В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
OCR Бычков М. Н.
Евлампеева дочь (Повѣсть.)
…Всяко, сударь, на свѣтѣ бываетъ. Идетъ, къ примѣру сказать, по улицѣ тротуаромъ человѣкъ, здоровый, веселый, идетъ и мечтаетъ о жизни; и вдругъ обваливается съ высокаго дома карнизъ, и прямо ему на голову; человѣка ужь того и нѣтъ! Или такъ: изъ ничтожества сразу другой превознесется и станетъ надъ многими повелѣвать. А иной цѣльную жизнь мается, какъ рыба объ ледъ бьется и неожиданно, передъ кончиною, Богъ ему богатство пошлетъ. Рѣдко, а бываетъ это. И выходитъ, никто заранѣе судьбы своей опредѣлить не властенъ. Случается, однако, что счастье человѣкъ и самъ беретъ, не дожидаясь череда; но въ такомъ разѣ, по размышленію людей благочестивыхъ, врядъ-ли безъ грѣха дѣло обходится…
Разскажу я вамъ одну исторію. Жила въ нашемъ городѣ дѣвица. Нельзя сказать, чтобы она знатнаго рода или высокаго происхожденія была, а изъ самаго простого званія: прямо надо говорить, папаша ея былъ прежде дворовымъ человѣкомъ, а мамаша небольшую коммерцію вела — жареной печенкой, пирогами да разнымъ мужицкимъ овощемъ на базарѣ торговала. Не природные они городскіе, а натеки, то есть, пришлые, чужестранные. Фамилья ихняя объявилась въ нашемъ городѣ тому назадъ лѣтъ двадцать. Такъ какъ Евлампей Иванычъ,— папаша этой дѣвицы — съ-измалѣтства служивши при своихъ господахъ, въ совершенствѣ лакейскую должность произошелъ, то съ перваго-же разу на хорошую линію попалъ: занялся въ городѣ офиціантской частью… По нашему мѣсту, ежели такое занятіе да въ настоящія руки попадетъ, то лучшаго маленькому человѣку ничего и пожелать невозможно: потому, во-первыхъ,— прибыльно, а во-вторыхъ,— офиціантъ ничѣмъ не обвязанъ, грозы хозяйской надъ собой не чувствуетъ, живетъ на полной слободѣ, и самъ себѣ господинъ. Шибко тогда пошелъ въ гору Евлампей Иванычъ: богачи рвутъ его на всѣ стороны, едва съ артелью поспѣваетъ заказы принимать. Старшенькую дочку — по двѣнадцатому годку была — въ школу опредѣлилъ, потомъ, когда подучится, думалъ даже въ гимназію перевести; остальныя ребятишки еще малы, на печкѣ сидѣли, но и тѣхъ въ свое время хотѣлъ въ училище отдать: но по прошествіи не больше какъ всего трехъ годовъ почти скоропостижную кончину принялъ. Зимою это случилось: служилъ онъ на богатой свадьбѣ и, бѣгая во фракѣ да бѣломъ галстукѣ изъ теплыхъ покоевъ черезъ дворъ по морозу на кухню, жестоко простудился, схватилъ скоротечную чахотку и черезъ два мѣсяца лежалъ подъ образами. Со смертью семейству его уже не до высокаго образованія!… Пока нажитое покойнымъ изъ рукъ не выплыло, семейство ничего — существовало, а какъ все попрожили, нужду пришлось терпѣть. Но вдова оказалась женщиной предпріимчивой и открыла эту самую коммерцію. Сама съ утра до ночи на базарѣ торгуетъ, а старшая дочь по дому за сестренкою, да братишками присматриваетъ. Такъ и жили, переколачивались.
Подросли дѣти. Матери новая забота: нужно ихъ къ дѣлу опредѣлить, чтобы хлѣбъ себѣ добывали. Пристроила вдова старшую дочь къ намъ на фабрику, въ ткацкое отдѣленіе по шпульной части; младшую къ портнихѣ въ ученье отдала, а мальчишекъ къ намъ же, на прядильню, въ присучальщики за машины поставила. Поразсовала такимъ манеромъ дѣтишекъ, а сама коммерцію продолжала вести.
Наша мануфактура одна изъ первыхъ въ городѣ: у насъ и прядильная, и ткацкая, и ситцевая. Народа разнаго больше трехъ тысячъ пропитаніе отъ нея получаютъ. Ежели издали посмотрѣть на фабрику,— настоящая картина! Пятиэтажные, да шестиэтажные каменные корпуса, трубы выше иной колокольни, вездѣ флигеля, да разныя зданія улицами идутъ, а по лугу разноцвѣтные ситцы разстилаются: что иной уѣздный городъ — никуда въ сравненіи съ ней не годится! И мѣстоположеніе прекрасное: по отлогому берегу зданія расположены, рѣка, словно лентой синей, фабрику огибаетъ, а на другомъ, возвышенномъ берегу, поблизости, лѣсъ большой стоитъ. Ужь очень прекрасно и для глазъ, и для воздуха было. Извѣстно, на фабрикахъ какими ароматами несетъ: тутъ и пыль масленистая отъ трепальныхъ да чесальныхъ машинъ, отъ красокъ да паровъ ядовитыхъ не продохнешь, а по корридорамъ и двору, мѣстами, какъ ни привычны мы, безпремѣнно за носъ схватишься, зажмешь его и бѣжишь прочь, какъ отъ заразы. Ну, вотъ лѣтней порою откроешь окошко или форточку — изъ лѣсу и потянетъ сосновымъ запахомъ, да пріятнымъ воздухомъ. Я по лѣтамъ домой иначе и не ходилъ, какъ черезъ этотъ лѣсъ, а обѣдать приносили мнѣ на фабрику. Обыкновенно два часа на обѣдъ давалось: перекусишь наскоро — и въ рощу! Слава Богу, зиму то зимскую всего наглотаешься въ мотальной, и дорога одна и та же опротивѣетъ до невозможности! Ну, лѣтомъ и поблаженствуешь! Въ будни часокъ погуляешь, а въ праздники съ утра заберешься въ лѣсъ и до ночи тамъ время въ удовольствіе свое проводишь. Наровишь только всегда поглуше куда забиться, чтобы на глаза хозяевъ не попадаться, потому какъ въ праздники всѣ богачи въ рощу съ семействами пріѣзжаютъ: напитковъ всякихъ съ закусками привезутъ, чай кушаютъ, а молодые въ бесѣдкѣ танцуютъ подъ музыку. Жуки эти, черно-рабочіе фабричные, залягутъ на травѣ и поглядываютъ изъ-за деревъ на увеселенія хозяйскія, а нашему брату, приказчику, какъ-то и неловко: увидитъ кто изъ хозяевъ — свой или чужой — все равно, подзоветъ къ себѣ, и стоишь передъ нимъ, пока онъ съ тобою говоритъ, безъ фуражки, словно передъ иконою или въ храмѣ Господнемъ; а попробуй, накрой голову, такъ безпремѣнно на худомъ счету послѣ очутишься, скажутъ: «гордеянъ, страху передъ хозяевами не чувствуетъ и должнаго почтенія къ нимъ не оказываетъ»! Разумѣется, главный приказчикъ не будетъ безъ шапки стоять, особливо который изъ ярманочныхъ, тоже нѣмецъ колеристь или англичанинъ директоръ; вмѣстѣ съ господами хозяевами чай и напитки кушаютъ, и мало передъ ними стѣсняются; ну, а я въ то время должность не очень важную занималъ, раздавалъ пряжу мотальщицамъ и въ полномъ подчиненіи у главнаго конторщика находился.
Хозяева наши были люди холостые. Одинъ старшій братецъ еще при жизни своего папаши женился на богачихѣ и ушелъ къ ней въ домъ, такъ какъ у родителей его супруги другихъ дѣтей не было, и, кромѣ наличнаго капитала, фабрику отъ тестя своего получилъ. Остались хозяева послѣ своего папаши совсѣмъ молоденькими, а дѣло повели не хуже, пожалуй что и получше, чѣмъ люди зрѣлыхъ лѣтъ. Не только заминки въ дѣлахъ или умаленія въ производствѣ не произошло, а наоборотъ, кругъ дѣятельности расширили, порядки учредили строгіе. Когда, по прошествіи десяти лѣтъ, начали сводить баланецъ, оказалось, что наслѣдственный отъ родителя капиталъ вдвое пріумножился. Правда, на первыхъ порахъ они пользовались совѣтами старшаго братца: такого ума и характера неограниченнаго былъ господинъ, что многіе фабриканты съ нимъ въ дѣлахъ совѣтовались, а мѣщанки однимъ именемъ Конона Яковлевича своихъ ревуновъ, ребятишекъ, въ трепетъ приводили и заставляли сразу притихнуть. Но какого чрезвычайнаго ума ни былъ бы человѣкъ, а въ пустопорожнюю голову другого онъ ничего не вложитъ; значитъ, въ младшихъ братьяхъ ужь свой, прирожденный талантъ былъ! И дѣйствительно, сами такіе молоденькіе, а лица у нихъ стариковскія: серьезныя, говорятъ про одно дѣло и никогда не усмѣхнутся,— развѣ иной разъ, по какому особому случаю, выпьютъ, ну такъ нѣсколько повеселѣютъ, но это въ годъ разъ, много два случалось, не больше. Первые милліонщики, а жили нераскочно, отъ всякихъ обчественныхъ дѣдовъ отстранялись, ни во что въ постороннее не входили, занимались своей фабрикой и жили только для однихъ себя. Основательные молодые люди, фондументальные! Характеромъ, кромѣ середняго, всѣ по старшемъ братцѣ: гордые и неприступные! Старикъ покойный, папаша ихній, другого склада и понятій былъ человѣкъ. Тотъ, бывало, со всякимъ простымъ рабочимъ поговоритъ, распроситъ его, кто онъ, велика-ли семья, и во все вникнетъ и ежели узнаетъ, что человѣкъ нужду терпитъ, безпремѣнно ему помощь окажетъ. Доступный, съ открытымъ сердцемъ былъ покойникъ!.. При томъ же и помнилъ, что родитель на его глазахъ самъ эти ситцы набивалъ, да вмѣстѣ съ набойщиками капиталъ свой наживалъ. Ну, а нонѣшніе хозяева ужь этого не помнятъ, потому и великатны!
Каждый братъ завѣдывалъ своей частью. Хотя и были директоры, механики и колеристы, но хозяева до всего сами доходили. У насъ, на ткацкой, распоряжался средній братъ, Геннадій Яковлевичъ,— всего ему тогда было двадцать два года. Онъ въ другихъ братьевъ не вышелъ, а больше по своему папашѣ пошелъ, хотя наружностью мало на родителя походилъ: тотъ высокій, дюжій и представительный былъ мужчина, а Геннадій Яковлевичъ роста средняго, сложенія нѣжнаго, темнорусый и тонколицый, но карактеромъ и улыбкою своего пріятнаго лица совершенный папаша: обходительный, простой и ко всѣмъ доброжелательный. Увидитъ, кто изъ служащихъ что не такъ дѣлаетъ, только учтиво скажетъ: «Ты, Иванъ Петровъ, вотъ такъ-бы»!… и больше ничего. А если кто провинится въ чемъ, то никогда не прогонитъ человѣка и штрафъ на него не прикажетъ писать, пожуритъ тихонько, скажетъ: «впередъ этого не дѣлай, дуракъ»! и велитъ опять къ своему дѣлу идти. «Только, пожалуйста, до братцевъ объ этомъ не доводите», проситъ насъ. Дѣйствительно, попадись виноватый на Павла Яковлевича,— другой братъ, что подъ Геннадьемъ Яковлевичемъ,— бѣда: никакихъ словъ въ оправданіе не приметъ, даже и слушать не станетъ, а затопаетъ, забранится и закричитъ: «гоните его съ фабрики въ шею»!
Три мѣсяца прошло, какъ Евлампеева дочь къ намъ въ ткацкую опредѣлилась. Звали ее Ниною,— дворовые часто своимъ дѣтямъ благородныя имена давали, господамъ своимъ подражали. Молоденькая, лѣтъ шестнадцати, много семнадцати, а въ работѣ пожилымъ не уступала. Собою была не дурна: высокенькая, личико бѣленькое, словно у природной барышни, а глаза какъ васильки, и волосы свѣтлые да густые; одѣвалась хотя бѣдненько и просто, но всегда къ лицу. Одно только дѣвушку портило: щедушна очень! Извѣстно, живя въ сиротствѣ да въ заботахъ, не раздюжѣешь. Вела себя очень даже скромно. Другія мотальщицы, особливо изъ себя которыя посмазливѣе, завсегда стараются передъ глазами приказчиковъ вертѣться, а Нина держалась въ сторонкѣ, вида своего ничѣмъ не показывала, тише монашенки жила, воды не замутить.
Однажды, вскорѣ послѣ Пасхи, отобѣдавши въ конторѣ, пошелъ я по рощѣ разгуляться. Весна въ томъ году, помню очень хорошо, была ранняя: еще въ апрѣлѣ земля просохла, кругомъ все зазеленѣлось, и по лугамъ желтые цвѣточки запестрѣли, а въ началѣ мая такая ужь благодать наступила, что и сказать невозможно! Вошелъ я въ лѣсъ,— Боже мой!— воздухъ какой, благоуханіе и отъ пѣнія пташекъ по всей рощѣ веселіе да радость идетъ. Такъ бы никогда, кажется, оттуда и не вышелъ, жилъ бы тамъ и умеръ. Погулялъ съ часокъ, поблаженствовалъ — и на фабрику. Выхожу на проѣзжую дорогу — Геннадій Яковлевичъ изволитъ прогуливаться. Снялъ я картузъ, поклонился и хотѣлъ дать ему пройти, а онъ ко мнѣ съ вопросомъ:
— На фабрику, Дороѳей Ильичъ?— говоритъ.
— Точно такъ, сударь!— отвѣчаю.— Вздумалось разгуляться!
— Такъ пойдемъ вмѣстѣ.
— Слушаю-съ.
Пошли. Идемъ прохладно, не торопимся.
— Да ты что же,— спрашиваетъ,— безъ фуражки? Жарко, что-ли, тебѣ?
— Никакъ нѣтъ съ,— говорю.— А такъ какъ вы хозяинъ, такъ изъ уваженія…
— Накройся,— говоритъ.— Ты знаешь, не люблю я этого…
— Слушаю-съ.
Надѣлъ картузъ. Идемъ. Думаю, о чемъ бы съ нимъ разговоръ начать… Вижу — книжка у хозяина въ рукѣ.
— Книжечку изволили читать?— предлагаю ему вопросъ.
— Да, хотѣлъ читать, но въ лѣсу такъ хорошо, что и страницы не прочелъ. Чудесный день!
— Это точно такъ,— поддерживаю разговоръ:— рѣдкостную весну намъ Богъ послалъ. Посмотрите, сударь, всякое Божіе твореніе радуется, птички звонко распѣваютъ, каждая вѣточка, былиночка къ солнышку тянутся, словно поцѣловаться хотятъ…
Взглянулъ онъ на меня сбоку, посмотрѣлъ такъ въ лицо.
— Ты любитель природы,— говоритъ.— Вотъ я читаю — показалъ на книжку — сочиненія Тургенева. Какъ онъ вѣрно и хорошо природу описываетъ! Ты не читалъ?
— Гдѣ же, сударь, намъ читать! Сами изволите знать, много-ли у насъ слободнаго времени. Въ праздникъ ину пору и почиталъ бы, да книжекъ-то у насъ нѣтъ.
— Ежели желаешь,— говоритъ,— я тебѣ могу дать. Нынѣшніе сочинители описываютъ настоящую жизнь. Кромѣ удовольствія, можешь даже изъ книжки и пользу себѣ извлечь.
Поблагодарилъ я хозяина. Дорогою онъ разсказывалъ, про что въ книжкахъ нонѣчные сочинители пишутъ, и такъ меня заинтересовалъ, что я тутъ же хотѣлъ попросить книжечки, но помѣшали… Не подалечку изъ лѣсу дѣвушка показалась, повернула на проѣзжую дорогу и сама къ фабрикѣ направляется. Вижу, съ длинной косой, въ бѣлоземельномъ съ голубенькими цвѣточками платьицѣ, фигурка такая высокенькая да стройная, словно тростиночка гибкая. Хозяинъ замѣтилъ.
— Не знаешь, что за барышня?— спросилъ.
— Да, кажется, изъ нашихъ… Глядѣть, не мотальщица-ли, Евлампеева дочь,— отвѣчаю.— Можетъ, изволили когда ее видѣть?
— Можетъ быть, и видѣлъ, но хорошо не помню.
Догнали мы дѣвушку, изравнялись, она пообернулась и поклонилась намъ. Хозяинъ пріостановился.
— Ты у насъ работаешь?— спросилъ.
— Такъ точно,— отвѣчаетъ,— я у васъ въ мотальщицахъ, Геннадій Яковлевичъ.
— Что я тебя не помню, точно никогда и не видалъ?— говоритъ.
— Гдѣ же вамъ меня помнить? Насъ много на фабрикѣ, каждую трудно признать,— отвѣчаетъ, и въ лицѣ у ней алый румянчикъ выступилъ.— Вотъ я васъ такъ каждый день вижу.
Сказала эти слова и на хозяина своими васильками посмотрѣла, а щеки такъ и алѣютъ, словно въ саду розанъ нѣжный. Даже она мнѣ о ту пору не въ примѣръ красивѣе показалась, чѣмъ прежде.
— Славная дѣвушка,— сказалъ хозяинъ, когда мы отъ Нины нѣсколько впередъ поотошли.— Давно она у насъ служитъ?
— Четвертый мѣсяцъ, сударь.
— Удивительно, какъ я раньше ее не видѣлъ! Зналъ, что живетъ Евлампія Ивановича дочь, а самое ее не видалъ.
Началъ разспрашивать, какъ она работаетъ и тому подобное, а подъ конецъ такой вопросъ задалъ:
— Ведетъ себя… хорошо?
— Поведенія хорошаго,— отвѣчаю: — держитъ себя даже очень скромно. Аккуратная дѣвушка, очестливая.
Хозяинъ посматриваетъ на травку и кустики, а по лицу у него что-то свѣтлое перебѣгаетъ.
— Хорошее личико у дѣвушки,— погодя сказалъ,— и манеры славныя, а голосокъ какой!
— Не дурна собою,— говорю,— только въ одномъ есть недостаточекъ.
— Въ чемъ, въ чемъ?
— Надо бы подюжѣе хоть немножко, а то очень ужь тоща.
Усмѣхнулся.
— У тебя вкусъ особенный,— сказалъ.— Вонъ коровы — дюжія, а красы въ нихъ мало.
Вышли мы изъ лѣсу, прошли лугъ, и къ плотинѣ.
— Славная дѣвушка!— сказалъ хозяинъ и оглянулся.— Ну, ты къ себѣ, а мнѣ на ситцевую фабрику надо зайти.
Слышу: первый свистокъ — къ сбору фабричныхъ. Взошелъ я на крылечко, поглядѣлъ въ слѣдъ хозяину. Идетъ не спѣша къ ситцевымъ корпусамъ, а самъ нѣтъ-нѣтъ, да въ сторону рѣки и оглянется. Смотрю: Евлампеева дочь по лугамъ идетъ, спѣшитъ, заслышавъ свистокъ, и такъ-то легко да красиво идетъ.
На другой день Геннадій Яковлевичъ пришелъ въ контору, прямо къ столу старшаго конторщика, посидѣлъ недолго, поговорилъ съ нимъ, и къ намъ,— только рѣшотка отдѣляла контору отъ мотальной. Спросилъ меня, какова пряжа, не часто ли рвется и прочее, что дѣла касается. Потомъ отправился по корпусу, гдѣ женщины со шпуль пряжу эту разматываютъ. У одной посмотритъ на работу, взглянетъ у другой и такимъ манеромъ идетъ черезъ весь корпусъ. Я не выпускаю его изъ виду и потихоньку посматриваю… Обыкновенно онъ такъ дѣлывалъ: пробѣжитъ шпульной, видитъ, что всѣ на своихъ мѣстахъ, за работой, и живо назадъ вернется. А въ этотъ разъ какое-то особенное вниманіе оказываетъ. Любопытно! Вижу, далеко ужь прошелъ и, какъ будто, въ нерѣшительности: поглядываетъ по сторонамъ и кого-то глазами отыскиваетъ. Повернулся въ глаголикъ… Тутъ я догадался. Въ нашемъ отдѣленіи было эдакое въ сторонѣ мѣстечко, какъ-бы закоулочекъ: мы прозвали его глаголикомъ. Рѣдко туда кто даже изъ нашего брата, прикащика, заглядывалъ: работали тамъ дѣвки пожилыя, да лицомъ всѣ не красивыя. Нинѣ-то вотъ промежду ихъ мѣсто и досталось. Недолго, однако, въ глаголикѣ хозяинъ пробылъ: вижу, обратно идетъ.
— Пряжа — говоритъ — хороша,— и остановился у моего стола:— моталки не жалуются.
— Точно такъ-съ, отвѣчаю: — послѣдняя партія вышла очень даже доброкачественная.
Заглянулъ ко мнѣ въ книгу, въ которой росписана выдача работъ, увидѣлъ графу Нины Евлампеевой и слегка улыбнулся… Ушелъ въ машинное отдѣленіе, гдѣ миткаль ткутъ. Передъ вечеромъ шпульницы принесли сдавать работу, съ ними и Нина. Принимаю я отъ нихъ выработку, записываю имъ въ книжки, и у себя въ книгѣ отмѣчаю, а самъ украдкой на Евлампееву дочь взглядываю.— Недурна дѣвченочка,— думаю… Желательно было мнѣ Нину пора спросить, на счетъ чего съ нею хозяинъ разговаривалъ, но при другихъ постѣснился: пожалуй, съ дуру еще на что подумаютъ, а я человѣкъ женатый и держалъ себя въ обращеніи съ женскимъ поломъ сурьезно. Опять и то принялъ въ соображеніе: какое мнѣ дѣло до ихняго разговора? Одно пустое любопытство!
Только съ этого самаго дня и начало развиваться: какъ хозяинъ въ шпульную, такъ ужь безпремѣнно къ Евлампеевой дочери. Слово-другое скажетъ, посмотритъ на нее и отойдетъ. Сядетъ въ конторѣ, разговариваетъ съ бухгалтеромъ, а самъ глаза за перегородку устремляетъ.— Приглянулась, должно быть, дѣвченка хозяину, раздумываю про себя. Ну что-жь, отчего же и не поиграть, не потѣшить себя? Не только хозяева молодые или главныя лица по фабрикѣ, а даже незначительные прикащики имѣютъ свой предметъ. У насъ на этотъ счетъ очень просто водилось: приглянулась кому моталка или прядилка, подмигнулъ ей, выходи, молъ, въ коридоръ, и съ двухъ-трехъ словъ дѣло полажено! Даже люди пожилые, степенные, которые супругой и дѣтьми обвязаны, и тѣ на фабрикѣ свой предметъ заводятъ. Такой ужь, значитъ, у насъ климатъ особенный… Сталъ я примѣчать. Хоша дѣло самое обыкновенное, но лицо-то въ этомъ случаѣ важное замѣшалось — хозяинъ.
Недѣля минула, двѣ, съ мѣсяцъ времени прошло, а положительнаго ничто не предвидится. Зайдетъ Геннадій Яковлевичъ въ мотальную, перемолвится тамъ словомъ,— и только, а яснаго обозначенія все нѣтъ. Товарки Нинины пересмѣиваются и шушукаютъ промежь себя, но прямо и онѣ ничего не высказываютъ. Ну а у насъ ежели что такое пронюхаютъ, первымъ долгомъ все на улицу вымести. Разгуливаясь когда по лѣсу, встрѣтишь Геннадія Яковлевича; если увидитъ, поговоритъ, а то углубится въ книжку и никого не замѣчаетъ. Приводилось и такъ его видѣть: гуляетъ, держитъ въ рукѣ разогнутую книжку, а самъ куда-то въ даль смотритъ и мыслями Богъ знаетъ гдѣ носится. Иногда въ лѣсу повстрѣчаешь и Нину,— послѣ обѣда возвращается на фабрику,— но чтобы когда-нибудь съ хозяиномъ вмѣстѣ увидѣть,— ни разу не доводилось. Значитъ, ничего такого нѣтъ, не стоитъ понапрасну и любопытничать. Бросилъ я эту глупость и пересталъ вниманіе обращать… Но что-жь вы полагаете, сударь? Вѣдь дѣвченка-то завлекла хозяина!
Отправился я разъ обѣденной порой въ рощу. Неоднократно замѣчая, что Геннадій Яковлевичъ прогуливается съ книжкой по одной и той-же дорогѣ, я, чтобы не отвлекать его отъ чтенія, сталъ выбирать другія мѣста, гдѣ ни дорожки, ни тропинки не проложено. Походишь, присядешь гдѣ, и любуешься, а иногда и на травку приляжешь, глядишь сквозь зеленыя верхушки дубовъ, да сосенъ, на небо лазоревое и блаженствуешь… Вотъ такъ-то однажды я прилегъ, лежу между кустами и мечтаю. Тишина въ лѣсу, однѣ птички весело распѣваютъ и на разные голоса заливаются.— Господи! какая это красота и вверху и внизу,— развожу такъ я мыслями:— тамъ вонъ небо ясное, солнышко красное свѣтитъ; здѣсь роща, деревья въ пышномъ убранствѣ, цвѣточки разные изъ травы повысунулись и глядятъ, и благоуханіе вокругъ распространяется… Значитъ, это все на радость человѣку создано!.. А мы злобствуемъ, другъ дружку осуждаемъ и топимъ своего ближняго. И всему этому причина» — дьяволъ, который нами руководствуетъ и человѣка на человѣка направляетъ… Зачѣмъ только Господь Богъ дозволилъ окаянному смущать міръ, зачѣмъ допустилъ властвовать надъ сердцами человѣческими?.. Итакъ я, сударь, въ ту пору высоко занесся разными мечтаньями, что послѣ даже своему духовному отцу на исповѣди признался. Помню, батюшка меня за это пожурилъ. «Это» — сказалъ онъ,— тебя бѣсъ свободомыслія искушалъ. Впередъ избѣгай, а то для тебя не хорошо можетъ выдти»… Ну-съ, лежу я, мечтаю и мыслями своими нивѣсть какъ высоко заношусь,— вдругъ… Я даже отъ испуга перекрестился.— За кустами, почти надъ самымъ правымъ ухомъ, мужской голосъ не громко раздался:
— Скажи мнѣ только одно слово…
И голосъ порвался… Жду… Отвѣта нѣтъ.
— Я тебѣ все сказалъ,— слышу черезъ минуту мужской голосъ,— и голосъ тотъ мнѣ знакомъ.— Я долго не рѣшался говорить, думалъ, что это такъ… пройдетъ… Но вотъ ужь мѣсяцъ, а чувства во мнѣ все сильнѣе; я измучился… Скажи-же, милая!
На этотъ разъ я услыхалъ другой голосъ.
— Нѣтъ.
— Что «нѣтъ?» Не любишь?!
Не могу достовѣрно сказать, точно ли это такъ было, или только мнѣ почудилось: не то вѣтерокъ по листьямъ прошелестилъ, не то изъ чьей-то груди вздохъ протяжный вылетѣлъ.
— Зачѣмъ вы это мнѣ сказали!— словно жалобой какой зазвучалъ другой, женскій ужъ голосъ.
— Да вѣдь я люблю тебя! Неужели ты мнѣ не вѣришь?
— Ахъ, не говорите!— взмолился женскій голосъ.— Не слышала бы я отъ васъ ничего, жила бы вѣкъ спокойно и никто въ жизнь не узналъ, что у меня на сердцѣ,— и сквозь тихія рыданья слышались эти самыя слова…
Первое, что мнѣ пришло въ голову,— это вскочить и какъ можно скорѣе безъ оглядки бѣжать! Но скоро опамятовался и перемѣнилъ намѣреніе. Вѣдь меня услышатъ, подумаютъ, что нарочно подкрался и подслушиваетъ. Нѣтъ, будь что будетъ, а я останусь: притворюсь, что заснулъ, и не пошевельнусь… Вы догадались, сударь, на кого я налетѣлъ?
— О чемъ же ты плачешь?— спрашиваетъ мужской голосъ. Развѣ я тебя обидѣлъ?
— Ничѣмъ вы меня не обидѣли, Геннадій Яковлевичъ,— но только чувствъ своихъ я вамъ не открою,— отвѣчалъ женскій голосъ.— Нѣтъ, не бывать нашей любви!
Каково? Молоденькая, а какой отпоръ!
— Отчего же не бывать?— спрашиваетъ Геннадій Яковлевичъ.
— Вамъ нельзя меня любить… Годъ, два, пожалуй, вы еще будете любить, а тамъ жениться вамъ надо. Тогда я не перенесла бы этого… Зачѣмъ мы такія несчастныя!
— Никогда я не женюсь! Нина, милая, хорошая, такъ ты любишь меня?
— Позвольте,— и почудилось мнѣ опять, будто она затрепетала и поднялась.— Забудьте про слова свои прелестныя!.. Я бѣдная, простая дѣвушка.
— Постой! куда ты?
— Не бывать этому!— воскрикнула.— Ахъ, зачѣмъ вы только про свою любовь мнѣ сказали!— и упорхнула птичка.
Повыждалъ я немного времени, осторожно приподнялся, съ минутку прислушался и тихонько эдакъ пораздвинулъ кусты: вижу,— прогалинка, гдѣ бесѣдовала парочка, трава попримята, и никого ужь нѣтъ. Повернулъ я въ противуположную фабрикѣ сторону и, давай Богъ ноги, бѣжать, бѣжать! такого кривуля задалъ, едва, едва ко второму свистку поспѣлъ!
Ничего я, кажется, худого не сдѣлалъ,— не нарочно же ихъ подслушивалъ!— а чувствовалъ, точно я чужую вещь похитилъ или что другое не хорошо сдѣлалъ. Молодъ — двадцати восьми лѣтъ еще тогда мнѣ не исполнилось — и потому малодушенъ былъ. Насилу вечера дождался. На мое счастье, хозяина послѣ обѣда не видалъ, а на ту, Нину, и глазъ поднять не смѣлъ. Вотъ какой легкомысленный характеръ имѣлъ!
Дома поужиналъ и завалился спать, началъ было уже засыпать,— вдругъ эта самая лѣсная исторія поднялась!.. И полѣзло, и полѣзло въ голову, ворочаюсь съ боку на бокъ и хоть-бы на секунду какую забылся. Жену даже обезпокоилъ, раза два она пробуждалась.
— Что ты все ворочаешься?— спроситъ.— Али что кусаетъ?
— Да, покусываетъ,— промолвишь.— Сейчасъ засну.
А куда спать! Все думаю про исторію за кустами. Слышу, что онъ говоритъ и что она ему отвѣчала… Хитрая видно, дѣвченка, сразу не хочетъ поддаться, упорствомъ больше хозяина завлекаетъ. Но какъ вспомню: «ахъ, зачѣмъ вы про любовь свою мнѣ сказали! и въ ушахъ опять жалоба да тихій плачъ послышатся, такъ инда жалко сдѣлается дѣвченку. Вѣдь она любитъ хозяина чистосердечно, а его любовь не принимаетъ. Значитъ, за судьбу свою опасается… Оно и дѣйствительно: склонись она на его любовь, а дальше-то что? Положимъ, Геннадій Яковлевичъ доброй души человѣкъ, не кинетъ несчастную на произволъ, какъ прочіе, не оставитъ безъ всякаго вниманія и наградитъ, но все же… особливо, ежели дѣвушка станетъ продолжать къ нему свои чувства. Представляется мнѣ Евлампеева дочь, какъ она въ первый разъ съ хозяиномъ встрѣтилась: щеки заалѣлись, глазки-васильки на него уставились и лицо словно все преобразилось… Но врядъ ли, думаю, на самъ дѣлѣ она такова, вѣрнѣе всего просто фокусничаетъ. Откуда чему въ ней взяться, чѣмъ она превосходитъ другихъ мотальщицъ? Тѣ — мѣщанскія дочери, а эта изъ лакейской семьи. Не много, полагать надобно, особенныхъ чувствъ отъ папаши съ мамашей получила, образованія тоже высокаго не достигла. Развѣ только одно, родилась она въ то время, когда еще Евлампей Ивановичъ за господами состоялъ, и въ ней три золотника дворянской крови находится. Но про это мы неизвѣстны. Почему жъ хозяинъ къ ней такое пристрастіе возымѣлъ?.. Не постигаю!.. Словно бы ужь это неспроста… Но опять тоненькая Фигурка мнѣ представляется, личико нѣжное съ алыми щечками, глазки лазоревые, и сдается, что если бы я самъ на мѣстѣ хозяина очутился, безпремѣнно бы Нину Евлампееву полюбилъ… Право, ей Богу, сударь, такъ вотъ точно и подумалъ! Какихъ несообразностей съ человѣкомъ не бываетъ… Всю ночь напролетъ продумалъ, на зорькѣ лишь забылся.
Ну-съ, что-то дальше будетъ — посмотримъ! Прежде всего Евлампеева дочь прекратила хожденіе черезъ лѣсъ, хоша ей рощей гораздо ближе къ домику, гдѣ она квартиру снимала, чѣмъ улицами ходить, потому у самаго моста онъ приткнулся, и городомъ идти на полверсты дальше выйдетъ. Стала она на фабрику и домой улицами въ компаніи съ товарками ходить, а ужь не одна, какъ прежде она хаживала. Геннадій Яковлевичъ по шпульной прогуливается, но къ ней рѣдко подходитъ… Точно промежду ними отчужденіе произошло. По видимости, оно такъ и выходило, но на самомъ-то дѣлѣ совершенно на оборотъ,— по крайней мѣрѣ что хозяина касается. Чѣмъ рѣже онъ къ Нинѣ навѣдывался, тѣмъ больше въ немъ сердце распалялось. Понятно, часто подходить не было никакого резонта, потому со всѣхъ сторонъ глаза и уши, стало про чувства свои изъясняться неудобно, а свидѣться съ ней на-единѣ не выпадаетъ случай. Вижу, спокоя не знаетъ себѣ Геннадій Яковлевичъ, нигдѣ мѣста не найдетъ: убѣжитъ въ ткацкую — летитъ ужь обратно; пойдетъ по шпульной,— съ половины назадъ, присядетъ въ конторѣ, возьметъ книжку и будто читаетъ, а глаза за перегородку путешествуютъ. Вчужѣ за него становилось больно! Такое важное лицо, первая, можно сказать, персона въ городѣ, а отъ лакейской дочери прискорбіе души имѣетъ! А та хоть бы улыбнулась ему когда, съ пріятностью на него посмотрѣла,— ничего, только вспыхнетъ, увидитъ его, и притаится, какъ птичка пойманная, и глядитъ испуганно… Не выдержалъ хозяинъ. Улучилъ разъ минуту, увидалъ, что я одинъ, и подошелъ ко мнѣ.
— Дороѳей Ильичъ,— заговорилъ, и на лицѣ у него безпокойство написано.— Могу я на тебя въ одномъ частномъ дѣлѣ положиться?
— Помилуйте, сударь! я для васъ…
— Хорошо,— перебилъ,— благодарю… Вотъ эту записочку,— подаетъ мнѣ конвертикъ — пожалуйста, отдай Нинѣ Евлампіевнѣ… Но сдѣлай это такъ, чтобы изъ постороннихъ никто не замѣтилъ и она не знала, черезъ кого ей письма доставлено.
— Отвѣта не будетъ. А если она завтра у тебя пораньше домой попросится, то отпусти ее.
Такъ вотъ оно какой оборотъ дѣло принимаетъ! подумалъ я… Можетъ, по настоящему, мнѣ слѣдовало отказаться отъ такого порученія, такъ какъ рискъ большой съ моей стороны передъ другими хозяевами, если бы отъ этого что особенное случилось. Но, во первыхъ, видя со стороны Геннадія Яковлевича такое безпокойство и большую совѣстливость а во вторыхъ,— онъ же надо мной главный хозяинъ!— оказываетъ мнѣ передъ всѣми прочими довѣріе, то я не посмѣлъ его воли ослушаться и порученіе точнымъ образомъ исполнилъ.
Весь слѣдующій день Евлампеева дочь была сама не своя: то покраснѣетъ, то побѣлѣетъ и сидитъ въ задумчивости, о работѣ и не заботится. Однако, до пяти часовъ кое-какъ протянула, а потомъ является ко мнѣ и говоритъ:
— Дозвольте мнѣ отлучиться, Дороѳей Ильичъ.
Ну, я такую политику показываю, какъ-будто ничего а не знаю.
— Что-же, говорю — ты своего урока не окончила?
Потупилась, вся зардѣлась.
— Дѣло одно требуетъ…— чуть слышно промолвила.
Хотѣлъ, было, легонько выговорить, принимая отъ нее урокъ, что мало сработала, но какъ вижу ея большое смущеніе — промолчалъ.
Не утерпѣлъ я, въ окошечко за ней посмотрѣлъ: вижу, къ рощѣ направилась и походка у ней какая то нерѣшительная… И съ чего, самъ не знаю, сердце во мнѣ туже минуту упало!… Надо полагать любопытство ужь очень разгорѣлось!… Ну, значитъ, сегодня должно быть рѣшеніе… Думалъ я такъ на фабрикѣ, думалъ дома, и на утро съ тѣми же думами въ мотальную прибѣжалъ. Съ нетерпѣніемъ ожидаю развязки. Грудь словно что сжимаетъ.
Какіе въ лѣсу разговоры велись, что тамъ происходило, про это я ужь много времени спустя узналъ. Утромъ Нина, какъ ни въ чемъ не бывало, въ свое время явилась, поздоровалась со мной безъ всякаго конфуза и открыто мнѣ въ лицо посмотрѣла. Вотъ тебѣ и на! Что же это такое?.. Примѣтилъ только, что какъ будто у дѣвушки горькая усмѣшка шевельнулась… Хозяинъ раза три въ контору прибѣгалъ, но на самое короткое время и въ какомъ-то будто разстройствѣ, а къ намъ въ отдѣленіе и не заглянулъ. Это ужь окончательно меня сразило: ничего постигнуть не могу! А дня такъ черезъ три Геннадій Яковлевичъ въ Москву уѣхалъ: получилъ депешу отъ Василія Яковлевича, братца своего, что подъ Конономъ Яковлевичемъ шелъ и большую часть года по дѣламъ мануфактуры въ столицѣ проводилъ. Только хозяинъ уѣхалъ, Евлампеева дочь неожиданно такого рода заявленіе дѣлаетъ:
— Увольте меня, Дороѳей Ильичъ…
— Какъ? что такое?
— Я дала обѣщаніе.
— Какое обѣщаніе? Кому?
Въ Боголюбово сходить, Божіей Матери помолиться.
— Это отъ работы-то? Подожди, въ августѣ Владычица сама къ намъ въ гости пріѣдетъ. Намолишься, сколько будетъ душѣ твоей угодно.
— Я должна исполнить свое обѣщаніе, отпустите…
Не понимаю! Что говорить, нѣтъ словъ, что путешествіе къ святымъ мѣстамъ или на богомолье къ чудотворнымъ иконамъ дѣло похвальное, но всему есть свое время и опредѣленный часъ. Наши хозяева на что ужь, кажется, люди набожные, ни одного праздника не пропустятъ, чтобъ къ заутренѣ и обѣднѣ въ храмъ Божій не съѣздить, и очень любятъ, когда ихъ подданные аккуратно службу церковную посѣщаютъ; по изъ-за работы, хотя бы и на богомолье,— строго воспрещалось; а если ужъ ты не можешь преодолѣть своего усердія, то получи чистый разсчетъ и убирайся съ фабрики. У насъ такое положеніе существовало: живи пока не прогонятъ, а ушелъ по доброй волѣ — въ другой разъ не смѣй и являться, не примутъ. Полагая, что Нина фабричныхъ порядковъ не знаетъ, сталъ ей излагать и совѣтовать. Жалко мнѣ ее было.
— Все равно,— говоритъ,— пожалуйте мнѣ расчетъ.
— Да вѣдь у тебя семейство. Братишки много ли добудутъ,— шесть цѣлковыхъ всего оба въ мѣсяцъ,— а надо себя на что-нибудь содержать, жизнь у насъ въ городѣ дорога.
Ничего въ резонтъ не принимаетъ. Экой карактерецъ!
— Ну, на время поставь кого за себя. Мѣсто, по крайности, за тобою останется!…
Подумала.
— Очень хорошо,— говоритъ,— я найду кѣмъ замѣстить.
Доложилъ я главному конторщику. Отпустилъ, только хотѣлъ заработокъ придержать до возвращенія, но подоспѣла дачка, и я исходатайствовалъ выдать ей зажитыя деньги. Обѣщала въ пять сутокъ свое богомолье окончить.
Наступилъ срокъ — не подъявляется. Геннадій Яковлевичъ изъ Москвы воротился. Первымъ долгомъ — въ наше отдѣленіе, не заходя даже въ контору; ласково такъ кивнулъ мнѣ головой и по шпульной побѣжалъ. Минуты такъ черезъ двѣ назадъ ко мнѣ, самъ въ безпокойномъ видѣ. Я догадался: узналъ ужь отъ моталокъ!
— Не знаешь, когда Нина Евлампіевна придетъ?— спрашиваетъ.
— Да ужь срокъ прошелъ: хотѣла въ пять сутокъ обернуться.
Постоялъ, словно въ нерѣшительности какой, и потомъ промолвилъ:
— А какъ ты полагаешь: воротится она бъ намъ на фабрику?
Я, не подумавши, въ отвѣтъ ему и брякнулъ:
— Безъ всякаго сомнѣнія, сударь: не сегодня, такъ завтра подъявится.
Посмотрѣлъ онъ на меня испытующимъ окомъ, какъ будто что на лицѣ моемъ желалъ прочитать, и медленно повернулся, направилъ шаги въ контору.
И жестоко же, сударь, я ошибся, сказавъ такія слова хозяину! Которую на свое мѣсто Нина моталку поставила, первая она мнѣ и вѣсть принесла, что дѣвченка больше работать у насъ не станетъ. Такъ этимъ супризомъ меня ниспровергнула, что я не скоро могъ съ чувствами собраться и въ свой разумъ взойти. Передъ хозяиномъ себя оконфузилъ — разъ, а другой, что очень, мнѣ обидно сдѣлалось: зачѣмъ обманнымъ образомъ поступила? Надумала совсѣмъ уходить,— сказала бы прямо, а то богомолье выдумала… Но нечего дѣлать, при первомъ же случаѣ, скрѣпя сердце, Геннадію Яковлевичу доложилъ. Посоловѣлъ даже хозяинъ, услыхавши про самовольный уходъ Евлампеевой дочери! Посидѣлъ у меня за столомъ, руками лицо свое закрылъ и тяжело такъ вздохнулъ.
— Богъ съ ней!— съ трудомъ слово вынесъ и поднялся.
— А эту, сударь, моталку, что намѣсто бѣглянки поступила, уволить прикажете?— спросилъ я.
— Зачѣмъ? Если она хорошо свое дѣло знаетъ, пускай работаетъ. Ужь потому одному ей не откажу, что она Ниной Евлампіевной рекомендована.
Какъ за обманный поступокъ отплатилъ! Что значитъ душа въ человѣкѣ добрая!
Въ большомъ уныніи Геннадій Яковлевичъ все время пребывалъ, а порою, я замѣчалъ, даже какъ бы онъ внѣ себя… Да чего, сударь, мое дѣло ужь совсѣмъ стороннее, а я самъ безъ Нины въ какую-то грусть впалъ. Пройдешь мотальной, взглянешь, гдѣ она работала, и внутри что-то сразу пусто сдѣлается… Ей Богу, сударь, правду вамъ сказываю. Хоша она у насъ и пяти мѣсяцевъ не прожила, а ужь очень я привыкъ каждый день видѣть ее личико бѣленькое, да глазки хорошіе!… Такъ это мы и продолжали вплоть до Нижегородской ярмонки: хозяинъ въ уныніи и внѣ себя ходитъ, а я въ этой самой грусти…
Отправили на ярманку товаръ, ситцы, стали прикащики собираться, понадобился лишній человѣкъ^ Петръ Яковлевичъ, меньшой братъ, который ситцевою Фабрикою управляетъ, требованіе въ нашу контору: нѣтъ ли у насъ надежнаго кого изъ приказчиковъ для ярмоночной торговли? Геннадій Яковлевичъ прямо на меня указалъ.
— Хотя мнѣ и не хотѣлось бы тебя отпускать,— сказалъ,— но ты можешь себя тамъ заявить и со временемъ перейти на должность ярмарочнаго приказчика.
— Покорно благодарю, сударь,— говорю.— Чего же бы ужь лучше для меня!
Укатилъ я къ Макарью. Взялъ ярмонку, отторговался вмѣстѣ съ прочими служащими и въ началѣ сентября домой воротился. А у хозяевъ вообче такое правило: всѣ приказчики, сколько бы ихъ тамъ на ярмонку не ѣздило, обязаны, по возвращеніи, прямо съ дороги въ домовую контору въѣхать. Въ числѣ прочихъ и я попалъ. Тамъ ужь всѣ хозяева насъ ждутъ. Вижу, Геннадій Яковлевичъ привѣтно и весело мнѣ кланяется-, пріѣхалъ и самый старшій братецъ, Кононъ Яковлевичъ,— его капиталы, что послѣ родителя достались, въ обчемъ съ другими братьями производствѣ находились. Встрѣтили насъ очень хорошо, потому торговали мы отлично на Нижегородской», главному прикащику хозяева руку подали, исключая Конона Яковлевича, который только головой ему, но не безъ пріятности мотнулъ, а это по нашему очень много означало: ужь если Кононъ Яковлевичъ только обойдется съ человѣкомъ какъ слѣдуетъ, не обругаетъ и не нагонитъ страха, такъ каждый почитаетъ себя за самаго счастливаго человѣка на свѣтѣ. Главный прикащикъ первымъ долгомъ шкатулку съ деньгами, при помощи двухъ артельщиковъ, на столъ передъ хозяевами поставилъ, ключикъ отъ нея и отчетъ Василью Яковлевичу съ почтеніемъ вручилъ.
— Хорошо поторговали, господа,— говоритъ Василій Яковлевичъ — онъ, находясь постоянно въ Москвѣ, научился болѣе вѣжливо обращаться со служащими, особливо съ ярмоночными прикащиками,— такъ не собачился, какъ старшій братецъ.
— Слава Богу,— отвѣчаетъ главный прикащикъ,— если бы вдвое больше товара препорція была, такъ и тотъ бы весь продали. Торговали преимущественно за наличныя, а платежи всѣ аккуратно должники оправдали.
— Это намъ очень пріятно слышать,— говоритъ Павелъ Яковлевичъ.
— Старайтесь и на будущее время за наличныя торговать,— вставилъ слово и младшій, Петръ Яковлевичъ:— главное, чтобы не распускать въ кредитъ!
Не угодно ли, ему отъ рожденія семнадцати еще нѣтъ, а понятія какія имѣетъ зрѣлыя!
— Торговлей-то вы мастера хвастаться,— сказалъ Кононъ Яковлевичъ,— а сколько за ярмонку вы промотали — объ этомъ умалчиваете? Чай, не мало хозяйскихъ денежекъ въ трактирѣ у Барбатенко оставили, да въ Кунавинѣ спустили!
Главный нашъ съ усмѣшечкой почтительной отвѣчаетъ:
— Сколько на себя израсходовали,— увидите изъ представленнаго отчета, сударь. Что на счетъ веселыхъ мѣстъ, то наши молодцы, кажется, туда и не заглядывали, Кононъ Яковлевичъ. Развѣ только, кто потихоньку отъ меня,— въ этомъ завѣрять васъ не могу, въ одномъ смѣю поручиться: хозяйскіе интересы въ такомъ случаѣ нисколько не пострадали.
— Ну, ты за себя ручайся, а за другихъ-то не очень!— вспылилъ было старшій хозяинъ, но сейчасъ же обошелся, услышавъ вопросъ Василья Яковлевича.
Какъ открыли шкатулку, увидѣлъ старшій хозяинъ свертки съ золотомъ, да пачки съ радужными и прочими, такъ несъ и осатанѣлъ, впился глазами въ деньги и не оторвется… Другіе братья считаютъ, а онъ глядитъ и только одно твердить:
— Разсматривайте каждую, смотрите, фальшивой бумажки не всучили ли!
Мы, младшіе приказчики, въ отдаленіи отъ стола, за которымъ деньги считаютъ, кушаемъ чай и любуемся на эту картину. Въ первый разъ я удостоился такой великой чести, попалъ въ домовую контору, сижу теперь на мягкомъ стулѣ въ присутствіи всѣхъ господъ хозяевъ и вижу, какъ при мнѣ огромныя суммы повѣряютъ. Такъ это важно происходитъ, въ полной тишинѣ и почтительности, что съ непривычки, что ли, на меня страхъ даже сталъ находить… Конона Яковлевича голосокъ: «разглядывайте хорошенько, нѣтъ ли фальшивой», раздается среди тишины. Признаться сказать, съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда церемонія эта окончится, и я пойду домой, чтобы вмѣстѣ съ своимъ семействомъ чаю напиться!… Часа два считали, наконецъ насъ ослободили.
— Съ отчетомъ вѣрно,— сказалъ Василій Яковлевичъ:— вся касса на лицо. Подробности послѣ, на досугѣ разсмотримъ. Ты, Иванъ Михайловичъ, съ нами еще посидишь, а вы, господа, можете и по домамъ расходиться.
Мы всѣ поднялись, стали хозяевъ за угощеніе благодарить. Геннадій Яковлевичъ смѣется,— глядитъ на меня съ улыбкой, самъ такой веселый.
— Иванъ Михайловичъ,— къ главному обращается.— Доволенъ ли ты Корягинымъ?
Тотъ взглянулъ на меня глазами — Корягинъ я и есть самый,— и отвѣчаетъ.
— Молодецъ расторопный. Новичекъ въ торговомъ дѣлѣ, а не ударилъ себя лицомъ: быстро въ знаніе дѣла вникнулъ и пониманіе въ обращеніи съ покупателями большое оказалъ.
Геннадій Яковлевичъ такъ весь и просіялъ.
— А ты при немъ подобнымъ образомъ не отзывайся — поосадилъ немножечко главнаго Кононъ Яковлевичъ:— возмечтаетъ о себѣ молокососъ и начнетъ зазнаваться. Поди, больше въ Кунавинѣ, да у Кузнецова вникалъ, чѣмъ хозяйскимъ дѣломъ занимался {Купавино (слобода) и заведеніе Кузнецова — притонъ всевозможныхъ безобразій въ Нижегородской ярмаркѣ.}.
Приказчики на шутку хозяина тихонько хихикаютъ, а онъ смотритъ на меня и усмѣхается, но не ядовито, какъ завсегда. Лицо у Конона Яковлевича было круглое, чисто выбритое, только однѣ жиденькія бачки за щеками торчали, а волоса черные коротко острижены и съ макушки мѣсяцъ свѣтилъ. Даже большое сходство съ прежними подъячими имѣлъ, которые послѣ своего уничтоженія въ нашемъ городѣ адвокатствомъ промышляли. Ну, довольные хозяйской лаской и угощеніемъ, повышли мы вонъ изъ конторы.
— Удивленье, какой сегодня Кононъ Яковлевичъ веселый — переговариваютъ дорогой приказчики.— Шутилъ даже… Это съ нимъ въ три года только разъ случается…
Дома мнѣ, конечно, обрадовались. Матушка — родительница, жена съ сынишкомъ встрѣтили. Разумѣется, всѣмъ по подарочку и гостинчиковъ привезъ. Разспросы про ярмонку посыпались, сами мнѣ разныя новости сообщаютъ. Что-то ужь очень прекрасно мнѣ послѣ разлуки въ своемъ гнѣздѣ показалось. Поужинали — и спать. Когда мы съ супругой улеглись, она и говоритъ:
— А у меня, Дороѳей Ильичъ, для тебя есть что-то новенькое. Нарочно къ ночи берегла… Разсказать ли?
Я зѣвнулъ. Съ дороги спать хотѣлось.
— Ну что, говори, пожалуй.
— Ты ничего про своего хозяина, Геннадія Яковлевича, не слыхалъ?
— Гдѣ же мнѣ про что слышать? Сама знаешь, два мѣсяца въ отлучкѣ пробылъ.
— Такъ. А я думала, что и до васъ слухъ ужь дошелъ. У насъ весь городъ про это толкуетъ.
— Да что? Не тяни, разсказывай скорѣе, а то засну.
— Геннадій Яковлевичъ съ Евлампеевой дочерью очень близокъ,— должно быть, сошлись.
У меня и сонъ прошелъ.
— Что ты?! Врешь!
— Что мнѣ врать то,— не много пообидѣлась супруга:— истинную правду тебѣ сказываю. Весь городъ ужь знаетъ.
— Да что знаетъ то?…Мало ли, что зря болтаютъ, такъ всему и надо вѣрить?
— Да ты подожди. Чай, не одинъ разъ ихъ вмѣстѣ видали: рядышкомъ въ шарабанѣ катаются. Онъ сидитъ, а Нина лошадью правитъ.
Я даже съ подушки приподнялся.
— Окрестись,— говорю,— образуй себя! Развѣ это статочное дѣло, чтобы хозяинъ открыто со шпульницей себя показывалъ? Геннадій Яковлевичъ человѣкъ совѣстливый, благородный.
— А ты слушай,— супруга продолжаетъ.— Хозяёва нонѣшнымъ лѣтомъ на дачу не выѣзжали. Геннадій-то Яковлевичъ туда Нину и укрылъ, самъ по вечерамъ къ ней ѣздитъ, а въ праздники цѣлые дни вдвоемъ проводятъ и катаются. Ваши же моталки, когда по грибы ходятъ, встрѣчали ихъ постоянно.
— Да неужъ-то все это правда? И давно?
— Съ мѣсяцъ времени будетъ. А теперь онъ ей фатеру нанялъ! У Фирсычева, что на прогонѣ, повыше моста, гдѣ прежде онѣ жили,— большой домъ на каменномъ фундаментѣ въ пять комнатъ и съ мезониномъ… Мамаша Нинина теперь ужь я торговлишку свою прекратила: не видать ее больше на базарѣ.
— Еще-бы она за лоткомъ съ печенкою сидѣла! съ злобой ужъ какой-то я женѣ сказалъ:— довольно, кажется, вполнѣ и того, что дочка не стѣсняется публично себя съ хозяиномъ показывать! Бестыдница, милліонщика срамитъ!
— Ну ужь ты и опрокинулся! Не совсѣмъ-то публично: это на дачѣ они только вдвоемъ катаются, а по городу ни разу ихъ вмѣстѣ никто не встрѣчалъ.
Хитрая дѣвченка! лежу это я и съ злостью думаю. Нечего сказать, ловко умѣла обойти хозяина и дѣльцо чисто обработала: на полномъ, значитъ, теперь содержаніи!.. Прекрасно! Такъ вотъ для чего всѣ эти Фокусы она тогда продѣлывала! Не всякая актриса, пожалуй, на театрѣ свою роль такъ съиграетъ, какъ у насъ лакейская дочка… Молодецъ Нина Евлампеевна!.. Внутри меня ворочается что-то, словно мельничный жерновъ, и ударяется,— даже грудь инда стало ломить… Досада все эта разбираетъ… На ярмонкѣ жилъ — вспоминалъ о дѣвченкѣ, иногда по ночамъ,— днемъ, за дѣлами, вспомнишь ли о комъ!— она живо мнѣ представлялась: въ образѣ кроткомъ и съ тихою печалью на лицѣ… такъ что и жалѣлъ-то я ее и тяжести никакой не чувствовалъ, а даже совсѣмъ на оборотъ легость и веселость духа испытывалъ… А теперь кромѣ одной злости и вражды къ ней ничего въ себѣ не находилъ. Самъ знаю, что глупо злиться, и такъ думаю: что мнѣ до нея? Развѣ она когда чѣмъ завлекала меня? Да вѣдь и я женатый человѣкъ, сынишка у меня ужъ пяти годковъ; что я за оболтусъ, что такими мыслями озадачился!.. Супруга, притронувшись къ моему плечу, должно приласкаться желала… Я, какъ на нее зыкнулъ:
— Отстань!
— Господь съ тобой,— проговорила:— что ты сердитый какой?
— Спать хочу… Чай, знаешь, умаялся въ дорогѣ-то.
Не то чтобъ я съ женою плохо жилъ, чтобъ ссорились мы съ нею и тому подобное — нѣтъ, этого не было; а только я равнодушно къ ней относился, приверженности особой не чувствовалъ: жилъ, какъ всѣ у насъ мужья съ женами, живутъ… Только я отъ жены не баловалъ… Ну а тутъ еще эта, Евлампеева дочь!..
Жена заснула ли,— не могу объяснить, а я все думаю про дѣвченку и злюсь, злюсь…
На фабрикѣ скверно день провелъ. Всѣ съ пріѣздомъ меня поздравляютъ, разныя новости передаютъ, и самъ главный конторщикъ со мною куда обходительнѣе, чѣмъ раньше, и даже первый на исторію съ хозяиномъ намекнулъ; но я слушаю и принимаю все равнодушно! Замѣнявшій меня приказчикъ сдалъ книги, вступилъ я въ свои прежнія обязанности, и сижу за столомъ статуемъ каменнымъ. Одинъ изъ моихъ подручныхъ, Васька,— въ мальчикахъ еще онъ на фабрикѣ служилъ — подлетѣлъ ко мнѣ и началъ, было, про счастье Нины Евлампеевны докладывать. Я какъ схвачу его за вихры и давай трясти, да приговаривать: «молодъ еще, молодъ! подожди не много, сперва годы въ мальчикахъ выживи, въ приказчики выдь и настоящимъ человѣкомъ сдѣлайся, а потомъ ужь и про счастье дѣвокъ разсуждай*! Приговариваю такъ, а самъ подручнаго трясу. Больно надралъ ему вихры! Въ теченіе дня еще нѣсколькимъ мальчишкамъ далъ по рвачкѣ, въ моталкамъ за всякую бездѣлицу придирался и пушилъ ихъ до невозможности… Прямо сказать, въ родѣ какого изверга своимъ подчиненнымъ себя показалъ. Геннадій Яковлевичъ, веселый да радостный, подбѣжалъ, поздоровался такъ легко и словомъ пріятнымъ меня обласкалъ.
— Я очень радъ за тебя, Дорофей Ильичъ,— сказалъ.— Иванъ Михайловичъ вчера, послѣ вашего ухода изъ конторы много для тебя лестнаго говорилъ. Надѣюсь, Макарій къ повышенію тебѣ по должности послужитъ.
Не почувствовалъ я, сударь, добродѣтели и расположеніи хозяйскаго.
— Что же, Ивану Михайловичу недовольнымъ мною быть не чѣмъ, сударь,— отвѣтилъ:— старался изъ всѣхъ силъ, въ. поведеніи себя ни чѣмъ не замаралъ…
Хозяинъ посмотрѣлъ мнѣ въ рожу идольскую.
— Да ты что? Или нездоровъ?
— Съ дороги, должно быть, сударь, а можетъ и отъ пищи перемѣнной… не совсѣмъ здоровится.
Вижу, хотѣлъ онъ еще что-то сказать, но, взглянувъ опять на харю мою, промолвилъ: «ну да объ этомъ послѣ»… и отошелъ.
Вмѣсто признательности, злоба во мнѣ поднялась и противъ Геннадія Яковлевича.
Дня съ три я извергомъ себя велъ. И чего въ эти дни не наслушался! По фабрикѣ говоръ о хозяинѣ, встрѣтишься съ кѣмъ изъ знакомыхъ — разговоръ про него же, на базарѣ, въ лавкахъ только и словъ, что про Геннадія Яковлевича, да Евлампееву дочь! И какихъ басенъ только не насочиняли! Просто до нестерпимости ужъ стало! А хозяинъ опять порадовать меня захотѣлъ, въ субботу объявилъ:
— Тебѣ жалованье прибавлено: пять рублей въ мѣсяцъ. Не много, но ты самъ знаешь, какъ мои братцы на этотъ счетъ тугоньки: не любятъ служащимъ жалованья прибавлять. Все же тебѣ годится; получалъ двадцать, а теперь будешь получать двадцать пять рублей въ мѣсяцъ.
Еще бы не годилось! Шестьдесятъ рублей въ годъ, по тогдашнему моему положенію, много значило. Но и тутъ, сударь, настоящей признательности я хозяину не выразилъ, поблагодарилъ я его прехолодно и самымъ безсовѣстнымъ образомъ… Не обидѣлся на скотство мое, а улыбнулся пріятно и сказалъ:
— Иванъ Михайловичъ тебя на Крещенскую въ Харьковъ возьметъ: онъ объ этомъ ужь говорилъ со мной. А потомъ, года черезъ два — конечно, отъ старанія твоего будетъ зависѣть — и окончательно на должность ярмоночнаго перейдешь.
И опять что-то желалъ еще другое сказать, но улыбнулся и головою лишь тряхнулъ: «послѣ, молъ, скажу, а теперь ты все еще идоломъ глядишь».
Домашнимъ, однако, я объявилъ о прибавкѣ жалованья. Конечно — рады! Матушка на икону перекрестилась, а жена повеселѣла, и сынишка запрыгалъ. Но меня и жалованье не куражитъ.
Лежимъ мы ночью съ женой и оба не спимъ. Думала ли она о чемъ — не знаю, а я все про Евлампееву дочь… Какъ я жалѣлъ ее, непутную, а она что сдѣлала! Отговаривалъ ее отъ богомолья», выхлопоталъ ей заработокъ и устроилъ на время ея отлучки, чтобъ она мѣсто не потеряла, другую моталку… Прямо надо говорить, дурака хорошаго разъигралъ!.. На богомолье увольте!.. Экъ на какія ужъ хитрости поднялась!.. Безбожница!…
— Жалко Геннадія Яковлевича,— сказалъ я вслухъ.— Ничего она не стоющая дѣвчонка и совсѣмъ пропащая. Помнишь, по лѣту къ Боголюбимой отпросилась, обѣщаніе, видишь, она должна исполнить,— а вмѣсто моленья-то просто ловушку хозяину подстроила. Не побоялась даже грѣха,— святыми мѣстами дурной умыселъ прикрыть!
— Не грѣши самъ,— супруга-то мнѣ въ отвѣтъ.— Недавно на базарѣ я съ Палагеей кривой повстрѣчалась, такъ она мнѣ разсказывала, какъ онѣ вмѣстѣ съ Евлампеевой дочерью въ Боголюбово ходили. «Не ожидала я, что съ ней попритчилось,» — разсказываетъ Палагея. «Пришли мы въ монастырь, стали передъ иконой Царицы Небесной. Нинушка пала на колѣна и таково то усердно молится, къ Заступницѣ хорошо вздыхаетъ!.. Я ужь отмолилась, устала, отъ, поклоновъ-то и поясницу у меня разломило, а Нина, знай, все молится, и такъ молится, что я ровно бы въ жизнь свою такой молельщицы непривидывала.— «Пойдемъ», говорю: — «вонъ товарки наши ужь вышли изъ церкви». А она и не слышитъ, все молится, все молится, да къ землѣ передъ Заступницей Небесной припадаетъ и горькими, слезами сама обливается.— «Пресвятая Богородица» — шепчетъ,— «спаси меня! Помоги!.. Не дай мнѣ, сиротѣ беззащитной, погибнуть»! «Инда меня»,— разсказываетъ Палагея, «слезы прошибли, глядючи какъ она, эдакая молоденькая, да убивается»…
— Стой!— закричалъ я.— Это правду кривая тебѣ передавала?
— Экій ты, испугалъ меня!— супруга замѣчаетъ.— Ну что кричишь!.. Съ чего кривой лгать-то? Чай, ужь она не молоденькая, и хоть глазъ одинъ у нея съ изъяномъ, а совѣсть въ ней не поврежденая, прямая.
— Ну, разсказывай, что дальше-то?
— А дальше вотъ что она говорила: «Вывела я дѣвушку изъ церкви, заглянула ей въ лицо, а у ней глазыньки въ кулакъ наплаканы. Послѣ, какъ пошли мы въ обратный путь, къ домамъ, я Нину дорогой и спросила:» — «Видно,» — «говорю,— «у тебя дѣвонька, горе-печаль большая есть на серцѣ»?— А она, помолчавши мало, мнѣ и отвѣчаетъ: — «Горе меня впереди ждетъ, Палагея Евстигнѣевна, а пока одна тоска мучитъ — сме-е-ертная тоска! Если я превозмогу себя, тоску свою преоборю, то, можетъ, и горя того впереди избѣгну, а нѣтъ… Богъ одинъ знаетъ, какая участь меня постигнетъ».— «Такъ объ этомъ ты, касатушка, со слезами къ Владычицѣ припадала, что-бъ она, Матушка, злосчастную судьбу твою -отвратила»?— «Молила о томъ я Пресвятую Дѣву Богородицу»,— отвѣчала Нина,— «чтобъ Она помогла мнѣ тоску мою одолѣть да избыть».— «Должно быть», замѣтила кривая, протеперешнее свое тогда и намекала».
Выслушалъ я супругу и такъ легко вздохнулъ, точно бы съ меня тяжелая гора свалилась. А жена вотъ что промолвила: — А ты впередъ, Дороша, не осуждай человѣка, а прежде разузнай доподлинно, и потомъ ужь говори. Евлампееву дочь ты обвинилъ въ страшномъ грѣхѣ, а на повѣрку вышло, что она дѣйствительно къ Владычицѣ ходила. Хотя многія теперь и завидуютъ ей, а Богъ одинъ знаетъ, что у нея на душѣ. По новости своего положенія дѣвушкѣ теперь и весело, любовь ее радуетъ, а послѣ, можетъ, она еще и не такими слезами станетъ обливаться!
Не вытерпѣлъ ужь тутъ я, обхватилъ рукой жену и крѣпко ея головушку къ груди своей прижалъ.
— Добрая ты моя!— выговорилъ я.— Золотое у тебя сердечушко, Аксиньюшка!
И такъ она мила и дорога мнѣ вдругъ стала, что и выразить словами невозможно. Словно я жену свою въ эту минуту и узналъ, какъ слѣдуетъ, впервые увидалъ душу въ ней хорошую, человѣческую, а не бабью…Совѣстно мнѣ, сударь, во всѣхъ своихъ слабостяхъ вамъ признаваться,— я человѣкъ уже пожившій,— но какъ вспомнишь про эту самую исторію, и что съ нею въ моей жизни связано, такъ, повѣрите ли, будто вотъ сейчасъ опять все передъ глазами проходитъ, и кровь въ жилахъ сильнѣе забьется. Ни злобы ужь этой дурацкой, ни чувствъ прежнихъ къ Нянѣ Евлампеевнѣ съ этой минуты во мнѣ не стало, а что-то новое, хорошее, да тихое появилось, и жалость — только не прежняя, а человѣку доброжелательная.
— Боролась дѣвушка,— разсуждаю,— съ горькими слезами молилась… Какую, значитъ, муку въ душѣ своей она носила, превозмогая себя!.. Но любовь ее поборола… Ну и рѣшилась!
— Ты что бормочешь-то?— жена пробудилась.— А я, Дороша, какъ у тебя на груди-то сладко забылась! Пора и тебѣ спать; усни, родной!
Такъ-то вотъ, сударь.
Хотя перемѣна въ судьбѣ Нины Евлампеевны огромная произошла, но сама она нисколько не измѣнилась. Другія, въ ея положеніи очень возгордятся или отчаянность на себя напустятъ, а она даже еще скромнѣе да тише стала. Переѣхала съ семействомъ на новую квартиру и уединенный образъ жизни повела. Братишки, по прежнему, на прядильной въ присучальщикахъ продолжали работать, а она съ мамашей, кромѣ хозяйства по дому, ничего другого не знали. Геннадій Яковлевичъ къ нимъ ежедневно пріѣзжалъ, все равно какъ въ свой домъ, нисколько не стѣсняясь, что сосѣди его видятъ: открыто себя держалъ. А по прошествіи нѣкотораго времени, Нина Евлампеевна начала у себя принимать барышень, учительницъ изъ женской гимназіи: какъ я узналъ, она съ ними науками стала заниматься,— въ гимназію она, какъ я уже докладывалъ вамъ, не могла, такъ теперь хотѣла въ образованіи себя подогнать. Ну, конечно, въ городѣ поговорили, посудачили, а потомъ и перестали косточки перемывать. Дѣло самое обыкновенное! Только за одно хозяина осуждали: очень открыто къ ней ѣздилъ; слѣдовало бы, какъ другіе прочіе, въ секретѣ попридерживать и виду не показывать. Разумѣется, за глаза Нину. Евлампеевну иначе не называли, какъ «сударынею Геннадія Яковлевича», а фабричные мальчишки, когда она по улицѣ проходила, кричали вслѣдъ: «вонъ, Нина Геннадія Яковлевича идетъ»! Но въ глаза всѣ передъ ней лебезили, уваженье большое оказывали и всякія льстивыя рѣчи говорили. Братцы Геннадія Яковлевича тоже про эту исторію узнали, но вниманія никакого не обратили: — дѣло самое обыкновенное. Такъ все само собой и образовалось.
Но узналъ я Нину Евлампеевну, какой она есть человѣкъ, когда сталъ у нея бывать и увидѣлъ, какъ она при всемъ довольствѣ жила и вела себя. Когда я отъ глупостей своихъ освободился, пришелъ опять въ свой прежній образъ, Геннадій Яковлевичъ разъ мнѣ и говоритъ:
— Ты, Дороѳей Ильичъ, побывалъ бы у Нины Евлампіевны: она давно желаетъ тебя видѣть.
Вотъ я, сударь, въ праздничекъ однажды пріодѣлся получше и отправился,— конечно, постарался такъ пройти, чтобы сосѣди ихніе меня не примѣтили, предосторожность эту я потому взялъ, что могутъ на дѣвушку разное наплести… Приняла меня, какъ ближайшаго сродственника! Но что-то словно бы слегка меня кольнуло…Ничего, прошло. Усадила на кресла, велѣла подать самоваръ и сама на диванчикъ усѣлась, чай разливать стала и угощать. Мамаша ея сухарей обсыпныхъ въ корзинкѣ подала, къ намъ присоединилась. Осматриваюсь: комната, свѣтлая и чистая съ приличной, но не богатой обстановкой: диванъ мягкій, два кресла и съ дюжину вѣнскихъ стульевъ, по угламъ кругленькіе столики, покрытые вязаными салфеточками, на диванѣ я креслецахъ тоже такія вязаныя, въ одномъ простѣнкѣ большое зеркало, а у глухой стѣны — фортопьнны. Не очень чтобы роскошно!
— А что-жь, мамаша, братцы къ чаю не вышли?— къ матери обратилась Нина Евлампеевна.
— Праздникъ сегодня — погулять пошли.х
Сперва разговоръ шелъ обыкновенный; хозяйка разспрашивала, какъ я поживаю, что на фабрикѣ дѣлается и тому подобное. А потомъ ужъ, когда мамаша чаю напилась и ушла по хозяйству хлопотать, Нина Евлампеевна въ такомъ родѣ разговоръ начала:
— Какъ я обрадовалась, Дороѳей Ильичъ, когда мнѣ мужъ сказалъ, что вамъ жалованья прибавили и со временемъ васъ ярмоночнымъ прикащикомъ сдѣлаютъ.
Я немножко было позамялся, но вижу, что она спокойно это сказала и на лицѣ ея миломъ будто радость,-сейчасъ же оправился отъ своей конфузливости.
— Да-съ,— говорю,— сударыня премного я Геннадіемъ Яковлевичемъ доволенъ. Очень имъ обвязанъ!
— Что же, онъ только должное вамъ оказалъ, потому что вы работаете добросовѣстно и много лѣтъ у нихъ служите, ~а жалованье получали небольшое… Только вы,— прибавила юна,— называйте меня по имени, а сударыней не величайте, мнѣ не нравится это слово. Хотя я и жена Геннадію Яковлевичу, но съ нимъ не вѣнчана, и я знаю, многіе меня за это осуждаютъ. Такъ вы ужь не называйте меня «сударынею».
— Слушаю-съ.
Пособрался я съ духомъ и предложилъ такой вопросъ:
— А какъ вы, Нина Евлампеевна, привыкаете ли въ новомъ своемъ положеніи?
Она посмотрѣла на меня. Что за личико! Глазки синіе любовью сіяютъ, по щечкамъ нѣжная краска разливается, и вся она чѣмъ-то особеннымъ да новымъ мнѣ показалась.
— Я счастлива, Дороѳей Ильичъ, я люблю, и меня любятъ, а это въ жизни все. Пускай меня люди осуждаютъ, Богъ съ ними! я зла никому не сдѣлала, и мнѣ ничего не нужно. Изъ-за любви своей я все готова перенести, и перенесу. Мнѣ нечего стыдиться, я всѣмъ прямо могу въ лицо смотрѣть!… Вотъ одно, если онъ любить меня перестанетъ, тогда я несчастье свое не перенесу…
— Что вы говорите! Развѣ это возможно?…
— Бываетъ,— сказала.— Но я въ Геннадія вѣрю. Знаю, что ему не дозволятъ со мной обвѣнчаться, такъ мнѣ этого и не нужно: только бы онъ любилъ меня!
Признаюсь, не мало я тутъ подивился, слушая отъ нея слова эти рѣшительныя и видя въ ней такую самоувѣренность.
Мамаша въ горницу нѣсколько разъ входила, подсаживалась къ намъ и въ разговоръ вступала, подконецъ и братишки съ гулянья пришли. Замѣтилъ я также, что Нина Евлампеевна къ родительницѣ своей съ большимъ почтеніемъ относится, братьевъ любитъ и попеченіе о нихъ большое имѣетъ, но держитъ себя съ ними, какъ старшая. Я полюбопытствовалъ, спросилъ, не думаетъ ли она братьевъ снять съ должности, потому, какъ будто теперь имъ ужь не ловко на прядильной въ присучальщикахъ оставаться, но она и договорить мнѣ не дала.
— Что вы,— перебила:— развѣ можно мальчиковъ къ праздности пріучать? Если бы имъ поменьше лѣтъ было, я отдала бы ихъ въ школу, но теперь ихъ не примутъ. Такъ пускай они работаютъ, трудятся и сами на ноги станутъ.
Показала она мнѣ свои комнаты.
— Вотъ эта,— говоритъ,— мамашина комната. Здѣсь кабинетъ Геннадія… эту вы знаете — передняя. Братья въ мезонинѣ помѣщаются… А вотъ тутъ (когда мы въ зальце воротились) — рядомъ, моя спальня.
Чистыя комнатки, вездѣ прибрано, но роскошества никакого. Только въ спальной ширмочки орѣховаго дерева; кроватка съ бѣлоснѣжнымъ покрывальцомъ изъ-за нихъ виднѣется; у стѣнки столикъ, зеркальцо на немъ, разныя вещицы, да въ овальной рамкѣ портретъ Геннадія Яковлевича поставленъ. Еще шкафчикъ съ книжками стоитъ.
— Очень хорошо у васъ,— говорю,— но обстановка довольно скромная.
— А другой мнѣ и не надо,— говоритъ,— если бы я была даже богачиха, на свои деньги жила, то и тогда лучше обстановки не завела. Вотъ только одна у меня роскошь — рояль.
Скачать