Письмо А.А.Краевскому

Владимир Федорович Одоевский. Письмо А.А.Краевскому

—————————————————————————-

     Серия «Литературные памятники»

     В.Ф. Одоевский «Русские ночи», М., «Наука», 1975

     OCR Бычков М.Н.

—————————————————————————-
     Скажите, кто это меня так горячо любит и так досадно,  так  жестоко  не

понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! Стало, он любит  но  меня,  а

мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо  о  вышины  падать

больнее. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял

свежесть  —  я  бы,  может  быть,  не  согласился  на  правах   архиепископа

Гренадского, но мне бы не было так грустно мне говорят: ты  падаешь,  потому

что мало-помалу миришься с пошлостью жизни и оттого, что дал  в  себе  место

скептицизму, миришься потому, что  твоя  филиппика  принимает  вид  повести,

сомневаешься  потому,  что   не   веришь   в   данное   направление   разума

человеческого! Вы, господа, требуя в  каждом  деле  разумного  сознания,  вы

находитесь под влиянием странного оптического обмана, вам  кажется,  что  вы

требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам  верили  на

слово. Ваш criterium разум  всего  человечества;  но  как  постигли  вы  его

направление? Не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши

слова «верь разуму человечества» значат «верь моему разуму!» — и, что бы  вы

ни делали, каким бы именем вы ни называли ваш criterium, а той сфере, где вы

находитесь, вы всегда придете к этому заключению. А знаете  ли,  что  значит

это  заключение?  Верь  моему  разуму,  следственно  мой  разум  совершенен,

следственно я — бог,  т.  е.  вы  другою  дорогою,  но  дошли  до  одинакого

заключения с римскими императорами, которые ставили себе статуи и заставляли

им поклоняться. Этот роковой ход разума человеческого  предвидела  Библия  в

словах «не сотвори себе  кумира!».  Все  мы  чувствуем  необходимость  одной

безусловной истины, которая осветила  бы  весь  путь,  нами  проходимый,  но

спорим о том, где она и как искать ее. Не называйте же скептиком  того,  кто

ищет лучшего способа найти ее и испытывает для сей цели разные снаряды,  как

бы странны они ни казались. Скептицизм есть полное бездействие, и его должно

отличать от желания  дойти  до  самого  дна:  медик  не  знает,  какое  дать

лекарство, это незнание имеет следствием то, что  он  не  пропишет  никакого

рецепта, — вот скептицизм; медик прописал лекарство, но,  возвратясь  домой,

спрашивает себя: то ли он прописал, нет ли  чего  более  лучшего,  —  делает

опыты, вопрошает опыты  других  —  это  не  скептицизм,  но  то  благородное

недовольство, которое есть залог всякого движения  вперед.  Пирогов  прежде,

нежели отрежет руку у живого, каждый раз предварительно отрежет ту же руку у

десятка трупов — скептицизм ли это?

     Я не  могу  принять  ваш  criterium  разума  человеческого:  во-первых,

потому, что он неуловим — он агломерат,  составленный  из  частных  разумов;

идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением индивидуальным,

следственно  не  имеющим  характера   истины   безусловной,   всеобъемлющей;

во-вторых, потому, что он еще не уничтожил страдания на земле; говорить, что

страдание есть необходимость, значит противоречить тому  началу,  которое  в

нашей  душе  произвело  возможность  вообразить  существование  нестрадания,

откуда  взялось  оно?  в  третьих,  потому,  что  разум  человеческий,   как

продолжение природы, должен (по  аналогии)  также  быть  несовершенным,  как

несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на  страдании  или

уничтожении другого. Все эти и  многие  другие  наблюдения  заставляют  меня

искать другого критериума.

     Форма — дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина  о

том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь

быть более пластическим — вот и все; но  заключать  отсюда  о  примирении  с

пошлостью жизни — мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению,

и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до дна

моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневной жизнию, и быть  или  по

крайней мере стараться быть вполне откровенным.

     Если бы кто, судя обо мне, не кладя моих мыслей  на  прокрустово  ложе,

применил их к собственной моей теории и с этой  точки  зрения  посмотрел  на

них, то, может быть, много странного перестало бы  быть  странным  и,  может

быть, тогда бы заметили,  что,  например,  наблюдения  над  связью  мысли  и

выражения принадлежат к области, доныне еще никем не тронутой и  в  которой,

может быть, разгадка всей жизни человека. Впрочем, я сам виноват во  многом;

у меня много недосказанного  —  и  по  трудности  предмета  и  с  намерением

заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд,

ибо тогда только истина для него может сделаться живою.

     Наконец, — называйте это суеверием, чем вам угодно,  —  но  я  знаю  по

опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое,  так  или  иначе;

мысль мне является нежданно, самопроизвольно  и,  наконец,  начинает  мучить

меня,  разрастаясь  беспрестанно  в  материальную  форму,  —   этот   момент

психологического процесса я хотел выразить в Пиранези, и  потому  он  первый

акт в моей психологической драме; тогда я пишу; но вы понимаете, что в таком

моменте должны соединяться все силы души  в  полной  своей  самобытности:  и

убеждения, и верования, и стремления — все должно быть свободно  и  истекать

из внутренности души; здесь веришь чему веришь, убежден — в чем  убежден,  и

нет места ничьему чужому убеждению; здесь а = а.

     Требовать, чтобы человек принудил себя быть убежденным, — есть  процесс

психологически невозможный.

     Терпимость, господа, терпимость! — пока мы ходим с завязанными глазами.

Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое  слово,  если  вы  и  не

приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените  те,  которые  теперь

вами овладели; невозможно, чтобы вы наконец не заметили  вашего  оптического

обмана.
ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые напечатано: Сакулин, ч. 2,  с.  450-543.  —  По  помете  А.  А.

Краевского на подлиннике («письмо князя Одоевского ко  мне  после  появления

разбора сочинений  его  в  10-й  кн.  «Отечественных  записок»  1844  года»)

датируется началом октября 1844 г.

     Краевский  Андрей  Александрович  (1810-1889)  —  журналист,   издатель

«Отечественных записок» (1839-1884). В э 10 его журнала была помещена статья

В. Г. Белинского «Сочинения князя В. Ф. Одоевского». Критик высоко  оценивал

творчество Одоевского — писателя, у  которого  «красноречие  возвышается  до

поэзии, а поэзия становится  трибуною»  передовых  идей.  Вместе  с  тем  он

упрекал писателя в пристрастии  к  фантастическому.  Со  времени  «Сильфиды»

(1837), помысли критика, Одоевский «решительно начал  уклоняться  от  своего

прежнего направления в пользу какого-то странного фантазма» (см.:  Белинский

В. Г. Полн. собр. соч. Т. VIII.  М.,  1955,  с.  313).  Анализируя  «Русские

ночи»,  Белинский  обращал  внимание   читателей   на   «односторонность   и

парадоксальность» взглядов Фауста.