировалъ до ста сортовъ картофеля и получалъ съ него большой доходъ. Гряды для картофеля были уже вскопаны, а въ бороздахъ ягодника пестрѣли яркими пятнами «конорки», обиравшія прошлогоднюю сухую траву и окучивавшія кустики клубники. Работа, однимъ словомъ, кипѣла, и Сергѣй Иванычъ невольно полюбовался на свое устроенное имѣньице. Общую картину портило только громадное зданіе недавно выстроенной нѣмцемъ Шикомъ спичечной фабрики, точно запиравшее горизонтъ безобразнымъ краснымъ квадратомъ и отравлявшее воздухъ дымомъ, валившимъ изъ высокой кирпичной трубы. Когда Сергѣй Иванычъ покупалъ свой клочокъ земли, о фабрикѣ не было и помину, да онъ и не купилъ бы имѣнья въ такомъ непріятномъ сосѣдствѣ. Съ другой стороны изъ-за тощаго сосноваго перелѣска горбилась зеленая крыша трактира «Голубокъ», стоявшаго уже на самомъ шоссе. Раньше трактира тоже не было, и Сергѣй Иванычъ ненавидѣлъ его еще больше, чѣмъ фабрику. Эти два зданія отравляли ему существованіе однимъ своимъ видомъ, напоминая о близости Петербурга и всяческаго столичнаго безобразія.

   Отыскавъ глазами садовника Егора Спиридоныча, Сергѣй Иванычъ направился къ нему. Садовникъ возился у молоденькой липовой аллейки, устроенной сейчасъ за ягодникомъ, гдѣ уже были поставлены два первыхъ улья,— это служило началомъ будущаго пчельника. Пчелы должны были собирать медъ со своего огорода, что завершало общій хозяйственный круговоротъ. Кстати, Сергѣй Иванычъ очень уважалъ своего садовника, человѣка солиднаго, аккуратнаго и строгаго. Это былъ пригородный мужикъ лѣтъ сорока, приземистый, плотный, съ окладистой русой бородой, широкимъ русскимъ лицомъ и упрямыми, умными, сѣрыми глазами. Онъ держалъ себя съ необыкновеннымъ тактомъ, нисколько не подлаживаясь къ барину и сохраняя свое мужицкое достоинство. Даже запой, которымъ страдалъ садовникъ, прощался ему. Во-первыхъ, всѣ талантливые русскіе люди имѣютъ какой-нибудь крупный недостатокъ, а во-вторыхъ, Сииридонычъ каждую свою запойную ошибку выкупалъ самой старательной работой. А главное, онъ любилъ свое дѣло и не былъ простымъ наемникомъ. Сергѣй Иванычъ во всемъ совѣтовался съ нимъ и даже чувствовалъ извѣстную зависимость. Такъ теперь, подходя къ пчельнику, Сергѣй Иванычъ сразу замѣтилъ, что садовникъ чѣмъ-то недоволенъ, и почувствовалъ себя тоже неловко.

   Садовникъ встрѣтилъ хозяина довольно равнодушно и старался смотрѣть въ сторону.

   — Ну, какъ наши дѣла?— почти заискивающимъ тономъ спросилъ Сергій Иванычъ.

   — Да ничего..

   Они помолчали. Егоръ Спиридонычъ оправилъ свой бѣлый передникъ, тряхнулъ головой и сердито крякнулъ. Такое мрачное настроеніе на него нападало передъ запоемъ, и Сергѣй Иванычъ посмотрѣлъ кругомъ съ невольной тревогой. Время стояло самое горячее, и вдругъ онъ запьетъ… Съ подобными субъектами припадки случаются именно въ самые неудобные моменты. Чтобы сказать что-нибудь, Сергѣи Иванычъ прислушался къ слабому гулу одного улья и замѣтилъ:

   — Что-то слабо пчела гудетъ…

   Садовникъ молчалъ.

   Сергѣй Иванычъ припалъ ухомъ къ самой стѣнкѣ улья и окончательно убѣдился, что тамъ, внутри, что-то неладно. Не было той здоровой напряженности звука, и общая нота прерывалась какими-то болѣзненными паузами.

   — Нѣтъ, что-то неладно,— рѣшилъ онъ.— Буду въ городѣ, съѣзжу на опытную пасѣку и посовѣтуюсь…

   — Что же тутъ совѣтоваться…— грубо отвѣтилъ садовникъ и даже плюнулъ.— Только время напрасно терять, Сергѣй Иванычъ.

   — А если мы сами не умѣемъ и не знаемъ, какъ ходить за пчелой?

   — А ежели тутъ дѣло даже совсѣмъ не въ пчелѣ?

   — Въ чемъ же?

   — Да мало ли… Пчелка — Божья тварь и не любитъ, чтобы какая-нибудь тому подобная мерзость…. Ужъ она не потерпитъ, ежели, напримѣрно, что ли на есть такое… да.

   Садовникъ чего-то не договаривалъ, и Сергѣй Иванычъ спросилъ прямо:

   — Да что такое случилось, Егоръ Спиридонычъ? Зачѣмъ вы тянете и недоговариваете?..

   — Чего же тутъ говорить? Вотъ мы-то ничего не знаемъ, а пчелка ужъ учуяла… Однимъ словомъ, этой самой Анисьѣ надобно отказать, Сергѣй Иванычъ. Ужъ какъ вы хотите…

   — За что же отказывать?.. Она дѣвушка скромная и старательная…

   Садовникъ презрительно фыркнулъ. Сергѣй Иванычъ сначала подумалъ, что произошла какая-нибудь домашняя распря, но, вспомнивъ про пчелъ, все понялъ.

   — Я-то ужъ давно примѣчаю за ней…— брезгливо говорилъ Егоръ Спиридонычъ, снимая, фуражку.— Значитъ, за Анисьей… Какъ-то вечеромъ по огороду бродитъ босая, когда еще, значитъ, въ бороздахъ снѣгъ лежалъ. Ну, потомъ за воротами стоитъ… Вотъ и настояла!

   — Можетъ-быть, вы ошибаетесь… Мало ли что наболтаютъ.

   — Ну, ужъ этого нѣтъ… Бабенки-то все сообразили. Коровница Домна, горничная, куфарка… Вонъ сторожъ съ Шикской фабрики какъ-то проходилъ мимо насъ, увидалъ меня и говоритъ; «Съ прибылью, Егоръ Спиридонычъ…» Однимъ словомъ, мораль всѣмъ выходитъ изъ-за Анисьи. Прогнать ее, стерву, и всему дѣлу конецъ!..

   Въ голосѣ Егора Спиридоныча послышалось суровое озлобленіе и рѣшимость.

   — Гм… да…— бормоталъ Сергѣй Иванычъ, неловко закуривая папиросу.— Какъ же это такъ, т.-е. вдругъ… Однимъ словомъ, необходимо подумать.

  

II.

   Сергѣй Иванычъ намѣренно удлинилъ свой утренній обходъ хозяйства, чтобы выиграть время. Подобное малодушіе свойственно мужчинамъ съ сильно развитымъ семейнымъ инстинктомъ. Онъ медленно обходилъ въ сопровожденіи садовника гряды клубники, осмотрѣлъ картофельное поле, парники, заглянулъ въ оранжерею и съ особеннымъ вниманіемъ отнесся къ спаржѣ. А время двигалось съ какой-то чиновничьей медленностью, точно оно получало и жалованье, и квартирныя, и подъемныя, и суточныя, и сверхсмѣтныя прибавки именно за эту медленность.

   «Спаржа ничего…» — думалъ онъ вслухъ, разглядывая молодые побѣги.

   Егоръ Спиридонычъ обиженно молчалъ. Онъ все еще находился подъ впечатлѣніемъ нанесенной всей фермѣ Анисьей морали, а затѣмъ онъ въ частности не любилъ спаржи. Что это за овощъ, который растетъ три года?.. Одно баловство и больше ничего.

   — Вотъ этотъ клочокъ будетъ давать ежегодно тысячу рублей чистой прибыли,— наставительно объяснялъ Сергѣй Иванычъ, указывая на гряды спаржи.— Да… У меня есть знакомый нѣмецъ-садовникъ, такъ онъ по двѣ тысячи получаетъ.

   — На то онъ и нѣмецъ, Сергѣй Иванычъ,— отозвался наконецъ садовникъ, задѣтый за живое этимъ напоминаніемъ нѣмца.— У нѣмца въ носу спаржа будетъ расти…

   — А у насъ на грядкахъ… Все дѣло только во вниманіи. Да…

   Сергѣй Иванычъ старался принять хозяйскій тонъ, чтобы заглушить внутреннее малодушіе. Въ головѣ у него вертѣлась неотступно мысль объ Анисьѣ, и онъ впередъ чувствовалъ себя виноватымъ въ чемъ-то, что трудно было даже назвать.

   Въ огородѣ Сергѣй Иванычъ провелъ часа два, а затѣмъ отправился на скотный дворъ. Кучеръ Архипъ, молодой русоволосый парень, чистилъ привязанную къ столбу гнѣдую кобылку, ходившую въ шарабанѣ. Эта лошадь была общей любимицей за веселый нравъ, послушность и бойкій ходъ. Изъ двери конюшни, перегороженной засовомъ, выглядывала угловатая голова стараго сиваго мерина съ отвислой отъ старости нижней губой и по-коровьи, тоже отъ старости, болтавшимися ушами. Сергѣй Иванычъ отнесся къ кучеру съ особенной подозрительностью и сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній.

   — Ты совсѣмъ не смазываешь копытъ Гнѣдку, Архипъ… И грива не расчесана. Вообще, ты лѣнишься…

   — Помилуйте, ужъ, кажется, я какъ стараюсь, баринъ…— обиженно отвѣтилъ Архипъ, ерзая скребницей по вздрагивавшей спинѣ Гнѣдка.

   — Знаю, знаю. Пожалуйста, безъ разговоровъ… Я этого не люблю. Да… И сбруя у тебя тоже не смазана.

   — Ужъ, кажется, я…

   — Молчать!..

   Сергѣй Иванычъ окончательно разсердился и даже плюнулъ. Когда онъ направился въ коровникъ, Архипъ проводилъ его глазами и покачалъ только головой. Что это съ бариномъ попритчилось? Точно муху проглотилъ…

   Послѣ картофеля любимой статьей хозяйства для Сергѣя Иваныча были коровы. Онѣ съ самаго начала давали самый вѣрный и опредѣленный доходъ, а въ видѣ преміи — телятъ и удобреніе. И какія были коровы — одна лучше другой. Иностранныхъ породъ Сергѣй Иванычъ не заводилъ, потому что онѣ погибали отъ туберкулеза, а вотъ русскія холмогорки и ярославки — настоящее золото. Послѣднимъ номеромъ была новокупка Трухмальная. Встрѣтившаяся въ дверяхъ коровника скотница Домна проговорила своимъ обычнымъ плаксивымъ тономъ:

   — Здравствуйте, баринъ.

   Баринъ ничего ей не отвѣтилъ, припомнивъ слова садовника, что вотъ эта самая Домна болтаетъ про Анисью. Типичнѣе русской бабы, какъ Домна, трудно было себѣ представить. Она походила на тѣхъ взъерошенныхъ, суетливыхъ и вѣчно кричащихъ русскихъ курчонокъ, которыя всю жизнь проводятъ гдѣ-нибудь на задворкахъ, неизвѣстно чѣмъ питаются и ухищряются нанести больше яицъ, чѣмъ премированныя выставочныя кохинхинки и брахмапутры. Собственно, у Домны даже и наружности не было, а такъ, что-то въ родѣ обглоданной кости. Вдобавокъ, она еще страдала модной болѣзнью — имѣла блуждающую почку. Послѣднее находилось въ прямой зависимости отъ семейнаго счастья,— мужъ Домны состоялъ «паркетчикомъ», приходилъ къ женѣ но праздникамъ, напивался за ея счетъ и колотилъ ее до безпамятства. И все-таки Домна ухитрялась существовать, по-своему даже любила пьяницу мужа и работала за двоихъ. У нея были золотыя руки, и въ своемъ коровникѣ она управлялась за четверыхъ. Эта Домна служила вѣчнымъ яблокомъ раздора, всѣ на нее жаловались, она жаловалась на всѣхъ, а когда выведенный изъ терпѣнія баринъ отказывалъ ей, всѣ съ удивленіемъ заявляли: какъ же безъ Домны?.. Конечно, она ядъ и купоросное масло и вредная бабенка, а все-таки безъ нея никакъ невозможно. Первый врагъ Домны, степенный Егоръ Спиридонычъ являлся главнымъ ея защитникомъ. Сергѣя Иваныча возмущали главнымъ образомъ дипломатическія способности Домны. Она устраивала постоянныя коалиціи и всѣхъ ссорила: то соединялась со старухой Васильевной и нападала на Анисью, то заключала союзъ съ Анисьей противъ глуповатаго кучера Архипа, то организовала цѣлый крестовый походъ противъ Егора Спиридоныча. Ей до всего было дѣло, она вездѣ совала свой носъ, и можно было только удивляться, когда она успѣваетъ.

   Сейчасъ Сергѣй Иванычъ очень разсердился на нее, потому что дѣло получилось самое серьезное, и его возмущало то, что именно Домна по своему женскому дѣлу должна была больше другихъ понять критическое положеніе несчастной дѣвушки и пожалѣть ее, а не поджигать другихъ.

   — Отчего Трухмальная мычитъ цѣлое утро?— придирался Сергѣй Иванычъ, не глядя на ледащую бабу.— Вѣроятно, не во-время ее напоили или кормъ не задали…

   — Всего ей дадено,— грубо отвѣтила Домна.— А скотина тоже чувствуетъ, ежели въ дому…

   — Ты у меня поговори!..— перебилъ ее Сергѣй Иванычъ.— Этакій у тебя языкъ проклятый, Домна…

   — Что же я, баринъ,— моей тутъ причины никакой нѣтъ. Я въ законѣ и могу понимать порядокъ и что къ чему…

   Сергѣй Иванычъ неожиданно затопалъ ногами и крикнулъ:

   — Молчать!.. Понимаешь? А еще лучше, если совсѣмъ уберешься… Понимаешь: вонъ!..

   — Конечно, баринъ, ежели я въ законѣ, такъ вы меня и мѣняете на какую-нибудь потаскушку…

   — Вонъ!.. вонъ!.. Сейчасъ же вонъ… Слышишь?

   Увлекшись, Сергѣй Иванычъ схватилъ ее даже за плечо и вытолкнулъ изъ коровника. Домна какъ-то пискнула, точно мышь, присѣла на землю и завопила отчаяннымъ голосомъ, точно ее рѣзали. Въ окнахъ кухни показалось сморщенное лицо Васильевны, изъ-за изгороди выглянулъ Егоръ Сииридонычъ, на террасѣ мелькнулъ бѣлый капотъ, кучеръ Архипъ пересталъ чистить лошадь и смотрѣлъ на взбѣсившагося барина глупыми глазами. Однимъ словомъ, получалась настоящая живая картина…

   — Вонъ!..— еще разъ крикнулъ Сергѣй Иванычъ, быстро шагая черезъ дворъ къ садику.

   Онъ былъ доволенъ собой. Да, надо показать свою власть, а то Богъ знаетъ, что прислуга позволяетъ себѣ. Какъ это ни грустно, а приходится подтягивать. Сейчасъ Сергѣй Иванычъ не испытывалъ уже давешней неловкости и вошелъ на террасу съ вызывающимъ видомъ. Терраса выходила въ молоденькій садикъ, и вся семья любила здѣсь пить чай, обѣдать и просто посидѣть. Чайный столъ уже былъ накрытъ, самоваръ въ ожиданіи хозяина успѣлъ потухнуть два раза, и старушка въ ситцевомъ капотѣ начинала терять терпѣніе.

   — Ты, Сережа, напрасно волнуешься…— съ дипломатической мягкостью замѣтила она, когда сынъ опустился въ зеленое кресло.— Я тебѣ сколько разъ говорила… и Аня тоже, и Ирочка… всѣ!..

   — Хорошо, хорошо, мама… Поговоримъ потомъ.

   Старушка строго сложила губы и занялась чаемъ. Она знала, что съ Сережей не сговоришь, когда онъ въ приподнятомъ настроеніи, какъ сейчасъ. Онъ еще будетъ кричать, забѣгаетъ, замашетъ руками и кончитъ тѣмъ, что за завтракомъ выпьетъ двѣ лишнихъ рюмки водки и уѣдетъ въ городъ.

   Семья Колосовыхъ всегда жила очень дружно, всѣ любили другъ друга, и все-таки не обходилось безъ семейныхъ глупыхъ сценъ. Женѣ Сергѣй Иванычъ въ большинствѣ уступалъ, а съ матерью горячился, спорилъ и кричалъ тонкимъ голосомъ. По утрамъ онъ обыкновенно пилъ чай вдвоемъ со старушкой, и за самоваромъ велись большею частью тихія хозяйственныя бесѣды. Сестра Ирочка поднималась позже и жена тоже. Онѣ спали самымъ безсовѣстнымъ образомъ до десяти часовъ, когда Сергѣй Иванычъ уже успѣвалъ наработаться и начиналъ испытывать приступы волчьяго голода. А сегодня Ирочка поднялась рано и вышла на террасу къ чаю блѣдная, недовольная, готовая раздражиться отъ малѣйшихъ пустяковъ. Она сухо поздоровалась съ братомъ и обратилась къ матери:

   — Мама, кто это такъ страшно оралъ у насъ на дворѣ? Я думала, что мы по меньшей мѣрѣ горимъ…

   — Не ломай комедію, пожалуйста,— вступился Сергѣй Иванычъ.— Ну, для чего ты это дѣлаешь? Вѣдь ты слышала, что я кричалъ… Да, я!

   — Я не знала, что ты умѣешь драться,— отвѣтила Ирочка, поднимая густыя брови.— Это очень мило…

   Сергѣй Иванычъ вскочилъ и сейчасъ же сѣлъ. На террасу вошла Анисья со сливочникомъ въ рукахъ. Глаза у нея замѣтно припухли отъ слезъ, а лицо получило то скорбное выраженіе, которое уже не реагируетъ на внѣшнія раздраженія. У Анисьи всегда было какое-то испуганное лицо, но этого выраженія не было. Ирочка съ аффектированнымъ жестомъ отвернулась отъ нея и даже подобрала юбку съ того бока, мимо котораго прошла Анисья. Одна старушка сохранила спокойствіе и только вопросительно посмотрѣла на Сергѣя Иваныча. Для него было теперь ясно, что всѣ и все знаютъ, и что онъ въ качествѣ настоящаго хозяина узналъ все послѣднимъ.

  

III.

   Когда Анисья вышла, наступила неловкая пауза. Сергѣй Иванычъ выпилъ лишній стаканъ, чтобы первому не говорить. И уйти съ террасы какъ будто неловко,— походило на бѣгство. Онъ смотрѣлъ въ садикъ, гдѣ распускалась бѣлая сирень, курчавились зеленымъ барашкомъ кусты смородины и крыжовника, цвѣла черемуха и зеленѣлъ бархатной зеленью приземистый сибирскій кедрикъ. На террасу тяжело вышла сетеръ сука Буянка, вильнула пушистымъ хвостомъ, вопросительно посмотрѣла на всѣхъ и, почуявъ, что что-то неладно, осторожно ушла назадъ. Она была въ такомъ положеніи, что уже могла ходить съ трудомъ.

   «Зачѣмъ люди портятъ сами себѣ жизнь?— философствовалъ Сергѣй Иванычъ, наблюдая тянувшуюся къ нему полоску весенняго солнечнаго луча.— И сколько ненужнаго никому зла…»

   Онъ внимательно посмотрѣлъ на худенькое съ зеленоватымъ оттѣнкомъ лицо сестры Ирочки и только сейчасъ замѣтилъ, какая она злая. И во всемъ эта злость — въ очеркѣ топкаго породистаго носа, въ складкѣ рта, въ выраженіи сѣрыхъ глазъ. Ирочка была почти красива, если бы ее не портила нервная худоба начинавшей вянуть дѣвушки. Мужчины за ней ухаживали, но она все выбирала, и такъ прожила до критическаго возраста въ тридцать лѣтъ. Съ каждымъ годомъ у нея все рельефнѣе дѣлалось сходство съ матерью. И у старухи, если справедливо разобрать, было тоже злое лицо; хотя въ немъ эта злость и тушевалась старческимъ добродушіемъ. Раньше Сергѣй Иванычъ какъ-то не обращалъ вниманія на эту фамильную черту и невольно подумалъ, что, вѣроятно, и у него тоже злое лицо, хотя самъ онъ и любилъ думать о себѣ, какъ о добромъ человѣкѣ. Эта мысль показалась ему обидной.

   Это вынужденное самоѣдство было прервано неожиданнымъ появленіемъ Анны Петровны, которая вошла на террасу съ недовольнымъ заспаннымъ лицомъ. Это была высокаго роста женщина, лѣтъ подъ тридцать, съ. некрасивымъ, но типичнымъ и умнымъ лицомъ. Она шла тяжелымъ, развалистымъ шагомъ беременной женщины и едва поздоровалась съ мужемъ. Сергѣй Иванычъ почуялъ грозу, потому что не къ добру жена поднялась двумя часами раньше. Она заняла свое мѣсто на хозяйскомъ концѣ стола, прихлебнула изъ чашки кофе, поморщилась и сбоку посмотрѣла на мужа.

   «Хоть бы газету…— уныло подумалъ Сергѣй Иванычъ,— въ трудныхъ случаяхъ онъ прятался за газету самымъ малодушнымъ образомъ…— Проклятый почтальонъ точно умеръ…»

   Анна Петровна попробовала нарочно для нея привезенный изъ города московскій калачъ, еще разъ поморщилась и проговорила свѣжимъ голосомъ избалованной женщины:

   — Сергѣй Иванычъ…

   — А? что?..

   Плечи Анны Петровны сдѣлали нетерпѣливое движеніе. Ее возмущала зта дурацкая оторопь мужа, старавшагося въ послѣднее время соглашаться съ ней во всемъ. По тону ея голоса и по офиціальному началу онъ понялъ, что жена тоже знаетъ все, и по пути сообразилъ, что мать съ сестрой навѣрно знали все раньше, но молчали до поры до времени, а жена, очевидно, узнала только сейчасъ. «Навѣрно, это старая Васильевна наболтала…» — рѣшилъ онъ, затаивая дыханіе.

   Прошла мучительная пауза. Ирочка мѣшала ложечкой остывшій чай. Старушка Елена Александровна вся вытянулась, какъ насторожившаяся птица. Теперь уже не могло быть спасенія.

   — Сергѣй Иванычъ, вы дѣлаете изъ дома какой-то вертепъ!..— залпомъ проговорила Анна Петровна, двигая стуломъ. — Да, вертепъ… И мнѣ ничего не остается, какъ только уйти, куда глаза глядятъ.

   — Я?!.

   — Да, вы, вы, вы… Вы понимаете, о чемъ я говорю. Подобныя гадости не терпимы… да. Вы всегда защищали распущенность прислуги — и вотъ результатъ… да…

   — Я?!.. Позвольте…

   — И вы еще говорите?!. Онъ еще смѣетъ оправдываться?!..

   — Позвольте… И не думалъ, потому что оправдываются, только виноватые. Если кто виноватъ, такъ это… это…

   — Ну? Договаривайте! Прекрасно… Значитъ, мы виноваты. Это очень мило, чтобы не сказать больше…

   Женщины заговорили всѣ разомъ, точно хлынула вода въ открытый шлюзъ. Слушать уже никто не хотѣлъ. Конечно, ясно, какъ день, что Сергѣй Иванычъ развратилъ всю прислугу… Кто требовалъ, чтобы Анисью отпускали по вечерамъ изъ дому? Кто придумалъ какой-то воскресный отдыхъ для прислуги? Кто говорилъ, что наша прислуга — это утонченная и безсовѣстная форма новѣйшаго рабства? По чьей милости Анисья пропадала изъ дому по вечерамъ? И вотъ законный результатъ… Этого слѣдовало ожидать.

   — Ты, дѣйствительно, Сережа, распустилъ прислугу,— говорила Елена Александровна, стараясь сохранить спокойствіе.— Я тебѣ говорила, что ни въ одномъ порядочномъ домѣ не позволятъ такъ себя держать… Ты настаивалъ, чтобы отпускать прислугу ежедневно.

   — И буду настаивать!— азартно защищался Сергѣй Иванычъ.— И всегда буду говорить, что положеніе нашей прислуги невозможное… Возьмите Францію или Америку — тамъ прислуга имѣетъ свои свободные часы ежедневно, и отъ этого никто не страдаетъ. Нельзя лишать людей свободы. Это несправедливо… Вы хотите, чтобы прислуга превратилась въ цѣпную собаку. Такъ нельзя…

   — Слышите, что онъ говоритъ?— возмущалась въ окончательной формѣ Анна Петровна.— Мы должны поощрять открытое распутство…

   — Кажется, что дѣло сводится къ тому…— замѣтила Ирочка съ политической ядовитостью.— То, что можетъ быть хорошо во Франціи или въ Америкѣ, у насъ просто неудобно. Кажется, доказательство налицо…

   — Нѣтъ, извините!— уже кричалъ Сергѣй Иванычъ.— Во-первыхъ, мы ничего не знаемъ — начать съ того… Можетъ-быть, простая сплетня.

   Дамы переглянулись и обмѣнялись улыбками сожалѣнія.

   — Затѣмъ, еще вопросъ, чѣмъ все это кончится,— продолжалъ Сергѣй Иванычъ, размахивая руками.— Онъ, можетъ-быть, женится. Вѣдь мы ничего не знаемъ… Въ ихъ средѣ сплошь и рядомъ бываютъ такіе браки.

   — Да, непремѣнно женится,— согласилась Айна Петровна съ убійственнымъ спокойствіемъ.— У него есть жена въ деревнѣ и двое дѣтей… Прекрасная партія. И профессія недурная: онъ служитъ лакеемъ въ трактирѣ «Голубокъ» и спитъ подъ лѣстницей. Это такъ называемая трактирная «шестерка»… Совсѣмъ по-американски, не правда ли? Очень и очень мило… Мы тутъ спимъ, ничего не знаемъ, а онъ каждую ночь перелѣзалъ къ намъ черезъ заборъ и… и…

   Ирочка сдѣлала брезгливое движеніе, поднялась и демонстративно оставила террасу.

   — Вы довольны?— объяснила Анна Петровна, указывая на нее глазами.— Приличной дѣвушкѣ невозможно даже присутствовать при нашихъ разговорахъ.

   — И совершенно напрасно!— сказалъ Сергѣй Иванычъ.— Ирочка въ такомъ возрастѣ, что понимаетъ все… Читаетъ же она романы Золя. И вообще меня удивляетъ ваша спеціально-женская жестокость. По логикѣ вещей, казалось бы, именно женщины должны были бы относиться съ особеннымъ сочувствіемъ къ несчастному положенію Анисьи, а выходитъ наоборотъ… Напомню кстати, что вы чему-то учились и слыхали такія слова, какъ гуманность, наконецъ вы родились и выросли въ извѣстныхъ религіозныхъ взглядахъ. Вѣдь что-нибудь должно же остаться отъ всего этого. Я не оправдываю Анисьи, но мнѣ ее жаль, жаль просто по человѣчеству, какъ я жалѣю всякое животное.

   — У васъ, Сергѣй Иванычъ, ораторскій талантъ,— съ сухой ядовитостью замѣтила Анна Петровна.— Это извѣстный адвокатскій пріемъ построить оправданіе кліента на обвиненіи другихъ… Но только всѣ эти риторическія упражненія не ведутъ ни къ чему, и фактъ остается фактомъ. Да… Будемъ же смотрѣть на вещи прямо и называть ихъ собственными именами. Съ религіозной точки зрѣнія и по требованіямъ гуманизма мы, конечно, должны пожалѣть Анисью — вы правы, но остается, къ сожалѣнію, печальная и грустная дѣйствительность. Дворникъ съ фабрики уже…

   — Знаю, знаю… Мало ли какія глупости говорятся?

   — Дайте кончить. Возьмите положеніе остальной прислуги. Они вѣдь тоже люди и люди изъ одной среды съ Анисьей, и вотъ эти именно люди считаютъ позоромъ дальнѣйшее пребываніе Анисьи въ нашемъ домѣ. Спросите ихъ… Васильевна, коровница Домна, Егоръ Спиридонычъ, кучеръ Архипъ — однимъ словомъ, всѣ.

   — Это не доказательство, Анна Петровна. Они — люди темные и могутъ заблуждаться, а мы имѣемъ неосторожность считать себя немного культурными.

   — А какъ же ребенокъ, Сережа?— спросила Елена Александровна.— Ты не знаешь, какихъ хлопотъ стоятъ дѣти…

   — У насъ не воспитательный домъ,— поддержала Анна Петровна.

   Ребенокъ… Да, это была уже не Анисья. Сергѣй Иванычъ смутился такимъ оборотомъ разговора. Въ самомъ дѣлѣ, какъ быть съ этимъ новымъ пришельцемъ?.. Анисью еще можно было отстоять, но ребенокъ… У Сергѣя Иваныча мелькнула счастливая мысль. Не предрѣшая вопроса впередъ, нужно было выиграть пока время.

   — Что же, ребенокъ — когда онъ родится, тогда и будетъ свой разговоръ,— убѣжденно проговорилъ онъ.— Еще вопросъ, родится ли онъ, будетъ ли живъ… Нельзя впередъ предусмотрѣть всѣ случайности. Пока рѣчь идетъ объ одной Анисьѣ, и я остаюсь при своемъ прежнемъ мнѣніи.

   Анна Петровна поднялась и быстро вышла.

   — Сережа, зачѣмъ ты ее раздражаешь?— съ тихимъ упрекомъ замѣтила Елена Александровна.— Она въ такомъ положеніи… Ей вредно волноваться.

   — Мама, да что же дурное я сказалъ?.. Это вы мнѣ должны были говорить, а не я… Въ положеніи Ани, кажется, всего естественнѣе понять подольше несчастной Анисьи.

  

IV.

   Анисья слышала, какъ вздорили господа на террасѣ, и все время простояла въ полутемномъ коридорчикѣ, которымъ ходили изъ столовой въ кухню. Она по обрывкамъ долетавшихъ съ террасы фразъ поняла, что разговоръ шелъ о ней и что баринъ защищалъ ее, а барыни бранили. И зачѣмъ добрый баринъ только вступается — еще хуже будетъ… Все равно, заѣдятъ. Анисья сильно стягивалась, чтобъ скрыть увеличивавшуюся съ каждымъ днемъ полноту, и отъ этого у нея ныли ноги и ломило поясницу. Но физическая боль ей сейчасъ доставляла почти удовольствіе, отвлекая мысли отъ накипавшей заботы.

   — Господи, ежели бы хоть помереть…— думала Анисья, закрывая глаза.

   Въ этотъ моментъ къ ней неслышно подошла Буянка, лизнула въ руку и вопросительно вильнула хвостомъ. Отъ этой собачьей ласки у Анисьи захолонуло на душѣ. Она присѣла на полъ, обняла собаку и принялась ее цѣловать.

   — Милушка ты моя… родненькая…

   Анисья припомнила, какъ баринъ наказывалъ ей особенно смотрѣть теперь за собакой, чѣмъ ее кормить и вообще беречь. Баринъ добрый и жалѣетъ щенную суку. Тварь, а тоже чувствуетъ. Все себѣ логово въ гостиной подъ роялемъ устраиваетъ, тащитъ туда всякую тряпку, а барыня сердится и гонитъ. Барыня тоже добрая, только не понимаетъ, что и псица заботится о своей головѣ.

   — Буянушка, касаточка…

   Собака положила свою квадратную голову къ ней на колѣни и смотрѣла прямо въ лицо большими умными глазами. Анисья нѣсколько разъ вскакивала, когда ей слышалось, что кто-то ее зоветъ. Но ее никто не звалъ. А на террасѣ господа спорили все сильнѣе, баринъ началъ кричать тонкимъ голосомъ, а Анисья вся дрожала со страха. Все это изъ-за нея. Потомъ молодая барышня пробѣжала къ себѣ въ комнату. Эта сердитая. Только зашипитъ, какъ оса. Старая дѣвка, однимъ словомъ, хоть и барышня. А на террасѣ все спорили. Ввязалась молодая барыня, и барину теперь конецъ. Будетъ ручку цѣловать и прощенья просить. Очень ужъ доберъ нашъ баринъ…

   Анисью смущало больше всего то, что ее не зовутъ на террасу. Молодая барыня обыкновенно не давала дохнуть: и то подай, и это принеси, и третье убери. Въ потъ даже вгонитъ. А сегодня ни-ни, не пикнетъ. Тоже и старуха Васильевна управляется въ кухнѣ одна. Прежде все приставала: сдѣлай-то, да сбѣгай въ погребъ, да вымой кастрюли, а теперь и не смотритъ. Анисья заходила въ кухню нѣсколько разъ, но старуха не желала ее замѣчать и только шептала что-то себѣ подъ носъ, какъ колдунья. Злющая старушонка и кого угодно со свѣту сживетъ. Давеча, когда баринъ выгналъ Домну изъ коровника, вотъ какъ озлилась.

   — Убить тебя мало, змѣю!— накинулась она на Анисью.— Изъ-за кого баринъ-то разстервенился? У, потаскушка… Стравить тебя — вотъ и весь сказъ.

   Потомъ прибѣжала Домна въ кухню и тоже ругательски ругалась. Теперь Домна и Васильевна дружили между собой и все шептались. Васильевна-то давеча сбѣгала и молодой барынѣ все разсказала со злости. Старая барыня знаетъ ужъ больше недѣли и молчитъ, а молодая не стерпѣла и сейчасъ на барина кинулась. Что же, все равно, пусть гонятъ… Одинъ конецъ. Не-сегодня-завтра все узнали бы господа… Анисью начинала быть лихорадка, и она кусала копчикъ бѣлаго передника, чтобы не разревѣться вконецъ. Слезы ее душили съ ранняго утра, точно сердце чуяло, какой сегодня будетъ день. Такъ ужъ съ утра все и пошло одно къ одному… Охъ, скорѣе бы смертынька!..

   — Что ты тутъ торчишь?— сердито окликнула ее старая барыня, проходя коридоромъ въ кухню.

   — Я такъ… Можетъ, кто позоветъ.

   — Ступай ко мнѣ въ комнату.

   Эта простая фраза Анисьѣ показалась смертнымъ приговоромъ. Сейчасъ ей откажутъ отъ мѣста… Куда она дѣнется въ такомъ-то видѣ? И денегъ всего-навсего два рубля тридцать копеекъ, да еще за полмѣсяца впередъ получено.

   Когда Елена Александровна вошла въ свою комнату, Анисья комомъ повалилась ей въ ноги.

   — Барыня, милая…

   — Встань, встань… Я этого не люблю.

   Анисья поползла за ней на колѣняхъ, стараясь схватить за ноги.

   — Говорятъ тебѣ, встань…— совсѣмъ уже сурово проговорила старушка.

   Этотъ тонъ сразу расхолодилъ Анисью. Все равно, тутъ пощады не будетъ. Она поднялась и стала у двери. Елена Александровна присѣла къ письменному столику, переложила какія-то книжки и заговорила прежнимъ строгимъ голосомъ:

   — Ну, что ты теперь думаешь дѣлать съ собой?..

   — Не… не знаю.

   — Кто же знаетъ?.. Ты понимаешь, о чемъ я говорю, и должна понять, что тебѣ здѣсь оставаться нельзя.

   — Ничего не знаю…

   Анисья опять сдѣлала попытку кинуться въ ноги, по старушка остановила ее жестомъ издали.

   — Однимъ словомъ, я не ожидала, Анисья, что ты такая… Если бы я знала раньше, то, конечно, не взяла бы тебя. Ты постоянно была въ комнатахъ, все подавала, и вдругъ оказывается… Я удивляюсь твоей смѣлости. Самое лучшее, по-моему, тебѣ отправиться въ деревню. Да…

   — Нѣтъ, я ужъ лучше помру, а къ себѣ въ деревню не пойду.

   — Не болтай глупостей… Нужно же куда-нибудь дѣваться? Ну, куда ты пойдешь?

   — Не… не знаю… Мамушка въ деревнѣ-то одна… у зятя она живетъ… Зачѣмъ же я ее-то буду страмить? Свои деревенскіе проходу не дадутъ… Сейчасъ-то я одна буду мучиться, а матушка ничего не знаетъ…

   — Все равно, послѣ узнаетъ. Да… Вотъ матери тебѣ совѣстно, а насъ всѣхъ обманывать не было совѣстно? Кажется, ты не можешь пожаловаться на насъ.

   — Что вы, барыня, да я…

   У Анисьи перехватило горло отъ слезъ.

   — Пожалуйста, безъ этого!..— предупредила ее старушка,— Нужно было раньше плакать, пока не надѣлала глупостей, а теперь нечего…

   Порывшись въ книжкахъ, старушка достала тоненькую синюю тетрадку, подсчитала и заявила:

   — Да, такъ… Ты забрала деньги за полмѣсяца впередъ.

   — Это когда мамушкѣ къ Пасхѣ деньги посылала.

   — Хорошо, хорошо. Я поговорю съ Сергѣемъ Иванычемъ относительно этихъ денегъ. А ты собирайся… Сегодня ночь можешь переночевать, а потомъ…

   Въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ самъ Сергѣй Иванычъ. Онъ мелькомъ взглянулъ на опухшее отъ слезъ лицо Анисьи и сразу понялъ, что здѣсь только-что состоялось жестокое объясненіе.

   — Мама, я пришелъ сказать тебѣ, что Анисья остается у насъ, т.-е. остается пока.

   — Анисья, ты можешь уходить…

   Анисья не двигалась.

   — Анисья, кажется, тебѣ говорятъ? Что это такое? Кажется, у насъ всѣ съ ума сошли…

   — Баринъ, голубчикъ… не заступайтесь вы за меня…— торопливо заговорила Анисья, дѣлая новую попытку броситься въ ноги.— Я ужъ лучше сама уйду… Одинъ конецъ, все равно… сама виновата…

   — Вотъ что, Анисья….— заговорилъ съ какой-то торопливостью Сергѣй Иванычъ, удерживая дѣвушку одной рукой отъ новой попытки броситься въ ноги.— Теперь вы идите, а тамъ увидимъ. Да, увидимъ… Во всякомъ случаѣ, вы ничего не бойтесь… Я васъ не дамъ въ обиду.

   Когда Анисья вышла, старушка проговорила.

   — Вѣдь рыцарство не обязательно, Сережа… И потомъ, что это за рабская манера бросаться въ ноги при каждомъ удобномъ случаѣ. Вотъ эта Анисья какъ-то разбила мою чашку и сейчасъ бросилась въ ноги… Развѣ кто-нибудь этого требуетъ въ нашемъ домѣ? Просто какія-то низшія животныя…

   — Мама, въ данномъ случаѣ виноватъ больше тотъ, кому бросаются въ ноги… да. Это только подтверждаетъ мою теорію нашего домашняго рабства.

   Онъ быстро зашагалъ по комнатѣ; заложивъ руки за спину.

   — Сережа, ты поссорился съ женой?

   — Нѣтъ, т.-е. да… Развѣ можно говорить съ женщиной серьезно?

   — Ты забываешь, въ какомъ она положеніи.

   — Никакое положеніе, мама, не заставляетъ насъ поступать не по совѣсти и быть несправедливыми. Если Аня можетъ оправдывать себя своимъ положеніемъ, которое, по моему мнѣнію, въ данномъ случаѣ служитъ для нея большимъ обвиненіемъ, то васъ, т.-е. тебя, Ирочку, я уже рѣшительно отказываюсь понимать… Но вы всѣ знайте, что я хочу быть деспотомъ и тираномъ въ собственномъ домѣ! Я — мужчина и хочу реализировать себя. Да…

   — Это называется гораздо проще, Сережа; просто самодурство…

   — Пусть!.. Опять-таки вы довели меня до этого.

   Однимъ словомъ, Сергѣй Иванычъ устроилъ настоящій семейный бунтъ, результатомъ котораго было то, что жена заперлась въ своей комнатѣ, Ирочка въ своей, Елена Александровна въ своей. Никто не хотѣлъ выходить, подавляя тирана молчаливымъ протестомъ.

   — Э, пусть сидятъ!..— рѣшилъ Сергѣй Иванычъ, тоже запираясь у себя въ кабинетѣ.— Я буду Тамерланомъ, Иваномъ Грознымъ, Генрихомъ VIII, Емелькой Пугачовымъ, Фра-Дьяволомъ…

   Анисья ушла въ маленькую каморку около кухни, гдѣ стояла ея кровать и сундучокъ, и здѣсь напрасно ждала, когда ее позовутъ. Старая Васильевна бѣгала изъ одной комнаты въ другую, услуживала гнѣвавшимся барынямъ и возвращалась въ кухню съ молчаливымъ торжествомъ.

   — Вотъ язва-то сибирская навязалась, подумаешь!— бормотала она, сердито гремя кастрюлями.— Весь домъ засмутьянила, поганка…

  

V.

   Бываютъ въ жизни какіе-то роковые дни, и такимъ именно роковымъ днемъ для семьи Колосовыхъ былъ описанный выше. Сгоряча Сергѣй Иванычъ даже приблизительно не могъ предвидѣть всѣхъ неизбѣжныхъ послѣдствій, какія онъ поведетъ за собой. Онъ поступилъ, какъ слѣдовало поступить порядочному и гуманному человѣку. Кажется, ясно? Даже проще — иначе онъ и поступить не могъ. А тутъ пришлось считаться съ такимъ отпоромъ, явнымъ и тайнымъ, что невольно являлось сомнѣніе въ собственной правотѣ. Конечно, онъ погорячился, и слѣдовало бы все устроить просто, незамѣтно, безъ всякой помпы. Самымъ лучшимъ было бы, въ чемъ Сергѣй Иванычъ имѣлъ тысячи случаевъ убѣдиться, если бы онъ поступилъ какъ-разъ наоборотъ, т.-е. накинулся бы не на коровницу Домну, а на Анисью, и принялся бы ее гнать изъ дому. Тогда, навѣрно, получился бы такой результатъ: и мать, и сестра, и жена начали бы ее защищать. Да, именно такъ слѣдовало поступить… И вся прислуга, навѣрно, тоже была бы на сторонѣ потерпѣвшей отъ господскаго звѣрства Анисьи.

   Однимъ словомъ, все дѣло было испорчено въ самомъ началѣ, и теперь приходилось только выдерживать характеръ до конца, чтобы окончательно не потерять своего хозяйскаго престижа, по крайней мѣрѣ въ глазахъ прислуги.

   Борьба велась при неравныхъ условіяхъ, начиная уже съ того, что противная сторона имѣла численный перевѣсъ, и кончая тѣмъ, что получалось невозможно-глупое положеніе, гдѣ обыкновенныя человѣческія слова и обыкновенная человѣческая логика теряли рѣшительно всякій смыслъ. Всего хуже было то, что эта противная сторона въ критическихъ случаяхъ тупо отмалчивалась, принимая обиженный видъ, или прибѣгала къ «логикѣ слезъ». Что было тутъ говорить? Плакать Сергѣй Иванычъ, конечно, не могъ, а попытки угнетеннаго молчанія приводили къ тому, что ему же приходилось чуть не вымаливать себѣ прощеніе. А между тѣмъ какъ все дѣло было просто и ясно, если бы другіе могли на него взглянуть именно просто и ясно. Сергѣй Иванычъ точно переставалъ узнавать и жену, и мать, и сестру. Это были какіе-то чужіе люди, о существованіи которыхъ до сихъ поръ онъ даже и не подозрѣвалъ. Тутъ все шло: и интересное положеніе жены, и вѣчные нервы сестры Ирочки, и сыновнее уваженіе къ матери. Сергѣй Иванычъ въ буквальномъ смыслѣ приходилъ въ отчаяніе, потому что или онъ сошелъ съ ума безповоротно и утратилъ способность понимать чужія дѣйствія, или сошли съ ума всѣ другіе. Вѣдь если такъ думаютъ, чувствуютъ и поступаютъ свой близкіе въ которыхъ по кровному чувству помѣщались до сихъ поръ лучшія стороны жизни, то чего же было ждать отъ постороннихъ, отъ тѣхъ другихъ, которымъ мы такъ охотно уступаемъ жестокость, несправедливость и весь репертуаръ маленькихъ и большихъ пороковъ. Терялся тотъ здоровый пульсъ, который каждымъ ударомъ свидѣтельствуетъ о нормальной жизни, о здоровьѣ и гармоническомъ равновѣсіи всѣхъ процессовъ и отправленій. Врывалось что-то такое враждебное, безпощадное и тупое, что разъѣдало установившіяся формы и гасило въ зародышѣ лучшія чувства. Сергѣй Иванычъ съ ужасомъ началъ думать о томъ, что онъ теряетъ уваженіе и къ женѣ, и къ сестрѣ, и къ матери и смотритъ на нихъ глазами чужого человѣка, для котораго онѣ именно другія, лишенныя теплоты личнаго чувства и покровительственнаго мужского глаза. Онъ точно уходилъ отъ нихъ куда-то и чѣмъ больше, тѣмъ дальше уходилъ.

   Виновница всего переполоха была выселена въ пустую дворницкую, которая находилась въ садовомъ флигелѣ. Рядомъ жилъ Егоръ Спиридонычъ. Онъ былъ очень огорченъ этимъ сосѣдствомъ и угрюмо молчалъ при встрѣчахъ съ бариномъ. Это уже окончательно взбѣсило Сергѣя Иваныча, и онъ заявилъ прямо:

   — Ужъ вамъ-то стыдно, Егоръ Спиридонычъ… Если бабы болтаютъ глупости, такъ вѣдь на то онѣ и бабы, а вы мужчина…

   — Это дѣйствительно, баринъ, что бабы, конечно… Однѣмъ словомъ, бабы — тутъ ужъ что говорить. А только дворникъ съ Шиковой фабрики вчера увидалъ меня и говоритъ: «Здравствуй, крестный»… Это какъ по-вашему? Хоть до кого доведись… одна мораль…

   — Скажите вашему дворнику, что онъ дуракъ… да!.. Такъ и скажите…

   — Ужъ это какъ вамъ будетъ угодно, баринъ…

   — Да, да… Мнѣ именно это угодно!.. Я если вы будете повторять глупости, какія угодно говорить каждому встрѣчному, я… я…

   Сергѣй Иванычъ сдѣлалъ такой рѣшительный жестъ, какъ человѣкъ, приготовившійся ко всему. Его возмущалъ садовникъ своей бараньей глупостью. Не глупый человѣкъ, обстоятельный, съ настоящей русской смѣткой, а тутъ точно на пень наѣхалъ. Сергѣй Иванычъ опять готовъ былъ вспылить, но ему пришла въ голову одна мысль, которая сразу освѣтила всю картину и сдѣлала яснымъ тупое и злостное поведеніе Егора Спиридоныча. Садовникъ раньше немного ухаживалъ за Анисьей и, можетъ-быть, присматривалъ въ ней на свой мужицкій глазомѣръ настоящую хозяйственную бабу, а тутъ вдругъ подвернулся какой-то трактирный «шестерка» и все нарушилъ. Сейчасъ, можетъ-быть, проявляла себя тяжелая мужицкая обида: Егоръ Спиридонычъ хотѣлъ принять законъ честь честью, а «шестерка» напустилъ озорства и погубилъ дѣвку ни за грошъ.

   Послѣднее соображеніе было не лишено истины. Твердаго намѣренія жениться на Анисьѣ Егоръ Сииридонычъ не имѣлъ, а присматривать, дѣйствительно, присматривалъ. Когда «мораль» Анисьи обнаружилась, онъ почувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ и даже самъ вѣрилъ, что хотѣлъ жениться именно на Анисьѣ. Ему начало казаться, что и Анисья все знала и сдѣлала по-своему на зло ему, Егору Спиридонычу. И остальная прислуга все знала, какъ ему казалось, и онъ совѣстливо молчалъ, когда бабы при немъ начинали честить Анисью,— все это онъ относилъ къ себѣ. Получалось самое скверное положеніе, а тутъ еще баринъ точно на зло помѣстилъ Аписью въ его флигель.

   — Ты теперь на барскомъ положеніи, Егоръ Спиридонычъ,— язвила скотница Домна.— Я у однихъ господъ жила, такъ баринъ на одной половинѣ, а барыня на другой.

   Садовникъ побѣлѣлъ отъ злости и чуть не убилъ проклятую бабу.

   Естественнымъ выводомъ изъ этого положенія была глухая ненависть Егора Спиридоныча къ «шестеркѣ». Между прочимъ, эта ненависть удержала его отъ запоя — онъ уже былъ близокъ къ нему, подступала предательская глухая тоска, но мысль встрѣтиться въ «Голубкѣ» съ шестеркой Васькой удержала его. Неровенъ часъ, подъ пьяную руку какъ-разъ и порѣшить человѣка можно… Вотъ ежели бы такъ изловить «шестерку» — другое дѣло. Егеръ Спиридонычъ отлично представлялъ себѣ картину, какъ «шестерка» крадется къ ихнему забору, перелѣзаетъ, и въ этотъ моментъ его накрываютъ. Садовникъ даже блѣднѣлъ, сжимая кулаки. Вотъ бы какъ подъ орѣхъ раздѣлалъ холуя… А не озорничай, не наводи тѣнь на порядочныхъ людей, не балуйся. Развѣ это порядокъ дуру-дѣвку обмануть? Вонъ какое приданое ей приспособилъ. Неотвязно занятый мыслью о возмездіи «шестеркѣ», Егоръ Спиридонычъ дошелъ до мысли о настоящей интригѣ. Онъ ждалъ появленія Васьки цѣлыхъ двѣ недѣли, караулилъ по ночамъ, прислушивался къ каждому шороху — и все напрасно. «Шестерка» не желалъ показываться. Это малодушіе трактирнаго любовника окончательно возмутило Егора Сииридоныча. Какой же это человѣкъ: обманулъ дѣвку, а тутъ и глазъ не кажетъ. Она-то вѣдь, по своему женскому малодушію, поди, еще о немъ же тоскуетъ и убивается.

   — Надо его какъ-нибудь подманить, пса…— рѣшилъ садовникъ.— Тоже это не модель: наозорничалъ и въ кусты.

   Планъ былъ уже составленъ. Самому Егору Спиридонычу итти въ «Голубокъ» было неудобно, и онъ рѣшилъ дѣйствовать черезъ кучера Архипа. Вся бѣда, что очень ужъ простоватъ малый и какъ-разъ проврется не къ мѣсту. Пришлось подготовлять его нѣсколько дней. Архипъ хмурилъ брови, потѣлъ и повторялъ одно:

   — Ужъ въ лучшемъ видѣ обернемъ, Егоръ Спиридонычъ. Будьте безъ сумлѣнія…

   — Да ты будто такъ, къ слову… Понимаешь? Тоскуетъ, молъ, она-то… О тебѣ же, молъ, убивается, идолъ. Понимаешь?

   — Сколько угодно…

   Егоръ Спиридонычъ далъ даже деньги Архипу, чтобы экспедиція была исполнена въ настоящей формѣ: пришелъ въ «Голубокъ», выпилъ стаканъ годки для куражу, а потомъ подсѣлъ къ столику Васьки и сразу пару пива. Ну, а потомъ то-ce, и вся тѣнь готова.

   Архипъ всю первую половину исполнилъ въ точности, даже прихватилъ третью бутылку пива, уже на свои, и вернулся домой пьяный.

   — Ну что?— спрашивалъ его садовникъ.

   — Да ничего… Увертливъ больно Васька-то. Я ему, значить, обсказалъ про Аттисью-то въ полной формѣ: и тоскуетъ, и убивается… да. А онъ ухмыльнулся и говоритъ: «О чемъ ей убиваться-то? Тѣмъ море не испоганилось, что песъ налакалъ…»

   Егоръ Спиридонычъ понялъ только одно, что далъ маху, и что «шестерка» смѣется надъ ними всѣми. Видно, бывалъ въ передѣлкахъ, рвань коричневая, и своихъ слѣдовъ боится. Въ довершеніе всего Архипъ подъ пьяную руку разболталъ бабамъ о своемъ неудачномъ посольствѣ и ловкомъ отвѣтѣ трактирной «шестерки».

   — И завсегда дѣвка виновата…— тараторила Домна.— Теперь ступай, ищи вѣтра, въ полѣ. Извѣстно, мужчинка свое удовольствіе получилъ и сейчасъ, напримѣръ, въ кусты…

   Эта бабья болтовня донеслась, конечно, до барыни, а барыня сейчасъ, конечно, барину. Сергѣй Иванычъ только покачалъ головой и пожалѣлъ попавшаго впросакъ Егора Спиридоныча.

   — Они будутъ драться!— въ ужасѣ повторяла Анна Петровна.— Еще и насъ убьютъ… Отъ этихъ звѣрей всего можно ожидать.

   — Пустяки, ничего не будетъ,— успокаивалъ жену Сергѣй Иванычъ.— Такъ, болтаютъ зря… А что касается звѣрства, то это еще вопросъ…

   — И все это у насъ въ домѣ? И все изъ-за этой…

   Анна Петровна даже не рѣшилась выговорить то слово, какимъ прислуга называла Анисью, и только изнеможенно закрыла глаза. Сергѣю Иванычу стоило большого груда успокоить жену, причемъ онъ незамѣтно для самого себя принималъ все болѣе виноватый и глупо оправдывающійся тонъ.

  

VI.

   Положеніе Анисьи, конечно, было хуже всѣхъ. Вѣдь всѣ были противъ нея и только одинъ баринъ за нее. Да и эта барская заступа приносила только вредъ, еще больше поджигая другихъ. Всего лучше было бы куда-нибудь уйти, пока все кончится, а тутъ барина какъ-разъ обидишь. Приходилось думать теперь не объ одной своей головѣ, а главнымъ образомъ о томъ ребенкѣ, который долженъ былъ явиться на свѣтъ чужимъ. Анисья инстинктивно крылась подъ барскую жалость, какъ истомленная зноемъ овца лѣзетъ въ тѣнь… Все-таки хоть одинъ человѣкъ пожалѣлъ, а отъ остальныхъ надо терпѣть.

   Анисья старалась никому не показываться на глаза и, когда не было работы въ огородѣ, сидѣла въ своей каморкѣ, какъ пришитая. На глазахъ у барина, конечно, никто ничего не смѣлъ ей говорить, но зато все это съ лихвой вымещалось за глазами. Ее изводили и травили всѣми способами — бабы открыто, съ тѣмъ ожесточеніемъ, съ какимъ здоровыя собаки рвутъ больную, а мужики съ тяжелой и затаенной злобой. Анисьѣ не давали проходу.

   — Вонъ наша-то шпитонка идетъ!— выкрикивала Домна.— Небось, мужтою жену, которая въ закону, никто не пожалѣетъ… Конечно, нашъ баринъ простъ и нашей женской части совсѣмъ даже не понимаетъ, а то взялъ бы, какъ кошку, за хвостъ, да объ стѣну… Нечего тутъ модель-то разводить!..

   — Сказываютъ, и шестерка къ намъ на фатеру собирается съѣзжать,— поддерживалъ кучеръ Архипъ.— Я, гритъ, съ семейною радостью…

   Всѣ они знали, что Анисья никуда не пойдетъ жаловаться, и тѣшились вволю. Даже Егоръ Спиридонычъ не упускалъ случая выразить свое презрѣніе тѣмъ или другимъ способомъ. Когда Анисья полола въ огородѣ картофель, онъ, какъ будто невзначай, швырялъ въ нее чѣмъ попало, а потомъ снималъ шапку и начиналъ извиняться.

   — Простите, ваше превосходительство, что попалъ мало… Прическу вашу боялся испортить. Мы вѣдь старые мужики и совсѣмъ не понимаемъ тонкаго трактирнаго обращенія.

   Въ ненастье, когда нельзя было работать на огородѣ, Анисья сидѣла у себя въ каморкѣ, и это было самое скверное время. За работой все-таки не такъ думалось, какъ тутъ, въ полномъ одиночествѣ. Тихо кругомъ, а мысли въ головѣ такъ и ноютъ, точно мыши скребутъ и точатъ гдѣ-то подъ поломъ. Разъ, когда Анисья сидѣла одна, въ отворенную дверь тихо вошла Буянка, вильнула хвостомъ и вопросительно остановилась. Ей было тоже тяжело, и она искала мѣсто, гдѣ устроить себѣ логово.

   — Буянушка, милая…

   Собака точно все понимала и только не умѣла сказать. Она стала приходить каждый день, а потомъ и совсѣмъ поселилась въ каморкѣ Анисьи. Дѣвушка была рада живому существу и ухаживала за собакой, какъ за человѣкомъ. Буянка смотрѣла на нее такими ласковыми, умными глазами и благодарно взвизгивала. Эта дружба, конечно, не осталась незамѣченной, и кучеръ Архипъ всякими способами старался не пустить Буянку во флигель, чтобы хотя этимъ досадить Анисьѣ. Умная собака начала пробираться тайкомъ и лизала руки Анисьи съ радостнымъ ворчаньемъ. Человѣкъ и собака понимали другъ друга, и Анисья могла только завидовать Буянкѣ, которую и берегли и жалѣли… Даже Домна, и та поила ее молокомъ, а Васильевна въ кухнѣ сберегала каждую косточку.

   — Теперь у насъ во флигелѣ двѣ барыни-собаки поселились,— кричалъ Архипъ на весь дворъ.— Ужъ которая лучше — не разберешь…

   Домна и Васильевна помирали со смѣху, любуясь этимъ даровымъ представленіемъ.

   Буянка почему-то напоминала Анисьѣ деревню, родныя поля, тотъ убогій просторъ, среди котораго она выросла. Раньше она какъ-то боялась даже думать о родномъ углѣ, для котораго сейчасъ погибала навсегда. Деревенскій міръ строгъ и никогда не проститъ дѣвичьяго грѣха. Возврата не могло быть, и Анисью охватывало щемящее чувство безповоротной оторванности. Да, съ деревней все было кончено, оставался городъ, т.-е. опять служба у господъ. И такъ на всю жизнь, пока Господь не пошлетъ по душу… Анисья даже во снѣ видѣла эту деревню, видѣла старуху-мать, которая ее проклинала дрожавшимъ голосомъ, видѣла зятя, который билъ ее и топталъ ногами, и она просыпалась отъ боли со стонами. Меньше всего она думала о Васькѣ. Сначала ей какъ-то было его жаль, а потомъ, когда онъ посмѣялся надъ ней передъ Архипомъ, чувство жалости смѣнилось ненавистью. А она еще такъ любила его, слушала ласковые наговоры и не пожалѣла себя… Ей хотѣлось увидать его и сказать всего одно словечко: «Ахъ, Вася, Вася, нехорошо! Посмѣялся ты надъ непокрытой дѣвичьей головой, милъ-сердечный другъ…»

   Было еще одно кровное огорченіе у Анисьи, именно, когда господа наняли на ея мѣсто новую горничную. Это была чухонка Ида, простая и добрая дѣвушка, которая не присоединилась къ общей травлѣ и держала себя особнячкомъ. Прислуга ее невзлюбила и навеличивала «чухонской таратайкой». Она въ свободную минуту завертывала во флигель къ Анисьѣ и любила даже поболтать о господахъ. Черезъ нее Анисья знала рѣшительно все, что дѣлается въ домѣ. Молодая барыня уже должна была скоро «разродиться», и всѣ готовились къ этому событію. Каждый день изъ города пріѣзжалъ дорогой докторъ,— онъ ѣздилъ по пути, потому что «Шикова жена» тоже, думали, была беременна. Доктора принимали съ большимъ почетомъ, и баринъ самъ выскакивалъ отворять дверь.

   — Сѣденькій такой старичокъ, а строгій,— разсказывала Ида со своимъ чухонскимъ акцентомъ.— Онъ изъ нашихъ, изъ нѣмцевъ… Все заставляетъ барыню гулять, а она лѣнится. Потомъ ѣсть запрещаетъ… А нашъ баринъ ужъ такъ ухаживаетъ за барыней, такъ ухаживаетъ…

   — А какъ Шикова жена? Она вѣдь ужъ двухъ мертвенькихъ выкинула…

   — Пока еще ничего неизвѣстно. Докторъ очень старается… А я такъ думаю, что опять ничего не выйдетъ у Шиковой жены. Очень ужъ раскормила себя… Какъ только придетъ къ намъ, наша барыня сейчасъ все прячетъ: рубашки, пеленки, кофточки, чепчики… Все приданое ребенку готовятъ и не хотятъ ее огорчать.

   Жена Шика была институтской подругой Анны Петровны и Ирочки. Судьба ихъ опять свела. Эта m-me Шикъ была цвѣтущая тридцатилѣтняя женщина, очень красивая и умная. Она вышла замужъ за сорокалѣтняго мужчину, и неравенство лѣтъ сказывалось въ томъ, что дѣти рождались мертвыми. Это убивало въ корнѣ то приличное семейное счастье, которое даетъ богатство. Шикъ былъ богатъ, баловалъ жену, какъ дорогую куколку, и страстно желалъ имѣть дѣтей. Но у этой четы было все, кромѣ дѣтей. Какое-то скрытое и упорное несчастіе тяготѣло надъ богатымъ домомъ, и «Шикова жена» завидовала тѣмъ бѣднымъ женщинамъ, которыя рожали дѣтей съ проклятіями, какъ лишнюю обузу и непосильную заботу.

   На фермѣ, дѣйствительно, шли усиленныя приготовленія къ грядущему счастью. Старушка Елена Александровна таинственно запиралась у себя въ комнатѣ, и слышно было, какъ неустанно трещала швейная машинка, этотъ желѣзный сверчокъ, подаренный культурной женщинѣ цивилизаціей послѣднихъ дней. Изъ-подъ машинки выходили дѣтскіе чепчики, распашонки, простыньки — все то, что является кокономъ имѣющей появиться на свѣтъ человѣческой личинки. За работой такъ хорошо думается. Лицо Елены Александровны принимало такое хорошее, спокойное выраженіе, какъ бываетъ у женщинъ въ періодъ материнства. Это настроеніе портилось только мыслью объ Анисьѣ и упрямствѣ Сережи. Послѣдняго старушка никакъ не могла понять, хотя по свойственной старушкамъ политичности она дѣлала видъ, что мирится, съ фактомъ. Однажды, въ минуту раздумья, Елена Александровна сдѣлала генеральную ревизію уже готовому дѣтскому приданому и убѣдилась, что переработала. Для одного ребенка всего было наготовлено слишкомъ много, а кромѣ того накопилось столько ни къ чему ненужныхъ остатковъ. Потомъ Сережа уже нѣсколько разъ въ разговорахъ высказывалъ очень опредѣленно, что современныя матери дѣлаютъ изъ своихъ дѣтей разряженныхъ куколъ, и что это своего рода развратъ,— онъ всегда выражается рѣзко. Результатомъ этихъ соображеній было то, что старушка позвала горничную Иду и, сунувъ ей какой-то свертокъ, брезгливо проговорила:

   — Ида, вы снесете это той…

   Чухонка понимала съ полуслова и полетѣла во флигель къ Анисьѣ. Этотъ неожиданный подарокъ отъ старой барыни даже какъ-то испугалъ Аііисью, и она долго не рѣшалась развернуть свертокъ.

   — Да это тебѣ, глупая,— объясняла Ида, разбирая обрѣзки полотна, бязи и бумазеи.— Тоже и у господъ есть совѣсть… Вонъ, смотри — двѣ рубашонки, три пеленки, чепчикъ. Это она для образца положила, а ты ужъ по нимъ, значитъ, остальное сама сошьешь…

   — А я ничего не умѣю, Ида…

   — Ну, я тебя выучу… Вотъ бы машинку — я и на машинкѣ умѣю. Ну, да ничего, и на рукахъ сошьешь, а я скрою тебѣ.

   Въ этой подачкѣ, упавшей отъ сытаго барскаго довольства, было что-то обидное, что Анисья чувствовала инстинктомъ не утратившаго своей деревенской свѣжести сердца, и поэтому она долго не могла приняться за работу понастоящему. Да и не шли эти дорогія по-деревенски тряпки будущему сиротѣ, который будетъ и голодать и холодать по чужимъ людямъ. Анисья видѣла самое себя, какъ она куда-то несетъ своего будущаго ребенка, неизвѣстно куда несетъ, и ее впередъ охватывало жгучее и щемящее чувство жалости. Вотъ и чепчикъ, и рубашонка, и пеленки уже готовы, чтобы осуществилась эта жестокая сцена. Дальше Анисья видѣла, какъ всѣ вздохнутъ свободно, когда избавятся отъ этого маленькаго врага, и она сдѣлается прежней Анисьей. Онъ еще не родился, а надъ этой невинной дѣтской головкой уже сгустилась цѣлая туча слѣпой и безсмысленной злобы. Онъ всѣмъ мѣшалъ, и даже добрый баринъ будетъ радъ, когда этого врага не будетъ Анисья, конечно, не могла точно формулировать свои мысли, но это не мѣшало ей отлично все понимать и чувствовать. Да, всѣ будутъ рады, даже отецъ… Зачѣмъ же всѣ радуются, когда родится теленокъ, когда курица вы ведетъ своихъ цыплятъ, даже когда Буянка принесетъ цѣлое гнѣздо щенятъ? Всѣ будутъ ихъ ласкать, кормить изъ рукъ, и только одинъ ребенокъ всѣмъ помѣшаетъ… Въ душѣ Анисьи складывалось и постепенно крѣпло чувство протеста вотъ противъ всѣхъ нихъ, и въ ней накипала жажда отчаянной защиты. Будь, что будетъ, а своего дѣтища она не дастъ въ обиду. Будетъ съ нея ея дѣвичьяго стыда, а ребеночекъ не виноватъ. Въ немъ такая же ангельская душенька, какъ и въ другихъ дѣткахъ. Богъ съ нея взыщетъ грѣхъ, а дѣти не виноваты.

  

VII.

   Предчувствіемъ грядущаго материнства охваченъ былъ весь домъ. Волновались всѣ, включительно до старухи Васильевны, шептавшей въ своей кухнѣ:

   — Охъ, устрой, Господи, все благополучно…

   По наружному виду всѣхъ спокойнѣе казалась Елена Александровна. Она имѣла видъ человѣка, до поры до времени затаившаго въ себѣ такую хорошую и счастливую радость. Она даже точно помолодѣла, переживая въ дородовыхъ перипетіяхъ свою собственную юность, и впередъ уже любила то неизвѣстное, что должно было появиться не-сегодня-завтра. Напротивъ, Сергѣй Иванычъ начиналъ волноваться съ каждымъ днемъ все больше, какъ-то глупо терялся и дѣлалъ испуганное лицо при малѣйшемъ поводѣ. Онъ былъ счастливо-виноватъ и точно боялся быстро назрѣвавшаго счастья. Теперь уже говорили въ домѣ о ребенкѣ, рѣшали неразрѣшимый вопросъ, будетъ это мальчикъ или дѣвочка, выбирали имена и даже предрѣшали будущій характеръ этого будущаго человѣка.

   — Я желаю только одного,— говорила Елена Александровна:— именно, чтобы онъ не усвоилъ вспыльчивый характеръ отца… Это несчастіе.

   Всѣ женщины безъ исключенія желали имѣть мальчика, и это возмущало Сергѣя Иваныча. Почему же не дѣвочка? Гораздо лучше дѣвочка, чѣмъ мальчикъ. Онъ видѣлъ столько хорошенькихъ милыхъ дѣвчурокъ и любовался ими издали. На нихъ такіе смѣшные капоры, пальтошки и платьица. Будущая мать пока относилась безразлично и къ мальчику и къ дѣвочкѣ, вся охваченная страхомъ близившихся страданій и опасности. Она или капризничала, или дѣлалась жалко-покорной. Послѣднее убивало Сергѣя Иваныча, потому что требовалась не покорность, а энергія, сосредоточенность всѣхъ силъ и спокойная увѣренность. Онъ презиралъ за невольное малодушіе самого себя и старался казаться такимъ же спокойнымъ, какъ мать, хотя это и плохо ему удавалось. Нѣсколько разъ жена будила его по ночамъ и говорила упавшимъ голосомъ:

   — Сережа, когда я умру… я знаю, что умру!.. ты не оставляй нашего ребенка… Я понимаю, что ты еще молодъ… и когда будешь жениться…

   — Аня, развѣ можно говорить такія вещи?

   — Ты видишь, что я разсуждаю совершенно спокойно, и тоже не волнуйся. Къ каждомъ дѣлѣ прежде всего нужно видѣть его дурную сторону, и я уже впередъ все пережила… да. Люди всегда останутся людьми, и въ этомъ нѣтъ ничего дурного, если вдовецъ…

   — Аня, ради Бога… Какъ же родятся дѣти гдѣ-нибудь въ подвалахъ, въ деревенскихъ избахъ, въ полѣ? Вѣдь у насъ приняты рѣшительно всѣ мѣры, какія только извѣстны медицинѣ и практикѣ… Да возьми хоть ту же Анисью…

   — Опять Анисья? Вотъ она родитъ и останется жива, а я умру…

   — Что же, она, по-твоему, не такая же женщина, какъ и ты?

   — Конечно, не такая… Эти простыя женщины привыкли ко всему, а я не выношу малѣйшей физической боли. У нихъ другіе нервы…

   Въ данномъ случаѣ Анна Петровна была права. Сергѣй Иванычъ потихоньку издали иногда наблюдалъ Анисью, когда она работала въ огородѣ, и приходилъ къ тому же заключенію. Правда, въ ней не было холеной женственности культурной женщины, не было «поэзіи формъ», но зато это суховатое крестьянское тѣло съ широкою костью и тощими жировыми отложеніями было прекрасно приспособлено къ сопротивленію, выносливо и вполнѣ удовлетворяло истиннымъ цѣлямъ природы. Широкая кость, сухощавый складъ, могучая спина, неиспорченная корсетомъ грудь и талія — все было какъ на заказъ. Вся цѣль всего склада и отдѣльныхъ формъ тѣла культурной женщины — нравиться культурному мужчинѣ, потворствуя его изысканному вкусу и въ прямой ущербъ самому себѣ, какъ зоологическому виду. Эти тонкія таліи, подпертая корсетомъ грудь, пышныя бедра, маленькія ноги — эти условно-красивыя формы развивались въ ущербъ здоровой, простой общей гармоніи здороваго женскаго тѣла. Отчего эти молодыя жирныя женщины съ тонкими таліями, какъ m-me Шикъ, не могли даже рожать, что зависѣло не отъ ихъ воли, а не то, что работать «до тѣхъ поръ», какъ это дѣлаетъ Анисья. Цѣлымъ рядомъ поколѣній подлаживаясь къ развратнымъ вкусамъ культурнаго мужчины, культурная женщина превратилась почти въ существо средняго рода. Она постепенно утратила не только всякую способность къ физическому труду (тонкія руки, тонкое запястье и длинная тонкая кисть), но даже простую привычку ходить и вообще двигаться. Искусственнымъ способомъ создавались какіе-то безполезные идолы, которымъ культурный мужчина усиленно поклонялся, воспѣвая ихъ выгнанныя тепличнымъ воспитаніемъ формы даже въ стихахъ. Сергѣй Иванычъ только сейчасъ, подъ давленіемъ своего исключительнаго настроенія, усмотрѣлъ все это и ловилъ самого себя, припоминая, что ему нравилось больше всего въ женѣ, когда она была дѣвушкой. Да, у нея былъ хорошій ростъ, тонкія руки, красивый бюстъ, вообще все, что такъ вульгарно называется пышными формами. Но все это имѣло только значеніе лакомой и жирной приманки, а женщины онъ въ ней не видѣлъ, той настоящей женщины, которая въ будущемъ должна была сдѣлаться формальной матерью. И вотъ теперь эти безсильныя руки окончательно опускались, маленькія ноги не могли ходить, испорченный корсетомъ торсъ точно былъ налитъ болью. Это была какая-то пародія женщины, и Сергѣй Иванычъ болѣлъ за жену, проклиная тепличное воспитаніе и условную красоту. Культурныя красавицы теперь напоминали ему тѣ ранніе, выгнанные въ оранжереяхъ цвѣты, которые нужно опрыскивать соотвѣтствующими ихъ ботанической номенклатурѣ духами, чтобы они походили на дѣйствительно живые.

   Но нѣтъ такого положенія, изъ котораго не было бы выхода, и лучшимъ утѣшеніемъ служитъ болѣе скверное положеніе другого. Такъ было и здѣсь. Когда Анна Петровна начинала говорить о смерти и плакать, ее утѣшали положеніемъ m-me Шикъ, которая переносила такія же страданія совершенно напрасно. Сергѣй Иванычъ самъ доходилъ до такой логики, за которую потомъ краснѣлъ. Вѣдь чужія глупости еще не дѣлаютъ насъ умнѣе, какъ сказалъ Наполеонъ, такъ и чужія несчастія не должны дѣлать насъ счастливѣе. Адя Шикъ была подругой Анны Петровны по институту и вышла по нѣмецкой покорности замужъ за человѣка «зрѣлаго возраста», котораго никогда не любила, только уважала. Она любила бывать у Колосовыхъ, гдѣ не было роскоши и богатства, какъ у нея, но зато всегда было такъ уютно и какъ-то тепло. Эта нѣмочка Адя, не испытавшая настоящаго чувства, и въ тридцать лѣтъ сохранила какое-то запоздалое дѣвичество и совсѣмъ не походила на замужнюю женщину. На фермѣ ее всѣ любили, а дамы принимали особенное участіе въ ея судьбѣ, потому что у Ади много лѣтъ съ чисто-нѣмецкимъ терпѣніемъ разыгрывался свой романъ. На фабрикѣ Шика служилъ механикомъ Иванъ Ивановичъ, совсѣмъ русскій человѣкъ, который былъ влюбленъ къ Адю, когда она еще училась въ институтѣ. Она тоже любила его, но вышла за другого, чтобы не огорчать своей семьи. Иванъ Ивановичъ такъ и остался холостякомъ, продолжая любить Адю на самомъ благородномъ разстояніи. Это былъ простой и душевный человѣкъ, вынесшій тяжелую школу. Анна Петровна была давно посвящена въ тайну Ади и относилась къ неудачнымъ влюбленнымъ съ покровительствомъ счастливой женщины.

   Особенно трогательно было видѣть Ивана Иваныча, какъ онъ волновался въ періоды беременности Ади. Онъ прибѣгалъ къ Аннѣ Петровнѣ и при ней выплакивалъ свое горе.

   — Бѣдная, какъ она мучится!— повторялъ онъ, хватаясь за голову

   Все это было такъ трогательно, что Анна Петровна, утѣшая Ивана Иваныча, и сама любила всплакнуть. И теперь онъ приходилъ каждый вечеръ и смотрѣлъ на Анну Петровну какими-то умоляющими глазами, не смѣя проявить свои бурныя чувства, какъ бывало это прежде.

   Оставалось загадкой одно — зналъ самъ Шикъ о романѣ своей Ади или не зналъ? Это былъ выдержанный и строгій нѣмецъ, пробившій себѣ дорогу изъ простыхъ мастеровъ. Онъ уважалъ только силу, въ чемъ бы она ни проявлялась, и на этомъ основаніи самъ давилъ все кругомъ, какъ тоже сила въ своемъ родѣ. У Колосовыхъ съ нимъ были только офиціальныя отношенія,— вели знакомство дамы, а мужчины только обмѣнивались обязательными визитами. Сергѣй Иванычъ не любилъ нѣмца, чувствуя, что тотъ снисходительно его презираетъ, какъ безпардоннаго русскаго человѣка, у котораго непремѣнно дыра въ головѣ. Изъ дамъ уважала Шика одна Елена Александровна, какъ примѣрнаго мужа и строгаго человѣка. Изъ-за него у нея выходили постоянные споры съ сыномъ.

   Между прочимъ, Иванъ Иванычъ по ариѳметикѣ Елены Александровны числился возможнымъ женихомъ Ирочки. Конечно, онъ не молодъ, а мужчина хоть куда. Ирочка и сама находила его интереснымъ и потихоньку ревновала къ этой ряпушкѣ Адѣ. Да, онъ умѣлъ любить, хотя и помѣстилъ свой капиталъ не въ тотъ банкъ. Сейчасъ Ирочка относилась къ Ивану Иванычу съ особеннымъ вниманіемъ, видимо стараясь замѣстить Анну Петровну, что ей плохо удавалось. Разговоръ какъ-то не налаживался въ настоящій душевный тонъ, и все выходило сухо и натянуто. Иванъ Иванычъ ежился, смущался и неловко молчалъ, что злило Ирочку, и она про себя называла его влюбленнымъ идіотомъ.

   Положеніе Ирочки, вообще, получалось невозможное. Кругомъ нея сгущалась атмосфера совершенно чуждыхъ ей чувствъ, и она начинала чувствовать себя лишней. Ее удивляло то страстное вниманіе, съ которымъ всѣ ожидали появленія ребенка. Что же тутъ особеннаго? Очень грустная зоологическая правда, и только. Ирочка не выносила беременныхъ женщинъ и даже боялась ихъ. Встрѣчая такую особу гдѣ-нибудь на улицѣ, она брезгливо переходила на другую сторону. Это брезгливое чувство она перенесла и на Анну Петровну, которая изъ человѣка превращалась въ самку и съ каждымъ днемъ наполнялась все больше и больше самочьими чувствами. И къ будущему ребенку Ирочка относилась съ той же брезгливостью. Развѣ можно любить этотъ безсмысленный кусокъ живого мяса? И, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ ней просыпалась какая-то ревность къ чужой радости и къ чужому счастью. Поднималось что-то такое обидное, неудовлетворенное. Раньше она и къ мужчинамъ относилась съ нѣкоторой брезгливостью, какъ къ существамъ грубымъ и даже неприличнымъ, а сейчасъ въ ней проснулось смутное желаніе мужской ласки и даже грубаго мужского эгоизма. Что же, вонъ тѣ простыя бабы, которыхъ простые мужики бьютъ и увѣчатъ, все-таки по-своему любятъ, и онѣ по-своему счастливы; эти простыя бабы нужны, и около нихъ амальгамируется новая жизнь и новыя формы жизни. Ирочка волновалась, и ей начинало казаться, что все, что теперь дѣлается у нихъ въ домѣ, дѣлается именно на зло ей, чтобы показать ея, Ирочкину, зоологическую безполезность. Ужъ лучше Иванъ Иванычъ, хотя онъ и идіотъ…

  

VIII.

   Лѣто промелькнуло какъ-то незамѣтно, точно спѣшило самое время. Къ концу лѣта на фермѣ появилось новое лицо. Это была рекомендованная докторомъ акушерка. Она явилась съ какимъ-то подозрительнымъ чемоданомъ и навела строгую ревизію по всему дому. Анна Петровна окончательно упала духомъ и почувствовала себя какой-то вещью, которой могутъ распоряжаться всѣ по своему произволу. Она съ ужасомъ смотрѣла на строгое и спокойное по-монашески лицо акушерки, точно хотѣла на немъ прочитать свой смертный приговоръ. Къ своей паціенткѣ и даже къ Ирочкѣ акушерка относилась покровительственно. Ирочку это уже окончательно возмутило. Она придралась къ чему-то, наговорила акушеркѣ рѣзкостей и величественно заявила:

   — Вы тутъ, кажется, всѣ съ ума сошли, и мнѣ ничего не остается, какъ только уйти.

   — Самое лучшее, что ты сдѣлаешь,— спокойно отвѣтила Елена Александровна, вынужденная всѣхъ успокаивать.

   — Вы меня гоните?

   — Никто не думалъ… Тебѣ, какъ дѣвушкѣ, просто неудобно оставаться на это время, а потомъ вернешься. Впрочемъ, если хочешь — оставайся…

   — Благодарю васъ… Я просто не могу видѣть эту вашу акушерку, мама.

   — Да? Что же я подѣлаю… Ее прислалъ докторъ, и мы не можемъ взять другую.

   — У насъ въ домѣ теперь будутъ распоряжаться чужіе люди… Этого еще недоставало.

   Ирочка уѣхала въ Петербургъ къ знакомымъ. Анна Петровна прощалась съ ней со слезами и все говорила о своей скорой смерти.

   Сергѣй Иванычъ находился въ какомъ-то оглушенномъ состояніи и только старался объ одномъ, чтобы всѣмъ угодить. Въ домѣ наступило теперь царство женщинъ, и онѣ помыкали имъ. Онъ долженъ былъ скрывать свои симпатіи и антипатіи. Напримѣръ, какъ отвратительно пьетъ свой чай эта акушерка, стакановъ по пяти заразъ, и притомъ съ такимъ видомъ, точно всѣмъ дѣлаетъ какое-то величайшее одолженіе. Это не женщина, а какая-то дудка. Елена Александровна присутствовала при этой торжественной церемоніи въ качествѣ ассистента, и Сергѣй Иванычъ могъ только удивляться ея терпѣнію. О, Боже мой, когда же все это кончится? Избалованная всѣми домашними, Анна Петровна должна была выносить отъ этой особы замѣчанія и даже настоящіе выговоры, и не смѣла жаловаться. Потомъ Сергѣя Иваныча начиналъ возмущать докторъ, который видимо, манкировалъ своими прямыми обязанностями, т.-е. оставался такимъ же безстрастнымъ и равнодушнымъ, точно сушеная рыба. Нараставшая тревога Сергѣя Иваныча не находила отклика въ этихъ чужихъ людяхъ, когда каждый часъ могъ быть рѣшительнымъ.

   — Будемъ подождать…— повторялъ каждый разъ докторъ, прощаясь.

   Катастрофа наступила все-таки неожиданно, какъ ни были подготовлены къ ней. Это было что-то невозможное, ужасное, несправедливое… Анна Петровна мучилась цѣлыхъ тридцать часовъ и ослабѣла до того, что даже не могла кричать. Домъ весь замеръ. Сергѣй Иванычъ порывался къ женѣ, но его прямо гнали. Онъ только волновалъ бы ее напрасно.

   — Самое лучшее, если бы вы куда-нибудь ушли,— рѣзко замѣтилъ ему докторъ.— А мы ужъ разрѣшимъ безъ васъ…

   Наконецъ все кончилось. Сергѣй Иванычъ до того измучился, что даже не имѣлъ силы радоваться, когда акушерка принесла ему что-то такое маленькое, жалкое и пищавшее, какъ котенокъ, и торжественно заявила:

   — Мальчикъ… поздравляю.

   Больная была настолько слаба, что отнеслась и къ ребенку и къ мужу совершенно равнодушно. Сергѣю Иванычу хотѣлось и плакать, и молиться, и даже расцѣловать акушерку. Надъ головой пронеслась темной тучей какая-то громадная опасность, а въ жизнь фермы ворвалось что-то такое громадное, отвѣтственное и радостное, что безповоротно нарушало весь установившійся строй. Требовалась какая-то капитальная провѣрка самыхъ основъ, самого себя, взаимныхъ отношеній. И какъ ничтожны всѣ эти будничные пустяки, которые мы привыкли называть жизнью, когда живьемъ встала настоящая огромность настоящей жизни. Недаромъ сказалъ поэтъ, что съ каждымъ человѣкомъ родится и умираетъ вселенная.

   Да, жизнь получала новый смыслъ и значеніе.

   Послѣ перенесенныхъ тревогъ весь домъ опять замеръ. Утомившіяся женщины спали, и бодрствовала только одна акушерка, блаженствуя около самовара. Сергѣй Иванычъ не могъ спать и сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, производя ревизію всему своему прошлому. Но происхожденію онъ былъ «разорившійся дворянинъ» и получилъ тоже какое-то разоренное образованіе, потому что нигдѣ не кончилъ. Потомъ наступилъ тотъ періодъ, когда молодые люди выбираютъ «родъ жизни». Сергѣй Иванычъ перепробовалъ нѣсколько родовъ службы и понялъ изъ этого опыта только одно, что изъ него никогда не выйдетъ ни порядочный чиновникъ ни вообще службистъ. «Родъ жизни» не давался до тридцати лѣтъ, когда Сергѣй Иванычъ получилъ небольшое наслѣдство отъ какой-то тетки. Тогда у него явилась счастливая мысль устроить ферму подъ самымъ Петербургомъ. Онъ женился и приступилъ къ дѣлу. Знакомые вышучивали его въ глаза и смѣялись за спиной, но дѣло оказалось вѣрнымъ. Оправдывались самые смѣлые расчеты, а главное, получалась возможность жить совершенно независимой жизнью, зарабатывая свой кусокъ хлѣба честнымъ путемъ. Восьмилѣтній опытъ этого фермерства далъ блестящіе результаты.

   Сидя теперь у письменнаго стола и подводя итоги своему прошлому. Сергѣй Иванычъ приходилъ въ ужасъ отъ одной мысли, что было бы, если бъ онъ былъ какимъ-нибудь чиновникомъ. Вѣдь всякая профессія обязательно накладываетъ свою печать, а его сынъ выросъ бы въ удушливой и мертвой атмосферѣ чиновничьей семьи, среди чиновничьихъ интересовъ и подъ вліяніемъ чиновника-отца, для котораго альфа и омега всей жизни въ какомъ-нибудь начальникѣ отдѣленія. А теперь онъ будетъ расти въ самой нормальной обстановкѣ, среди здоровыхъ интересовъ, заботъ и стремленій, и не будетъ знать ни принижающей приличной нищеты ни развращающей роскоши.

   Стояло осеннее утро, свѣтлое и холодное. Изъ окна кабинета Сергѣя Иваныча видны были пожелтѣвшіе листья садовыхъ деревьевъ и красныя кисти рябины. Онъ любилъ это время, которое говоритъ объ отдыхѣ отъ лѣтнихъ работъ, о своемъ углѣ и домашней уютной работѣ. Работы въ огородѣ заканчивались. Лѣто вышло удачное, и впереди предвидѣлись порядочные барыши. Вообще, хорошо. Сергѣй Иванычъ чувствовалъ себя отлично. Сегодня Анна Петровна должна была встать въ первый разъ съ постели. Ребенокъ былъ тоже здоровъ. Однимъ словомъ, все хорошо.

   — Можно войти, Сережа?— послышался, голосъ Елены Александровны.

   — Пожалуйста…

   Старушка вошла съ встревоженнымъ лицомъ, что напугало Сергѣя Иваныча сразу — онъ за послѣднее время такъ привыкъ всего бояться.

   — Ничего, ничего,— поспѣшила она его успокоить.— Аня хорошо провела ночь, ребенокъ тоже… да.

   Онъ продолжалъ смотрѣть на нее вопросительно. Елена Александровна съ дѣловой торжественностью объяснила:

   — Однимъ словомъ, эта дѣвушка тоже родила… да… Сегодня ночью… да.

   — Ну и что же?

   — Я нарочно и пришла спросить тебя, что теперь дѣлать. Вѣдь это было твое желаніе, чтобы Анисья оставалась у насъ.

   — Да, да… Хорошо. Я подумаю, мама.

   Напоминаніе объ Анисьѣ было непріятно Сергѣю Иванычу, нарушая его общее радостное настроеніе. Она являлась рѣзкой диссонирующей нотой въ общей гармоніи и портила всё. За послѣднее время Сергѣй Иванычъ какъ-то совсѣмъ забылъ о существованіи Анисьи и теперь только морщилъ лобъ, а потомъ спросилъ ни къ чему:

   — А кто родился: мальчикъ или дѣвочка?

   — Къ несчастію, дѣвчонка!..

   — Почему: къ несчастію?

   — Сережа, ты меня удивляешь своимъ упорнымъ нежеланіемъ что-нибудь понимать. Поговоримъ спокойно…

   Она присѣла къ столу, оправила платье и заговорила увѣреннымъ тономъ человѣка, обдумавшаго впередъ все.

   — Меня удивляетъ, что ты, Сережа, принимаешь насъ за какихъ-то звѣрей… Конечно, есть жестокія вещи — я не спорю, но вѣдь мы никому но желаемъ зла, повѣрь мнѣ. Почему-то ты непремѣнно хочешь взять привилегію доброты одному себѣ… Я много думала объ этой несчастной дѣвушкѣ, жалѣла ее и все-таки должна сказать, что поощрять подобное поведеніе никакъ не могу. Какъ хочешь, мы все-таки живемъ въ извѣстное время и ужо тѣмъ самымъ обязаны подчиняться извѣстнымъ правиламъ общежитія. Да… Если женская прислуга будетъ награждать насъ каждый годъ подобными сюрпризами…

   — Это уже я слышалъ, мама, а въ чемъ особенное несчастіе, что у Анисьи родилась дѣвочка?

   — Подожди… Кстати, Аня неблагополучно родила мертваго. Да… Такъ мы и думаемъ съ Аней… Есть такое русское повѣрье, что если бездѣтные супруги возьмутъ пріемыша, то у нихъ появятся и свои дѣти. Мы и думали съ Аней подговорить Адю взять ребенка Анисьи на воспитаніе и даже намекали ей на это, но вся бѣда, что родился не мальчикъ, а дѣвочка. Мальчика Шикъ, вѣроятно, взялъ бы охотно, а дѣвочку едва ли согласится…

   — Опить не понимаю, мама…

   — Опять все очень просто, Сережа. Мальчикъ можетъ быть какимъ угодно, а дѣвочекъ любятъ только красивыхъ. Едва ли дочь трактирнаго шестерки будетъ красавицей… Вдобавокъ, Шикъ черезъ кого-то знаетъ уже всѣ подробности романа Анисьи. Будь отецъ неизвѣстенъ — тогда другое дѣло…

   Сергѣй Иванычъ сдвинулъ брови и, пародируя спокойный тонъ матери, проговорилъ:

   — По-моему, мама, самое лучшее выбросить эту несчастную дѣвочку куда-нибудь въ помойную яму…

   — Ты опять раздражаешься, Сережа… Если бы Анисья помѣстила свою дѣвочку на воспитаніе, тогда мы могли-бы ее взять къ себѣ кормилицей. Я плохо разсчитываю на Аню въ этомъ случаѣ — ей не выдержать… Все дѣло въ томъ, что родилась дѣвочка.

  

IX.

   Вопросъ объ Анисьѣ выступилъ опять на первый планъ и выступилъ съ новой силой. Въ его обсужденіи принимали участіе всѣ, каждый со своей точки зрѣнія. Теперь уже рѣчь шла не о ней одной, а и о ребенкѣ. Этотъ ребенокъ всѣхъ волновалъ. Анисья, конечно, виновата, Анисья несетъ кару за ошибку своей молодости, Анисья, вообще, должна тѣмъ или инымъ что-то такое искупить, выстрадать и перенести, а ребенокъ — тутъ являлась какая-то глухая стѣна для всякой логики. Прежней страстности въ разговорахъ на эту тему уже не могло быть, потому что сейчасъ же все сводилось на ребенка. Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ же виноватъ этотъ несчастный ребенокъ?

   — Я охотно взяла бы Анисью кормилицей,— говорила Анна Петровна, точно дѣлала величайшее одолженіе,— но меня будетъ мучить этотъ ребенокъ…

   — А если возьмемъ другую кормилицу, вѣдь и у той тоже долженъ быть ребенокъ?— спросилъ Сергѣй Иванычъ.

   — Тамъ я ничего не знаю, а только предполагаю. Здѣсь же я буду постоянно думать, что мой ребенокъ отнимаетъ материнское молоко у другого, извѣстнаго мнѣ ребенка… Это будетъ мнѣ отравлять все.

   Получался безвыходный кругъ заключеній, и дѣло оставалось на какой-то мертвой точкѣ. Сергѣй Иванычъ чувствовалъ себя какъ-то виноватымъ, когда начиналъ думать объ этомъ ребенкѣ Анисьи, да и другіе тоже. Въ жизнь, размѣренную и оформленную, врывалось что-то такое обидно противорѣчившее всему. Тѣ радости, которыя принесъ съ собой ребенокъ, были отравлены въ самомъ основаніи. Поднималось смутное и неопредѣленное сомнѣніе въ правотѣ и законности собственнаго существованія, когда тутъ рядомъ, подъ одной кровлей, явилось человѣческое существо съ позорнымъ клеймомъ незаконнаго ребенка.

   Пріѣхавшій поздравить Колосовыхъ съ новорожденнымъ герръ Шикъ, подтянутый и корректный нѣмецъ, оказывавшій благодѣяніе всей планетной системѣ каждымъ своимъ дыханіемъ, возмутилъ Сергѣя Иваныча до послѣдней степени

   — Я не понимаю, чѣмъ вы себя волнуете,— удивлялся герръ Шикъ.— Всѣ русскіе люди любятъ считать себя добрыми, но возьмите такой расчетъ: сегодня вы будете воспитывать дитя вашей Анисьи… такъ? А завтра у васъ явится такая мысль: чѣмъ лучше этотъ ребенокъ другихъ, еще болѣе несчастныхъ дѣтей? Нужно быть послѣдовательнымъ, герръ Колосовъ. Каждый отвѣчаетъ только за себя.

   — Нѣтъ, вы ошибаетесь, герръ Шикъ!— горячо вступился Сергѣй Иванычъ, вспыхнувъ.— Все зависитъ отъ точки зрѣнія… Вы смотрите на людей, какъ на машины, которыя могутъ давать тотъ или другой процентъ выгодной работы.

   — А то какъ же? Разъ человѣкъ теряетъ трудоспособность, ему нужно умирать. И въ борьбѣ за существованіе это сказано ясно…

   — Законъ борьбы за существованіе констатируетъ только самый несправедливый фактъ, извѣстную ступень зоологической безпощадной правды, но онъ не мѣшаетъ мнѣ чувствовать существующее зло и чувствовать желаніе бороться съ нимъ.

   — И въ чувствахъ нужно, герръ Колосовъ, быть такимъ же хозяиномъ, какимъ я у себя на фабрикѣ, а вы у себя въ огородѣ.

   — Мы съ вами никогда не поймемъ другъ друга…

   — Весьма жаль. А для меня все совершенно ясно. Все въ природѣ устроено на опредѣленномъ законномъ основаніи, и я хочу жить тоже на опредѣленномъ законномъ основаніи.

   Съ несправедливостью увлеченнаго человѣка Сергѣй Иванычъ сосредоточилъ всю свою ненависть на спичечномъ фабрикантѣ, который для него являлся живымъ олицетвореніемъ всѣхъ соціальныхъ золъ и несправедливостей. Да, вотъ эта корректная скотина могла и ѣсть и спать спокойно, и благодарила, вѣроятно, своего нѣмецкаго Бога, что она родилась именно корректной нѣмецкой скотиной «на законномъ основаніи». Это былъ какой-то ходячій, смертный приговоръ всему выбитому изъ законной колеи. Человѣчество проходило по какому-то роковому мосту, и всякій оступившійся летѣлъ въ бездну беззаконія, гдѣ и погибалъ уже на законномъ основаніи, что «сказано и въ борьбѣ за существованіе». Просто, мило и удобно…

   Возмущаясь этой нѣмецкой корректностью, Сергѣй Иванычъ начиналъ думать о самомъ себѣ, что и онъ вѣдь тоже по-своему корректенъ. Въ самомъ дѣлѣ, еще на-дняхъ онъ про себя восторгался своей фермой, удачными хозяйственными операціями, а когда дѣло дошло до того, чтобы прокормить мать съ ребенкомъ — явилась цѣлая масса проклятыхъ вопросовъ.

   — Кислятина я и дрянь, и больше ничего!— заявлялъ Сергѣй Иванычъ самому себѣ.— А еще нѣмца ругаю… Онъ ужъ потому правъ, что знаетъ, что дѣлаетъ, какъ права машина, которая дробитъ кости незаконно попавшемуся подъ ея колеса легкомысленному человѣчишкѣ.

   Про себя Сергѣй Иванычъ рѣшилъ твердо, что оставитъ Анисью съ ребенкомъ попрежнему во флигелѣ. Пусть ее живетъ, а тамъ, когда ребенокъ подрастетъ, будетъ видно… Да, именно такъ. А что касается тайнаго и явнаго протеста всѣхъ остальныхъ членовъ фермы, то просто нужно пустить въ ходъ дипломатію выжиданія. Все дѣло только въ томъ, чтобы такъ или иначе выиграть время. Даже, кажется, какой-то великій стратегъ, искромсавшій милліонъ людей, сказалъ это же самое.

   Впрочемъ, дамы, охваченныя материнскимъ инстинктомъ, не особенно приставали къ Анисьѣ. Дѣло дошло до того, что разъ вечеромъ, когда пріѣхала Адя, онѣ потихоньку отправились посмотрѣть Анисьина ребенка. Когда въ комнату вошли Анна. Петровна, Адя и Ирочка, Анисья, сидѣвшая съ ребенкомъ у печки, страшно сконфузилась и даже закрыла ребенка рукой, точно пришли его отнимать у нея.

   — Ну-ка, покажи намъ свою дѣвочку…— храбро заявила Ирочка.

   Нужно сказать, что дамы, отправляясь въ эту экспедицію, сильно трусили. Флигель, вообще, былъ окруженъ какой-то таинственностью, какъ гнѣздилище порока. Особенно боялась Адя, и чѣмъ больше боялась, тѣмъ сильнѣе было желаніе посмотрѣть на таинственнаго ребенка, который могъ быть ея воспитанницей. Мысленно она уже одѣвала эту неизвѣстную дѣвочку въ нарядные капотики съ дорогими прошивками, въ модныя дѣтскія шинельки съ пелеринками, отдѣланными настоящимъ кружевомъ, и т. д.

   Анисья открыла пеленки, изъ которыхъ выставились сначала двѣ крошечныхъ ручонки, а потомъ сморщенное дѣтское личико двухнедѣльнаго ребенка съ синими глазками. Ирочка храбро взяла одну маленькую ручку и щелкнула языкомъ. Ребенокъ еще ничего не понималъ и только судорожно дергалъ ручками.

   — Какая хорошенькая дѣвочка…— со вздохомъ прошептала Адя.— Какъ ее зовутъ, Анисья?

   — Дарьей, барыня…

   Анна Петровна молча сравнивала ребенка со своимъ и съ гордостью подумала, что ея Вадимъ и больше и красивѣе. Сказался возраставшій по часамъ материнскій эгоизмъ.

   Адя все время наблюдала ребенка издали. Она присѣла на лавку и внимательно осмотрѣла всю комнату, которая была совершенно пуста. Въ переднемъ углу столъ, по сторонамъ лавки — и больше ровно ничего. Изъ-подъ лавки выглядывалъ красный сундукъ Анисьи, на окнѣ стояла кринка съ молокомъ, на шесткѣ стояло нѣсколько горшковъ. Пусто, неуютно и голо. Адя боялась посмотрѣть на ребенка, какъ боятся смотрѣть на дно пропасти — боялась, и вмѣстѣ ее тянуло къ нему. Наконецъ она пересилила себя, подошла къ Анисьѣ и проговорила сдавленнымъ голосомъ:

   — Дай, я ее подержу немножко…

   Ребенокъ былъ такой легонькій и такъ мило началъ корчиться въ неумѣлыхъ рукахъ. Адя наклонилась къ этому маленькому личику и принялась его цѣловать, не чувствуя, какъ сыплются слезы.

   — Адя, оставь…— уговаривала ее Анна Петровна.— Довольно…

   Ирочка во-время взяла ребенка изъ рукъ Ади и передала его Анисьѣ, которая не понимала, что все это значитъ. Адя отвернулась къ окну и глухо рыдала. Въ этой голой избѣ было больше счастья, чѣмъ въ ея разубранныхъ комнатахъ..

   — Адя, милая, уйдемъ…

   Съ Адей сдѣлался истерическій припадокъ. Она смѣялась и плакала и все рвалась къ ребенку. Ирочка успѣла сбѣгать за водой и начала ее отпаивать. Стаканъ дрожалъ въ рукахъ Ади, какъ живой, и вода лилась на ея нарядное платье. Эта сцена испугала Анисью, и она, отвернувшись, какъ-то всѣмъ тѣломъ прикрыла ребенка. Ей казалось, что вотъ его отнимутъ и унесутъ, сейчасъ унесутъ, и она останется опять одна.

   — Адя, милая, успокойся…

   — Господи, за что?!— шептала несчастная нѣмочка.— Какъ я несчастна, какъ я несчастна…

   Анна Петровна и Ирочка подъ руки повели ее къ двери, но Адя вырвалась, подошла къ Анисьѣ и сунула ей свой кошелекъ съ деньгами.

   — Барыня, что вы… Мнѣ ничего не нужно.

   — Не тебѣ, а дѣвочкѣ… Ахъ, какъ я несчастна! Боже, за что?..

   Ее увели насильно, и Анисья слышала, какъ она плакала въ сѣняхъ и какъ ее уговаривали барыня съ барышней. Анисья тоже расплакалась, укачивая ребенка и держа въ одной рукѣ кошелекъ, о которомъ совсѣмъ позабыла. Ей было до смерти жаль эту добрую, несчастную нѣмочку…

   Въ гостиной сидѣлъ въ обществѣ Елены Александровны Иванъ Иванычъ. Онъ сразу понялъ все, когда вошла Адя съ заплаканными глазами. Да, онъ зналъ, гдѣ она была и о чемъ плакала… Ирочка посмотрѣла на этого неисправимаго идіота ревнивыми глазами и демонстративно прошла въ свою комнату. Елена Александровна строго поджала губы,— она не любила, когда Адя встрѣчалась съ Иваномъ Иванычемъ у нихъ въ домѣ. Вѣдь это могли быть условленныя свиданія, а дома сидитъ примѣрный мужъ и вѣритъ своей Адѣ. Положимъ, они ничего себѣ не позволяли, но во всякомъ случаѣ это нужно было прекратить.

  

X.

   Анисью «разрѣшила» скотница Домна, умѣвшая «бабиться». Она появилась въ самый критическій моментъ, когда Анисьѣ приходилъ «у смерти конецъ». Это не было какимъ-нибудь актомъ особеннаго великодушія, а самымъ обыкновеннымъ проявленіемъ бабьей взаимопомощи. Ежели Анисья «мается», значитъ, нужно ей помочь, тѣмъ болѣе, что Домна знала, какъ и чѣмъ помочь.

   — Охъ, потерпи, Анисьюшка,— нашептывала Домна, отваживаясь съ больной.— Такая ужъ, видно, наша бабья часть… Какъ быть-то, а то кричи на голосъ — это помогаетъ въ другой разъ.

   Черезъ нѣсколько часовъ все кончилось самымъ благополучнымъ образомъ, и Домна цѣлыхъ три дня возилась съ ребенкомъ, пока Анисья на четвертый день не встала. Нужное бабье дѣло кончилось, и добрая, ухаживавшая Домна сразу превратилась въ сварливую и несносную бабу.

   Когда Анисья начала ее благодарить, Домна даже какъ-то фыркнула, какъ одичавшая кошка, и проговорила:

   — Не надо мнѣ твоихъ-то благодарностевъ. Не шубу изъ нихъ шить… Да и не для тебя, потаскушка, я старалась, а для Бога.

   Теперь ужъ Анисья больше не обижалась на эту сварливую бабу. Вѣдь по-своему, по-бабьи, она все сдѣлала, что могла и умѣла, а потомъ опять вся отдалась общественному теченію и приличіямъ свѣта. Вѣроятно, и сама Анисья такъ же осудила бы раньше всякую другую дѣвушку, да и осуждала не разъ, а теперь приходилось уже самой терпѣть отъ другихъ. Она слышала въ окно, какъ Домна золотила ее во дворѣ, а кучеръ Архипъ надрывалъ животики отъ смѣха.

   — Крестницу Богъ далъ съ бору да съ сосенки,— язвила Домна.

   Анисьѣ много помогала Ида, летѣвшая во флигель въ каждую свободную минутку. Она ухаживала и за матерью и за ребенкомъ, а по дорогѣ успѣвала поругаться съ Домной.

   — Ужъ ты помалкивай лучше, чухонская таратайка!— ругалась Домна.— Одна у васъ вѣра-то съ Анисьей..

   — А васъ это не касается… Вы себя знайте.

   По вечерамъ Архипъ выходилъ къ сараю съ гармоникой и мрачно выжидалъ, когда покажется бѣлый крахмальный передникъ Иды. Завидѣвъ ее, онъ заводилъ какой-то невозможный мотивъ и подпѣвалъ:

  

   Отворите мнѣ темницу…

  

   Въ переводѣ это означало, что сердце Архипа почувствовало большую склонность къ бѣлому крахмальному переднику. Эта явная измѣна постояннаго сообщника обозлила Домну до того, что она облила его коровьимъ пойломъ и запустила въ ноги пустымъ ведромъ.

   — Вотъ тебѣ, охальникъ!..

   — У, ржавчина…— рычалъ Архипъ.

   Кончилось тѣмъ, что союзъ окончательно разстроился, и Домна сама отправилась во флигель къ Анисьѣ, чтобы сорвать сердце.

   — Пришла на тебя поглядѣть, краля,— грубо заявила она.

   Анисья молчала. Она больше не могла сердиться на Домну.

   Тоже вѣдь и ей, Домнѣ, не сладко живется въ законѣ — вотъ и злится и лѣзетъ ко всѣмъ, какъ осенняя муха.

   — Ну, что крестница-то?— уже другимъ тономъ заговорила Домна, что-то соображая.

   — Ничего, слава Богу…

   — Вотъ, вотъ… Такія-то живущи.

   — Этакій у тебя языкъ, Домна… А мнѣ-то все равно. Только время понапрасну теряешь, ругаешься.

   — Тебя же, дуру, жалѣю — вотъ и ругаюсь. Ну, какой ты теперь есть самый человѣкъ, ежели разобрать: ни баба, ни дѣвка, ни мужняя жена, да еще ребенокъ на шеѣ…

   — Это ужъ не твоя забота. Что купила, то и носила…

   — Опять дура… Какъ жить-то будешь? Сегодня тебя баринъ пожалѣлъ, завтра пожалѣлъ, а послѣзавтра-то что будетъ?

   — А Богъ-то?

   Анисья произнесла это съ такой увѣренностью, что Домна потеряла на время нить своихъ мыслей.

   — Богъ-то, конечно, Богъ, а тебѣ все-таки ребенка-то надо устраивать, Анисья. По рукамъ, по ногамъ онъ свяжетъ… Конечно, жаль, ужъ это что говорить — вонъ щенка и того жаль, а только иначе не миновать. Никто вѣдь тебя съ рабенкомъ-то не возьметъ…

   Анисья молчала и плакала, прижимая къ себѣ ребенка. Не отдастъ она его никому,— въ ниточку вытянется, а не отдастъ. А Домна сидитъ и свое троститъ.

   — Жалѣючи тебя говорю, Анисья… Суди на волка, суди и по волку, а не ты первая такая-то и не ты послѣдняя. Вчужѣ жаль, а ничего не подѣлаешь. Такъ-то вотъ, головочка.

   Эти наговоры разстраивали Анисью сильнѣе всякой ругани, и она не спала цѣлыя ночи, раздумывая свою думу. Вѣдь не одна Домна такъ-то думаетъ, а всѣ. Вонъ Ида хоть и не говоритъ прямо, а то же самое соображаетъ… Анисья читала эти роковыя мысли по выраженію лица Иды.

   Съ легкой руки «Шиковой жены», подарившей маленькой Дашѣ цѣлый кошелекъ съ деньгами, которыхъ оказалось больше десяти рублей, и другія начали посылать «на зубокъ», кто и что могъ. Ида подарила серебряную чайную ложечку, Анна Петровна прислала байковое одѣяльце, Ирочка сама принесла вязаныя дѣтскія ботиночки и т. д. Даже старуха Васильевна завернула вечеркомъ и принесла фунтъ баранокъ. Это вниманіе и трогало и пугало Анисью. Ей казалось, что всѣ точно откупаются.

   — Ну, какъ ты думаешь о своей-то головѣ?— пытала Васильевна.

   — А ничего я не думаю… Пока живу, а погонятъ — пойду.

   — Такъ, такъ… Только вѣдь нельзя же барыней-то жить на чужихъ харчахъ. Тоже и совѣсть надо знать…

   Анисья понимала, что Васильевну подослала старая барыня вызнать, что и какъ. Молодыя-то просты, всѣ на виду, а старушка себѣ на умѣ. Потихоньку начнетъ выжимать и выжметъ. Васильевна пришла и въ другой разъ, и опять завела политичный разговоръ. И всѣ съ жалостью, всѣ хорошія да добрыя слова говорятъ.

   Больше всего удивляла Анисью молодая барышня Ирочка, которая приходила украдкой отъ всѣхъ и няньчила ребенка. Возьметъ ребенка и вся даже раскраснѣется, точно ей совѣстно чего-то. А вѣдь какая злая да придира… Ирочка, дѣйствительно, немного смущалась, но она не имѣла случая видѣть близко такихъ маленькихъ дѣтей и теперь увлекалась. Какія они беззащитныя и еще болѣе милыя именно этой своей беззащитностью. Вѣдь это сама жизнь, все будущее и источникъ новой жизни. Съ племянникомъ Вадимомъ Ирочка не любила водиться, потому что Анна Петровна ревновала всѣхъ къ ребенку, а тутъ можно было няньчить сколько угодно.

   — А вѣдь вы, барышня, совсѣмъ добрая,— проговорила Анисья однажды, наблюдая ее.— Я-то васъ считала раньше…

   — Злой?

   — Не то, чтобы совсѣмъ злой, барышня, а такъ… характерной…

   Ирочка засмѣялась, а Анисья неожиданно прибавила:

   — Въ самый бы разъ выйти вамъ замужъ за Ивана Иваныча, барышня. Вотъ какой хорошій баринъ…

   — Онъ меня не любитъ,— такъ же просто отвѣтила Ирочка.— Я старой дѣвушкой-вѣковушкой останусь… Не всѣмъ замужъ выходить.

   — А вы бы поласковѣе съ нимъ, съ Иваномъ Иванычемъ…

   — Не умѣю,— коротко отвѣтила Ирочка и засмѣялась.

   Вообще мудреная барышня, и Анисья никакъ не могла ее понять. Вотъ «Шикова жена» — та вся добрая, только вотъ дѣтокъ Богъ не даетъ. Анна Петровна тоже добрая, хоть и горячая — накричитъ, разсердится, а потомъ и нѣтъ ничего.

   Разъ старая Васильевна засидѣлась у Анисьи и разсказала ей одну исторію, которая подѣйствовала на нее сильнѣе всякихъ уговоровъ.

   — Сама вѣдь я такая-то была,— откровенничала Васильевна.— Что же, дѣло прошлое. Конечно, глупая была… И вотъ въ самый разъ такъ же, какъ ты сейчасъ: у господъ жила и ошиблась… Господа такіе же были хорошіе. Жалѣли меня, дуру. Ну, я, конечно, свое: не отдамъ младенца, хоть голову съ меня сними… Реву, бунтуюсь… Извѣстно: вся глупая, какъ овца. Да…

   — Ну, а потомъ?

   — Что потомъ-то — извѣстное дѣло. У всѣхъ одинъ конецъ… Ты вотъ сидишь и думаешь, что одна, молъ, я такая-то, анъ нашей сестры большія тысячи. Всѣ и слова одинакія наговариваютъ….

   — Въ воспитательный отдала?

   — Сперва-то пробовала и туда и сюда, платила деньги разнымъ кормилкамъ, ну, а потомъ снесла въ воспитательный. Тамъ ужъ вѣрнѣе…

   — Долго горевала?

   — Охъ, не спрашивай, дѣвушка! Такъ убивалась…. А только то думала, что не одна я такая. Тыщи младенцевъ волокутъ въ воспитательный-то, ну, ужъ на людяхъ-то всякое дѣло легче какъ будто. Ежели бы я еще была въ законѣ, тогда нехорошо и даже весьма грѣшно, а ежели отца-то нѣтъ — что одна мать подѣлаетъ?

   — Мрутъ въ воспитательномъ-то, какъ мухи, сказываютъ…

   — А гдѣ робята не мрутъ? И у господъ мрутъ, а съ насъ и взыскивать нечего. Божья воля… Опять и то сказать: померъ младенчикъ — душенька андельская. Нѣтъ на емъ грѣховъ… Андельчикъ-то за мать и будетъ молиться. Богъ-то получше нашего знаетъ, что и къ чему… Ежели каждая травинка по Его волѣ растетъ, такъ младенчикъ-то ужли хуже травы? Поэтому у каждаго человѣка ужъ впередъ судьба обозначена…

  

XI.

   Сергѣй Иванычъ заглянулъ къ Анисьѣ послѣднимъ. Онъ точно боялся прійти одинъ и пришелъ вмѣстѣ съ матерью.

   — Ну что, какъ тутъ живешь?— довольно сухо спросила Елена Александровна, едва взглянувъ на ребенка издали.

   Анисья сдѣлала попытку броситься въ ноги, но была остановлена въ самомъ началѣ. Сергѣй Иванычъ посмотрѣлъ ребенка и не зналъ, что ему сказать. Дѣвочка расплакалась совсѣмъ некстати, и Анисья, изъ желанія угодить господамъ, шлепнула ее.

   — Зачѣмъ ты ее бьешь?— возмутился Сергѣй Иванычъ.— Она такая маленькая…

   Всѣ трое чувствовали себя очень неловко и всѣ были рады разстаться.

   — Какая милая дѣвочка,— говорилъ Сергѣй Иванычъ, когда они возвращались.

   — Да, ничего…— уклончиво отвѣтила Елена Александровна, думая о внукѣ, лучше котораго, конечно, не могло ничего быть.— Здоровенькая такая…

   Маленькій Вадимъ сдѣлался идоломъ всего дома. Комментировались каждое его движеніе, каждый звукъ. Каждый день являлся чѣмъ-то въ родѣ исторической эпохи. Было опредѣлено, что онъ лицомъ больше походитъ на мать, характеромъ, къ сожалѣнію, на отца. Послѣднее заставляло Сергѣя Иваныча счастливо улыбаться въ бороду. Что же, пусть походитъ на отца, если на то пошло. Ему не нравилось, что ребенка назвали Вадимомъ. Лучше бы просто Ванька или Колька, а тутъ какая-то аристократическая вычурность. Но все это, конечно, было пустяки. Сергѣй Иванычъ проводилъ теперь по нѣскольку часовъ въ дѣтской, и ему казалось, что ребенокъ мѣняется съ каждымъ днемъ. Черезъ мѣсяцъ онъ уже научился поворачивать глазки и слушать. Сжатые кулачкомъ пальчики разогнулись и постоянно ловили въ воздухѣ что-то невидимое.

   Каждый новый день приносилъ съ собой какой-нибудь новый вопросъ; первымъ и главнымъ изъ нихъ былъ вопросъ о кормилицѣ. Докторъ заявилъ, что Анна Петровна, несмотря на свой цвѣтущій видъ, сама кормить не можетъ. Кормилицу выбирали цѣлую недѣлю, пока Елена Александровна не объѣхала всѣ конторы, гдѣ рекомендовали кормилицъ. Въ результатѣ этой ревизіи получилась молодая женщина Агасья изъ пригородныхъ крестьянокъ. Ее встрѣтили въ домѣ очень подозрительно, свозили въ баню и заставили переодѣться. Особенно волновалась Анна Петровна, убѣжденная, что ребенокъ любитъ и знаетъ только ее.

   — Кормилица будетъ хорошая,— объясняла Елена Александровна тономъ спеціалиста.— Совсѣмъ не жирная и грудь небольшая…

   Сергѣй Иванычъ тоже волновался, хотя и по другому поводу. Онъ думалъ о томъ ребенкѣ, на счетъ котораго будетъ питаться Вадимъ. Гдѣ онъ и что съ нимъ? Елена Александровна предупредила щекотливый вопросъ и коротко объяснила:

   — Не волнуйся, пожалуйста… У нихъ все это очень просто дѣлается.

   — Не думаю…

   — Ну, это ужъ позволь знать намъ. Ты близко видишь первую кормилицу, а я ихъ видѣла десятки…

   — Можетъ-быть, у нея ребенокъ умеръ?— точно въ оправданіе себѣ проговорилъ Сергѣй Иванычъ.

   — Вотъ видишь, ты опять ничего не понимаешь. Это народъ крайне суевѣрный — разъ ребенокъ умираетъ, и молоко у матери исчезаетъ, т.-е. это по ихъ мнѣнію. Но, къ сожалѣнію, я знала нѣсколько такихъ случаевъ. Можетъ-быть, простое совпаденіе, а можетъ-быть, какой-нибудь необъясненный еще наукой, темный материнскій инстинктъ.

   Въ этихъ объясненіяхъ утѣшительнаго было мало и, все равно, приходилось мириться съ фактомъ. Раньше на совѣсти была одна Анисья, а теперь явилась еще кормилка Агасья. Получалось что-то такое несообразное и дикое, что отравляло въ основаніи самыя чистыя радости, получалась какая-то неправда, на которую всѣ закрывали глаза, какъ на нѣчто неизбѣжное до законности. Сергѣй Иванычъ мучился молча. Дамы его просто удивляли характерной женской жестокостью, какъ объясненія Елены Александровны по части кормилкиной психологіи. Онѣ всѣ преклонялись предъ фактомъ и были спокойны. Сергѣй Иванычъ не могъ видѣть, какъ мать и жена ухаживали наперерывъ за Агасьей, съ упорствомъ неизлѣчимо помѣшанныхъ слѣдя за ея питаніемъ и расположеніемъ духа. Сергѣй Иванычъ возненавидѣлъ это проклятое слово: питаніе. Питали мать, а гдѣ-то голодалъ ея ребенокъ. Агасьѣ прощалась даже ея біографія: она была вдова-солдатка и прижила ребенка при такихъ же условіяхъ, какъ и Анисья. Главное, не было на глазахъ этого чужого брошеннаго ребенка, и всѣ чувствовали себя спокойно. Сергѣй Иванычъ по опыту убѣдился въ безполезности разговоровъ съ дамами на эти жгучія темы и мучился вдвойнѣ. Неужели это необходимо, т.-е. уморить неизвѣстнаго ребенка, чтобы Вадимъ имѣлъ кормилицу? Вѣдь это величайшая несправедливость, а несправедливость карается. Смутное предчувствіе какогото возмездія и кары закрадывалось въ душу Сергѣя Иваныча все глубже и глубже. Ему начинало казаться безсмысленнымъ собственное существованіе, а отцовскія радости — преступленіемъ. Гдѣ-то слышался голодный плачъ брошеннаго ребенка, не умѣвшаго не только защищаться, но даже сказать первое дѣтское слово: мама. Вѣдь это ужасно, господа… Ужасно и вмѣстѣ такъ просто, на вполнѣ законномъ основаніи, какъ дѣлаютъ всѣ.

   Опять самъ собой выступалъ вопросъ о культурной женщинѣ, утратившей способность даже кормить собственнаго ребенка, а этотъ культурный ребенокъ, вскормленный чужимъ молокомъ, дастъ въ свою очередь такихъ же культурныхъ матерей и культурныхъ дѣтей. Некультурная женщина являлась въ роли дойной коровы, съ той разницей, что теленка изъ простого хозяйственнаго расчета не морятъ голодомъ. Значитъ, теленка морить невыгодно, а маленькаго беззащитнаго человѣка выгодно… Но справедливости долженъ былъ бы существовать законъ, воспрещающій такимъ культурнымъ женщинамъ имѣть дѣтей, какъ онъ воспрещаетъ воровство, грабежъ, убійство и всякое насиліе. Этотъ законъ имѣлъ бы тѣмъ болѣе смысла, что дѣло идетъ о беззащитной человѣческой личинкѣ.

   Елена Александровна безъ словъ поняла настроеніе сына и замѣтила ему:

   — Сережа, ты такъ странно смотришь на кормилицу, что она смущается каждый разъ. Она даже сама говорила, а ты знаешь, какъ ей вредно волноваться: все отзывается на молокѣ.

   — Я не понимаю, мама… Смотрю, какъ и на всѣхъ другихъ.

   — Нѣтъ, не говори… Ты понимаешь, что я хочу сказать. Она простая женщина, но тоже понимаетъ.

   Что было отвѣчать на это? Сергѣй Иванычъ только пожималъ плечами и уходилъ къ себѣ въ кабинетъ. Онъ чувствовалъ себя соучастникомъ въ какомъ-то большомъ преступленіи и не имѣлъ достаточно силы воли, чтобы повести дѣло рѣшительно. Каждый день являлся преступленіемъ…

   — Дрянь я, кислятина!..— повторялъ Сергѣй Иванычъ.— Ни капли воли и самая покладистая душонка.

   Сергѣя Иваныча возмущало и то, что Агасья была совершенно спокойна и даже счастлива, потому что ее и питали на убой, и одѣвали «по-мамошному». Она въ какихъ-нибудь двѣ недѣли вошла въ тѣло и даже побѣлѣла. Начинавшееся ожирѣніе встревожило дамъ, и по совѣту доктора питаніе Агасьи было измѣнено — больше мяса, бульонъ и меньше мучнистыхъ веществъ. Однимъ словомъ, все велось по самому строгому расчету.

   Въ теченіе мѣсяца только разъ настроеніе Агасьиной души было нарушено. Ее таинственно вызвали зачѣмъ-то въ кухню, и дамы ужасно встревожились, особенно Елена Александровна.

   — Что случилось?— спросилъ Сергѣй Иванычт

   — Такъ… ничего.

   Онъ понялъ, что въ кухню принесли ребенка Агасьи. Да, онъ былъ тамъ, этотъ несчастный кандидатъ на голодную смерть. Сергѣй Иванычъ долго не рѣшался выйти въ кухню и взглянуть на него, а когда пошелъ — свиданіе уже кончилось. Въ коридорѣ встрѣтилась Агасья, торопливо бѣжавшая въ дѣтскую съ виноватымъ видомъ. Она даже старалась улыбнуться и сдѣлать веселое лицо, потому что успѣла уже войти въ свою роль.

   — Это твоего ребенка приносили?— спросилъ ее Сергѣй Иванычъ.

   — Его, баринъ… Ничего, слава Богу.

   — Онъ гдѣ живетъ, т.-е. у кого?

   — А знакомая у меня есть, баринъ, столярова жена… На Выборгской живетъ… Три рубли ей плачу, вотъ она и приносила показать…

   Появленіе ребенка Агасьи было внѣ репертуара, и Агасья чувствовала себя виноватой; ее подвела «столярова жена», желавшая этой демонстраціей получить двугривенный, чаю и сахару и еще что-то, завернутое въ тряпку. Около мамокъ такимъ образомъ кормится цѣлый рой разныхъ болѣе или менѣе подозрительныхъ бабъ. Эксплоатація идетъ самая отчаянная, и разряженныя кормилки откупаются отъ своихъ брошенныхъ дѣтей очень дорогой цѣной.

   Черезъ нѣсколько дней таинственная «столярова жена» пришла уже одна и о чемъ-то долго шепталась съ Агасьей на кухнѣ, и опять ушла съ узелкомъ и мелочью. Еще черезъ недѣлю она пришла съ извѣстіемъ, что ребенокъ умеръ. Агасья выплакалась на кухнѣ, отдала послѣднія деньги на похороны и ходила цѣлый день съ красными глазами. Сергѣй Иванычъ не рѣшался ее утѣшать или просто спросить. Но нужно было чѣмъ-нибудь проявить свое участіе.

   — Агасья, твой ребенокъ умеръ?— спросилъ онъ наконецъ, чувствуя, что дѣлаетъ совсѣмъ глупый вопросъ.

   — Прибралъ Господь, баринъ, младенчика…

   — Гм… да… Отчего же онъ умеръ?

   — А горлышкомъ схватило… Свечеру схватило, а къ утру и кончился.

   — Къ утру? Гм… да…

   Агасья говорила совсѣмъ весело, что еще сильнѣе покоробило Сергѣя Иваныча. Сначала онъ думалъ, что она притворяется и разыгрываетъ роль, но она дѣйствительно была рада, какъ онъ убѣдился впослѣдствіи.

   — Гдѣ же при бѣдности-то бабьей да еще робятъ выращивать,— коротко объяснила Агасья.— И богатымъ-то только-только впору…

   Ребенокъ являлся уже предметомъ роскоши.

   Ничто такъ не подѣйствовало на Анисью, какъ живой примѣръ нанятой мамки. Ида разсказывала всѣ подробности, какъ господа ухаживаютъ за ней и какое ей житье.

   — А какъ кончитъ кормить, всего получитъ, цѣлый сундукъ всякой всячины,— объяснила она.— И шесть перемѣнъ рубашекъ, и шесть сарафановъ, и шесть полотенецъ, и подушку съ одѣяломъ, и простынь, и чулокъ, и пальто, и кофты, да еще на выходъ деньгами цѣлыхъ сорокъ рублей. Это, значитъ, по условію, а ежели господа будутъ довольны, такъ наградятъ особо. Цѣлое приданое выправитъ Агасья, хоть сейчасъ замужъ выходи… Не житье этимъ мамкамъ, а масленица. Цѣлый годъ такъ-то процарствуетъ.

   Анисья хорошо знала, какъ живутъ мамки у господъ, и только вздыхала. Что же, у какой какое сердце — одна можетъ бросить ребенка, а другая нѣтъ. А все-таки ее начинало брать раздумье. Шелъ ужъ второй мѣсяцъ, какъ она проѣдалась съ ребенкомъ, а ни впереди ни сзади ничего не было. Въ послѣднее время она старалась жить на свое, кое-какіе гроши оставались, да деньги отъ «Шиковой жены». Стыдно было брать ѣду съ господской кухни, гдѣ на нее всѣ косились. Потомъ наступили холода, и Егоръ Спиридонычъ донималъ ее дровами. Изъ-за каждаго лишняго полѣна приходилось чуть не драться.

   — Покупай свои дрова и пали, сколько хочешь!— ворчалъ садовникъ.— Этакъ не напасешься на васъ… Баринъ, конечно, молчитъ, а потомъ съ меня же взыскивать будетъ: «Куды дѣлись дрова? Ты воруешь дрова?»

   Эти дрова были хуже всего. Надо и сварить что-нибудь самой, и постирать на ребенка, и для тепла. А купить, такъ четыре рублика за сажень выкладывай. Тоже вотъ и чай, и хлѣбъ, и керосинъ — вездѣ нужны деньги и деньги, а взять ихъ негдѣ. Раньше хоть была работа въ огородѣ, и Анисьи считала, что не даромъ хлѣбъ ѣстъ, а теперь и этого не было. Шила она плохо, гладила тоже плохо, а только умѣла быть «при комнатахъ».

   Разъ вечеромъ, когда Анисья сидѣла въ тяжеломъ раздумьѣ, Васильевна привела мамку, такую нарядную и сытую.

   — Ну, что, горюша, какъ живешь-можешь?— спрашивала Васильевна.— Вонъ погляди-ка на нашу мамку: корова холмогорская скоро будетъ… Въ кожѣ мѣста не останется. Вотъ бы тебѣ такъ-то устроиться… Проворонила мѣсто у нашихъ-то господъ, а въ самый бы разъ.

   Агасья держала себя настоящей барыней и весело лущила подсолнухи. Анисья смотрѣла на нее съ завистью и почувствовала себя еще несчастнѣе. Выйдутъ послѣднія деньги — тогда ложись и помирай. Васильевна что-то говорила о «столяровой женѣ» и нахваливала ее.

   — Вотъ бы тебѣ такую-то найти женщину, Анисья… Пристроила бы ребенчишка, а сама опять вольная птица. И сама сыта и одѣта, и ребеночекъ тоже. Не для себя будешь стараться, а для него же… Вонъ Агасья-то какая гладкая стала. Жалованья двѣнадцать рубликовъ получаетъ…

   Когда Васильевна ушла съ мамкой, у Анисьи сложилось вдругъ твердое рѣшеніе тоже поступить въ мамки. Послѣдніе гроши были на исходѣ, а тутъ надо и теплую шубку, и башмаки, и платокъ — все надо, а взять негдѣ. Вотъ только подыскать бы подходящую женщину, какъ «столярова жена». Впрочемъ, и тутъ выручила Васильевна. Старуха принесла даже адресъ какой-то жены желѣзнодорожнаго сторожа, которая согласна взять «шпитонку».

   — Ты сходи къ ней и переговори,— совѣтовала Васильевна.— А тамъ видно будетъ… Я подомовничаю, а ты сходишь. Ребенка сдашь, а сама запишешься въ ту же контору, изъ которой вотъ Агасью господа взяли.

   Кромѣ жены сторожа, оказалось еще нѣсколько другихъ добрыхъ женщинъ, которыя брали «шпитонцевъ» спеціально отъ мамокъ. Это былъ уже организованный промыселъ. Анисья пять вечеровъ подъ-рядъ ходила отъ одной воспитательницы къ другой и вездѣ находила одно и то же: грязь, безпорядокъ, пьянство, подвалы или чердаки. Домой она возвращалась въ полномъ отчаяніи. У нея опускались руки.

   — Не отдамъ… не отдамъ…— шептала она глотая слезы.

   У нея являлась даже мысль пойти съ ребенкомъ куда-нибудь на мостъ и броситься въ Неву. Лучше ужъ умереть вмѣстѣ…

   Разъ, когда она возвратилась домой въ такомъ мрачномъ настроеніи, Васильевна встрѣтила ее радостнымъ восклицаніемъ:

   — Ну, Анисья, и счастливая ты… Бѣгаешь, ищешь, куды сдать ребенка, а столярова-то жена опросталась: Агасьинъ робенокъ вечоръ померъ. Тебѣ теперь въ самый разъ сдать ей свою Даренку…

   — Какъ-то, Васильевна… Она, можетъ, заморила Агасьинова ребенка, а я своего ей потащу.

   — Отъ горлышка, слышь, померъ… Въ одну ночь скрутило. Отъ горлышка-то у родныхъ матерей моромъ мрутъ и у господъ… Въ самый тебѣ разъ къ столяровой женѣ толкнуться.

   Анисья сѣла на лавку и только молча заплакала. Судьба точно толкала въ какую-то пропасть, и она чувствовала, какъ ее тянетъ уже въ эту черную глубь.

   — Васильевна, страшно… грѣшно вѣдь это…

   — Перестань, голубка, убиваться. Не нами началось, не нами и кончится. Ежели бы ты была барыней али мужней женой — съ тебя другой бы и спросъ, а теперь и взыску нѣтъ. Невитое сѣно, однимъ словомъ…

   Анисья сбѣгала къ столяровой женѣ и нашла, что ей можно отдать ребенка. Одно только не понравилось — очень ужъ сладко говоритъ. Квартира у столяра была маленькая, во флигелѣ, а семья большая — самъ-шесть за столъ садился. Жена прихватывала кой-какую работишку на сторонѣ и держала «шпитонцевъ»,— три рубля въ мѣсяцъ деньги, да еще такъ кое-что перепадетъ отъ мамки. Уговорившись съ ней, Анисья отправилась въ контору, гдѣ рекомендовали кормилицъ, и записалась. Кормилокъ набралось больше десяти, и всѣ ждали тутъ при конторѣ, выжидая мѣста. Все-таки не одна, а на людяхъ — все же легче. И судьба у всѣхъ одна: все бездомныя женщины, искавшія чужого угла и чужого куска хлѣба.

   Устроившись со всѣми дѣлами, Анисья собрала свои вещи въ одинъ узелъ, сундукъ пока поставила къ Васильевнѣ въ кухню и пошла прощаться съ господами.

   — Ты это куда же?— удивился Сергѣй Иванычъ, когда Анисья бухнула ему въ ноги.

   — А въ контору, откуда вы Агасью взяли, баринъ…

   — Въ кормилицы?

   — Точно такъ…

   — А какъ ребенокъ?

   — И его устроила… къ столяровой женѣ, у которой Агасьинъ ребенокъ жилъ.

   Сергѣй Иванычъ прошелся по комнатѣ, потеръ себѣ лобъ и проговорилъ:

   — Анисья, я все-таки не понимаю, зачѣмъ ты уходишь. Вѣдь тебя никто не гналъ… Если прислуга что болтала, такъ на это не слѣдовало обращать вниманія. Можетъ, тебя обижали? Говори прямо…

   — Что вы, баринъ! Какъ же можно, чтобы обижать… Ужъ я не знаю, какъ и Бога за васъ молить. А только все-таки голова къ мѣсту…

   — Что же это значитъ: голова къ мѣсту?

   — Да такъ… Вотъ у васъ свое мѣсто, а у меня свое. Извините, что понапрасну безпокоили васъ, баринъ.

   — Ну, это пустяки… Помни: я тебя не гоню и не гналъ. Будетъ лучше, если останешься…

   — Нѣтъ, ужъ такъ лучше…

   — Да ты подумай хорошенько…

   — Ахъ, баринъ, достаточно было подумано, а иначе нельзя миновать…

   Елена Александровна начала тоже уговаривать какимъ-то совсѣмъ фальшивымъ голосомъ, какого раньше Сергѣй Иванычъ не замѣчалъ у нея. Ему вдругъ сдѣлалось противно и гадко за эту ненужную никому ложь. Анисья держала себя и говорила гораздо лучше, а главное — такъ просто, какъ переболѣвшій убѣжденный человѣкъ. Ирочка тоже вмѣшалась, но была гораздо искреннѣе. Она смотрѣла на Анисью такими хорошими, испуганными глазами.

   — И тебѣ не жаль дѣвочку, Анисья?— наивно спрашивала Ирочка.

   — Какъ же не жаль, барышня… Только это самое дѣло вамъ и понимать не приходится, потому какъ вы есть настоящая барышня…

   Сергѣй Иванычъ сходилъ къ себѣ въ кабинетъ и сунулъ Анисьѣ смятую ассигнацію. Елена Александровна, Ирочка и Анна Петровна тоже удѣлили изъ своихъ денегъ по возможности. Ирочка рѣшила въ умѣ, что отдастъ деньги, назначенныя на концертъ Фигнера, и была счастлива этимъ актомъ самопожертвованія. Сергѣю Иванычу казалось, что всѣ онѣ откупаются отъ Анисьина ребенка, и ему не понравилось, что Анисья беретъ деньги, и еще больше не понравилось, когда Елена Александровна сказала:

   — Это твоей дѣвочкѣ, Анисья… Ахъ, пожалуйста, не нужно кланяться въ ноги. Понимаешь — это нехорошо.

   Когда Анисья вышла изъ комнаты, Сергѣй Иванычъ посмотрѣлъ на своихъ дамъ, что-то хотѣлъ сказать, но тяжело повернулся на каблукахъ и ушелъ къ себѣ въ кабинетъ. Дамы слышали, какъ хлопнула дверь, и многозначительно переглянулись. А Сергѣй Иванычъ сидѣлъ у своего письменнаго стола, положивъ голову на руки, и думалъ, какъ просто дѣлаются самыя нехорошія вещи и какой онъ негодяй — вѣдь въ глубинѣ души онъ все-таки былъ радъ, что избавился отъ Анисьи и избавился самымъ благороднымъ образомъ, какъ порядочный человѣкъ.

   Вся прислуга принимала самое живое участіе въ отъѣздѣ Анисьи. Даже явился Егоръ Сииридонычъ и самъ перевязалъ веревками Анисьинъ узелъ. Васильевна прослезилась, Домна притащила двѣ бутылки молока, Архипъ сбѣгалъ за извозчикомъ — всѣ хлопотали и всѣ были рады, что Анисья наконецъ уѣзжаетъ. Одна Ида смотрѣла на все безучастно и только при прощаніи шепнула:

   — Ежели что, Анисья, такъ здѣшнее мѣсто твое, а я себѣ найду…

   Падалъ мягкій липкій снѣжокъ. Усаживаясь на извозчика, Анисья въ послѣдній разъ оглянулась по направленію трактира «Голубокъ», предъ которымъ, какъ волчій глазъ, горѣлъ фонарь.

   — Съ Богомъ…— проговорилъ весело Егоръ Спиридонычъ, подтыкая пальто Анисьи.— Ну, трогай, желтоглазый!..

   Анисья тоже была рада уѣхать, а куда, не все ли равно. Хуже не будетъ…

  

XIII.

   Въ конторѣ кормилицъ Анисьѣ пришлось пробыть недолго, всего три дня. Другія кормилки ждали по недѣлямъ, а ее выручила молодая миловидность. Сначала ей было стыдно, когда хозяйка заставляла всѣхъ выстраиваться въ шеренгу при наемщикахъ. Ихъ осматривали, какъ дойный скотъ, и дѣлали вслухъ оцѣнку всѣхъ достоинствъ и недостатковъ, точно дѣло шло не о людяхъ, а о животныхъ. Въ результатѣ все зависѣло отъ счастья, какое кому выпадетъ. Нанимавшіе господа были неизвѣстны, и о нихъ кормилки могли судить только по костюмамъ.

   Анисья попала въ семью одного офицера, жившаго на казенной квартирѣ. Обстановка была богатая, но жили скупо и барыня считала куски. Другимъ неудобствомъ была старая нянька, которая поѣдомъ ѣла всю прислугу, а новой кормилицѣ не давала проходу. И то не такъ и это не такъ — ничѣмъ не угодишь. Анисья прожила у нихъ всего двѣ недѣли, а потомъ ребенокъ захворалъ и ее уволили, вѣрнѣе сказать — выгнали. Изъ сказочныхъ богатствъ, полагавшихся мамкѣ по условію, она едва унесла только то, что было на себѣ, и снова очутилась на улицѣ. Она еще не умѣла быть нахальной, какъ другія мамки, и ее подняли на смѣхъ, когда она явилась опять въ контору.

   — А ты мировому подай на господъ, глупая…— совѣтовали бойкія кормилки…

   — Нѣтъ, боюсь… Они отъ меня не разбогатѣютъ, а я не обѣднѣю. Богъ съ ними.

   — Вотъ и вышла дура… Этакъ ежели будемъ потачить господъ, такъ и житья не будетъ. Только хлѣбъ отбиваешь у другихъ…

   Кормилки накинулись на Анисью, какъ осы, и довели ее до слезъ. Кстати, тутъ же у нея украли теплый платокъ. Бѣда не приходитъ одна, и Анисью пока спасали только деньги, которыя ей надавали господа на фермѣ. Она постоянно ихъ вспоминала и плакала.

   На этотъ разъ Анисьѣ пришлось прождать цѣлую недѣлю, пока она опять попала на мѣсто. Господа были хорошіе, скромные, но бѣда въ томъ, что донимали ужъ очень ученостью, особенно барыня. Началось съ того, что ее три раза посылали въ баню, потомъ заставляли каждый день принимать ванну и вытираться холодной водой, кормили мяснымъ порошкомъ и мальцъ-экстрактомъ, который Анисья называла мазью, и походя дезинфицировали разными снадобьями. Эта ученая барыня наводила на Анисью оторопь. Она все обнюхивала, вездѣ искала пыль, а мелкую сдачу, которую приносили изъ лавочки, кипятила въ горшкѣ, въ печкѣ. Боже сохрани, если увидитъ гдѣ-нибудь пятнышко. А сама постоянно больная и вѣчно что-нибудь нюхаетъ или натирается. Такъ добрая, а только ужъ очень изводила своей чистотой.

   — Вы ужъ лучше меня обругайте, барыня,— въ отчаяніи заявила разъ Анисья, когда ее заставили принимать вторую ванну.— Вѣдь этакъ живого человѣка въ конецъ можно извести…

   — Вы ничего не понимаете и говорите глупости.

   — Ужъ какая есть, барыня. Право, въ другой разъ лучше человѣка ударить…

   Кончилось это раціональное воспитаніе тѣмъ, что Анисья расхворалась… У нея просто разболѣлась голова, но барыня боялась всякихъ болѣзней, пригласила доктора и отказала.

   — Вы еще насъ всѣхъ заразите,— объяснила она изъ другой комнаты.

   Анисья опять очутилась на улицѣ и на этотъ разъ серьезно простудилась. Пальтишко было холодное, а теплый платокъ украли. Она больная пришла къ столяровой женѣ, пролежала здѣсь трое сутокъ, а потомъ совсѣмъ разнемоглась, и столяръ отвелъ ее въ клинику.

   — Ученые господа меня извели,— объяснила Анисья доктору, принимавшему больныхъ.— Все какой-то пылью кормили да мазью, да въ холодную воду сажали… Да еще барыня пыль въ глаза пущала изъ какой-то трубочки, а я до смерти боялась.

   Докторъ только улыбнулся,— у Анисьи было воспаленіе праваго легкаго. Въ больницѣ Анисья пролежала цѣлыхъ три недѣли. Ее навѣщала одна столярова жена, приходившая каждый разъ что-нибудь выкляньчить — то нужны деньги на лѣкарство ребенку, то украли все дѣтское бѣлье, то хозяинъ гонитъ съ квартиры, то нѣтъ ни чаю ни сахару. У столяровой жены всегда про запасъ была какая-нибудь неотложная бабья бѣда, и она помаленьку вытянула у Анисьи послѣдніе гроши и успокоилась только тогда, когда той нечего уже было давать.

   — Не знаю ужъ, какъ ты будешь, милая,— жалѣла она: — выпишешься изъ больницы, а молоко пропало. Мнѣ-то съ тобой хлопотъ сколько было, а тутъ еще надо брать другого шпитонка. У меня ужъ есть на примѣтѣ…

   Положеніе было самое отчаянное, когда Анисья выписалась изъ больницы. Она пришла опять къ столяровой женѣ, но здѣсь ее встрѣтили уже подругому. Платить ей было нечѣмъ, молоко пропало. Самъ столяръ былъ пьяница и все тащилъ изъ дому, а если нечѣмъ было опохмелиться — билъ жену чѣмъ попадя. Нужно было неистощимую энергію, изворотливость и просто нахальство жить, чтобы столярова жена поддерживала, выражаясь фигурально, огонь на семейномъ очагѣ. Когда Анисья потеряла всякій смыслъ, какъ платежная единица, столяръ обратилъ на нее свое благосклонное вниманіе. Онъ любилъ предаваться разнымъ отвлеченнымъ размышленіямъ.

   — Что такое есть Анисья, ежели разобрать? Ничтожность и сущая мразь… Для чего ты родила, напримѣрно, единоутробную дочь? Тоже ничтожность и сущая мразь. А позвольте васъ спросить, гдѣ ихній родитель, т.-е. вашей дочери Дарьи? У каждаго человѣка долженъ быть родитель… А ежели который правильный человѣкъ, такъ что онъ должонъ тебѣ выразить?.. Не говоря худого слова, прямо въ ухо… Потому, чувствуй.

   Разъ столяръ даже сдѣлалъ попытку быть правильнымъ человѣкомъ, но Анисью защитила его жена. Между мужемъ и женой по этому поводу произошла настоящая драка. Столярова жена выскочила на улицу въ самомъ растерзанномъ видѣ и вопила благимъ матомъ: «охъ, убилъ! охъ, смертынька моя»… Впрочемъ, сосѣди по дому настолько привыкли къ этимъ сценамъ, что не обращали никакого вниманія на ея вопли. Между мужемъ и женой одинъ Богъ судья…

   Въ окончательной формѣ столярова жена не гнала Анисьи только потому, что у нея на фермѣ еще оставался сундукъ, который въ ея воображеніи представлялся чѣмъ-то въ родѣ Голконды. Подобраться къ этому завѣтному сундуку сдѣлалось теперь конечной цѣлью всего бытіи столяровой жены. Анисья и сама сознавала, что этотъ сундукъ являлся послѣднимъ средствомъ. Только ей не хотѣлось ѣхать за нимъ на ферму самой. Стыдно было глаза показать. Пришлось послать столярову жену къ Идѣ. Сундукъ такимъ образомъ очутился въ квартирѣ столяра. Его содержимое не оправдало надежъ столяровой жены. Такъ, разное барахло — кофты да юбки, а настоящаго всею одно шелковое платье, да и то пришлось заложить въ ссудной кассѣ.

   — Всего-то хламу наберется-ненаберется на одну красную бумажку,— опредѣлила Столярова жена.— Голь ты перекатная, Анисья, и больше ничего…

   Ночью столяръ взломалъ сундукъ и стащилъ половину добра въ кабакъ. Анисья даже не смѣла жаловаться, потому что украденное пошло въ счетъ квартиры.

   Ребенокъ за два мѣсяца пребыванія у Столяровой жены сильно исхудалъ и какъ-то подозрительно пожелтѣлъ. Анисья объясняла это тѣмъ, что его сразу перевели на коровье молоко и соску изъ хлѣба.

   — Ужъ, кажется, ничего не жалѣю,— хвасталась Столярова жена.— Сама не доѣдаю, а все ребенку. Ужъ у меня такой карактеръ.

   Всего удивительнѣе было то, что ребенокъ совсѣмъ не кричалъ, а былъ какой-то вялый и сонный. Мать просто не узнавала его, какъ и онъ мать. Теперь Анисья сама водилась съ нимъ и мучилась вдвойнѣ, когда ребенокъ вспомнилъ ее и потянулся къ пустой груди.

   — Для чего только и рожаются эти самыя дѣвчонки,— удивлялась столярова жена.— И кормить-то такъ не любопытно… Ну куда съ ней потомъ, съ дѣвкой-то? Такъ, не въ людяхъ человѣкъ… Нашей-то сестры, бабы, и безъ этого неисчерпаемое множество. И живущи при этомъ… Мальчонки тѣ скорѣе помираютъ: чуть что, и свернулся…

   Разъ ночью Даренка раскапризничалась и разбудила всѣхъ. Столяръ началъ ругаться.

   — Ужо вотъ я ее утихомирю,— ворчала Столярова жена, поднимаясь съ своего жестокаго ложа.— Дай-ко ее мнѣ сюды, Анисья…

   Анисья не давала ребенка, предчувствуя что-то недоброе.

   — Говорятъ: дай,— настаивала жена.— Ежели такъ-то каждый ребенокъ учнетъ закатываться, такъ и святыхъ вонъ понеси. У меня есть одно средствіе…

   Оказалось, что у нея было не одно, а цѣлыхъ два средствія. Когда ребенокъ начиналъ кричать, она совала ему въ ротъ соску, пропитанную наваромъ изъ мака, а если и это не помогало, то вливала въ ротъ водки, и ребенокъ засыпалъ пьяный.

   Анисья даже испугалась. Что-то не ладно дѣло, но столярова жена ее успокоила.

   — А какъ же у лучшихъ господъ дѣлается? То же самое… Если которая барыня не понимаетъ, такъ мамка должна научить. Спитъ младенецъ, и слава Богу… Сколько я стравила этой самой водки на твою-то Даренку — даже и не выговорить.

   Домъ, гдѣ держалъ квартиру столяръ, былъ съ верху до низу набитъ все такими же жильцами. Домъ былъ старый и весь пропитался какой-то кошачьей вонью. Свѣжаго человѣка мутило, а жильцы привыкли и ничего не замѣчали. Всякой дѣтворы въ этомъ домѣ ютилось видимо-невидимо, и Анисью успокаивало, что не одна ея Даренка здѣсь живетъ. Но и съ этимъ раемъ приходилось разстаться. Сундукъ скоро былъ прожитъ до тла. Пробовала она ходить на работу, но изъ этого ничего не вышло. Въ прачечной можно было заработать рублей десять, а этихъ денегъ не хватало самой.

   — Ты вотъ что, умница,— посовѣтовалъ разъ сжалившійся столяръ.— Дѣвка ты еще въ самой порѣ, а у меня есть одинъ знакомый вдовецъ слесарь… т.-е. въ самый бы разъ, какъ на заказъ. Ты не безпокойся, у него и часы серебряные съ двумъ крышкамъ, и самоваръ, и шуба новая…

  

XIV.

   На Анисью нашло какое-то отупѣніе. Она страшно похудѣла, сдѣлалась желтой и все молчала. Сядетъ на лавку и молчитъ. Столярова жена начала опасаться, какъ бы она чего не сдѣлала надъ собой. Какъ разъ подведетъ… Вотъ такъ же жиличка въ четвертомъ этажѣ задумывалась-задумывалась, да и хлебнула нашатырнаго спирту. Полиція явилась, потомъ квартирную хозяйку въ участокъ. Это ужъ не модель бѣдному человѣку да еще задумываться… Столярова жена рѣшила дѣйствовать энергично.

   — Вотъ что, Анисья, надо робенка въ воспитательный отдавать. Ничего, видно, не подѣлаешь… Куда ты съ нимъ дѣнешься? Ежели бы еще мальчикъ, а то дѣвчонка — только понапрасну будешь маяться.

   Анисья отнеслась къ этому предложенію совершенно безучастно. Что же, въ воспитательный, такъ въ воспитательный… Много такихъ-то шпитонокъ, не одна тысяча, а на людяхъ и смерть красна. Столярова жена воспользовалась этимъ настроеніемъ и начала торопить. Чего ждать-то еще — думай не думай, а лучше не, придумаешь.

   — Вотъ стемнѣетъ, ну, и пойдемъ вмѣстѣ. Я тебѣ покажу, куда итти. Сперва къ Полицейскому мосту, а тамъ по Мойкѣ. Я видѣла, какъ бабы робятъ волокутъ въ воспитательный… Такъ хвостомъ и стоятъ, потому какъ очередь. Прежде-то совсѣмъ было просто, а нынче записываютъ — и протчее.

   Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, онѣ рѣшили сегодня же снести ребенка. Эта быстрота нѣсколько смутила Анисью.

   — Глупая, да вѣдь изъ воспитательнаго ты всегда его можешь взять назадъ,— объяснила Столярова жена.— Сдѣлай милость, только бери…

   Стояла гнилая петербургская зима. Падалъ мокрыми хлопьями снѣгъ. На тротуарахъ свѣтились лужи грязной воды. Обувь у Анисьи давно износилась, и она сейчасъ же промочила ноги. Но теперь было не до мокрыхъ ногъ и простуды. На Невѣ дулъ сырой вѣтеръ-сквознякъ.

   — Ахъ, ты, Господи!— повторяла столярова жена, шлепая по мокрому снѣгу.— Хоть бы часокъ пожить такъ-то, какъ живутъ богатые… Вонъ какія фатеры у нихъ, въ каретахъ ѣздятъ… пища самая пріятная… А мы вонъ шлепай на своихъ на двоихъ… И отчего это только бываетъ, что одинъ родится богатымъ, а другой бѣднымъ?

   Столярова жена старалась занимать Анисью и все посматривала на нее. Онѣ шли по набережной Невы. Вода была въ рѣкѣ совсѣмъ темная и тяжело билась о громадную набережную, облѣпленную молодымъ льдомъ. Дуло съ моря, и вѣтеръ крѣпчалъ. Анисья не чувствовала холода, потому что послѣ болѣзни была слаба и сильно потѣла на ходу.

   — Дай-ка мнѣ робенка-то, Анисьюшка. Тяжело тебѣ…

   — Нѣтъ, ничего… Можетъ, въ послѣдній разъ несу…

   — Ну, что же: своя ноша не тянетъ, Анисьюшка.

   У столяровой жены проснулась такая хорошая бабья жалость. Вѣдь дѣло-то какое… Совсѣмъ еще молодая дѣвчонка, а ужъ бабью муку принимаетъ въ полной формѣ. Только вотъ не бита, потому какъ не въ законѣ. Ну, не бита, зато все-таки дѣвушкѣ-то совѣстно. Охъ, дѣла, дѣла… И такъ и этакъ поверни — все скверно. Такая ужъ, видно, женская часть. Столяровой женѣ вдругъ сдѣлалось жаль и ребеночка. Куда-то онъ попадетъ и какого горя ни напринимается? Въ чужихъ-то людяхъ горько жить будетъ…

   Когда онѣ повернули съ набережной въ Милліонную, гдѣ были все такіе богатые дома, Анисьѣ вдругъ сдѣлалось страшно. Ей казалось, что и откормленные швейцары, стоявшіе въ дверяхъ подъѣздовъ, и выѣздные лакеи, и каретные кучера, и дворники — всѣ видятъ, куда онѣ такъ торопятся, и съ молчаливымъ негодованіемъ смотрятъ именно на нее. Ей даже казалось, что кто-то гонится за ними. Она ясно слышала приближающіеся быстро шаги и прибавляла шагу, не смѣя оглянуться.

   — Дай передохнуть…— шептала Анисья, когда онѣ по Мойкѣ подходили къ Полицейскому мосту.— Руки и ноги отнимаются…

   Столярова жена, когда вышли въ полосу яркаго электрическаго освѣщенія на Невскомъ, тоже начала трусить, даже оглядывалась,— ей тоже казалось, что кто-то идетъ за ними. А тутъ несутся экипажи, звонятъ конки, бѣгутъ безъ конца толпы пѣшеходовъ,— даже въ глазахъ рябитъ съ непривычки. Онѣ постояли молча у чугунной рѣшетки канала и молча пошли дальше.

   — Вонъ…— ткнула Столярова жена, указывая на лѣвой сторонѣ на желѣзную рѣшетку и какое-то зданіе въ глубинѣ.

   У Анисьи задрожали руки, такъ что она чуть не выронила ребенка. У рѣшетки стояли какія-то женщины, двое съ ребятами. Столярова жена сотворила про себя молитву и храбро подошла къ сторожу у желѣзныхъ воротъ.

   — Днемъ, днемъ приходите…— предупредилъ ея вопросъ сторожъ.— Поздно теперь.

   — А какъ же мы такую даль напрасно перли?— озлилась Столярова. жена.

   — Сказано: нельзя. Ахъ, какія вы несуразныя… Такъ и лѣзутъ, точно овцы омморошныя! Да принесите паспорта, да деньгами двадцать пять рублей…

   — Деньгами? Двадцать пять?..

   — Да, четвертной билетъ… Всѣмъ одно положенье. Проваливай…

   Сторожъ ужасно боялся этихъ бабъ съ ребятами; того и гляди подкинутъ младенца къ рѣшеткѣ, а отвѣчать долженъ онъ. Да и бабы имѣли именно такой видъ, что вотъ-вотъ что-нибудь устроятъ неподходящее. Всѣ какія-то пуганыя да голодныя… Скажутъ имъ толкомъ, а онѣ стоятъ, какъ оглашенныя.

   Когда столярова жена объяснила все, у Анисьи окончательно опустились руки. Что же было теперь дѣлать? У нея было всего пятнадцать копеекъ и больше ничего. А взять тоже негдѣ… У нея мелькнула мысль о фермѣ, но на такое дѣло баринъ не дастъ. Онѣ стояли у канавы въ полномъ отчаяніи. Снѣгъ разошелся и такъ и валилъ бѣлыми хлопьями.

   — Четвертной билетъ…— повторяла столярова жена съ озлобленіемъ.— Ты выноси ребенка, роди его, майся съ нимъ, да еще подавай четвертной билетъ… Погодите, и такъ возьмете. Да… Ишь что придумали.

   Она даже погрозила кулакомъ всему воспитательному дому, повернулась и пошла обратно.

   — Пойдемъ, Анисьюшка… Нѣтъ, погодите!..

   Анисья молча покорялась. Отъ усталости у нея въ глазахъ ходили круги, а ноги совсѣмъ отнимались.

   — Дай-ка мнѣ робенка…— предложила Столярова жена.— На тебѣ лица нѣтъ, Анисьюшка.

   Ребенокъ раскричался, и онѣ зашли подъ ворота, чтобы перемѣнить пеленки и сунуть ему въ ротъ другую соску. Дворникъ началъ ихъ гнать.

   — Идите, идите своей дорогой. Нашли мѣсто!

   — Съѣли мы у тебя мѣсто-то?— ругалась столярова жена.

   — Ну, ну, разговаривай, жаръ-птица… Проваливай!..

   — У, лупоглазый чортъ…

   Дворникъ молча схватилъ ихъ за плечи и вытолкнулъ на улицу. Столярова жена озлилась въ окончательной формѣ и плюнула на дворника. Анисья вся дрожала отъ холода и не могла ничего говорить.

   — Сквалыги…— ругалась столярова жена, шлепая по панели.— Подъ воротами и то мѣста не стало. Ироды…

   Онѣ возвращались тѣмъ же путемъ. Анисья шла, пошатываясь, какъ пьяная. На Александровскомъ мосту она остановилась. Внизу глухо бурлила совсѣмъ черная вода, точно шевелилась какая-то сказочная змѣя.

   — Ну, идемъ, идемъ, Анисыошка,— торопила ее столярова жена.— Въ самый теперь разъ…

   Онѣ опять очутились на Выборгской сторонѣ, гдѣ такъ жалко мигали керосиновые фонари.

   — Вотъ тутъ есть одинъ домъ…— на ходу объясняла столярова жена.— Подъѣздъ теплый, а швейцара нѣтъ. Понимаешь?

   — Ахъ, все равно.

   Очевидно, столярова жена знала, что дѣлаетъ, и, можетъ-быть, ей не въ первый разъ приходилось устраивать такія вещи. Сначала онѣ прошли мимо трехъэтажнаго каменнаго дома раза два — подъѣздъ былъ, дѣйствительно, безъ швейцара. Городовой стоялъ далеко, на самомъ углу улицы, гдѣ звонила конка.

   — Ну, благослови робенка…— шопотомъ посовѣтовала столярова жена.— Скоро дворники выйдутъ за ворота.

   Анисья припала лицомъ къ ребенку и замерла. У нея все кружилось передъ глазами — и улица, и фонари, и дома, и проѣзжавшій мимо извозчикъ. Она торопливо перекрестила ребенка, поцѣловала холодный лобикъ и торопливо пошла черезъ улицу. Ока плохо сознавала, что дѣлается, и во всемъ подчинялась столяровой женѣ.

   Анисья была уже на углу улицы, когда ее догнала столярова жена.

   — Ухъ, слава Богу, упомѣстила!— шепнула она.— Куда ты бѣжишь-то? Погоди малость, надо обождать… На лѣстницѣ оставила, во второмъ этажѣ… Уже поглядимъ, что будетъ.

   Онѣ пошли тихонько, наблюдая роковой домъ. Всѣ окна во второмъ этажѣ были освѣщены. Въ открытую форточку доносились звуки рояля. Потомъ все смолкло. На подъѣздъ выскочилъ студентъ въ медицинской формѣ. Онъ былъ безъ фуражки и громко крикнулъ:

   — Дворникъ!.. Гдѣ дворникъ?

   — Хватились…— шопотомъ объяснила столярова жена.

   На звонокъ выскочилъ встрепанный дворникъ и быстро пошелъ за студентомъ. Потомъ онъ вернулся и бѣгомъ побѣжалъ къ постовому городовому.

   — Въ полицію, значитъ, отправятъ…— объясняла столярова жена.

   Городовой и дворникъ пріѣхали на извозчикѣ. Ребенка вынесла горничная.

   — Ну, получай,— сказалъ городовой дворнику.

   — Нѣтъ, ужъ это ты получай…

   Они проѣхали въ двухъ шагахъ. Анисья видѣла, какъ неумѣло городовой держалъ ребенка, а ребенокъ кричалъ благимъ матомъ. Анисья стояла и крестилась. Она уже не могла плакать.

  

XV.

   Настоящее горе охватило Анисью только по возвращеніи на квартиру, гдѣ всякая мелочь напоминала ей ребенка. Вотъ приготовленная простынька, вотъ корзинка изъ-подъ бѣлья, въ которой онъ лежалъ, вотъ дешевенькая игрушка-побрякушка, вотъ забытая на окнѣ бутылочка съ молочкомъ — и вдругъ все это не нужно. Онъ никогда больше не вернется сюда…

   — Господи, Господи, за что?— стонала Анисья, изнемогая отъ душившаго ее горя.— Господи, почему же другія матери могутъ растить своихъ дѣтей? Господи, лучше бы онъ померъ… я ходила бы на могилку… выросла бы зеленая травка на могилкѣ… Господи, Господи, убей лучше меня!..

   Столярова жена истощила всѣ свои резоны и молчала. Пусть дѣвушка проревется — отъ сердца и отпадетъ. Хуже, ежели бы молчала. По пути она и сама всплакнула бабьимъ дѣломъ. Тоже обидно, хотя и чужое дите. Вообще, столярова жена вышла изъ своей роли эксплоататорши и точно сердилась на себя за собственную доброту. Анисья это чувствовала и даже стѣснялась, когда столярова жена смотрѣла на нее съ какой-то сердитой ласковостью.

   — И за что, подумаешь, дѣвка муку мученичецкую принимаетъ?!— думала вслухъ столярова жена и принималась ругать кого-то.— Ироды проклятые… обормоты… Взяла бы, кажется, и растерзала всѣхъ этихъ подобныхъ подлецовъ. Обидѣть-то каждый норовитъ, а пожалѣть некому. Да… А тутъ живой человѣкъ на части рвется… Тоже вѣдь душа есть, хоть и бабья. Идолы проклятые… Самъ бы попробовалъ, окаянная душа. Вонъ ихъ сколько, бабъ-то, у рѣшетки стоитъ… Всю душеньку вымотали, а дѣваться некуда, окромя воспитательнаго… У! проклятые…

   Послѣ этихъ общихъ разсужденій сстолярова жена накинулась на Анисью, точно хотѣла выместить на ней свою бабью жалость.

   — Ну, чего ты воешь-то?!. Никого не удивишь, матушка… Нашими-то бабьими слезами рѣки бы прошли, кабы воля имъ.

   — Охъ, тошнехонько…— стенала Анисья.— Махонькій ребеночекъ-то… Эхъ бы съ полгодика его поняньчить, а то вонъ какъ онъ плачетъ. Дворникъ-то его взялъ, какъ полѣно какое, и суетъ городовому… а онъ все плачетъ… Уморятъ они его тамъ, при полиціи. Вѣдь его и ублажить надо и покормить, а тамъ одни солдаты.

   — Въ воспитательный отправятъ, а тамъ свои кормилки, глупая. А вотъ вамъ четвертной билетъ, получай… Откуда бабѣ-то, да еще дѣтной, четвертные билеты добывать? Тоже удумали, охаверники. Черти проклятые!.. И тутъ бабѣ мѣста нѣтъ… А вотъ теперь получай.

   Анисья всю ночь не спала. Она лежала съ открытыми глазами и все слушала. Ей казалось, что кто-то шевелится въ пустой корзинкѣ, и ей дѣлалось страшно до того, что зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ. Вѣдь онъ здѣсь, онъ ищетъ мать… Она видѣла эти маленькія ручонки, которыя тянулись къ ней съ нѣмой мольбой о защитѣ… Боже мой, какъ страшно! Какой грѣхъ страшный… Раза два Анисья слышала даже дѣтскій плачъ, и она въ ужасѣ садилась на своей лавкѣ и смотрѣла въ темноту. Да, онъ былъ тутъ, онъ звалъ ее, онъ наполнялъ всю комнату… Анисья пробовала молиться и не могла. Молитва потеряла силу. И слезъ не было. Потомъ, выбившись изъ силъ, Анисья разбудила столярову жену и прошептала, точно кто могъ ее услышать:

   — Голубушка, страшно… смертынька моя пришла… Вѣдь онъ здѣсь… я видѣла… Охъ, страшно!..

   Спросонья столярова жена едва поняла, въ чемъ дѣло.

   — Перестань, Анисьюшка. Сотвори молитву и ложись спать. Господь милостивъ. Ну, ложись.

   — Нѣтъ, нѣтъ. Я сейчасъ пойду…

   — Куда ты пойдешь ночью-то?

   — А туда… въ участокъ… Вѣдь онъ въ участкѣ… Я приду и объявлюсь: мое дите, я его подкинула. Хоть на части меня рѣжьте…

   — Что ты, что ты, глупая?!.— испугалась столярова жена.— Вмѣстѣ дѣло-то было, а ты и въ самомъ дѣлѣ ляпнешь… Вѣдь и меня будутъ судить за это самое, а чѣмъ я виновата — только и всего, что тебя пожалѣла. Нѣтъ, милая, я тебя не пущу…

   — А ежели мнѣ тошнехонько?.. Жизни своей постылой не рада…

   — Ничего, пройдетъ. На молодомъ тѣлѣ и не это изнашивается… Ложись, голубка, утро вечера мудренѣе.

   Анисья металась и плакала, какъ сумасшедшая. Столярова жена уложила ее съ собой рядомъ, чтобы грѣшнымъ дѣломъ и въ самомъ дѣлѣ не удрала въ участокъ. Потомъ-то и не расхлебаешь бѣды. Вотъ навязалась-то чужая бѣда хуже своей. Столяровой женѣ такъ и не удалось проспать всю ночь. Все лежала и караулила жиличку. Къ утру она разсердилась и принялась бранить Анисью.

   — Чтой-то, въ самъ-то дѣлѣ, Анисья, чудишь ты… Вѣдь этакъ я гляжу-гляжу, да и въ шею. Вотъ тебѣ Богъ, а вотъ порогъ… Самый короткій разговоръ будетъ. Для тебя же старалась, а ты что дѣлаешь со мной, безсовѣстная?

   — Голубушка, не буду больше… Ничего я не буду дѣлать.

   — То-то, смотри у меня, а то я по-другому съ тобой буду разговаривать, ежели на то пошло. Ишь, какая прынцесса нашлась…

   Утромъ Анисья все-таки какъ-то увернулась, и столярова жена перепугалась до смерти. А вдругъ пойдетъ глупая въ участокъ да все и разскажетъ… Анисья пошла прямо къ тому дому, гдѣ былъ оставленъ ребенокъ. Дворникъ подметалъ выпавшій ночью снѣгъ. Анисья его узнала по черной бородѣ. Вотъ бы спросить про ребенка, куда они его отвезли. На углу стоялъ городовой, но это былъ другой, а не вчерашній — у того были рыжіе усы. Анисья инстинктивно повернула за уголъ, куда ночью уѣхалъ извозчикъ,— участокъ долженъ былъ быть въ этомъ направленіи. По дорогѣ она спросила дворника, и тотъ молча махнулъ рукой налѣво. Но до участка она не дошла. Ее охватилъ такой страхъ, что подкашивались ноги. Анисья повернула машинально къ Александровскому мосту, прошла набережную и по Мойкѣ вышла къ воспитательному дому. У желѣзной рѣшетки стояли все тѣ же бабы, у воротъ тотъ же сторожъ — все, какъ было вчера. У Анисьи усиленно билось сердце. Господи, вѣдь онъ сейчасъ здѣсь, вонъ въ томъ большомъ каменномъ зданіи. Стоитъ только перейти дворъ, подняться но лѣстницѣ и сказать начальству: «это я вчера подкинула ребенка на Выборгской… судите меня»… Анисью такъ и тянуло къ воротамъ. Голова начала кружиться. Вѣдь всего сдѣлать нѣсколько шаговъ…

   — Ты это что, матушка, придумала?— зашипѣлъ чей-то голосъ надъ самымъ ухомъ Анисьи, и чья-то рука схватила ее.

   Это была столярова жена, блѣдная, запыхавшаяся отъ быстрой ходьбы и вся злая.

   — Ты это что со мной хотѣла сдѣлать, змѣя?!

   Та же рука повернула Анисью, толкнула нѣсколько разъ въ спину и потащила назадъ. Анисья молча повиновалась, не имѣя силъ сопротивляться.

   Всю дорогу столярова жена ругалась и нѣсколько разъ пребольно ударила Анисью въ бокъ.

   — Дурища ты этакая… а? Вѣдь засудили бы и тебя и меня… Ну, тебя за дѣло, а меня-то за что? а? За то, что тебя пожалѣла… Убить тебя мало. Правду старинные люди сказывали, что не поя, не кормя, ворога не наживешь. Отплатила ты мнѣ за мою хлѣбъ-соль! Сейчасъ бы насъ съ тобой въ участокъ и сейчасъ судъ:— «Твой ребенокъ?» — «Точно такъ, мой».— «А ты подкидывала?» — «Нѣтъ, это столярова жена»… И сейчасъ намъ раздѣлка: въ Сибирь. Вотъ что ты устраивала, змѣя…

   Дома столярова жена первымъ дѣломъ разревѣлась. Очень ужъ она напугалась. Анисья сидѣла на лавкѣ, какъ убитая, и молчала.

   — Ты Бога-то побойся, омморошная!— кричала столярова жена.— Вѣдь это что же такое, а?.. Голову ты съ меня снимаешь…

   — Я больше не пойду никуда…

   — Не пойдешь? Ну, смотри… А побожись.

   Анисья побожилась, и столярова жена нѣсколько успокоилась. Все-таки у каждаго есть своя совѣсть.

   Но время терять не приходилось. Нужно было устраивать Анисью сейчасъ же, чтобы она не дичила. А будетъ на мѣстѣ, тогда некогда будетъ дурить. Заставивъ Анисью еще разъ побожиться, что она никуда не пойдетъ изъ дому, столярова жена полетѣла прямо на ферму.

   — Вотъ тебѣ, семая ты рота!— ругала она дорогой уже самоё себя.— Такъ тебѣ и надо… Не суйся, гдѣ не спрашиваютъ. Туда же, жалѣть вздумала. Бѣдному-то человѣку да еще жалость на себя накинуть. Мало тебя мужъ бьетъ, старую кочергу… Вотъ теперь и бѣгай и хлопочи, полѣно ты осиновое! Не къ лицу бѣдному человѣку жалость-то… Вонъ богатые, небось, никто не пожалѣетъ, хоть всѣ пропадомъ пропади. Ну и Анисьюшка, задала ты мнѣ жару и пару…

   На фермѣ столярова жена вызвала кормилицу Агасью и завела съ ней совершенно посторонній разговоръ. «Охъ, плохо живется, столяръ пьянствуетъ, а тутъ еще Анисья навязалась». О подкидываніи ребенка она, конечно, ничего не сказала, а объяснила только то, что Анисья отдала его на воспитаніе какой-то богатой бездѣтной купчихѣ.

   — Слава Богу, ребенка устроила,— повторяла она.— А вотъ съ ней-то я въ конецъ замаялась… Ревмя реветъ и въ томъ родѣ, какъ послѣдняго ума рѣшилась.

   Агасья слушала и только качала головой. Хоть и чужое горе, а знакомое. На разговоръ вышла Ида и начала спрашивать объ Анисьѣ.

   — На мѣсто она хочетъ поступать?

   — На мѣсто, милая… Вотъ за этимъ и притрепалась я сюда… Можетъ, не возьмутъ ли ваши господа. Тоже теперь свой ребенокъ, такъ одной горничной не управиться, пожалуй. Баринъ-то у васъ добрѣющій…

   Прислуга ничего не знала относительно господскихъ намѣреній, но, когда столярова жена уходила ни съ чѣмъ, ее у воротъ догнала Ида и сказала:

   — Ты скажи Анисьѣ, чтобы она приходила. У меня другое мѣсто есть… Я ей и раньше говорила.

   Столяровой женѣ показалось, что Ида была даже рада уйти съ фермы и хлопотала не столько объ Анисьѣ, сколько о самой себѣ. Что же, въ добрый часъ.

  

XVI.

   Появленіе Анисьи на фермѣ было встрѣчено съ дѣланымъ равнодушіемъ. какъ будто всѣ этого ожидали. Барыни дѣлали такой видъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось и Анисья никуда не уходила. Прислуга, напротивъ, взяла теперь сторону Анисьи, когда она пришла такая жалкая, едва одѣтая и худая, какъ скелетъ. Изморилась дѣвка въ какихъ-нибудь два мѣсяца. Но барыни и прислуга сходились на одномъ пунктѣ: не было его, того ребенка, который волновалъ всю ферму въ теченіе цѣлаго года. Все это не мѣшало Анисьѣ переживать самое угнетенное состояніе. Она чувствовала себя виноватой предъ всѣми и лѣзла изъ кожи, чтобы угодить всѣмъ. Вѣдь это всѣ молчатъ до поры до времени, а при первомъ удобномъ случаѣ и выкорятъ. Почему-то Анисья больше всѣхъ боялась барина, особенно когда онъ смотрѣлъ на нее. Вотъ-вотъ что-то спроситъ и зарѣжетъ однимъ словомъ.

   Впрочемъ, Елена Александровна разъ зазвала Анисью къ себѣ въ комнату и завела серьезный разговоръ.

   — Анисья, теперь, слава Богу, все кончилось. Ты знаешь сама, что хвалить тебя мы не можемъ за это, но ты еще молода и можешь исправиться… т.-е. не будешь дѣлать новыхъ глупостей.

   — Барыня, да разрази меня Богъ вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ…

   — Хорошо, хорошо… Вы всѣ это повторяете, а потомъ оказывается… да… Понимаешь, мнѣ объ этомъ и говорить-то противно. Петербургская прислуга, вообще, ужасно испорчена… И меня всегда удивляетъ одно: что вамъ нужно — сыты, одѣты, работа не тяжелая, получаете большое жалованье, никто васъ не обижаетъ, если ведете себя хорошо. Я тебѣ должна сказать впередъ, что въ слѣдующій разъ я не потерплю…

   Анисья понимала одно, что старая барыня чего-то не договариваетъ, да и прислуга тоже, и что безъ нея что-то такое случилось. Потомъ Анисьѣ бросилось въ глаза, что какъ-то особенно жестоко запьянствовалъ садовникъ Егоръ Спиридонычъ, какъ только она вернулась «домой», и что всѣ молчали объ этомъ. Вообще, что-то такое крылось. Прислуга между собой шушукалась, но сейчасъ же смолкала, какъ Анисья входила въ комнату. Всѣ точно чего-то конфузились. Тайну всей фермы выдала кормилица Агасья, чувствовавшая къ Анисьѣ особенное, почти родственное расположеніе,— одно горе мыкали.

   — Охъ, Анисьюшка, что безъ тебя-то было — и не выговорить.

   — Егоръ Спиридонычъ что-нибудь набѣдокурилъ?

   — Онъ самый… Видно, не смѣйся чужой бѣдѣ — своя на грядѣ. Какъ онъ тебя избывалъ да измывался надъ тобой, а самъ-то и попалъ… да. Было тутъ грѣха безъ тебя… Эта самая чухонская таратайка Ида… Она, нечего говорить, добрая и очестливая, а тоже вполнѣ оказала свою женскую слабость. Тяжелая отъ насъ ушла… Баринъ-то вотъ какъ кричалъ и ногами топалъ на Егора Спиридоныча: «женись, гритъ, ежели не хочешь оказать себя полнымъ подлецомъ». Ну, а Егоръ-то Спиридонычъ свое толмитъ: «Какъ же, гритъ, я женюсь, баринъ, на этакой чухонской таратайкѣ? Низко это мнѣ, потому какъ я есть правильный крестьянинъ… Свои деревенскіе засмѣютъ, да и въ городѣ тоже не житье, а главное, гритъ, вѣра у ней другая». Ну, грѣшили достаточно, пока Ида не ушла… А Егоръ Спиридонычъ сейчасъ и запировалъ. Раньше-то, видишь, все бабъ судили: та — такая-сякая, эта — такая-этакая, а тутъ, какъ дѣло дошло до мужика — никто и не знаетъ, что говорить… Егоръ-то Спиридонычъ прямо на законъ напираетъ… Нѣтъ, гритъ, такого закона, чтобы мужчину, напримѣръ, принуждать къ закону. Да и Ида тоже таковская: уйду, и вся тутъ.

   «Баринъ», дѣйствительно, терялъ голову. Такой ужъ проклятый годъ выдался. Всѣ точно сговорились отравлять жизнь капля по каплѣ. Одна исторія Анисьи чего стоила, потомъ кормилка Агасья, потомъ романъ Егора Спиридоныча. Въ хозяйственный строй фермы рикошетомъ врывались такія явленія, которыхъ не могла придумать никакая статистика и никакая самая мудрая экономія. Все дѣло въ томъ, что приходилось дѣло имѣть не съ машинами, а съ живыми людьми, имѣвшими свои собственные недостатки, чувства и пороки. Оставалось одно — разогнать настоящій штатъ прислуги въ полномъ его составѣ и замѣнить другимъ, который окажется такимъ же. Изъ всѣхъ этихъ исторій для Сергѣя Иваныча получился одинъ осязательный результатъ — не разговаривать съ дамами, ибо изъ этого рѣшительно ничего путнаго не выходило. По личному опыту Сергѣй Иванычъ приходилъ къ тому печальному заключенію, что съ бабой, съ простой деревенской бабой, все-таки можно было имѣть дѣло, особенно если повести его «по душамъ», а съ дамой въ крайнемъ случаѣ можно было быть только вѣжливымъ. Дама была неисправима, что онъ видѣлъ на примѣрѣ матери, сестры и жены. Дама могла быть справедливой только порывомъ, спорадически, а все остальное заросло цѣлымъ лѣсомъ своихъ собственныхъ интеллигентныхъ предразсудковъ. Послѣдней каплей въ этой чашѣ испытаній было отношеніе дамъ къ вернувшейся Анисьѣ. Ни одна не спросила даже, гдѣ ея ребенокъ, какъ она его устроила и что думаетъ дѣлать. Самое главное для нихъ заключалось въ томъ, что этого ребенка нѣтъ на фермѣ, точно вынули какую-то занозу. И тутъ же рядомъ самое горячее проявленіе любви къ маленькому Вадиму, изъ котораго систематически дѣлали домашняго божка. Да и самъ Сергѣй Иванычъ входилъ въ эту роль, и всѣ интересы дня сосредоточивались въ какомъ-нибудь стерилизованномъ молокѣ.

   Инцидентъ съ Егоромъ Спиридонычемъ былъ въ пользу Анисьи въ общественномъ мнѣніи всей фермы, но Сергѣй Иванычъ не желалъ имъ пользоваться. Дамы ожидали какой-нибудь выходки съ его стороны, и каждая впередъ подготовляла свой отпоръ на случай спора, а онъ молчалъ, дѣлая равнодушное лицо, когда разговоръ случайно касался этой больной темы. Егору Спиридонычу онъ сказалъ откровенно все, что думалъ; кричалъ на него и топалъ ногами, а дома упорно отмалчивался. Эта выдержанная политика начинала злить дамъ, и онѣ старались нѣсколько разъ вызвать Сергѣя Иваныча на споръ, но онъ только улыбался и уходилъ къ себѣ въ кабинетъ.

   — Вы насъ не удостаиваете своимъ вниманіемъ?— сердилась Анна Петровна.

   — При чемъ тутъ удостаивать или не удостаивать? Все дѣло въ томъ, что я остаюсь при своемъ мнѣніи, а вы при своемъ. Безполезно терять напрасно время…

   — Какое величіе…— язвила Ирочка.

   — И непогрѣшимость римскаго папы,— прибавляла Анна Петровна.— Вообще, мнѣ это нравится, очень нравится… да.

   — Господа, кажется, я никому ничего обиднаго не сказалъ?..

   — Все твое поведеніе, Сережа, обидно,— объяснила за всѣхъ Елена Александровна.— Ты насъ точно и за людей не считаешь…

   — Вѣдь я, мама, не умѣю спорить съ вами, какъ тебѣ извѣстно. Горячусь, выхожу изъ себя и говорю лишнее. Зачѣмъ же вызывать меня на ратоборство?

   — Но вѣдь ты считаешь себя правымъ?

   — О, да, совершенно правымъ…

   Анисью баринъ, дѣйствительно, наблюдалъ, точно старался что-то угадать, что его мучило. Разъ раннимъ зимнимъ утромъ, когда Анисья принесла стаканъ чаю къ нему въ кабинетъ, Сергѣй Иванычъ неожиданно спросилъ:

   — Анисья, а гдѣ твой ребенокъ?

   — Мой?— испугалась Анисья.— А на воспитаніе я его отдала, баринъ…

   — Знаю, что отдала, но куда?

   — А къ купчихѣ одной… Бездѣтная она, богатая, ну, ей и любопытно.

   Сергѣй Иванычъ сдѣлалъ сердитое движеніе и проговорилъ:

   — Зачѣмъ ты говоришь неправду, Анисья? И я тебѣ скажу, почему это неправда. Если бы ребенокъ былъ у купчихи, такъ ты уже десять разъ сбѣгала бы провѣдать его. Да?

   Анисья переминалась съ ноги на ногу.

   — Я даже скажу, что ты его подбросила… да, да.

   — Ну, ужъ это вы напрасно, баринъ… За кого вы меня считаете: вонъ Буянка и та своихъ щенятъ не броситъ. Право, у купчихи…

   — Хорошо, хорошо. Я совсѣмъ не хочу, чтобы ты лгала.

   Тѣмъ разговоръ и кончился. Сергѣй Иванычъ за послѣднее время основательно проникся этой бабьей психологіей и былъ убѣжденъ, что Анисья именно подбросила ребенка. Была больна, платить было нечѣмъ, просить денегъ совѣстно — все такъ просто и понятно. Именно, самыя жестокія вещи устраиваются замѣчательно просто. И такъ же просто относятся къ этимъ ужаснымъ вещамъ всѣ люди, которыхъ онѣ не касаются особенно близко. Ну, что же, напримѣръ, умеръ человѣкъ, родился человѣкъ на вѣрную смерть, послала его на эту смерть та материнская рука, которая должна бы беречь и лелѣять — все это въ порядкѣ вещей, потому что такъ было до насъ и такъ будетъ послѣ насъ.

   Сергѣй Иванычъ, вообще, чувствовалъ себя хуже и хуже съ каждымъ днемъ, потому что рожденіе собственнаго ребенка раскрывало ему такія стороны жизни, которыхъ онъ раньше какъ-то не замѣчалъ, какъ не замѣчаютъ другіе, не обращалъ на нихъ никакого вниманія и даже не подозрѣвалъ объ ихъ существованіи. Все-таки долженъ былъ явиться личный мотивъ, чтобы пробить эту кору интеллигентнаго эгоизма.

   — Что же, я средній человѣкъ, безличность…— резонировалъ Сергѣй Иванычъ.— А средній человѣкъ всегда растворялся въ настоящемъ, пока его что-нибудь не стукнетъ прямо по головѣ. И мучусь-то я безсильной мукой, потому что знаю впередъ, что изъ этихъ мукъ рѣшительно ничего не выйдетъ.

   Ясно было только одно, именно, что любить одного своего ребенка и только его — нельзя. Это обыкновенно ставится въ заслугу. Помилуйте, отецъ такъ любитъ своихъ дѣтей, мать такъ любитъ своихъ дѣтей — что же изъ этого? Представьте себѣ только такую картину: вы садитесь за свой обычный завтракъ и ваши дѣти садятся съ вами — у васъ все есть, даже есть больше того, что вамъ нужно. Но вотъ въ этотъ трогательный моментъ наизаконнѣйшаго семейнаго счастья входятъ трое голодныхъ дѣтей — въ данномъ случаѣ предположимъ, что это дѣти Анисьи, Агасьи и Иды. Неужели вамъ пойдетъ кусокъ въ горло и вы не отдадите своей порціи этимъ несчастнымъ и не отдѣлите имъ отъ порціи своего раскормленнаго баловня? Это всякій сдѣлаетъ, даже очень дурной человѣкъ, а если мы этого не дѣлаемъ, то только потому, что мы не видимъ этихъ дѣтей, а они мрутъ тысячами гдѣ-то въ прекрасномъ далекомъ.

  

XVII.

   Послѣдняя мысль все настойчивѣе и настойчивѣе преслѣдовала Сергѣя Иваныча, превратившись въ своего рода idée fixe. Ему дѣлалось положительно стыдно и за окружавшую его обстановку, и за то, что онъ ѣлъ такъ хорошо каждый день, одѣвался тепло, имѣлъ мягкую постель и могъ кормить и содержать точно при такихъ же условіяхъ всѣхъ другихъ. Положимъ, это былъ очень скромный комфортъ безотносительно, а по сравненію съ вопіющей нуждой подваловъ и чердаковъ, предмѣстій и фабричныхъ районовъ являлся уже непростительной роскошью. А главное, какъ культурный человѣкъ отгородилъ себя рѣшительно отъ всего, что напоминало бы ему эту царящую бѣдность. Приняты рѣшительно всѣ мѣры, чтобы глаза цивилизованнаго человѣка не видѣли этой вопіющей бѣдности, а уши не слышали стоновъ и воплей. Это совершенно особенныхъ два міра, раздѣленныхъ бездонной пропастью. Самымъ рельефнымъ примѣромъ этого отграниченія всѣми путями и средствами были тѣ «хорошіе господа», къ которымъ поступила Анисья кормилицей и которые помѣшались на дезинфекціи и мѣрахъ предосторожности отъ малѣйшей возможности заразиться. Вся кухня покатывалась отъ смѣха, когда Анисья въ сотый разъ принималась разсказывать, какъ «хорошіе господа жарили деньги въ печи».

   — А между тѣмъ это совсѣмъ не смѣшно,— обижалась Анна Петровна, дѣлая Анисьѣ выговоръ.— Такъ и нужно дѣлать… Вотъ мы относимся ко всѣмъ этимъ мѣрамъ предосторожности съ удивительнымъ легкомысліемъ, а это нехорошо. Долго ли занести въ домъ какую-нибудь заразу…

   — Что вы, барыня, Господь милостивъ. Ужъ, кажется, все дѣлаете для маленькаго барина.

   «Маленькій баринъ» — чрезвычайно мѣткое опредѣленіе, которое постоянно рѣзало ухо Сергѣю Иванычу. Да, большой баринъ и маленькій баринъ, какъ тому и слѣдуетъ быть.

   У Анны Петровны послѣдовательно развивался самый болѣзненный страхъ къ эпидеміямъ. Она припоминала всѣ случаи, когда дѣти погибали отъ эпидемій въ семьяхъ близко знакомыхъ, просто у знакомыхъ и наконецъ вообще у людей, о которыхъ разсказывали, до кормилицы Агасьи включительно. У ея двоюроднаго брата умерло отъ дифтерита въ двѣ недѣли четверо дѣтей, у товарища мужа трое, у инспектора института двое, а по одному и не перечтешь. Ее охватывалъ ужасъ отъ сознанія собственной безпомощности предъ этимъ стихійнымъ зломъ. А что пишутъ въ газетахъ — кажется, не было въ Россіи такого уголка, гдѣ не свирѣпствовали бы изъ года въ годъ самыя ужасныя дѣтскія эпидеміи, какъ дифтеритъ, крупъ, скарлатина, дизентерія, а въ послѣднее время инфлюэнца. Достаточно сказать, что одинъ дифтеритъ уноситъ въ Россіи ежегодно до ста тысячъ дѣтей. Вѣдь ужасно выговорить такую цифру… Цѣлая армія маленькихъ жертвъ.

   — Просто надо бѣжать изъ Россіи,— въ отчаяніи повторяла Анна Петровна, одолѣвая мужа своими мрачными мыслями.— Нѣтъ такого уголка, гдѣ не было бы своей эпидеміи. Ужъ, кажется, на благословенномъ югѣ должно было бы быть безопаснѣе, а тамъ еще хуже, чѣмъ у насъ на сѣверѣ.

   — Кажется, въ Финляндіи эпидемій нѣтъ,— говорилъ Сергѣй Иванычъ, косвенно защищая дорогое отечество.

   — Что же Финляндія,— Финляндія для насъ тоже заграница, а я говорю о Россіи. Это ужасно, ужасно… Просто нужно бѣжать куда-нибудь въ Швейцарію…

   — Послушай, Аня, по пословицѣ у страха глаза велики… Вѣдь населеніе Россіи не только не уменьшается, а наоборотъ, увеличивается, значитъ, бѣда еще не такъ велика. Доказательство: мы сами… Вѣдь выросли же мы въ Россіи, а не за границей.

   — Это все слова, слова и слова.

   — Я тебѣ вотъ что скажу, Аня… Какъ-то лѣтомъ мнѣ пришлось быть за Невской заставой, гдѣ начинается фабричный районъ. Возвращался я вечеромъ на конкѣ и сидѣлъ наверху. Солнце закатывается, въ воздухѣ страшная духота, кругомъ лачуги, кабаки, трактиры, фабрики и ни одного деревца. Понимаешь: ни скверика, ни аллейки, ни рощицы. Несчастная дѣтвора вся на улицѣ, въ пыли и грязи… Меня просто взялъ ужасъ вотъ за этихъ фабричныхъ дѣтей. Но вѣдь они живы и вырастутъ большими, хотя, конечно, и не всѣ. Въ этомъ фабричномъ районѣ считается населенія около ста тысячъ. Слѣдовательно дѣтей надо считать до десяти тысячъ. Знаешь, какой отсюда выводъ?

   — Самый простой: фабричное населеніе вездѣ вымираетъ съ ужасающей быстротой и пополняется новыми рабочими изъ деревень.

   — Нѣтъ, есть еще и другой выводъ: вотъ намъ съ тобой просто стыдно бояться за своего ребенка, когда приняты всѣ мѣры для его существованія и всѣ средства. Ты только подумай, при какихъ условіяхъ вырастаютъ дѣти въ деревнѣ, и все-таки вырастаютъ, а мы, кажется, дѣлаемъ рѣшительно все для своего ребенка.

   — Не говори, Сережа, пожалуйста, не говори этого… Я все боюсь, что мы что-нибудь пропустимъ, не досмотримъ, просто не сумѣемъ сдѣлать.

   — Ну, такой страхъ уже является своего рода болѣзнью.

   — И вполнѣ понятно. Я, по крайней мѣрѣ, постоянно больна своимъ ребенкомъ.

   Успокаивая жену, Сергѣй Иванычъ самъ тоже волновался вопросомъ объ эпидеміяхъ. Онъ вычитывалъ все, что печаталось про нихъ въ газетныхъ корреспонденціяхъ и даже въ спеціально-медицинскихъ изданіяхъ. Его прежде всего обезкураживала безсмысленность этого стихійнаго зла. Кричатъ о войнахъ, а тутъ творится еще болѣе жестокая война изъ года въ годъ, изо дня въ день, и уноситъ въ сотни разъ больше жертвъ, чѣмъ всѣ войны, взятыя вмѣстѣ. Если даже взять одну хозяйственную сторону, чего стоитъ каждый ребенокъ семьѣ — получатся милліарды брошенныхъ на вѣтеръ рублей. Эта беззаконность стихійнаго зла врѣзывалась какимъ-то клиномъ во всю остальную законность жизни. Вѣдь все обусловлено, все взаимно связано, все имѣетъ свое разумное объясненіе, хотя подчасъ и несправедливо. «Маленькій баринъ» отнялъ молоко у ребенка Агасьи, и тотъ умеръ якобы отъ горлышка; Анисья не имѣла возможности сама воспитать своего ребенка, и онъ погибнетъ гдѣ-нибудь въ воспитательномъ домѣ; вѣроятно, та же участь ожидаетъ и будущаго ребенка Иды — жестокая, но законность. Если взять жизнь фермы, то вѣдь и здѣсь сложился цѣлый кругъ такихъ отношеній, изъ которыхъ невозможно вырваться, несмотря на самое горячее желаніе это сдѣлать. Напримѣръ, какъ онъ, Сергѣй Иванычъ, мучился и мучится положеніемъ Анисьи, Агасьи и Иды и все-таки ничего для нихъ не сдѣлаетъ. Его вмѣшательство было даже вреднымъ, какъ въ примѣрѣ съ Анисьей. Приходилось эксплоатировать, какъ эксплоатировали всѣ остальные. Выхода не было.

   Обвиняя про себя своихъ дамъ и даму вообще, Сергѣй Иванычъ не могъ не видѣть, что онѣ только санкціонируютъ фактъ жизни, а шаблонъ для этой жизни дается вкусами, привычками, пороками и достоинствами мужчины. Во всякомъ случаѣ ихъ роль пассивная, и слѣдовательно вполнѣ обвинять ихъ несправедливо.

   Сергѣй Иванычъ незамѣтно для самого себя переходилъ въ роль наблюдателя какъ надъ другими, такъ и надъ самимъ собой, точно дѣлалъ какой-то очень сложный и отвѣтственный опытъ и научную провѣрку. Въ жизни всѣ явленія связаны. Кажется, что могло быть общаго между фермой, спичечной фабрикой и трактиромъ «Голубокъ», а между тѣмъ получалась вполнѣ опредѣленная комбинація и даже тѣсная связь. «Шестерка» изъ «Голубка» явился какимъ-то разрушающимъ элементомъ, какъ всякій отбросъ, Егоръ Спиридонычъ заливалъ свое горе въ «Голубкѣ», сторожъ со спичечной фабрики являлся въ роли безпощаднаго общественнаго мнѣнія, на которое всѣ ссылались, Иванъ Иванычъ приходилъ повѣрять свои любовныя муки Аннѣ Петровнѣ, Елена Александровна имѣла виды на Ивана Иваныча, Адя приходила няньчить маленькаго Вадима, корректный нѣмецъ Шикъ непогрѣшимо возвышался надъ всѣми, и т. д.

   Иванъ Иванычъ, очень милый и гуманный человѣкъ, разъ откровенно проговорился Сергѣю Иванычу, когда они сидѣли одни въ кабинетѣ.

   — Скажите, пожалуйста, Сергѣй Иванычъ, ну, почему я не взялъ на воспитаніе ребенка вашей Анисьи? Вѣдь, кажется, чего бы проще: квартира у меня есть, мнѣ нужна прислуга — самое подходящее было взять Анисью съ ребенкомъ именно мнѣ. И какъ это мнѣ не пришло въ голову, да и другимъ тоже…

   — Да, дѣйствительно…— спохватился Сергѣй Иванычъ.— Никто рѣшительно этого не подумалъ.

   — Вѣдь не съѣлъ бы меня одинъ ребенокъ, а потомъ онъ бы подросъ, я его отдалъ бы въ школу… да. Аделаида Егоровна такъ любитъ дѣтей и все вспоминаетъ дѣвочку Анисьи…

   Сергѣй Иванычъ понялъ, что все дѣло въ концѣ концовъ сводилось на Адю,— взятый на воспитаніе ребенокъ создалъ бы нѣкоторую сближающую обстановку, общія заботы, общія мысли. А въ сущности этотъ Иванъ Иванычъ такая же мямля и размазня, какъ и онъ, Сергѣй Иванычъ. Въ нихъ было много общаго, какъ въ истинно-русскихъ людяхъ, добрыхъ, порывистыхъ, безхарактерныхъ и покладистыхъ.

   — Да, дѣйствительно…— думалъ вслухъ Сергѣй Иванычъ.— А какъ глупо это все вышло, Иванъ Иванычъ!.. Не умѣемъ мы жить… Говоря откровенно, просто бить насъ надо.

   Иванъ Иванычъ засмѣялся. Онъ такъ хорошо умѣлъ смѣяться, что больше всего въ немъ нравилось Ирочкѣ.

  

XVIII.

   Шекспиръ гдѣ-то называетъ привычку чудовищемъ, пожирающимъ лучшія наши чувства, и Сергѣй Иванычъ началъ испытывать это на себѣ. Да, привычка — ужасная вещь, и то, что возмущало и мучило Сергѣя Иваныча еще полгода назадъ, теперь быстро заносилось соромъ жизни, какъ заноситъ рѣка иломъ самыя глубокія ямы и колдобины. Нельзя сказать, что Сергѣй Иванычъ помирился съ существующимъ порядкомъ, но прежней остроты чувства уже не было. Фактъ жизни бралъ перевѣсъ надъ теоретическими построеніями. Главнымъ дѣйствующимъ началомъ, заслонявшимъ все остальное, былъ свой собственный ребенокъ. Да, онъ росъ и постепенно наполнялъ собой весь домъ. У него уже были свои желанія и нежеланія, просыпалось сознаніе. Онъ начиналъ узнавать окружающихъ и семи мѣсяцевъ сказалъ свое первое дѣтское слово: мама. Это былъ настоящій праздникъ для всей семьи. Вообще ребенокъ являлся какимъ-то регуляторомъ всей жизни, и все въ домѣ прилаживалось къ нему. Открывалась совершенно новая жизнь, полная такихъ хорошихъ радостей, предъ которыми отступало все темное, мучительное и несправедливое.

   Въ постепенномъ своемъ перерожденіи Сергѣй Иванычъ дошелъ до того, что могъ радоваться, наблюдая, какъ Анисья постепенно привязывается къ ребенку. Она помѣщала въ этомъ ребенкѣ неизжитый материнскій инстинктъ.

   — Знаешь, Аня, изъ этой Анисьи выйдетъ очень хорошая няня,— говорилъ Сергѣй Иванычъ женѣ.— У нея отличный ровный характеръ, а потомъ она такъ любитъ нашего Вадишку…

   — Да, ничего…— сухо отвѣчала Анна Петровна, ревновавшая всѣхъ.

   — Нѣтъ, серьезно… Эти дѣвушки, которыя пережили катастрофу, дѣлаются отличными нянями.

   Да, хорошо, совсѣмъ хорошо. А тутъ еще близилась весна, съ которой неразрывно связывались такія здоровыя заботы. Это уже былъ счастливый трудъ, полный новаго смысла и значенія. Приходилось работать не для одного настоящаго, а и для будущаго. Забота о подраставшемъ ребенкѣ заставляла думать о нѣкоторыхъ сбереженіяхъ и запасахъ, какіе дѣлаютъ даже кроты и мыши. Сергѣй Иванычъ съ ранняго утра уже былъ на хозяйствѣ и съ особеннымъ удовольствіемъ входилъ во всѣ его самыя скучныя мелочи. Вѣдь теперь все было важно, и въ собственномъ смыслѣ мелочей не существовало. Егоръ Спиридонычъ попрежнему былъ правой рукой и опять «наладился», стряхнувъ съ себя жестокимъ запоемъ всякую дурь. Онъ особенно старался и поднимался раньше барина.

   — Пчелка-то какъ у насъ гудитъ, Сергѣй Иванычъ… Учуяла весну Божья тваринка,— любовно говорилъ онъ, встряхивая волосами.— Она, эта самая пчела, вотъ какъ это все чувствуетъ. Ежели чуть что — лучше къ ней и не подходи…

   — Пчела требуетъ только ухода, и больше ничего. Остальное все вздоръ…

   — Нѣтъ, ужъ это вы напрасно, баринъ, потому какъ ежели что въ дому неладно, и пчелка неладно…

   — Перестаньте болтать глупости.

   Снѣгъ быстро таялъ. Крыши за ночь обрастали ледяными сталактитами. Дорога почернѣла, и кой-гдѣ показались лужи, покрывавшіяся по ночамъ тонкимъ льдомъ, ломавшимся какъ стекло. Особенно хорошо теперь было въ оранжереѣ, гдѣ луковицы уже цвѣли съ февраля; гіацинты, тюльпаны и ландыши нынче были особенно великолѣпны, а розовыя азаліи превзошли самихъ себя. Сергѣй Иванычъ любилъ копаться въ оранжереѣ по цѣлымъ часамъ, потому что цвѣты были его слабостью, въ чемъ онъ даже упрекалъ себя, такъ какъ это была уже нѣкоторая роскошь, а не хозяйственная статья. Промышленнаго цвѣтоводства онъ не понималъ, потому что это не было серьезнымъ дѣломъ, а только удовлетворяло лишнюю прихоть богатыхъ людей. Другое дѣло — имѣть оранжерейку для себя: что поработалъ, то и получилъ. Разъ, когда онъ работалъ въ оранжереѣ вмѣстѣ съ садовникомъ, Егоръ Спиридонычъ замѣтилъ:

   — А вѣдь неладно, баринъ…

   — Что неладно?

   — Да такъ, примѣта есть… Вотъ вы смѣетесь надъ примѣтами, а онѣ вотъ какъ выходятъ. Какъ по-писаному…

   — Что такое случилось? Пожалуйста, говорите толкомъ…

   — Да вотъ цвѣты, Сергѣй Иванычъ… Ужъ вы извитые, а только неладно. Въ прошломъ году азаліи-то какія были: гдѣ-гдѣ цвѣточекъ завязался, а нынче такъ пукетами и прутъ. Тоже вотъ и тюльпаны, и нарциссы, и гіацинты… И оранжерея та же и руки тѣ же, а цвѣты другіе.

   — Ну?

   — По-нашему это не къ добру…

   Сергѣй Иванычъ только засмѣялся.

   — Меня удивляетъ одно, Егоръ Спиридонычъ: человѣкъ вы неглупый, а говорите прямо глупости. Это могутъ сказать Домна или Васильевна, а вамъ-то стыдно. Видали хорошія оранжереи? Чѣмъ лучше уходъ за растеніями, тѣмъ больше цвѣтовъ. Нѣмцы-садовники вонъ какіе цвѣты выгоняютъ… Тоже не къ добру?

   — Нѣмецъ это совсѣмъ особь статья, Сергѣй Иванычъ. Нѣмцу наплевать, а у насъ свои примѣты…

   — Рѣшительно ничего не понимаю!..

   Садовникъ только пожалъ плечами и съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на ничего не понимающаго барина.

   Это замѣчаніе хотя и разсмѣшило Сергѣя Иваныча, но въ послѣднее время «примѣты» начали входить почти въ домашній обиходъ. Вся прислуга существовала по примѣтамъ, и отъ нея начали заражаться остальные. Въ самомъ дѣлѣ, въ жизни такъ много непонятнаго и таинственнаго, а съ другой стороны, вѣдь эти примѣты на чемъ-нибудь основаны, если имъ вѣритъ стомилліонная масса простого народа,

   — Можетъ-быть, наука впослѣдствіи только подыщетъ раціональное объясненіе имъ,— говорила Елена Александровна, вѣрившая главнымъ образомъ снамъ.— Вѣдь простыя деревенскія старухи изобрѣли и практиковали массажъ цѣлую тысячу лѣтъ, прежде чѣмъ ученые люди додумались до него. А гипнотизмъ? Тѣ же старухи давнымъ-давно лѣчатъ отъ дурного глаза, заговариваютъ кровь, присушиваютъ и т. д. И относительно сновъ то же самое. Положительно, есть вѣщіе сны.

   — Мама, я не спорю съ тобой,— говорилъ Сергѣй Иванычъ.— Хотя мое ухо просто не привыкло слышать подобныя вещи… Для меня лично существуетъ одна точная, положительная наука, а все остальное — только темная область темныхъ предчувствій. Мы такимъ образомъ можемъ договориться до столоверченія…

   Извѣстно, что Сергѣй Иванычъ былъ скептикъ — это во-первыхъ, а вовторыхъ, онъ былъ всегда страшно упрямъ и, въ-третьихъ, всегда спорилъ. Напримѣръ, сонъ, который видѣла Елена Александровна за нѣсколько дней до скоропостижной смерти своего мужа,— приходитъ человѣкъ въ бѣломъ и манитъ ее рукой. Она тогда же разсказала этотъ сонъ, и всѣ смѣялись, какъ вотъ сейчасъ смѣется Сережа. Нѣтъ, въ природѣ есть что-то такое… да. Даже Ирочка, и та допускаетъ совпадете нѣкоторыхъ сновъ съ дѣйствительностью.

   Этотъ подъемъ суевѣрнаго чувства въ женщинахъ Сергѣй Иванычъ объяснялъ по-своему, именно страхомъ передъ неотвратимой бѣдой, грозившей изъ каждой щели. Да и было чего бояться. У буфетчика въ «Голубкѣ» на Святкахъ умеръ ребенокъ отъ скарлатины, у сторожа на спичечной фабрикѣ двое дѣтей умерли отъ дифтерита, и это въ двухъ шагахъ отъ фермы. А тамъ дизентерія, круппъ, инфлюэнца… Дамы на фермѣ трепетали за своего ребенка при каждомъ такомъ извѣстіи и чувствовали себя безпомощными.

   Бѣда пришла совершенно нежданная. Не было ни вѣщихъ сновъ ни какихъ-нибудь другихъ зловѣщихъ признаковъ.

   Ребенокъ былъ совершенно здоровъ и веселъ. Это было въ концѣ второй недѣли поста. Сергѣй Иванычъ собирался съѣздить на нѣсколько дней по дѣламъ въ Москву, но почему-то остался. Вечеромъ въ пятницу кормилица Агасья заявила Аннѣ Петровнѣ, что ребенокъ скучаетъ.

   — Что значитъ скучаетъ?

   — Да такъ, барыня…

   Анна Петровна пощупала головку и нашла только легкій жарокъ, что съ дѣтьми этого возраста случается отъ всякихъ пустяковъ.

   — Можетъ-быть, зубки рѣжутся…— сдѣлала она предположеніе, глядя вопросительно на кормилицу.

   — А кто его знаетъ, барыня… Извѣстно, дѣти. Можетъ, сглазилъ кто-нибудь… Третьеводни Шикова жена все ахала: «Ахъ, какой чудный ребеночекъ! Ахъ, какой хорошенькій!» Я не стерпѣла и сказала ей, что это неладно…

   — Ну, это глупости, Агасья.

   — Какъ вамъ будетъ угодно, барыня…

   Сергѣй Иванычъ тоже отнесся довольно спокойно къ этому случаю. Мало ли дѣти хвораютъ — это въ порядкѣ вещей. Онъ пошелъ въ дѣтскую, посмотрѣлъ ребенка и успокоилъ жену. Самый обыкновенный маленькій жарокъ…

   — Вообще мы слишкомъ много волнуемся, Аня,— замѣтилъ онъ наставительно.— Всѣ дѣти неизбѣжно проходятъ извѣстный рядъ дѣтскихъ недомоганій и болѣзней.

   — Да я ничего, Сережа…

   Ночью Сергѣя Иваныча разбудили. Маленькій баринъ лежалъ точно въ огнѣ.

   — Что… что такое?— бормоталъ спросонья Сергѣй Иванычъ.— Какъ это вдругъ могло случиться?..

   Весь домъ всполошился, какъ одинъ человѣкъ. Анна Петровна, помертвѣвшая отъ страха, напрасно старалась удерживать слезы. Заложена была лошадь, и Сергѣй Иванычъ самъ поѣхалъ въ городъ за докторомъ.

  

XIX.

   Когда Сергѣй Иванычъ ѣхалъ въ городъ за докторомъ, на него напалъ какой-то паническій страхъ. Господи, что будетъ? И отчего, подумаешь, могло все случиться… Ребенокъ былъ веселенькій, игралъ, вообще имѣлъ совершенно веселый видъ, и вдругъ… «Ахъ, какой я глупый!— думалъ Сергѣй Иванычъ.— Совсѣмъ забылъ посмотрѣть у него горлышко». Страхъ предъ дифтеритомъ постоянно его мучилъ, а тутъ изъ головы вонъ.

   Дѣтскій докторъ хотя и былъ знакомый человѣкъ, но вышелъ съ недовольной миной, когда его разбудили. Перспектива ѣхать ночью за-городъ совсѣмъ ему не улыбалась.

   — Можетъ-быть, пустяки какіе-нибудь?— говорилъ онъ, надѣвая въ передней мѣховое пальто.— Это иногда случается… Родители вообще склонны преувеличивать.

   — Ахъ, нѣтъ, докторъ… лежитъ съ закрытыми глазками…

   — Дѣти, вообще, слабѣютъ быстро отъ всякихъ пустяковъ, и это еще ничего не доказываетъ.

   — Если бы вы были правы, докторъ!

   Всю дорогу докторъ дулся и упорно молчалъ, несмотря на всѣ усилія Сергѣя Иваныча занять его. Дорога обоимъ показалась гораздо длиннѣе обыкновеннаго, лошадь шла тише обыкновеннаго, кучеръ Архипъ правилъ сквернѣе обыкновеннаго, даже ямъ по дорогѣ попадалось больше обыкновеннаго. Но вотъ наконецъ показался знакомый силуэтъ построекъ, мелькнулъ огонекъ… Что-то тамъ дѣлается? Да Сергѣя Иваныча опять напалъ страхъ, и у него захолонуло на душѣ. Вотъ ужъ совсѣмъ близко. У воротъ стоялъ Егоръ Спиридонычъ и, видимо, поджидалъ. Значитъ, дѣло скверно… У Сергѣя Иваныча упало сердце, и онъ чувствовалъ, какъ дрожатъ колѣни отъ страха, когда онъ входилъ въ домъ.

   Докторъ осмотрѣлъ ребенка и только покачалъ головой. На него всѣ смотрѣли со страхомъ, точно отъ него сейчасъ зависѣли и жизнь и смерть. Оставалась безучастной одна кормилица Агасья, не вѣрившая никакимъ докторамъ на свѣтѣ. Божья воля на все, а доктора понапрасну мучатъ.

   — Ну что, докторъ?— спрашивалъ Сергѣй Иванычъ, чувствуя, какъ у него холодѣютъ руки и ноги.

   — Онъ мнѣ не нравится…— коротко отвѣтилъ докторъ, набрасывая рецептъ.

   — Что же у него такое?

   — Пока еще не опредѣлилось… Всего вѣрнѣе, что инфлюэнца… да… Она сопровождается иногда очень серьезными послѣдствіями… да… послѣдствіями… Какъ мнѣ кажется, у ребенка не совсѣмъ въ порядкѣ правое легкое… подозрительный шумъ… шумъ и особенные хрипы…

   — А горлышко?

   — Горлышко въ порядкѣ..

   У Сергѣя Иваныча отлегло на душѣ. Все, что угодно, только не горлышко… Даже если воспаленіе легкихъ, и съ этимъ можно помириться. Ребенокъ здоровенькій и вынесетъ.

   Архипа уже верхомъ погнали въ городъ, въ аптеку, а пока были пущены въ ходъ компрессы. Ребенокъ тяжело дышалъ, продолжая лежать съ закрытыми глазами. Докторъ все щупалъ пульсъ и видимо волновался: ему не нравилось, какъ работаетъ сердце маленькаго барина. Анна Петровна не отходила отъ кровати больного и, кажется, ничего не видѣла и не слышала, охваченная однимъ чувствомъ. Отъ одной безсонной ночи она сразу вся осунулась и какъ-то пожелтѣла.

   — Инфлюэнца?— спрашивала она доктора въ десятый разъ.

   Наступало уже весеннее мутное утро. Свѣтъ скорѣе чувствовался, чѣмъ видѣлся, а солнце напоминало воспаленный глазъ, полуприкрытый облакомъ вѣкомъ. На фермѣ царила зловѣщая тишина. Всего какая-нибудь одна ночь, и люди сдѣлались неузнаваемыми. Вездѣ въ комнатахъ царилъ страшный безпорядокъ, пахло лѣкарствами и слышались осторожные шаги и сдержанный шопотъ. Сергѣй Иванычъ провелъ цѣлую ночь въ дѣтской и не замѣчалъ, какъ бѣжитъ время. Докторъ соснулъ три часа въ его кабинетѣ. Теперь уже никто не спрашивалъ его о положеніи больного. Маленькій баринъ точно таялъ у всѣхъ на глазахъ.

   — Да… Это удивительно!— бормоталъ докторъ, испытывая постыдное чувство безсилія.— Совершенно новая форма быстротечной пневмоніи на почвѣ инфлюэнцы.

   Съ каждымъ часомъ оставалось все меньше и меньше надежды. Теперь уже Сергѣй Иванычъ могъ слышать тѣ предательскіе хрипы, которые сразу такъ не понравились доктору.

   Анна Петровна находилась въ тупомъ отчаяніи, какъ оглушенная. Она больше не могла плакать. Что-то такое громадное, ужасное, подавляющее ворвалось въ домъ. Смерть уже незримо летала надъ головкой маленькаго хозяина, и не было силы, которая могла бы предупредить катастрофу. Маленькая жизнь, какъ блуждающій огонекъ, готова была потухнуть каждую минуту. Всѣхъ спокойнѣе и выдержаннѣе была Елена Александровна и она же оказалась всѣхъ выносливѣе. Когда силы ее оставляли, старушка уходила къ себѣ въ комнату и молилась. Ирочка заперлась у себя въ комнатѣ и со страха не могла заснуть всю ночь. Она еще не видала, какъ умираютъ люди, и совершенно потерялась. Въ голову Ирочки лѣзли самыя глупыя мысли, которыя уже совсѣмъ не соотвѣтствовали важности момента. Она раскаивалась про себя, что любила дразнить маленькаго Вадишку, что разсердилась на него еще наканунѣ болѣзни, когда онъ испортилъ ей новое платье, что, вообще, мало его любила и не умѣла любить. Да и для чего, вообще, жить, любить, мучиться и желать чего-нибудь, когда въ каждый данный моментъ эта глупая жизнь можетъ порваться, какъ гнилая нитка? Умныя книги говорили Ирочкѣ, говорили рѣшительно обо всемъ, кромѣ самаго главнаго, т.-е. смерти. Вотъ до этого дня она какъ-то совсѣмъ не задумывалась надъ этимъ вопросомъ, и ей казалось, что простыя женщины, какъ старуха Васильевна, даже Домна и Анисья, знаютъ объ этомъ гораздо больше, понимаютъ то, чего ей, интеллигентной женщинѣ, совсѣмъ не дано. Даже эти простыя бабы держали себя лучше — въ нихъ была такая трагическая простота. У Ирочки явилось какое-то дѣтское беззащитное чувство, ей хотѣлось, чтобы Васильевна сидѣла въ ея комнатѣ и что-то такое говорила, говорила безъ конца, ласковое и строгое, простое и вѣрующее, отъ чего отлегаетъ на сердцѣ.

   Въ девять часовъ докторъ вызвалъ Сергѣя Иваныча въ кабинетъ. Онъ былъ очень смущенъ и жалокъ.

   — Сергѣй Иванычъ, я долженъ васъ предупредить…

   — Знаю, знаю… Все кончено.

   Докторъ вынулъ часы и проговорилъ уже рѣшительнѣе:

   — Меня ждутъ другіе больные…

   — Да?..

   Когда докторъ уходилъ, Сергѣя Иваныча охватило отчаяніе тонущаго человѣка,

   — Докторъ, ради Бога, не уходите! Умоляю васъ…

   — Мое присутствіе совершенно безполезно… Впрочемъ, я заѣду потомъ. Удивительный случай…

   Въ головѣ Сергѣя Иваныча быстро пронеслась картина, какъ другія больныя дѣти ждали вотъ этого доктора, тѣ другія, для которыхъ еще существовала надежда. Онъ тамъ былъ нуженъ… Потомъ Сергѣю Иванычу сдѣлалось обидно, когда онъ вспомнилъ, что жена называла вотъ этого самаго доктора добрымъ. Какой же онъ добрый, если бѣжитъ въ такой моментъ. А главное, Аня сейчасъ замѣтитъ его отсутствіе и окончательно падетъ духомъ… Впрочемъ, что же тутъ говорить, когда онъ самъ призналъ себя лишнимъ здѣсь и когда его ждутъ другія больныя дѣти. Всѣ эти мысли неслись въ головѣ Сергѣя Иваныча вихремъ, какъ осенніе сухіе листья.

   — Сережа, докторъ уѣхалъ?— строго спросила Елена Александровна, появляясь своей неслышной походкой въ дверяхъ.

   — Да, мама… Ахъ, мама, мама…

   Сергѣй Иванычъ вдругъ заплакалъ, почувствовавъ себя тѣмъ ребенкомъ, котораго когда-то утѣшала вотъ эта мама.

   — Мама, за что?.. Мама, это несправедливо…

   Анна Петровна сидѣла у кроватки маленькаго барина, обезумѣвшая, жалкая, состарѣвшаяся въ одну ночь. Она видѣла, что ребенокъ умираетъ, и понимала, что спасенья нѣтъ. Вотъ маленькій баринъ началъ уже дышать тише… Что-то клокотало въ маленькомъ горлышкѣ.

   — Барыня, перекрестите младенца… отходитъ,— шепнула стоявшая за ней Васильевна.— Господи, помилуй…

   Эти слова точно разбудили дремавшую энергію. Анна Петровна, захлебываясь, начала повторять:

   — Нѣтъ, нѣтъ, я не позволю… я не дамъ… я просила Бога… Не дамъ, не дамъ!..

   Она порывалась взять ребенка изъ кроватки, но Васильевна ее удержала.

   — Барыня, нехорошо безпокоить, когда человѣкъ отходитъ…

   У кроватки собрались Елена Александровна, Сергѣй Иванычъ и Анна Петровна. Сергѣй Иванычъ собралъ всѣ силы и старался казаться спокойнымъ. Одной рукой онъ держалъ жену за талію.

   — Отошелъ…— проговорила Васильевна, крестясь.

   Ирочка узнала о смерти маленькаго барина, когда услышала, какъ въ коридорѣ рыдала Анисья. Она со страхомъ выглянула изъ своей комнаты и увидѣла, какъ братъ ведетъ жену черезъ гостиную. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ и заглянула въ дверь дѣтской. Елена Александровна наклонилась надъ кроваткой и торопливо крестила маленькаго барина. Въ уголкѣ стояла Васильевна и глухо причитала:

   — Голубчикъ ты нашъ… анделочекъ.

   Ирочка убѣжала къ себѣ въ комнату, затворила за собой дверь на ключъ и, бросившись въ кровать, принялась плакать… Потомъ ее удивило, что въ коридорѣ слышался голосъ Ивана Иваныча, который о чемъ-то разговаривалъ съ Анисьей.

   — Передайте Сергѣю Иванычу, что я всѣ хлопоты по похоронамъ беру на себя…

   — Слушаю-съ…

   — Аделаида Егоровна сейчасъ будетъ.

  

XX.

   Покойникъ въ домѣ вызвалъ хлопотливую работу всѣхъ женщинъ. Всѣмъ руководила Адя. Она была въ траурѣ и походила на черную тѣнь. Маленькій баринъ лежалъ въ гостиной на столѣ, окруженный цвѣтущими азаліями. Каждое утро Егоръ Спиридонычъ приносилъ живые цвѣты и обкладывалъ ими покойника. Въ комнатахъ водворился запахъ роснаго ладона и слышалось монотонное чтеніе сестры изъ какой-то общины. Главнымъ образомъ хлопоталъ Иванъ Иванычъ, которому больше было заботы съ живыми. Съ Анной Петровной было уже три обморока. Она не плакала, не жаловалась, и это было всего хуже. Но женщины держали себя все-таки бодро сравнительно съ Сергѣемъ Иванычемъ, который ходилъ съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ. Но вечерамъ Иванъ Иванычъ насильно уводилъ его гулять. Сергѣй Иванычъ безпрекословно повиновался и каждый разъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на своего ментора, точно видѣлъ его въ первый разъ. Какой онъ чудный, а главное, добрый человѣкъ. Сергѣю Иванычу нравилось общество этого хорошаго человѣка. Являлась даже мысль, что какъ было бы хорошо, если бы онъ совсѣмъ переѣхалъ съ фабрики на ферму. Всѣ женщины тоже полюбили Ивана Иваныча и обращались къ нему за всякими пустяками. Когда онъ входилъ въ комнату, Адя опускала глаза. Ирочка слѣдила за каждымъ шагомъ Ивана Иваныча ревнивыми глазами. Она только теперь поняла и оцѣнила этого скромнаго человѣка, въ присутствіи котораго ей хотѣлось быть и красивой, и молодой, и одной изъ тѣхъ счастливыхъ женщинъ, за которыми ухаживаютъ мужчины. Эти чувства Ирочки самымъ невозможнымъ образомъ были связаны съ маленькимъ бариномъ, смерть котораго еще ярче выставила все величіе жизни, ея отвѣтственные интересы и тотъ смыслъ, который обыкновенно покрытъ дневнымъ шумомъ и пустяками.

   У Сергѣя Иваныча горе проявлялось въ самой шумной формѣ. Онъ больше не стыдился своихъ слезъ. Любимымъ его мѣстомъ была дѣтская, гдѣ все напоминало маленькаго барина — костюмчики, кроватка, всѣ мелочи его обихода, а особенно дѣтскія игрушки. Вѣдь это цѣлый міръ — вотъ эти безсмысленныя и смѣшныя дѣтскія игрушки, кажется, еще хранившія на себѣ таинственные слѣды дѣтскихъ улыбокъ, дѣтскихъ глазъ, дѣтскаго смѣха и перваго пробужденія сознанія. Въ нихъ заключается какая-то неразгаданная тайна, какъ въ тѣхъ смѣшныхъ и нелѣпыхъ божкахъ и идольчикахъ, которымъ поклонялся ветхій человѣкъ. Они еще не потеряли живой теплоты дѣтскихъ рукъ, которыя ихъ держали… И вдругъ ничего, темнота и ненужность.

   — Ради Бога, не трогайте въ этой комнатѣ ни одной вещи,— умолялъ Сергѣй Иванычъ всѣхъ.— Я приду сюда черезъ десять лѣтъ, когда онъ былъ бы мальчикомъ, и буду оплакивать своего дорогого мальчика… приду черезъ двадцать пять лѣтъ, когда онъ былъ бы юношей, и буду сѣдымъ старикомъ оплакивать своего дорогого юношу… Оставьте все, не трогайте ничего и дайте мнѣ плакать…

   Ивану Иванычу стоило большихъ хлопотъ увести Сергѣя Иваныча изъ этой роковой комнаты.

   — И вдругъ ничего?!— въ ужасѣ повторялъ Сергѣй Иванычъ.— Да, ничего, ничего, ничего… И самъ я тоже ничто и впереди ничто!

   Особенно мучился Сергѣй Иванычъ наканунѣ похоронъ. Онъ ходилъ вокругъ маленькаго гробика и повторялъ:

   — Вадимъ, ты у меня дорогой гость… и сегодня послѣдняя ночь, которую ты у меня гостишь, мой милый мальчикъ. Да, послѣдняя, послѣдняя…

   Читалка смотрѣла на горевавшаго отца равнодушными глазами. Она видѣла такъ много горя и слезъ, и новаго ничего для нея не существовало, какъ для монеты, которая побывала въ милліонахъ рукъ.

   Елена Александровна попросила Ивана Иваныча увести куда-нибудь безумствовавшаго отца. Сергѣй Иванычъ не сопротивлялся. Возбужденіе у него смѣнилось апатіей.

   — Пойдемте пѣшкомъ,— предлагалъ Иванъ Иванычъ.

   — Пойдемте…

   Падалъ мягкій весенній снѣжокъ, падалъ какъ-то нехотя, точно сознавалъ свою собственную безполезность и безсиліе. Они шли прямо по шоссе, потому что тротуары были затоплены весенней водой.

   — Меня что возмущаетъ,— глухо заговорилъ Сергѣй Иванычъ:— всему есть свои разумныя причины и объясненія, даже подлости и безобразію. Да… А тутъ ничего и ничего. Для чего-то человѣкъ родился и ужъ совсѣмъ неизвѣстно для чего умираетъ… Какой же смыслъ жизни? Получается какая-то колоссальная безсмыслица… Меня это убиваетъ, Иванъ Иванычъ… Вѣдь послѣднее утѣшеніе — философія. Ахъ, да что философія: вздоръ, болтовня, безсмысленное кружево мысли. Вѣдь вотъ возьмите Анисью, Домну, старуху Васильевну — онѣ неизмѣримо счастливѣе насъ съ вами, потому что онѣ могутъ молиться. Боже мой, чего бы я ни далъ за такую возможность…

   — По-своему всякій молится, Сергѣй Иванычъ…

   — Молится, но не всякій получаетъ облегченіе. Да… Ахъ, какая безсмыслица! Ну, скажите, развѣ не приняты были всѣ мѣры, чтобы ребенокъ былъ здоровъ? Я ищу и не нахожу ни малѣйшаго повода, чтобы обвинить себя или другихъ въ какой-нибудь небрежности. Все было сдѣлано, все предусмотрѣно и… И все-таки безсмыслица! Какъ вы счастливы, Иванъ Иванычъ, что не женаты и не имѣли дѣтей… Это такая мука…

   — Я знаю, Сергѣй Иванычъ муку больше, именно, когда некого оплакивать…

   Точно въ отвѣтъ изъ мягкой кружившейся мглы съ тяжелымъ грохотомъ показались какія-то необыкновенныя колымаги, напоминавшія собою тѣ телѣги, въ которыхъ возятъ съ боенъ еще теплое мясо. Въ каждой колымагѣ сидѣло по двѣ бабы.

   — Это что такое?— удивился Сергѣй Иванычъ.— Никогда не видывалъ такихъ удивительныхъ экипажей…

   — А это изъ воспитательнаго дома развозятъ дѣтей на воспитаніе…

   Бабы, дѣйствительно, держали въ рукахъ какіе-то таинственные свертки и весело переговаривались съ казенными кучерами. Сергѣй Иванычъ и Иванъ Иванычъ посторонились, давая дорогу странному поѣзду. Всѣхъ колымагъ было шесть, всѣ были окрашены въ зеленую краску и всѣ были устроены съ прочностью хорошихъ лафетовъ. Колымаги грузно прокатились и медленно пропали въ вечерней мглѣ, точно имъ было трудно пробираться сквозь крутившуюся снѣжную сѣтку. Сергѣй Иванычъ проводилъ ихъ глазами, постоялъ и заявилъ:

   — Ну, теперь вернемтесь домой, Иванъ Иванычъ…

   Всю дорогу Сергѣй Иванычъ думалъ о несчастныхъ шпитонцахъ. Куда ихъ везутъ? Что ихъ ждетъ впереди, этихъ брошенныхъ матерями маленькихъ человѣчковъ? Гдѣ эти несчастныя матери? У него стоялъ еще въ ушахъ веселый говоръ и смѣхъ бабъ, увозившихъ домой живой товаръ. А маленькіе человѣчки не могли даже сказать, какъ имъ больно и горько, маленькія ручонки не могли защититься… Впереди ихъ, конечно, ждала самая вѣрная смерть, констатированная статистиками всей Европы. Это были жертвы Молоху нашей цивилизаціи…

   — Бѣдныя, бѣдныя…— подумалъ Сергѣй Иванычъ, чувствуя, какъ его сердце сжимается отъ щемящей боли.— Милыя бѣдныя дѣточки…

   Иванъ Иванычъ остался ночевать у Колосовыхъ. Его попросила объ этомъ Елена Александровна, которая боялась этой послѣдней ночи. Но Сергѣй Иванычъ былъ спокоенъ, какъ-то странно спокоенъ, какъ человѣкъ, отыскавшій разрѣшеніе очень трудной задачи.

   Пробило уже двѣнадцать часовъ. Иванъ Иванычъ лежалъ на диванѣ, испытывая приступъ самой неприличной сонливости. Изъ гостиной доносилось монотонное чтеніе сестры, напоминавшее жужжаніе какой-то громадной мухи. Сергѣй Иванычъ шагалъ изъ угла въ уголъ по кабинету, какъ маятникъ, и слипавшимся глазамъ Ивана Иваныча начинало казаться, что Сергѣй Иванычъ стоитъ на одномъ мѣстѣ, а мимо него движется кабинетъ.

   — Иванъ Иванычъ, вы не спите?

   — Нѣтъ…

   — Гм… Помните, что я вамъ говорилъ давеча о безсмыслицѣ? Да, такъ вотъ я все время думалъ… И знаете, вѣдь безсмыслицы-то нѣтъ!.. Помните давешній поѣздъ шпитонцевъ?

   — Дда…

   Сергѣй Иванычъ подсѣлъ на диванъ и заговорилъ быстро, точно боялся потерять нить собственныхъ мыслей.

   — Видите ли, безсмыслицы-то совсѣмъ нѣтъ… Вотъ эти шпитонцы, которыхъ повезли на вѣрную смерть… Кстати, вези на смерть взрослыхъ людей и предложи ихъ взять намъ, чѣмъ бы мы избавили отъ этой смерти — неужели мы не сдѣлали бы этого? Да… А тутъ и вы и я отлично знали, что дѣлается, и мы не разогнули пальца для этихъ несчастныхъ и даже не подумали объ этомъ. А сколько дѣтей гніетъ заживо по подваламъ, мерзнетъ въ мансардахъ — что мы для нихъ сдѣлали? Опять ничего… И другіе тоже ничего не сдѣлали, хотя и мы, и вы, и всѣ другіе отлично знаемъ ужасную дѣйствительность. Но есть возмездіе, Иванъ Иванычъ, возмездіе за нашъ эгоизмъ, вѣрнѣе — за безсердечіе. Этотъ коллективный брошенный ребенокъ мститъ намъ страшными дѣтскими эпидеміями. Откуда эти эпидеміи налетаютъ на насъ и вызываютъ тысячи жертвъ, несмотря на всѣ ухищренія науки, родительскую любовь и предосторожности? Страшный врагъ мститъ смертью за смерть, онъ зарождается въ подвалахъ, въ мансардахъ, по всевозможнымъ угламъ, гдѣ ютится бѣдность и нищета… и проникаетъ вездѣ, какъ воздухъ… Онъ не знаетъ жалости, какъ и мы. «Вы меня выбросили на улицу, вы любите только своихъ дѣтей, такъ вотъ вамъ и дифтеритъ, и скарлатина, и новая болѣзнь инфлюэнца… Вы будете плакать, эгоисты, какъ плакала моя коллективная мать!»…

  

   15 сентября 1895 г.

   Г. Царское Село.