Bibra > Произведения > Все > Потерянная для света повесть

Потерянная для света повесть

Автор: Сенковский Осип Иванович

Скачать

  

О. И. Сенковский

Потерянная для света повесть

  

   Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса

   М., «Советская Россия», 1989

   OCR Бычков М. Н.

  

§ 1

О ТОМ, КАК МЫ ОТПРАВИЛИСЬ ОБЕДАТЬ В ПАРГОЛОВО

  

   Наконец, положено было собраться к Якову Петровичу, который жил в Болотной улице — что между Пустой и Безымянной — и оттуда уже всем вместе идти к омнибусам. Яков Петрович и Лука Лукич накануне были избраны распорядителями сего parti plaisir {полезное удовольствие (фр.).}, >как изъяснялся Иван Никитич на разных диалектах, и они взяли с собой все нужное — самовар, кремень, огниво, трут, горсть угольев в носовом платке, фонарь, свечку, скатерть, салфетки — пет, к чему салфетки! по зрелом соображении, мы разочли, что дело загородное, своя компания, можно обойтись и без салфеток — чайник, чашки, тарелки, три мелких и две глубоких, блюдо, ножей, вилок, ложек — пару занял он у хозяйки и три у знакомого трактирщика, с которым некогда имел делишки,— лимонов, сахару, перцу, соли, стаканов, рюмок,— впрочем, лгать не стану: статься может, что рюмки не было ни одной,— сельдей, колбасу, окорок, уксусу, хрену, белого хлеба, сыру, редьки, масла — сливочного и прованского, жареного петуха и огромную кулебяку. Все съестное и все относительное к пуншу Яков Петрович забрал в соседней мелочной лавочке, тоже по знакомству. Максим Козмич явился с парою холодных сигов, Иван Никитич с частию поросенка, Галактион Андреич с куском жареной говядины, Лука Лукич со штофом отличной домашней настойки и бутылкой красного, Илья Никифорович с тремя бутылками дрей-мадеры, наконец, я сам с двумя бутылками рому, также с картузом трехрублевого табаку и пучком сигарок с перышками и без перышек — ad libitum {по желанию (лат.).} — так что было чего и поесть, и попить, и покурить, сколько душе угодно.

   Мы сошлись с удивительною точностью, ровно в одиннадцать, хотя жили один на Петербургской стороне, а другие в Гавани, и через час сидели уже в омнибусе — точнее, на омнибусе, потому что один только Яков Петрович не хотел подняться на империял, а Максим Козмич сел с ним вниз только для компании. Трясясь на высоте колесницы — немножко похожей на погребальную, но это не наше дело,— мы всю дорогу рассуждали о «горах» Парголовских — Галактион Андреич (бывший в юности, кажется, придворным певчим) спел по этому случаю большую малороссийскую арию «Пид горою Маруся» — и о невыгодах, сопряженных с высокими чинами. Лука Лукич первый заметил: «Вот, например, Яков Петрович! дослужился до седьмого класса и поневоле садится уж в первое место в омнибусе. Что бы ему взобраться на империял!» Тут пошли толки о независимости и близости к милой простоте природы чинов четырнадцатого, двенадцатого и десятого класса — отчасти даже девятого. Такие рассуждения могут казаться мелочными сторонним людям, едущим шибко в Парголово в своих колясках, но надо знать, как облегчают они сердце деловое, экс-канцелярское, не испорченное высокоблагородием, на пути от Гостиного Двора до Поклонной Горы, где кучер деспотически приказал нам слезть с империяла, потому что его чахлые четыре клячонки не могли встащить на гору всей нашей компании с провиянтом. Мы хотели спорить, но он отвечал, что омнибусы имеют на то привилегию. Далее мы ехали довольно скоро — кучер разгорячился, обгоняя чухонскую одноколку,— н приехали бы на место почти без приключения, если б одна из четырех лошадей не пала и не околела на осьмой версте. Злополучная! она околела в половине пути, хотя имела привилегию ходить десять лет беспрепятственно от Городской башни до самого Парголова.

   Мы наконец приехали. Яков Петрович, принявший на себя почетное звание хозяина — он превосходно знает Парголово,— повел нас прямо во второй сад, к круглому зеленому столу на одной ножке, осененному великолепными соснами, между которыми есть и ели, и сам, собственными руками, разостлал скатерть — не совсем чистую, но и не совсем запачканную: можно заключить, что она вымыта не далее как за неделю — потом расставил свою посуду, являвшую самое пестрое разнообразие фабрик, размеров, оттенков и царапин; наконец, общими силами приступили мы к установке блюд — статья чрезвычайно важная и сопряженная с большими затруднениями, потому что при малейшем нарушении равновесия стол имеет привычку наклоняться то в ту, то в другую сторону и как будто угрожает падением. Но с помощию палок, чубуков и разбитого цветочного горшка, под руководством Ильи Никифоровича, который некогда служил в артиллерии, удалось нам утвердить его совершенно в горизонтальном положении; мы выпили по полустакану настойки…

   Я должен прервать здесь рассказ. Теперь я хорошо помню, что рюмок у нас не было: мы пили настойку стаканами, так как в хорошем обществе нынче совсем не в моде пить прямо из бутылки, а Илья Никифорович очень советовал употребить к тому стаканы, что, как он уверял, вообще принято в низовых приволжских губерниях.

   Мы выпили по полустакану настойки, закусили редькой, перекрестились и сели обедать. День был прекрасный — не было ни дождя, ни солнца — не холодный — но и не жаркий — как обыкновенно бывает в знойное, каникулярное, свободное от занятий время — когда бесятся собаки.

  

§ 2

О ТОМ, КАК МЫ ОБЕДАЛИ В ПАРГОЛОВЕ

  

   Не знаю, отчего жребий пал прежде всего на холодных сигов, но знаю, что через пять минут их как не бывало.— «Подвиньте-ка,— сказал Яков Петрович твердым голосом,— подвиньте-ка сюда поросенка».— Но поросята оказались так же скоропреходящими, как и сиги, как колбаса и окорок, преемники поросенка: впрочем, ясное доказательство, что никто из нас но следовал учениям ни юдаизма, ни исламизма и что все был народ православный. Говядина и петух сменили голую кость окорока, и мы напали на них с таким же плотоядным ожесточением: живо ходили ножи и челюсти, погребальная тишина господствовала в сосновой роще, мертво было молчание присутствующих. Первый нарушил его Иван Никитич.

   — Желательно бы выпить теперь за ваше здоровье! — сказал он Луке Лукичу, утираясь рукою.

   — С моим удовольствием! — отвечал тот,— но чего прикажете? у меня только настойка да красное.

   — Да хоть красненького, батюшка! К настоичке имели случай прикладываться.

   — Что за церемонии! — молвил Яков Петрович, взял бутылку и разом пустил ее в ход, как залежавшееся дело после доброй взятки.

   Все отзывались с самой лучшей стороны о красном, которое было объявлено отменным виноградным вином и ротвейном первого сорта, и наговорили Луке Лукичу столько лестных приветствий, что лицо его непременно покрылось бы румянцем стыдливости, если б не было такого цвета, к которому нельзя прибавить никакого дополнительного отлива красоты. О дополнительных отливах зри «Библиотеку для чтения», на которую мы подписались вшестером: седьмой, Максим Козмич, покамест читает ее даром, потому что еще не внес семи рублей четырнадцати копеек. В нынешнем году, однако ж, мы оставили «Библиотеку» и подписались на «Энциклопедический лексикон» вместе с нашим лавочником — так как в самой «Библиотеке» и «Северной пчеле» было сказано, что «Лексикон» тот же журнал, только по алфавитному порядку. Все это говорю я только для сведения и надлежащего соображения тех, которые исчисляют успехи наук и образованности в Гавани и на Петербургской стороне. Дело в том, что румянец на щеках Луки Лукича был бы то же самое, что позолота на чистейшем золоте.

   — Ах, а сыр! Сыр-то мы и забыли! — вскликнул Яков Петрович почти с отчаянием, потому что красное было выпито, а мадера стояла еще не раскупорена, и мрак неизвестности покрывал намерение ее расчетливого хозяина.

   — А кулебяка с капустой! — подхватил Максим Козмич.

   Вытащили сыр и кулебяку. Мы принялись за кулебяку с необыкновенным рвением. Она имела вид весьма странный: круглая как солнце — я никогда в жизни не видывал такой кулебяки — двенадцать вершков в поперечнике — и запах ее разлился по всей сосновой роще, как скоро ее разрезали. Резать ее по общепринятым правилам было очень неудобно, но мы нашли средство: в самое короткое время выели в ней угол в 45 градусов. Она явилась на стол правильным кругом, но через несколько минут вид ее совершенно изменился — что можно видеть из следующего чертежа.

   А — первоначальный вид кулебяки; EBD — вид кулебяки после первого натиска семи исключенных из службы чиновников, которых презрительно называют в романах «мелкими»; ЕВС — угол в 45°.

   Чтоб не повторять чертежей, я могу сказать тут же, что и сыр — настоящий латышинский — княгини Мещерской — представлял точно такую же геометрическую фигуру не более как после пяти минут наших усилий.

   — Госиода! — произнес Яков Петрович, оглядывая с самодовольным видом корку сыра,— право, мы умно сделали, что не навезли с собой ни десертов, ни бланманже, ни мороженого, никакой дребедени!

   Мы единодушно обнаружили свое презрение ко всем ничтожным затеям избалованного вкуса, известным на левом берегу Невы, и при этом невольно взглянули на непочатые бутылки, стоявшие перед Ильей Никифорычем. Ободренный этим взглядом, ясно выражавшим общее сочувствие большинства присутствующих, Яков Петрович решился взять одну из них и откупорить; однако ж, не налив себе ни капли, он с редким самоотвержением передал ее хозяину.

   — Я,— сказал Илья Пикифорыч,— если и выпью, так разве на поросенка: боюсь, чтоб не забурчало в животе.

   — А мне непременно должно запить сига,— подхватил Лука Лукич, принимая бутылку.

   — Я,— сказал Иван Никитич,— выпью от жару: нынче мне что-то так душно!

   — Я тоже выпью стаканчик,— сказал Максим Коз-мич,— у меня целый день как мороз по коже.

   — Так выпить и мне! — молвил Галактион Андреич,— действительно, погода такая странная — не знаешь, что делать!

   — И я за вами,— сказал Яков Петрович с свойственным ему достоинством и лаконизмом.

   — Что греха таить! — сказал, наконец, историк этой попойки,— признаться вам, я выпью потому, что люблю выпить.

   Несмотря на то, что мы пили все по разным причинам, в бутылках не осталось ни капельки.

  

§ 3

О ТОМ, КАК МЫ РАЗГОВАРИВАЛИ В ПАРГОЛОВЕ

  

   Когда это было сделано, все мы легли на траве и закурили трубки и сигарки — но легли так, как лежали римляне, которые, несмотря на лежачее свое положение, могли удобно пить. Винцо было, право, хоть куда, и мы тем сильнее чувствовали его достоинство, что в наших странах редко употребляем ренское. Беседа наша скоро оживилась, и — боже милостивый — о чем не было у нас речи! Я думаю, ни в одной книге, не только русской, но и французской, даже и в «Смеси» «Библиотеки для чтения», нет и сотой доли тех историй, поговорок и шуточек, которые отпускались тут наперерыв, не говоря уж о канцелярских анекдотах и дельных толках касательно службы и наград, или, точнее, наград и службы, без которых два православные не могут пробыть пяти минут вместе. Через несколько времени рассуждения наши образовали один непонятный, хаотический гул звуков, в котором, слушая со стороны, можно было различить только один глагол — повторяемый всеми в различных тонах: — получил! — не получил! — да, получил! — не получил! — получил! — получит!!!

   Потом пошли рассказы — сцены из частной жизни.

   Илья Никифорыч рассказывал, как, поступив в милицию, он прежде всего воспользовался своим мундиром, чтобы припугнуть одного лавочника в Белове, который пришел к нему за старым должком. Яков Петрович служил с отличием по питейному сбору, а когда там все пошло на новый лад, он поспешил выйти в отставку с небольшим чином и маленьким куском хлеба, который накопил из жалованья и крошечных доходцев. С тех пор Яков Петрович занимается делишками и был бы совершенно доволен своим состоянием, если б прежние товарищи его не были теперь кто коллежским, кто даже статским советником. Лука Лукич, в бытность свою без всякой вины под судом, управлял партикулярно одним господским домом — и надо было видеть, в какой он привел его порядок и как умел держать в струнке людей! Правда, он вывихнул себе обе руки, но без такой усиленной деятельности невозможно быть управителем в настоящем смысле слова. Иван Никитич — тот самый, который изъяснялся «на разных диалектах» — был прежде квартальным поручиком и уволен от службы за сущую безделицу: в его квартале был рынок, и каждый торговый день Иван Никитич ходил туда с двумя будочниками, наблюдал за порядком и иногда, единственно для домашнего обихода, снимал сливки у деревенских баб, которые приезжали с молоком из окрестностей. Под этим ничтожным предлогом бдительный Иван Никитич был отставлен; но он клянется, что его отставили только для того, чтобы место его дать другому. Максим Козмич был смотрителем в одном казенном доме; ему поручили распорядиться экономическим образом поправкою печей, и архитектор, который крестил у него старшего сына Петю, засвидетельствовал, что, сколько можно судить по наружности, печи совершенно исправны; но не прошло двух недель, как четыре из них развалились. Представьте, что начальство велело переделать все печи на счет строителя, в то время как Максим Козмич не виноват ни телом, ни душою!

   Затем разговор обратился к словесности — потому что все это уже читает, все это уже судит, не прогневайтесь, господа сочинители,— и само собою разумеется, что литература московская и литература петербургская были поставлены лицом к лицу, обозрены и сравнены в своих относительных достоинствах. Большинство клонилось в пользу того мнения, что в петербургских книгах более просвещения, образованности, вкуса… то есть, сударь, толку…

   Тут Яков Петрович хотел налить себе мадеры, по ее уже не было.

   — Плохой же ваш погребщик,— сказал он Илье Никифорычу,— что отпускает вам по три бутылки! Право, следовало б узаконить, чтобы меньше полудюжины отнюдь не давали в долг.

   — Правда ваша,— отвечал Илья Никифорыч.— Я ж ему, разбойнику, не заплачу за это ни копейки!

   И не думайте, что Илья Никифорыч пошутил: могу вас уверить, что в подобных случаях он всегда держит слово.

   Наконец, возникло самое интересное прение о том, как лучше насладиться ромом: в виде пунша или в виде грога. Некоторые утверждали, что в хороших компаниях грог теперь гораздо больше в употреблении, чем пунш, и что эта мода основывается на весьма логическом начале: горячую воду с чаем можно пить отдельно и ром с горячею водою отдельно; таким образом, ни чай, ни ром не уничтожают друг друга и совокупно содействуют успехам просвещения. Яков Петрович предложил решить вопрос коллегиально. Пошли на голоса:

  

В пользу грога

В пользу пунша

   Лука Лукич.
   Илья Никифорович.
   Яков Петрович.
   Максим Козмич.
   Галактион Андреич.
   Иван Никитич.
   Я.
  
  

   Большинство в пользу грога.

   К чести нашего общества должно заметить, что никто не изъявил желания пить ром голью.

   Илья Никифорыч был отряжен к самовару, а я избран для приготовления грога на все общество — во-первых, как ревностный защитник этого напитка, во-вторых, по тому соображению, что, живучи в Гавани, поближе к морякам, я должен обладать основательными сведениями в пропорции двух главных составных частей его, рому и воды,— что весьма важно: нет ничего легче, как испортить лучший ром, разведя его чересчур водой!

  

§ 4

О ТОМ, КАК ГАЛАКТИОН АНДРЕИЧ ПРЕРВАЛ СВОЕ МОЛЧАНИЕ В ПАРГОЛОВЕ

  

   Когда мы выпили по четыре чашки чаю, наступила очередь грогу. Когда мы стали пить грог, беседа пошла шумнее прежнего. Читатели, конечно, уже заметили, что я ни разу не упоминал об участии, какое принимал в общем разговоре Галактион Андреич. Это единственно потому, что он во все время не вымолвил почти ни слова. Галактион Андреич на службу поступил, кажется, из певчих — но он говорит, что из дворян — и в чины происходил по провиантской части, и если б но одно несчастное обстоятельство, которое заставило его облечься в серый мундир и потом просить увольнения от должности, он, верно, был бы провиантмейстером.

   Отчего же он так безмолвствовал в нашем обществе? Я, право, не знаю. Прежде, когда он служил по провиантской части, он любил рассуждать, любил рассказывать «случаи», и о чем бы вы с ним ни заговорили — хоть об астрономии — ну хоть о философии — он тотчас прерывал вас восклицанием: «Вот именно был у нас один подобный случай по провиантской части!» — Тут начиналась длинная история. Таких историй по провиантской части у него было по две, иногда по три, на все обстоятельства внешней и внутренней жизни, на все предметы разговора. Длины их в точности определить не могу, но помню, что была она как отсюда до Могилева, потому что раз путешествовал с ним туда на перекладных и он рассказывал мне ее всю дорогу. Словом, вся созданная природа объяснялась у него как нельзя лучше провиантскою частию, и только некоторые, очень темные вопросы — комиссариатским штатом. Но, между нами сказать, Галактион Андреич был недалек и, кажется, не чувствовал в себе отваги тягаться с такими людьми, как Максим Козмич или Яков Петрович. Как бы то ни было, он, сердечный, присмирел как мокрая курица, так, что мне даже стало его жаль. Однако ж, осушив стаканчик-другой грогу, он как будто поободрился, и за третьим стаканом в нем явно обнаружилось намерение что-нибудь сказать. Мы на эту пору посмолкли и прилежно курили трубки и сигары, как вдруг из облака табачного дыму раздался козлиный голос Галактиона Андреича и произнес очень явственно:

   — Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части…

   Все мы продолжали курить в глубоком молчании, прислушиваясь к словам рассказчика, и Галактион Андреич завел предлинную историю. Ничто не мешало звонкому его голосу; только изредка случайный звук стакана или шипение докурившейся трубки сливалось с потоком его речи. Повесть длиннела, ширилась, толстела; Галактион Андреич излагал ее во всей полноте, без малейшего опущения; мы слушали как нельзя внимательнее, пускали Дым, тянули грог — а история все шла своей дорогою. Галактион Андреич не кончил бы ее до сих пор, если б стук отъезжающего омнибуса не заставил нас вскочить с мест, допить остатки грогу и настойки и уложить наскоро драгоценную посуду Якова Петровича.

  

   Как мы доехали на трех лошадях до заставы, как начали расходиться по домам, как я имел несчастие попасть в руки будочников и ночевать на съезжем дворе — все это легко себе представить без особенного о том параграфа.

  

§ 5

О ТОМ, КАКУЮ ИСТОРИЮ РАССКАЗЫВАЛ ГАЛАКТИОН АНДРЕИЧ В ПАРГОЛОВЕ

  

   На другой день, прямо с казенного ночлега, зашел я к Якову Петровичу. У него был Илья Никифорыч. Мы выпили по рюмке водки, закусили остатками вчерашнего сыра, потом стали смеяться, стали вспоминать о своей поездке, признаваясь друг другу, что еще никогда так славно не потешились, повторяя сказанное несколько раз накануне — и опять смеяться от чистого сердца, как будто были еще в сосновой роще. Мы сожалели только об одном — что нам никак не удалось погулять по саду! Вдруг лицо Якова Петровича омрачилось думою; он был в явном недоумении и сидел, не говоря ни слова.

   — Яков Петрович, что с вами сделалось? Подумав еще немного, он спросил нас:

   — Что за историю рассказывал вчера Галактион Андреич, когда мы сидели за третьим стаканом грога?

   — Я помню, что она начиналась так: «Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части…»

   — Да, да! У нас, по провиантской.— подхватил Илья Никифорыч.

   — Это-то я знаю,— отвечал Яков Петрович,— да что же дальше? Я, хоть убей, не припомню.

   Напрасно все мы ломали голову: повесть Галактиона Андреича не оставила ни малейших следов в нашей памяти, в отношении к ней мы как будто не существовали. Между тем пришли еще Лука Лукич и Иван Никитич.

   — Знаете ли. о чем мы сейчас толковали дорогой? — спросил последний.

   — Нет, не знаем.

   — О том, — продолжал Иван Никитич,— какую историю рассказывал нам вчера Галактион Андреевич.

   — Она начинается: «Вот именно был такой же случай и по провиантской части»,— примолвил Лука Лукич,— а далее мы никак не могли вспомнить.

   — Вот чудо! — воскликнули мы все вместе.

   — Ах, да вот и Максим Козмич! У него память не подлиннее ли нашей?

   Тщетная надежда! Максим Козмич знал только: «Вот именно то самое случилось и у нас по провиантской части…»

   — Да это психологическая задача! — вскричал он с удивлением. Максим Козмич учился в семинарии и сверх того читал повесть М. П. Погодина о московском извозчике, который нашел мешок с деньгами, отдал хозяину и сам повесился; он знает, что такое психологическая, и очень часто употребляет это слово.— Постойте же! со мной, кажется, есть красненькая; сейчас пойду к Галактиону Андреичу, позову его в Палкин завтракать, подпою голубчика, и он расскажет мне снова свою историю.

   Иван Никитич навязался с ним вместе, а мы остались ждать их у Якова Петровича. Они воротились в сумерки.

   — Ну что, рассказал ли он вам, что было по провиантской части?

   — Рассказать-то рассказал,— отвечал Максим Козмич почти с ужасом, — только божусь вам, я ничего не припомню.

   — И я тоже,— примолвил Иван Никитич.

   Эта странность сделала в нас сильное впечатление. Мы выпили по стакану пуншу и решились тотчас же послать за Галактионом Андреичем и навести его на вчерашний рассказ.

   Через полчаса он уже сидел между нами. Пунш и настойка развязали ему язык, и ровно в одиннадцать он начал тем же голосом:

   — Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части…

   — Ну! — воскликнули мы в один голос,— теперь-то услышим мы эту историю. Чур, не проронить ни одного слова!

   — Что это значит? — спросил Галактион Андреич с изумлением.

   — Ничего, ничего! Нам очень хотелось слышать вашу повесть.

   — Понимаем-с! — сказал Галактион Андреич с бешенством.— Теперь помню, что когда-то уж я вам ее рассказывал. Не беспокойтесь! я не дамся в дураки…

   — Полно сердиться, Галактион Андреич! — сказал ласково хозяин.

   — Нет, Яков Петрович! терпеть не могу насмешек, и если вы за тем меня позвали, так прощайте.

   Сказав это, он схватил шляпу и зонтик и убежал из комнаты.

   Да! Убежал — с тем, чтоб никогда не возвращаться, и повесть его осталась но сю пору неизвестною. Скорее успеете вы прочесть все иероглифы древнего Египта, нежели повесть Галактиона Андреича: она погребена в душе его и никогда не воскреснет для света. Эпохи будут следовать за эпохами, государства будут процветать и падать, но никто не узнает, что это за история. Такова непреложная воля судьбы!

   Поэтому и я не могу сообщить вам этой истории для напечатания в «Библиотеке для чтения». Вы потеряли повесть — или быль, все равно — оригинальную, настоящую русскую, в которой не было ни малейшего следа подражания иностранному; в которой все было наше; которая отличалась неподдельною народностью — и которая теперь, увы! невозвратно погибла для Словесности!..

   Покорнейше прошу упомянуть, сочиняя историю русской литературы, что повестей и былей собственно у нас одною меньше, чем бы следовало быть по-настоящему, потому что, клянусь, я имел твердое намерение напечатать этот любопытный случай по провиантской части: ведь таким образом пишутся почти все повести для нашей словесности — повторяя, без всяких усилий своего воображения, первый заслышанный где-нибудь анекдотик! Будь только рассказ Галактиона Андреича такого свойства, чтоб можно было его упомнить — вы бы имели одною «оригинальною» повестью больше, и я был бы один лишний оригинальный сочинитель.

   А теперь имею честь пребыть и прочая

  

   А. Белкин

  

   1835

  

   Впервые: Библиотека для чтения.— 1834.— Т. X.— С. 134—150. Подпись: А. Белкин.

   С. 419. Омнибус — многоместный конный экипаж с платными местами для пассажиров.

   С. 420. …сердце … не испорченное высокоблагородием…— Имеется в виду чиновник, не достигший 7-го класса (чина надворного советника).

   С. 422. «Энциклопедический лексикон» — многотомное издание, выходившее с 1834 г. в издательство А. А. Плюшара под редакцией Н. И. Греча и О. И. Сенковского.

   С. 423. …двенадцать вершков в поперечнике…— Вершок — около 4,5 см.

   С. 423. Бланманже — желе из сливок или миндального масла.

   С. 424. Милиция — здесь: армейское ополчение.

   С. 427. …облечься в серый мундир…— Имеется в виду одежда арестанта.

   С. 427. Провиантмейстер — чиновник, занимающийся отпуском продовольствия нижним чинам.

   С. 427. Комиссариатский штат — расписание или таблица числа чинов правительственного учреждения (комиссии).

   С. 428. Съезжий двор — полицейский участок.

   С. 429. …повесть М. П. Погодина о московском извозчике…— имеется в виду повесть М. П. Погодина «Корыстолюбец» (1832), ставшая объектом насмешек Сенковского как в данном рассказе, так и в специальной статье «Библиотеки для чтения» (1835.— Т. VIII.— Отд. II.— С. 7).