Чиновник

 

 

Русская драма эпохи А. Н. Островского

 

 

Действующие лица

 

ГРАФИНЯ

богатая вдова.

МИСХОРИН.

НАДИМОВ.

СТРЕЛЬСКИЙ

отставной полковник.

ДРОБИНКИН

сосед графини.

СЛУГА.

 

 

 

Стрельский. Извините, графиня, в передней никого не было; я вошел без доклада.

Графиня. Ах, это вы, полковник! Какой вы милый, бесподобный человек!

Стрельский. Ну, слава богу! Насилу догадались.

Графиня. Что, вы думаете, я делаю в настоящую минуту?

Стрельский. В настоящую минуту?— кокетничаете.

Графиня. Это я всегда делаю,— нет, чем занималась я, особенно теперь?

Стрельский. Собою, вероятно,— чем же лучше?

Графиня. Так нет же, ошибаетесь.

Стрельский. А! знаю теперь. Соседом вашим, несносным этим Мисхориным.

Графиня. Совсем нет; отгадывайте лучше.

Стрельский (со вздохом). Помилуйте, в мои лета, кажется, отгадывать нечего; мне даже следует быть бестолковым.

Графиня. Этого никогда не следует. Ну, так слушайте, я скажу вам: я занималась…

Стрельский. Ну-с…

Графиня. Вами.

Стрельский. Мною!.. Ах!.. Графиня, вот слово, за которое я бы дорого дал двадцать пять лет тому назад.

Графиня. Да перестаньте хвастать своими годами: вы совсем не так стары; вы даже моложе, право, многих наших молодых людей.

Стрельский. Графиня, вы меня пугаете; видно, вы имеете во мне большую надобность.

Графиня. А что?

Стрельский. Да вы так стараетесь меня задобрить; я хоть и стар, несмотря на все ваши утешения, а еще помню, чему учили меня в детстве.

Графиня. Чему же, например?..

Стрельский. А например, хоть вечно верной и старой, в моем роде, басне «Ворона и Лисица»: «Вороне где-то бог послал кусочек сыру…» Как бишь дальше?

Графиня (перебивая). А, так вы неблагодарный! вы не верите друзьям своим! (Встает.) Что я писала к вам, вот вам доказательство — прочитайте адрес.

Стрельский. Так позвольте же…

Графиня. А помните ли вы другую басню? и тоже про лисицу,— вы, кажется, лисиц любите?

Стрельский. Какую же это?

Графиня. «Лисица и Виноград»? (Рвет записку.) «Хоть видит око, да зуб неймет»!

Стрельский (холодно). Как вам угодно.

Графиня. Послушайте, баснями мы поменялись; теперь я буду говорить серьезно. Не сердитесь; я всегда слышала, что писать записки большая неосторожность; в особенности к людям таким опасным, как вы.

Стрельский. Ну, графиня, положим, что сыр-то я уронил; говорите настоящее дело.

Графиня, Слушайте, у меня есть сосед…

Стрельский. Мисхорин? Знаю, слишком хорошо знаю.

Графиня. Ничего вы не знаете. У меня есть сосед Дробяшкин, Дробинов…

Стрельский. Дробинкин.

Графиня (смеясь). Да, да; можно же называться Дробинкиным! Бывают же такие люди. Вот видите, этот господин Дробинкин должен быть очень сердитый человек.

Стрельский. Я об нем слышал… сутяга.

Графиня. Что это за слово такое? сутяга?

Стрельский. Ябедник.

Графиня. Очень вам благодарна за объяснение. А что такое ябедник?

Стрельский. Крючок!.. (Графиня отворачивается с нетерпением.) Виноват! Ну, как бы вам растолковать?.. Знаете!.. Этакой человек, который всегда ищет процессов…

Графиня. Вот, вот… в том-то и дело! Представьте себе, у него есть мельница… нет, не так… у меня есть мельница, и он потопляет мои луга; нет, кажется, я у него потопляю луга; — а на лугах у него что-то растет, или что-то построено. Наверно я не знаю.

Стрельский. Графиня! Ей-богу, пора вам выйти замуж!

Графиня. А что?

Стрельский. Да если вы так же хорошо управляете имением, как о нем рассказываете, то несмотря на все ваше богатство…

Графиня. Ошибаетесь; я очень хорошая хозяйка. Вчера была даже на сенокосе… вот и букет привезла с собой. Однако не мешайте же, с вами невозможно говорить о серьезных делах. Видите, этот господин Дробинкин (смеется) подал на меня прошение в уголовную палату.

Стрельский. Как, за мельницу? Разве тут уголовное преступление?

Графиня. Ах, какой вы несносный! Ну, не в палату, так в суд какой-то; к губернатору, кажется… наверно не знаю. Дело вот в чем: мне пишут из города, что сегодня приедет ко мне чиновник, для этого… как бишь это называется… для следствия, кажется…

Стрельский. Ну, так что же?

Графиня. Как что же? Понимаете ли: чи…нов…ник! Что стану я говорить с чиновником?.. Я к таким людям не привыкла. В деревне я в первый раз; поверите ли — я просто боюсь.

Стрельский. Да. Уж верно сюда пришлют какого-нибудь доку,— канцелярскую крысу.

Графиня. Какие у вас всегда мудреные выражения!.. Но я вас спрашиваю, что стану говорить я с чиновником? Не может же он обедать со мной!.. Да их, я слышала, надо угащивать, дарить даже. Для этого есть какое-то слово… не правда ли… Нет, как хотите, у меня язык не повернется, я не сумею. И потом у этого чиновника фигура, я воображаю, какая должна быть, и манеры… Нет, знаете, полковник, если вы мне не поможете, я просто умру от смеха и от страха.

Стрельский. На что же я вам могу пригодиться?

Графиня. Полковник, вы такой милый… управляющий мой уехал… Я одна здесь… Вы мне не откажете?

Стрельский. А! Начинаю понимать!

Графиня. Вы меня избавите от этого страшного чиновника: примите его вместо меня, объяснитесь с ним. Вообразите себе, что вы здесь совершенный хозяин.

Стрельский. Это жестокая шутка, графиня. Быть в вашем доме хозяином — где нашему брату, старику, и подумать о таком блаженстве! Правда, женщины так оригинальны… да, нет… невозможно. Знаете, я целое утро смотрелся в зеркало: просто дрянь,— совершенный инвалид! сердце еще молодо… да сердца не покажешь, не видать, а на лице морщины, на голове седые волосы! Товар в лавке еще хорош, да вывеска никуда не годится. Скажите мне, графиня, влюбленный старик очень смешон?

Графиня. О ком вы говорите?

Стрельский. Да хоть о себе.

Графиня. Во-первых, вы не старик; а во-вторых, вы не влюблены.

Стрельский. Как!.. Я в вас не влюблен!..

Графиня. Нет, нет… вы меня слишком для того любите. Вы не захотите огорчить меня. Вы мой старинный, постоянный друг. Мы всегда останемся друзьями, не правда ли, даже…

Стрельский. Даже, если вы выйдете замуж.

Графиня. Даже, если я выйду замуж.

Стрельский. Так оно правда?

Графиня. Что?

Стрельский. То, что говорят в целой губернии,— что этот шалун Мисхорин жених ваш.

Графиня. Вот вы уж сердитесь. Будьте спокойны; когда я решусь выйти замуж за Мисхорина, вы первый о том узнаете.

Стрельский. Благодарю за лестное предпочтение. Хотел бы я знать, чем обворожил вас этот человек. Во-первых, он вовсе не так молод…

Графиня. Молодость — достоинство, которому вы одни только постоянно завидуете; я не дорожу им; но если бы вы знали, как он искренне меня любит!

Стрельский. Кто?

Графиня. Мисхорин!

Стрельский. Большая заслуга!.. Еще бы вас-то не любить! И к тому ж, разве женщин любовью удивишь! Для них любовь, что для нашего брата, военного человека, война. Тоже, чай, экспедициями считают. Вы вчера родились, кажется, графиня, а шевронов своих, я думаю, не перечтете.* Да не в том дело, что вы внушаете, а в том, что сами чувствуете. Скажите мне откровенно, сами-то, сами любите вы его?

Графиня. Кого?

Стрельский. Да этого Мисхорина.

Графиня. Полковник! Я вас просила быть у меня хозяином, а не опекуном.

Стрельский. Да, может быть, господину Мисхорину будет неприятно, что я вмешиваюсь в ваши дела. Прикажете, чтоб я ему докладывал?..

Графиня. Я бы сама сумела просить его, но я обратилась к вам оттого, что вас я давно люблю, а его еще, может быть, буду любить… со временем. К тому же все говорят, что он немного ветрен, а вы известный, солидный, деловой человек. И если вам сказать всю правду… с ним мне как-то неловко, а с вами я как… как с братом.

Стрельский. Говорите уж лучше — как с отцом. Болван, я, болван! когда же решусь я состариться! Приказание ваше будет исполнено, графиня… Я избавлю вас от чиновника… и от себя. Господину Мисхорину мы мешать не будем: да вот и он сам, кстати; раненько пожаловал! (В сторону.) Так и есть: всё между ними решено. Дело ясное.

 

 

Мисхорин. Ну, что?.. Ради бога!.. Какой же ответ?..

Графиня. Берегитесь!.. Мы не одни здесь. (Вслух.) Вы не видали полковника?

Мисхорин (в сторону). Опять он тут. (Сухо.) Здравствуйте, полковник.

Стрельский. Здравствуйте! Я, кажется, здесь лишний?

Графиня. Куда же вы, полковник?

Стрельский. На черную работу… в вашу контору. Я хочу доказать вам, что я достоин вашего доверия, какого бы рода оно ни было.

Мисхорин. Что это значит?

Стрельский. Это значит, что я пожалован в поверенные.

Графиня. Берегитесь, чтоб я вас не разжаловала из друзей.

Стрельский. Виноват, не буду!

Графиня (протягивая ему руку). То-то же!..

Стрельский (целуя ее руку). Такими наказаниями вы меня не исправите. Однако, без шуток, вы насчет нового гостя не заботьтесь. Я не отстану от него как тень, избавлю вас от него (со вздохом), по крайней мере, хоть тут пригожуся.

Графиня. Опять!

Стрельский. Вольно ж вам так наказывать; все думаешь, только как бы провиниться (целует ей руку, кланяется и уходит).

 

 

Мисхорин. Охота вам держать при себе этого старого селадона. Терпеть не могу завитых, облизанных старичков. Я уверен, что он шнуровку носит.

Графиня. Прошу вас говорить о моих приятелях с уважением. Вы не садитесь? (Садится; Мисхорин сердито ходит по комнате.)

Мисхорин. Извините, не могу. Кровь моя в волнении. Кажется, сердце выскочить хочет, так бьется. Всю ночь не спал. Если бы вы только могли постигнуть, как мучительна, как ужасна неизвестность, в которой вы меня оставляете. Я удивляюсь, как я не сошел еще с ума! И зачем же такая нерешимость с вашей стороны? Смешон я вам, что ли? Жалок?.. Право, если я вам надоел, скажите уж лучше. Все будет легче настоящей пытки. Скажите мне наотрез, чтоб я не беспокоил вас более своими посещениями, по крайней мере, я буду знать, что мне остается делать… И, потом, чего же я прошу от вас, наконец?.. Одной минуты чистосердечия; одного невольного слова души вашей… Да, или нет?

Графиня. Вы слишком много требуете.

Мисхорин. Ну, так — нет; и скажите — нет! Несчастных много на свете. Одним будет больше… или меньше… беда небольшая… Так — нет?

Графиня. Я не сказала… нет.

Мисхорин. Возможно ли? Мне послышалось!.. Вы ошиблись… так не все еще пропало, так я могу надеяться?

Графиня. Я не сказала… да.

Мисхорин. Что же вы сказали?

Графиня. Ни да… ни нет.

Мисхорин. Графиня, я где-то слышал, что женщина равнодушная говорит — нет! женщина любящая — да! а женщина без сердца…

Графиня. Что?..

Мисхорин. Может быть!

Графиня (равнодушно). Так вы думаете, что у меня нет сердца? Докажите, пожалуйста.

Мисхорин. Графиня, вот две недели, что я каждый день умоляю вас об одном…

Графиня. О себе, кажется, а не о нас.

Мисхорин. О, конечно, о нас! потому что, когда вы согласитесь, я так буду счастлив, что только глядя на меня вы уже найдете свое счастье.

Графиня. И вы не ошибаетесь…

Мисхорин. Скажите только одно слово и на душе вашей будет так легко, так спокойно. А я!.. я не знаю, что со мною будет, но, кажется, от радости и гордости я буду себя чувствовать сильнее — выше всего в мире.

Графиня. Нагнитесь еще покамест и выслушайте меня… если можете, терпеливо.

Мисхорин. Да когда же вы сжалитесь?

Графиня. После вчерашнего нашего разговора я много думала, о вас в особенности,— о жизни вообще. Я дошла до убеждения, что я состарилась. Девушки думают, что любить — верх блаженства! нет; любить самой — мало! надо быть любимой.

Мисхорин. Так вы сомневаетесь?

Графиня. Что вы меня любите? нет, не сомневаюсь, да еще не верю, не верую достаточно в вас самих, чтоб передать вам всю мою жизнь: я боюсь восторгов блаженства, мне их не надо. Я хочу тихого, ежедневного, прозаического, продолжительного счастья. Поймите меня, успокойте меня; мне кажется, что вы способны к одной только страсти! А вы сами знаете, страсть живет эгоизмом, любовь одна живет самоотвержением.

Мисхорин. Да чем же я могу доказать…

Графиня. Терпение. Послушайте,— я уже была замужем. Вскружить мне голову трудно; я знаю, что привычка — гибель для страсти, а что такое супружество, как не привычка, обращенная в закон? Привычка приводит к скуке, от скуки страсть выдыхается. Любовь не боится скуки, потому что, так как она не о себе думает, ей некогда скучать…

Мисхорин. Вы говорите, как книга, графиня, а я надеялся, что вы женщина. Жаль мне вас, что вы так строги, так рассудительны. Наконец, я нашел в вас недостаток и именно тот, что ваше сердце себе на уме,— тогда как ум женщины должен быть в ее сердце. Так вам угодно отдать себя на откуп… с обеспечениями? Против этого мне возражать нечего. Я человек небогатый,— на такое обязательство достаточных залогов представить не могу; да и нет такого богача в мире, который мог бы их представить. Позвольте вас спросить только: не молчит ли там чувство, где рассудок так красноречив? Вы полагаете, что в жизни все должно быть рассчитано и подготовлено. Дважды два четыре… Не так ли? Душа, по-вашему, приходо-расходная книга с подведенными итогами. Нет… воля ваша, я не могу разделить подобного убеждения. По-моему, любовь сама себя вознаграждает. Она не знает расчетов, потому что она не от земли; она не знает времени, потому что она от вечности. О том мы думать не будем, что она пройдет для нас, или правильнее, что мы для нее пройдем,— но будем благодарить Создателя, что она была, что она живет в нас,— что мы способны ее понимать и чувствовать. Один миг полного, неограниченного, взаимного счастья, поверьте, лучше целой жизни, проведенной без смысла. Да вот спросите полковника вашего. Он, кажется, давно живет на свете. О чем он вспоминает? О том ли, как он помадился, завивался, чай пил и книги читал? или о двух-трех минутах, о двух-трех случаях, которые светлыми точками горят в его памяти и в честь которых он до сего времени не соглашается быть стариком? Конечно, он тревожился своим счастием; конечно, он не находил в нем покоя; но он до сих пор гордится им и до сих пор греет свою старость уже потухшими страстями. Да и вы сами, наконец, в душе своей, в скрытой, в настоящей, вы чувствуете, вы должны чувствовать, что любви бесстрастной нет и быть не может, точно так, как не может быть света без огня.

Графиня. Я говорила как книга, а не как женщина. Но вы мужчина — вам и книги в руки. Да… быть может… в словах ваших есть правда; но мне кажется… я должна подождать. Главное в жизни — не торопиться; не многие это знают… оттого так мало бывает счастья. Но время еще не ушло, успеем; к чему спешить? Зачем? теперь лето… погода прекрасная! Мы поедем верхом сегодня?

Мисхорин. Вы думаете о верховой езде, графиня?

Графиня. Отчего же не думать?.. Я очень люблю ездить верхом.

Мисхорин. Графиня, да это безжалостно.

Графиня. Вы подождите меня; я пойду одеваться… Какая лошадка у меня теперь, новая, прелестная, какая рысь покойная, и горячится немного. Она меня знает; я ее сахаром кормлю.

Мисхорин. Графиня, да вы видите, что я в отчаянии.

Графиня. Отчего? Мы поедем вместе. Мы можем продолжать наш разговор на чистом воздухе. Будьте терпеливее; терпение все преодолевает. Возьмите книгу, успокойтесь,— спокойствие вам необходимо и мне тоже. У меня сегодня важное есть занятие.

Мисхорин. По процессу с соседом?

Графиня. Нет; я хочу примерить новую амазонку, чтоб окончательно обворожить…

Мисхорин. Кого же еще?..

Графиня. Как же! А вашего приятеля, полковника. (Смеется и уходит.)

 

 

Мисхорин (один, ходит по комнате). Нет!.. это уж из рук вон; это ни на что не похоже! Она просто забавляется. Чего же мне ждать еще? Она шутит, она может шутить! Вот они, светские женщины,— и любят-то они свысока, как будто из милости! Бог с ней! Я так взволнован, так взбешен, что на все, кажется, готов. Ах, если б мне кто-нибудь попался теперь в руки: я бы, кажется, истерзал его в мелкие куски! (В прихожей показывается молодой человек, щегольски, но весьма просто одетый; он оглядывается нерешительно, как бы отыскивая лакея.) Кого вам надо?.. Кто вы такой?

 

 

Надимов (снимая шляпу). Вы здесь хозяин?

Мисхорин. Какое вам дело?

Надимов. Я вас спрашиваю: хозяин ли вы здесь, что вы, муж или брат графини?

Мисхорин (сердито). Нет!

Надимов. Я так и думал. Иначе, вы были бы вежливее.

Мисхорин. Что это значит?

Надимов. Это значит, что я привык, чтобы со мной обходились вежливо.

Мисхорин. А я привык не принимать ничьих замечаний.

Надимов. В таком случае не надо их заслуживать.

Мисхорин. Желал бы я знать, так ли вы храбры на деле, как на словах!

Надимов. Можете узнать, если хотите.

Мисхорин. А! Где же прикажете?

Надимов. Где вам угодно,— только не в имении графини.

Мисхорин. Отчего же так?

Надимов. Оттого, что здесь я не могу заниматься личными моими делами. В доме графини я не принадлежу самому себе.

Мисхорин. Здесь, у графини?

Надимов. Да, здесь, у графини.

Мисхорин. Да как же это?

Надимов. Да очень просто.

Мисхорин. Она вас дожидается?

Надимов. Дожидается..

Мисхорин. Вас?

Надимов. Меня.

Мисхорин. Да кто же вы такой?

Надимов. Я-с?.. Я — чиновник. (Молчание.)

Мисхорин. Ха, ха, ха… в самом деле… Графиня вчера мне говорила, что ждет какого-то чиновника. Она просила, кажется, полковника Стрельского объясниться с вами. Вы знаете полковника?

Надимов. Нет, не знаю.

Мисхорин. Графиня ему поручила вас принять.

Надимов. Как ей будет угодно.

Мисхорин. Я пойду предварить его, что вы приехали. Впрочем, он в конторе: я могу вас проводить.

Надимов. Очень вам благодарен, я должен сперва видеться с графиней.

Мисхорин. Да она не занимается делами. Она с чиновником говорить не станет.

Надимов. Может быть; но мне кажется, что самая простая вежливость требует, чтоб я ей представился.

Мисхорин. Вы думаете? Ну, так я пойду скажу полковнику.

Надимов. Совершенно от вас зависит. (Сухо кланяются друг другу; Мисхорин уходит.)

 

 

Надимов (один). Странный дом!.. В передней никого нет — деревенский обычай! Палаты барские, полуразвалившиеся, тоже по нашему русскому обычаю! Роскошь для столицы, а в деревне — для себя, для своего рода, для своих крестьян… все это как-нибудь. Деньги нужны там… на кружева, на оперу, на все то, что необходимо, хотя вовсе не нужно; а здесь, кто нас увидит?.. бедный чиновник, или бестолковый сосед какой-нибудь, да мужик с просьбой… стоит ли о них думать?..

Графиня (не замечая Надимова). Кто объяснит женское сердце!.. Давеча я говорила так рассудительно; теперь мне вдруг жаль его стало! так и тянет сказать ему, чтоб он не отчаивался, что я не такая дурная, как он думает. Право… если бы вот только не на всю жизнь… я бы, кажется, готова была сейчас же,— вот сей час на все решиться… Послушайте, Мисхорин… Ах!!

Надимов (в сторону). Графиня! (Молчание.) Вы, вероятно, графиня, никогда не изволили объясняться с чиновником по тяжебным делам?

Графиня (надменно). Что?.. Да!.. Точно, никогда.

Надимов. Позвольте мне сперва иметь честь представить вам в лице моем чиновника, командированного в ваше имение, по иску вашего соседа.

Графиня. Очень приятно; но я, право, не знаю… где же полковник? (В сторону.) Что буду говорить я с ним? Я думаю, надо пригласить его сесть!

Надимов. Я здесь уже встретил какого-то вспыльчивого молодого человека. Он объяснил мне, что вам не угодно будет говорить со мной.

Графиня (с пренебрежением). Я не знаю, с чего он взял: садитесь же, пожалуйста. (Садятся.)

Надимов. Прекрасное у вас имение, графиня.

Графиня. Да, только дом такой гадкий, старинный… Я хочу его перестроить.

Надимов. Вряд ли вы это изволите сделать.

Графиня. Как? Почему?

Надимов. Забудете… В деревне вы случайно; от скуки занимаетесь планами. Я убежден, что, по обыкновенью, предположениям у вас нет конца… здесь, например, в этом лесу, будет парк,— здесь цветник, над рекой терраса…

Графиня. Как вы это знаете?

Надимов. Я ничего не знаю; я догадываюсь. Я заметил, что у нас на Руси все помещики постоянно хотят перестроиваться; но перестройки никогда не исполняются. Владельцы богатые и наезжающие изредка забывают и развлекаются — небогатые и оседлые привыкают постепенно к тому, что нашли; и у всех планы остаются планами. Впрочем, вообще, редко какие планы сбываются.

Графиня. Вы думаете?

Надимов. Да и вы то же думаете, графиня; жизнь наша так устроена! Кто не ошибался в своих ожиданиях!

Графиня. Право… а вы часто ошибались?

Надимов. С меня будет довольно.

Графиня. Отчего? — Мне кажется, что никогда не бывает довольно. Каждый день приносит новые надежды.

Надимов. Бесспорно… но жалок тот, для которого прошедшее не служит уроком для будущего!

Графиня. Почему же?

Надимов. Потому что он останется тогда навек лицом бесхарактерным, игрушкой в руках судьбы и случай будет им руководить, а не воля. Для такого человека жизнь не призвание, а приключение, так себе, наудачу.

Графиня (задумчиво). Но в жизни нам трудно найти цель.

Надимов. Достигнуть трудно,— определить легко.

Графиня (с небрежным удивлением). А вы как ее определяете?

Надимов. Мне, по крайней мере, кажется, что для мужчины она — в пользе, которую он приносит; для женщины — в счастье, которым она дарит. Не так ли?

Графиня. Да, конечно; но и польза и счастье — такие относительные понятия. Я, например, право, желаю всем счастья,— и однако же…

Надимов. Многих сделали несчастными! Не удивлюсь…

Графиня. Нет… Я не то хотела сказать… но вы говорите о пользе. Что такое польза? Как принести пользу? Кто может думать, что он полезен? Да вы первый, например, можете ли вы себе сказать, по чистой совести, что вы действительно полезны?

Надимов. Стараюсь, по крайней мере.

Графиня. Каким же образом?

Надимов. Я имел честь вам докладывать, что я на службе. Я чиновник.

Графиня. Ах!.. Я и забыла… Да, ведь служить, быть чиновником, писать длинные бумаги,— оно должно быть очень скучно, очень важно…

Надимов. Шуточных обязанностей не бывает. Долг всегда важен. Впрочем, служба — поприще, не требующее резких положительных способностей, как наука или искусство. На службе, на небольших местах, в особенности, можно принести настоящую пользу одними отрицательными достоинствами.

Графиня. Я не понимаю.

Надимов. Оно очень понятно. У нас нужны чиновники честные, грамотные, толковые и прилежные. Для меня все эти достоинства отрицательные. Я имею состояние, кое-чему учился, много видел и не отвлекаюсь от занятий, потому что ничего не ищу и не желаю. Счастье — дело случайное; польза — открытая цель. Я убедился, что для России нужны не чиновники по названию, а чиновники по делу; оттого я и определился на службу, что я в ней не нуждаюсь, (с достоинством) но что она во мне нуждается.*

Графиня. А счастья вы не ищете?

Надимов. Нет, перестал.

Графиня. Ни в чем?

Надимов. Ни в чем.

Графиня. Странно!.. И вы служите в губернии? В вас нет честолюбия?

Надимов. Нет-с.

Графиня. И вы можете жить без друзей, без привязанностей? Вы один?

Надимов. Совершенно один.

Графиня. Кого же вы любите?..

Надимов. Я-с, графиня? Да я живу любовью, я — постоянно счастлив в любви.

Графиня (улыбаясь презрительно). А, а!..

Надимов. Да-с; я счастлив в любви, с тех пор как догадался, где надо искать ее. Я нашел такую любовь, на которую положиться можно,— которая, наверно, и никогда не изменит. (Стараясь припомнить.)

Графиня. Какую же это?

Надимов. Любовь к нашему отечеству, графиня, любовь к России.*

Графиня. Как? — и только?..

Надимов. И только. Чего же больше?.. Этого чувства, кажется, на всю жизнь хватит, с излишком даже… (Молчание.)

Графиня. Вы, однако же… очень странный человек! Вы давно служите в нашей губернии?

Надимов. Нет-с, недавно; два года.

Графиня. А прежде где вы были?

Надимов. Да понемногу — везде.

Графиня. Так вы жили в Петербурге?

Надимов. Прежде, давно… Да я не гожусь для петербургской жизни. Я не могу ужиться в городе, где на улицах сыро, а в людях холодно.

Графиня. А когда вы были в Петербурге в последний раз?

Надимов. Я ездил на несколько дней, года четыре тому назад, после выпуска сестры.

Графиня. Из института?*

Надимов. Из института.

Графиня. Четыре года тому назад?..

Надимов. Да-с, кажется… в апреле было четыре года. Я к самому выпуску опоздал.

Графиня. Да ведь я тоже из института. Как зовут вашу сестру?

Надимов. Ольгой Надимовой.

Графиня. Олинька Надимова — вам сестра?

Надимов. Сестра родная.

Графиня. Олинька сестра ваша! Да знаете ли, что она первый, даже единственный друг мой? Я ее обожала пять лет сряду! У нас все было общее, все, все… мы на одной лавке сидели… Про какое время вы напомнили мне? лучшее время моей жизни! Мы не разлучались ни на минуту; нас и называли неразлучными… Бедная Олинька! Мы все мечтали вместе, как мечтают в институте. Знаете ли, что мы никогда не должны были с нею расстаться? Она даже решила, что никогда не выйдет замуж, чтоб только оставаться всегда со мной, а меня обвенчает с своим братом Сашей, от которого заочно мы обе были без ума… (Останавливается.) Этот Саша ваш брат, конечно?

Надимов (смеясь). Нет-с,— это я сам.

Графиня. Ах, извините! Так вот где мы должны были встретиться! О, я вас хорошо знаю! мы вас называли рыцарем. Я читала все ваши письма из Италии, из Египта. Вам сестра ваша тоже писала обо мне; мы вместе и письма-то сочиняли.

Надимов. Сестра мне всегда писала про какую-то Настиньку.

Графиня. Настинька успела выйти замуж… овдоветь…

Надимов. Ах, извините, графиня!.. Мог ли я думать…

Графиня. Что мы наконец познакомимся? Странно, не правда ли?.. Вы брат моей Олиньки. Поверите, я гляжу на вас, как на родного. Я все, все про вас знаю. У вас восторженные чувства и непреклонный характер. Вы мне расскажете, не правда ли? отчего вы не хотели жениться в Вене… помните, когда были влюблены без памяти. Вы писали нам даже о том. Мы очень боялись, что вы женитесь; Олинька две ночи проплакала… Бедная Олинька! Вот посмотрите — ее портрет находится всегда на моем письменном столе, где бы я ни была. (Идет к столу.) Только вы мне расскажите вашу венскую историю.

Надимов. Если прикажете, графиня, но, право, я боюсь, она вам наскучит.

Графиня. Про это уж я знаю.

Надимов (смеясь). Случай был самый обыкновенный. Представьте себе, графиня…

 

 

Полковник (к графине впопыхах). Извините мою оплошность непростительную. Я не знаю, как он мог проскользнуть. Но будьте спокойны, я сейчас уведу его.

Графиня. Куда?

Полковник (переходя к Надимову и повелительным тоном). Вы пожаловали сюда по делу Дробинкина?

Надимов. Так точно.

Полковник. Имеете предписание?

Надимов. Как же! Угодно взглянуть?

Полковник. Успеем! С дороги вы, может быть, закусить хотите? Хоть рюмку водочки, а? Как вы думаете?

Надимов. Нет, благодарю…

Полковник. Вы при самом губернаторе состоите?*

Надимов. Да-с.

Полковник. Дела-то, я думаю, много?

Надимов. Много.

Полковник. Одной переписки сколько. Исходящим-то, я чаю, конца нет. Ну, да ведь и то правда: управление большое! Однако, знаете, пойдемте в контору… мы графине не будем надоедать. (К графине.) Графиня, мы не будем вам надоедать. Дела ведь не дамское дело! Хе, хе! Мы в контору пойдем.

Графиня. Зачем же?.. Я должна привыкать… мне было бы очень приятно…

Полковник (вполголоса). Нет, графиня… эти вежливости с ними вовсе не нужны. Будьте спокойны; я вам его так упрячу, что вы его вовсе не увидите более. Пойдемте же!..

Графиня. Да вы не знаете…

Слуга (докладывает). Господин Дробинкин приехал.

Графиня. Отчего же в передней никого не было?..

Слуга. Виноват-с. На селе медведя показывали,— ходили смотреть.

Графиня. Большой?

Слуга. Большущий!

Полковник. Графиня, что прикажете с Дробинкиным делать?

Графиня. Вы его знаете?

Полковник. Нет.

Графиня. Все равно, полковник… вы такой милый… вы не откажетесь поговорить с ним? Вы уже это дело приняли на себя. (Слуге.) Попроси господина Дробинкина.

Полковник. Да как же… а этот-то… Не могу же я оставить вас вдвоем… Как же? Уж разве на одну минуту.

Графиня. Не беспокойтесь. (Надимову.) Вы говорили про место для террасы, хотите, я вам покажу, где она будет, и прошу вас знать, что у меня не одни планы: то, что я задумаю, я сумею исполнить. Пойдемте.

Надимов. К вашим услугам, графиня. (Уходит.)

 

 

Полковник. Бедная графиня!.. Как нарочно, не могу ее освободить от этого несносного чиновника. Хоть бы от Дробинкина как-нибудь отделаться.

Дробинкин. Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, здравствуйте… Графини-то, видно, нет здесь; нет, видно. Оно и к лучшему, к лучшему! Я простой человек, батюшка, не дамский кавалер. Только что я узнал, что вы пожаловали, я почел долгом явиться.

Полковник. Я?..

Дробинкин. Как же, батюшка, вам без меня, пожалуй, наговорят невесть что! я ведь здесь мало кого знаю; живу больше в другой губернии, а сюда только наезжаю, наезжаю. Сами знать изволите, без хозяйского глаза везде упущения. Свой глаз — алмаз, чужой — стеклышко! Терять из виду нельзя, батюшка, нельзя. Я в десяти верстах, не больше, усадьбу имею: уж не обидьте, пожалуйста — как мимо поедете… не побрезгайте заехать. Конечно, угощение не графское, да от чистого, можно сказать, сердца. Я давно желал познакомиться с вами, верьте слову, выразить хотел обязанность. Я хотя и не имею чести личного с вами знакомства, а слышал, что таких людей, как вы, мало у нас в губернии. Да, скажите, что же смотрит… начальство, начальство что же смотрит? В ваши года оставляют вас в таких малых чинах? По наружности, просто скажешь — сенатор, да и по разговору тоже… Несправедливость, батюшка, во всем несправедливость!

Полковник. Да вы за кого меня принимаете?

Дробинкин. Да как же, батюшка? Разве вы не губернаторский чиновник? Мне сказали, что он сейчас сюда вошел.

Полковник. Какой чиновник! я здешний помещик!

Дробинкин. А! Нашего поля ягода! Так, батюшка, так, ну, прошу не взыскать. Это от старости: из ума выживаю… совсем… и дела-то, знаете, такие.

 

 

Мисхорин. Где графиня?

Полковник. Тут, в саду… меня дожидается… Я обещал освободить ее… Знаете, вы поговорите с господином Дробинкиным… (Уходит поспешно.)

Мисхорин. Куда же вы?

Дробинкин. Позвольте иметь честь рекомендоваться: я Дробинкин, батюшка, Дробинкин; только что я узнал, что вы пожаловали, я… и почел долгом явиться…

Мисхорин. Неужели она с чиновником?

Дробинкин. Я, батюшка, знаю свою обязанность. Сам явился для объяснений. Я давно желал познакомиться с вами, верьте слову, выразить хотел долг свой. Я хоть и не имею чести личного с вами знакомства, а слышал, что таких людей, как вы, мало у нас в губернии. Скажите, пожалуйста, у вас лицо как будто знакомо! Точно, я где-то вас видел?

Мисхорин. Не может быть!

Дробинкин. Ну, не может быть, так не может быть. А, право, сдается мне, что я видел вас где-то… память-то моя старая… где бишь это было?.. Ну, да все равно, и так приятно очень познакомиться. Я в десяти верстах, батюшка, усадьбу имею. Не побрезгайте заехать, побеседуем… А насчет дела — смею сказать, по чистой совести, я совершенно прав, верьте слову, прав. Претензия моя законная, батюшка, законная, давность не пропущена; постановление суда еще было при покойном графе. Я тогда еще подавал просьбу… недобрые люди все в то время испортили, да я апелляцию представлял в срок на гербовой, батюшка, как следует. Я долг свой знаю, батюшка, знаю.

Мисхорин. Извините, мне некогда, в другой раз мы поговорим… (Уходит поспешно и в дверях встречается с полковником.) Ну что?

Полковник. В саду их нет.

Мисхорин. Нет! — да где же они? Быть не может! Что это значит? (Смотрит на окно.) А…

Полковник и Дробинкин. Что такое?

Мисхорин. Вот они!

Полковник. Ах, боже мой! Графиня идет под руку с чиновником… Это даже неприлично, как эти люди скоро забываются! Бедная графиня! Хорошо же исполнил я свое обещание!.. Нет, я сбегаю, избавлю ее, а вы постойте еще покамест, поговорите… (Убегает.)

 

 

Дробинкин. Так, стало быть, батюшка, вы не губернаторский чиновник?

Мисхорин. Какой я чиновник!

Дробинкин. Что ж это мне, батюшка, все чудятся сегодня чиновники… Вот оно дело-то наше беззащитное… все и думаешь, как бы найти покровительство от беды. А скажите-ка, батюшка, между нами (оглядывается), этот чиновник-то… каков он?.. а? Что слышно? как? сговорчив? (Смеется.)

Мисхорин. Кто его знает, дерзкий какой-то!

Дробинкин. Дерзкий?.. ну, так уж мастер своего дела. Чем больше берет, тем нахальнее… А, впрочем, что вы думаете, право, таких-то и надо. Дело, по крайней мере, порешат. А то с другим-то просто беда. Ходишь себе ходишь, кланяешься, кланяешься… а толку-то, батюшка, все-таки нет… то ли дело смышленый человек… и нашему брату выгодно, и ему не обидно… Мне по судам ходить-то не в первый раз… Запомните мое слово: бойтесь честных людей, хуже, батюшка, хуже…

 

 

Графиня (продолжает разговор). И она могла вам изменить?

Надимов. Вышла замуж.

Графиня. Так она не любила вас?

Надимов. Думала, что любит, а потом догадалась, что ошиблась. Это случается часто.

Графиня. Не должно бы, кажется… (Вскрикивает.) Ах! какая досада… Я о них забыла!

Дробинкин. Матушка графиня, ваше сиятельство, позвольте ручку вашу драгоценную поцеловать… Я — Дробинкин, матушка, сосед ваш мелкопоместный, ваше сиятельство, не важная птица. Не посетуйте на мою глупую речь. Я с знатными обхождения не привык иметь. На медные учился, на медные и живу…

Графиня. Очень приятно. Я слышала, у вас здесь прекрасное имение?

Дробинкин. Какое, матушка, имение! Так себе… для нашего брата, малого человека,— прожить только станет. Где нам с большими господами тягаться!..

Мисхорин. Да вы же подали просьбу на графиню?

Дробинкин. Подал, батюшка, подал. Что греха таить, подал!.. да ведь крайность, необходимость… сам не рад!.. Ведь деточки, ваше сиятельство, надо же о них подумать! Вам-то, знатным, оно, конечно, безделица, и говорить не стоит, а нашему брату, мелкому дворянину,— кусок хлеба, дочке приданое, сыну на окопировку… Вот ведь оно что…

Мисхорин. Да, полноте притворяться… мы знаем же про вас,— вы здесь всех богаче.

Дробинкин. Ах, Виктор Иваныч… насилу, насилу-то распознал я вас. Мое вам нижайшее почтение. Здорова ли супруга ваша, голубушка?

Мисхорин. Какая супруга? Я не женат.

Дробинкин. В самом деле? Скажите, пожалуйста, как же это? Разошлись, что ли? Я помню, я виделся с вами во время сговора.

Графиня (Мисхорину). Что это значит? Вы мне не говорили…

Мисхорин. Он все перепутал. Это брат мой хотел жениться в Пензенской губернии, где у этого скряги есть тоже имение.

Дробинкин. Все шутит, ваше сиятельство, все шутит, матушка. Нрав у них такой, веселый характер. Я их прежде знавал. Если б изволили видеть, какой он красавец был — загляденье… Ну, уж теперь не то, не то… состарился, переменился, да и честь надо знать, время. Все под богом ходим!

Мисхорин. Вы бы на себя посмотрели.

Дробинкин. Да мне что… Не женихом же быть. Мне деток только бы пристроить. Ну, стал ли бы я о себе думать?.. На что оно мне, богатство-то?.. Века моего немного; сам я, как видите, не избалован. Затей таких, чтобы в картишки или за галстук* а la framboise {Под мухой (фр.).}, за мною, ваше сиятельство, и смолоду не бывало. Что деньги? суета, прах! Да вот, хотя бы в настоящем случае, верьте чести, ни душою, ни телом не виноват, истинно не виноват! Ну, посмел ли бы я против вас, ваше сиятельство? Да если бы вы знали, что про вас-то, про нашу голубушку, говорят в губернии!.. Так и говорят, что вот графиня, так уж подлинно, графиня! Ангел во плоти, слово скажет — просто чувствами овладеет… Верьте слову!.. (Чиновнику.) Да вот и о вас слышно столько… я хоть и не имею чести личного знакомства, а давно хотел выразить долг свой… просить лестного снисхождения (в углублении сцены рассыпается перед чиновником, который слушает его холодно).

Мисхорин. Не прикажете ли, графиня, седлать лошадей?

Графиня (рассеянно). А что?

Мисхорин. Да вам угодно было ездить верхом?

Графиня. Право?

Мисхорин. Я отыскал прекрасное место для прогулки. Овраг, березовая роща…

Графиня. Вы думаете?

Мисхорин. Что вы такие рассеянные?

Графиня. Я? С чего вы взяли?

Мисхорин. Уж не приезд ли чиновника вас взволновал?

Графиня. А, вы ревнивы! Ревность большой порок. Женщины прежде всего требуют доверия, потому что всегда его заслуживают; я ненавижу ревнивых! Видите, что торопиться не надо… (Разговор вполголоса.)

Дробинкин. Ведь воду, батюшка, так подняли, что у меня сенокос сгорел совсем в Пронюхинском овражке… может быть, изволите знать, вам скажут супесок, не верьте, батюшка, какой тут супесок… тринадцать стогов накашивали прежде, да стога-то какие?— на редкость! Вот и сарай размыло, надо разобрать теперь. На что он годен, сами посудите? Да ведь лес какой был, пятивершковый, осина. Все убыток… разоренье… Я на их сиятельство не жаловался, смею ли я… я что говорю: столбы поставьте, закон ясный… Поставьте столбы, да убытки вознаградите… по расчету… столбы поставьте — вот и все… я о чем прошу… поставьте столбы по закону…

Надимов. Вы уже мне предоставьте обсудить, что будет по закону.

Дробинкин (вполголоса). А, понял… позвольте, батюшка, на пару слов… я всего в десяти верстах усадьбу имею… не побрезгайте заехать… здесь говорить нам неловко. Здесь ведь знать такая… Чванство, батюшка, чванство; и у меня мы это дельцо обделаем без церемонии… а насчет того… то есть благодарности, уж не беспокойтесь,— останетесь довольны!

Надимов. Так благодарность будет?..

Дробинкин. Как же, батюшка, будет, будет!.. еще бы не быть… что сами приказать изволите!

 

 

Полковник (падая на кресла). Уф! двадцать лет так не бегал! Где вы были, скажите из милости? Я не знал, что сад такой большой. Уф! Извините, графиня, весь запыхался… бежал как угорелый. Ну, да теперь я уж не выпущу, пора, кажется, вас избавить. Пойдемте, господа, в контору.

Надимов. Зачем? Мы уже здесь начали.

Полковник (отводя Надимова в сторону). Да здесь… нельзя говорить обстоятельно, откровенно… надо пересмотреть много бумаг.

Надимов. А, так бумаг много?..

Полковник (свысока). Да вы не думайте, чтобы труды ваши пропали даром. Я уполномочен… и если дело кончится, как следует, то будьте уверены, что со стороны графини…

Надимов. Благодарность будет?

Полковник. Уж конечно… Можете даже сами назначить…

Надимов (шутливо). Графиня… вам угодно было давеча спросить меня, зачем я служу в губернии? Теперь я могу вам объяснить на деле. Положим, что я был бы просто проезжий, приехал бы к вам с визитом. Конечно, ни ваши уполномоченные, ни ваши гости не почли бы себя вправе предложить мне с первого слова,— одну из тех (смеется) мнимозабавных подлостей, о которых в порядочном обществе и говорить бы не следовало.

Графиня. Помилуйте, что с вами!

Полковник. Да как же?

Надимов. Позвольте спросить: отчего же, как только дело коснулось до моей служебной обязанности, потому что я губернский чиновник и в небольшом чине,— мне предлагают тотчас же продать мою совесть, так же просто и естественно, как у другого человека спросят о его здоровье?

Полковник. Позвольте…

Надимов. Не мешайте, я не кончил. Я хотел только определить, что предложенный мне этими господами подарок или подкуп, за который я им, впрочем, очень благодарен, относится не к моей личности, а к званию, мною принятому; вот какие лестные мысли оно внушает! И к горю моего звания, я должен сказать, что я и обижаться не вправе, пока будут у нас взяточники. Они-то и распространили между нами какое-то странное начало равнодушной безнравственности! Вот, например, два человека, уже в почтенных летах, которые только при виде незначительного чиновника почитают уже себя обязанными предложить ему торговать законом и обворовывать правосудие! Отчего это? Оттого, что они привыкли думать, что иначе быть не может. Ну, положим, (шутливо) господин Дробинкин человек бывалый по этой части… но (строго) полковник, человек заслуженный, благородный, (как бы опомнясь) каким горьким опытом должен он был дойти до такого равнодушия, чтобы забыть настоящее значение того, что он говорит!

Полковник. Молодой человек…

Надимов. Виноват, полковник; но вы не вправе меня останавливать.

Графиня. Быть не может!.. Я вас уверяю… все это шутка.

Надимов (с чувством). Нет, графиня, шутить тут нечего… тут нет ничего смешного и смеяться я не в силах. Мне кажется, что тут, напротив, надо плакать и каяться, и слезами покаяния стереть пятно, наложенное на нас веками. Надо вникнуть в самих себя, надо исправиться, надо крикнуть на всю Россию*, что пришла пора и, действительно, она пришла,— искоренить зло с корнями. Теперь словами не поможешь, надо действовать… и лучшее порицание дурному — пример хорошего, надо, чтобы каждый из нас, кто дорожит честью своего края, пожертвовал собой, и не гнушаясь мелких должностей, в себе показывал бы другим образец. Начало уже сделано; время окончить начатое… и бог нас благословит.

Графиня. Но как же?..

Надимов. Не скоро делаются великие перевороты! Но начало положено; теперь каждый честный человек уже оттесняет собой взяточника; это главное… Тот, кто служит по совести, уже вознагражден сознанием, что он ведет нас к исправлению, для нас необходимому,— что он искореняет старинный разврат и недаром носит имя русского! Вот отчего я служу, графиня! Вот отчего каждый, кто чувствует в себе силу и волю, должен у нас служить.

Полковник. Молодой человек, вы хоть и резко говорите… но в словах ваших есть правда… Правда, черт возьми. Служить у нас надо. Я сам был кандидатом в предводители*.

Дробинкин. Даже слеза прошибла… (в сторону) у, у! какой тонкий!.. к этому попадись в лапы, дешево не отделаешься!

Графиня. Мне очень неприятно, поверьте, что у меня в доме…

Надимов. Ничего, графиня, не в первый раз. Другие для службы жертвуют жизнию; я уже давно пожертвовал своим самолюбием. Я перестал сердиться,— эти господа не виноваты. Виновато общее равнодушие и общее потворство одному из наших главных народных бедствий.

Дробинкин. Точно, точно, ваше сиятельство, я человек простой, без умысла, по глупости, к слову пришлось… хе, хе, хе!

Надимов. Но об этом, кажется, довольно. Извините меня, графиня, я слишком погорячился, потому что вопрос так близок к моему сердцу! О чем, бишь, мы говорили давеча?.. О террасе, кажется, павильона, я думаю, там не надо…

Графиня. Бедный!.. как, должно быть, трудно ему жить! (Входит слуга).

Слуга (подает пакет Надимову). От губернатора с нарочным.

Надимов. Что это значит?.. Графиня, вы позволите?..

Графиня. Сделайте одолжение… (Надимов читает с удивлением.)

Мисхорин (графине). Чиновник-то, кажется, читал Цицерона… просто, римлянин*… того и гляди на колесницу воссядет!

Графиня. А как вы думаете, клеветники крутом будут?

Мисхорин. Вряд ли… он такое внушает к себе расположение, что зависть перед ним должна умолкнуть.

Графиня. И прекрасно сделает… (Слуге.) Что, завтрак готов?

Слуга. Готов, ваше сиятельство.

Графиня. Господа, не угодно ли… господин Дробинкин, вы меня извините.

Дробинкин. Ничего, ваше сиятельство, ничего; я уже отобедал давно. Я тут где-нибудь около сараев похожу… Вы обо мне не беспокойтесь — мы люди маленькие…

Надимов (полковнику). Полковник… на два слова… дело очень важное. Скажите мне с полною откровенностью, что значит в здешнем доме господин Мисхорин.

Полковник. Как, что?.. он жених графини.

Надимов. Неужели?

Полковник. Она сама давеча мне призналась.

Надимов. Она его любит.

Полковник. Влюблена по уши.

Надимов (про себя). Что же мне делать?

Графиня. Полковник — вашу руку…

Полковник. С восхищением! Я так проголодался после беганья, что…

Графиня (Мисхорину). А вы?..

Мисхорин. Мне есть не хочется…

Графиня (Надимову). А вы?..

Надимов. Извините меня,— у меня есть дело.

Графиня. Как вам угодно… а, кажется, можно бы было… впрочем, как знаете… (Уходят.)

 

 

Надимов (притворяя двери). Ушли… я должен переговорить с вами.

Мисхорин. Со мною?.. Вы хотите возобновить давнишний разговор?

Надимов. Нет, мы отложим его до более удобного случая; я должен сообщить вам довольно неприятную весть; я получил приказание исследовать один из ваших поступков.

Мисхорин. По жалобе помещика Кривоногова?

Надимов. Точно так.

Мисхорин (в сторону). Боже мой!.. Я пропал… Графиня не простит никогда!.. Что мне делать? и подкупить этого человека невозможно!

Надимов. Прикажете, чтоб я отнесся к вам формально, бумагой, и дал вопросные пункты?

Мисхорин. Нет, нет… нельзя ли иначе, между нами… чтоб не услышал кто-нибудь.

Надимов. Дело довольно сложное, утаить будет трудно. Впрочем, сколько от меня зависит, огласки не будет. Мне приказано не терять времени… угодно вам будет отвечать? (Садится и записывает.)

Мисхорин. Делать нечего!

Надимов. Я должен представить ваше объяснение.

Мисхорин. Спрашивайте что угодно.

Надимов. Вас зовут Виктор Мисхорин?

Мисхорин. Да!

Надимов. Который вам год?

Мисхорин. Тридцать семь лет.

Надимов. Вы очень моложавы.

Мисхорин. Благодарю вас!

Надимов. Другого Мисхорина нет?

Мисхорин. Нет.

Надимов. Чин ваш?

Мисхорин. Отставной поручик.

Надимов. Имение у вас есть?

Мисхорин. Есть, но описано, продается.

Надимов. За долги?

Мисхорин. За долги.

Надимов. К нам препровождена поступившая на вас жалоба пензенского помещика Кривоногова в том, что вы не выплачиваете ему должных денег десяти тысяч рублей с процентами, и, после нанесенных ему обид, отказались от обещания вашего: жениться на его дочери, в чем выдано вами ей письменное обязательство, подтвержденное неоднократно, приложенными тут письмами. Что имеете вы объяснить против этого?

Мисхорин. Многое… но к чему это послужит? Я в ваших руках! Перед судом я оправдаюсь, но в глазах графини вы можете меня погубить: это от вас зависит. Но вы сами, что вы за человек; я вас не знаю! позвольте же мне с своей стороны предложить вам несколько вопросов.

Надимов. Мне?

Мисхорин. Вам. Вы, конечно, можете отказать, но я обращаюсь к вам, как к дворянину… как к благородному человеку.

Надимов. Спрашивайте.

Мисхорин. Кто вы такой? Вас самих как зовут?

Надимов. Александр Надимов.

Мисхорин. В Саратовской губернии есть большое Надимовское имение.

Надимов. Оно мое.

Мисхорин. Так вы богаты?

Надимов. Ну да! так что же?

Мисхорин. Который вам год?

Надимов. Двадцать восемь лет.

Мисхорин. Как вы молоды!

Надимов. Но к чему же это?

Мисхорин. Я хотел постановить различие между нами: я уже отжил молодость, разорился и устал от жизни,— вам удача во всем; меня судьба постоянно преследует. Здесь думал я, что в доме графини я нашел, наконец, пристань,— счастье, которое всегда мне изменяло. Подумайте немного: что должен я чувствовать теперь, когда, после стольких бедствий, я вдруг встречаю соперника, который пользуется своим служебным значением, чтоб отнять у меня мою последнюю и лучшую надежду?..

Надимов. Как вы можете думать?..

Мисхорин. Не горячитесь. Горячность будет вам улика, у ревности глаз зорок! Вы неравнодушны к графине!

Надимов. Я ее вижу сегодня в первый раз.

Мисхорин. Одной минуты довольно. Вы находите человека, который мешает вам; пожертвовать им — ничего не значит. Средство у вас в руках; вы можете погубить его, по казенной надобности.

Надимов. Это уж слишком!

Мисхорин. Конечно, от праздной жизни, я увлекался часто, был неосторожен и дорого платил за опыт. Но, посудите сами: каков должен быть тот господин, который, боясь потерять деньги, в карты им выигранные, заставил меня расписаться, что вместо уплаты я женюсь на его дочери? В то время я подписал бы свой смертный приговор, не подумавши; мне было все равно, я готов был застрелиться. Я графини еще не знал.

Надимов. И вы думаете, что дело это можно уладить деньгами!

Мисхорин. Конечно, можно. Но где же взять их? (Молчание.)

Надимов. Послушайте… Вы правы. Я не могу производить над вами следствия… Я не достоин того. Вы открыли мне глаза; я сам не понимал еще, что со мною делалось… но вы объяснили мне; вы правы: я неравнодушен к графине!

Мисхорин. Вот видите… вы сами сознаетесь!

Надимов. К тому же, я знаю, я узнал наверное, что графиня вас любит. Я не хочу и не должен расстраивать ее счастья; я знаю сам, что значит обмануться в любви своей. Надо прежде всего рассчитаться с вашим кредитором.

Мисхорин. Но где найти денег?..

Надимов. Это ничего не значит: я их могу отдать покамест.

Мисхорин. Вы!.. Быть не может!..

Надимов. Вы возвратите мне их после… когда-нибудь.

Мисхорин. Но я не могу, не хочу их принять.

Надимов. Вы должны. Дело идет не о вас, а о счастье графини. Слушайте… я сейчас же еду в город, и если можно деньгами удовлетворить вашего помещика…

Мисхорин. Помилуйте, он хуже Дробинкина.

Надимов. Тогда счастью вашему препятствия не будет.

Мисхорин. Но скажите, чем же могу я выразить вам благодарность?..

Надимов. Сознанием, что и между чиновниками бывают порядочные люди. Берегитесь, графиня идет. Ступайте, распорядитесь, чтоб мне поскорее подали лошадей; нельзя терять ни одной минуты.

Мисхорин. Жизнь моя принадлежит вам!

 

 

Графиня. Что? Вы кончили свои дела?

Надимов. Кончаю, графиня… и самым неприятным для меня образом. Я получил предписание немедля возвратиться в губернский город.

Графиня. Вы уезжаете?..

Надимов. Сейчас должен ехать…

Графиня. Да как же… это невозможно… я не согласна: У меня процесс… вы обязаны произвести следствие, бумаги писать… столбы поставить; вы чиновник; вы не можете располагать своим временем.

Надимов. Дело Дробинкина можно будет передать другому чиновнику.

Графиня. Нет, нельзя… этого нельзя. В другого чиновника я доверия не имею… Вы не можете, вы не должны меня так оставить. Вы забываете, что вы брат моей Олиньки,— вы не вправе отказать мне в вашем содействии! Я уже привыкла видеть в вас как бы близкого родного человека… и вдруг, не предваривши, вы хотите ехать! Это дурно с вашей стороны; я не ожидала от вас такого поступка.

Надимов. Поверьте, графиня, что мне самому очень тяжело.

Графиня. А мне очень легко поверить, не правда ли?.. Вы так хорошо доказываете… по крайней мере, вы останетесь на сегодняшний вечер…

Надимов. Не могу, графиня; я должен сейчас же ехать,— лошадей даже запрягают.

Графиня. А вы уже распорядились… приказали… Что ж, поезжайте!.. у вас такие обязанности, такие широкие чувства… вы любите всю Россию!.. Где же бедной женщине спорить со всею Россиею!

Надимов. Поверьте, графиня, нелегко, иногда бывает оставаться верным своему долгу.

Графиня. Отчего же? Мне кажется, службе, как вы ее понимаете, можно всем пожертвовать, не только такими обыкновенными заботами, как, например, удовольствие, или желание наших приятелей! Гордость и не такие чувства уничтожала; гордость не просит, чтоб ее любили,— она в том не нуждается,— она хочет, чтоб ей удивлялись.

Надимов. Я не понимаю, чем я заслужил…

Графиня. Вы… ничем… я так говорю, вообще!.. Только понятно, что мне странно, что вы уезжаете. Вы могли бы мне рассказать столько про сестру вашу. Я так ее любила! Вы очень на нее похожи и в разговоре и лицом… я порадовалась, что в моем одиночестве нашелся человек такой, как вы, который в одно время был бы и новый знакомый и старинный друг. Да нет… вам не угодно. Что я выражаю для вас?.. Потерянные минуты в избранной вами деятельности!.. Для людей, как вы,— гордого сознания исполненного долга — достаточно. Других чувств вы понять не можете.

Надимов. Я понять не могу… графиня, я понять не могу?.. Да неужели вы думаете, что я из ребяческой самонадеянности, из малодушной кичливости обрек себя на трудное поприще?.. Неужели вы думаете, что посреди утомительных поездок, неусыпных трудов и оскорблений, вроде тех, которых вы были свидетельницею,— я иногда не падаю духом и не чувствую, что силы изменяют мне, что я близок к отчаянию?.. (Нежно.) И неужели вы думаете, что в такие минуты сердце мое не ищет, не просит утешения?.. То и тягостно в жизни моей, что я один, совершенно один, что нет подле меня одобрительной улыбки, оживляющего взора, голоса, который бы шептал мне: не унывай, мужайся, любовь моя тебе награда! Для такой награды, чего нельзя достигнуть!.. Я тоже человек, графиня, и человек с недостатками, как все другие, с слабостями… Я чувствую моложе других, может быть оттого я не могу довольствоваться холодным эгоизмом, меня окружающим. Душа требует сочувствия и счастия,— и живет в каком-то несбыточном упоении, посреди забот и дрязгов самой прозаической действительности.

Графиня. Но если то, что вы говорите, правда,— отчего же не приезжать вам сюда, отдохнуть от занятий?

Надимов. Ах, хорошо бы было!.. да нет, графиня, нет, это невозможно… я не могу и не должен быть здесь.

Графиня. Отчего же?..

Надимов. Поверьте, что я от всей души желаю вам счастья с тем, кого вы осчастливите… Но посещать вас… вряд ли мне будет возможно… Я хочу перейти на службу в другую губернию: мне обещают повышение, а вы знаете — для чиновника это дело немаловажное…

Графиня. Да полноте… не говорите так. Вы что-то скрываете от меня?

Надимов. Я?.. нет, не думайте этого. Я просто получил приказание ехать. На службе это бывает часто… вот и все… Однако же, я вас задерживаю… Прощайте, графиня! Будьте счастливы!.. как заслуживаете, это последнее мое желание!

Графиня. Отчего же последнее? Разве мы никогда не увидимся?

Надимов. Никогда… да, впрочем, вам и вспомнить обо мне не придется… Прощайте, графиня!

 

 

Графиня (одна). Да погодите… ушел!.. (Задумчиво.) Странный, необъяснимый человек! Я никогда такого человека не встречала… а как будто знаю его давно. Отчего все другие перед ним мне кажутся так ничтожны? Другим, кажется, я так легко могу приказывать, а ему одному мне хотелось бы повиноваться. Я как бы под влиянием его силы, его превосходства… я чувствую себя совершенным ребенком! Я боюсь его — и все бы его слушала. Что со мною?.. Неужели?.. Да нет, быть не может!.. Это так… пройдет! Чтоб я стала думать о человеке, который не обращает на меня внимания, который не может пожертвовать мне несколькими минутами!.. Куда же девалась моя гордость? (Весело.) Нет… случай самый обыкновенный. Завтра я о нем забуду… Конечно, если б он остался, то, при моем воображении… и к тому же я так устала от светской жизни… он мог бы произвести впечатление на меня… но я с ним не успела познакомиться. Что он за человек… я его вовсе не знаю, я напрасно даже просила его остаться. Он, пожалуй, подумает уж я и не знаю что!.. Нет, я очень рада, что он уехал… это мое счастие! Я очень рада!.. Я буду веселиться больше; чем прежде!.. буду кокетничать, ездить на балы… (садится) отомщу всем другим. Я очень рада, очень рада, что он уехал! (Начинает плакать.) Неужели же я его никогда более не увижу?.. Кто-то идет… Не он ли?.. Кто тут?

 

 

Полковник. Ну, наконец-то мы от него отделались?

Графиня. Уехал?

Полковник. Да, теперь уж уехал.

Графиня (про себя). Уехал!..

Полковник. А знаете… дело с Дробинкиным я сейчас порешил миролюбиво. Его претензия не без основания… Мы вот как уладили: в его имение входят несколько десятин вашей земли, они вам не нужны, а ему необходимы; вы уступаете ему землю, а он разрешает вам на вечные времена подымать воду сколько вам угодно… что вы на это скажете?

Графиня. Какое мне дело?.. решайте как знаете; мне все равно.

Полковник. Жаль, что чиновник-то уехал! Можно бы было сейчас же составить предварительный акт. Чиновник-то, право, не глуп — бойкий такой! Только эти горяченькие обыкновенно плохо службу разумеют. А знаете, графиня, вы и его задели, право… Он с вас глаз не сводил! Сколько же вам их надо?

Графиня. Полковник, у меня голова болит. Зачем вы такой вздор говорите!

Полковник. Нет, вовсе не вздор, я старый знаток. Он даже совершенно в лице изменился, когда узнал, что вы любите Мисхорина и выходите за него замуж…

Графиня. Да кто ему сказал?

Полковник. Я ему сказал… он меня настоятельно спрашивал.

Графиня. Да с чего вы взяли? Как вы смели?

Полковник. Вы давеча мне. сами сознались.

Графиня. Да кто вас просит выдумывать такие сплетни? я Мисхорина не люблю… за Мисхорина никогда не выйду… Слышите ли?.. никогда и не думала!

Полковник. Неужто?.. Графиня!.. ну, слава богу. Ну, вот, наконец, сказали вы хорошее слово! теперь я могу говорить свободно. Мисхорин вас вовсе недостоин, я это давно знал, но выразить не смел. Неловко как-то было. Да вот Дробинкин мне сейчас еще рассказывал, что Мисхорин обещал жениться на дочери одного его родственника и обманул. Тут вмешалась какая-то денежная история… подана жалоба… нечисто, знаете… Ну, вам ли иметь такого мужа? Нет, знаете ли, графиня… есть человек, который вас страстно любит… конечно, против него можно многое сказать… но он посвятит вам жизнь свою с такою неограниченною любовью…

Графиня. Про кого вы говорите?

Полковник. Про человека, который не имеет большого общественного значения, но о котором, поверьте, дурного никто не скажет. Он человек не светский, не рассеянный, он даже застенчив, как оно ни странно покажется; он не смел еще выразить вполне, до какой степени он вас любит.

Графиня. Как!.. Неужели?..

Полковник. Да, графиня, вы догадались, что я вам говорю о себе!

Графиня. Как?.. о себе?

Полковник. Да-с. До этого времени наши разговоры кончались шутками; я был убежден, что вы заняты Мисхориным… но вы свободны… (становится на колени) согласитесь осчастливить меня; конечно, я не первой молодости; но молодость обманчива… тогда как опытность (вставая с большим трудом) верная подпора.

Графиня. Полковник! я вам очень благодарна за честь… но я не думаю еще выходить замуж… после, может быть… мы поговорим, я хочу еще подождать.

Полковник. Графиня, да мне дожидаться некогда… посмотрите на меня, я ведь старик!

Графиня. Нет… вы слишком еще молоды…

 

 

Графиня. А вот и вы, кстати, господин Мисхорин: я сегодня не поеду верхом; но я не хочу помешать вашей прогулке.

Мисхорин. Что это значит?.. Полковник очернил меня!

Графиня. Нет. Мне какое дело, что у вас там были какие-то истории… я их не знаю и знать не хочу. Оттого именно, что я не любопытна и не сержусь на вас; я догадалась наконец, что мы можем быть только хорошими знакомыми,— приятелями, если хотите, но ничем больше.

Мисхорин (грустно). Да, графиня, так должно было кончиться; я бы сам все сказал. Совесть меня замучила; я не в силах выдержать благодеяния чужого человека, который, думая, что вы меня любите, пожертвовал собой и своим состоянием, хотел упрочить мое счастье!

Графиня. О ком вы говорите?

Мисхорин. Вот о ком, графиня! Слава богу, он еще не уехал!

 

 

Дробинкин (вталкивая Надимова). Нет, батюшка, нет; уж как вам угодно! нет, уж извините… они, пожалуй, могут на попятный! нет, тут всего пять минуточек… только предварительный актец составить… и губернатору донести, что вот, мол, ваше превосходительство, все кончено миролюбиво. Извините, ваше сиятельство, что я в доме вашем такой азарт делаю. Да нельзя! ведь детки! у меня эта земелька сколько лет на примете; а теперь вы думаете, что я ее из рук так и выпущу… нет! по рукам ударили, скрепить не угодно ли… всего пять минуточек. Вот и бумага тут; сейчас подпишем, а там господин чиновник пущай себе едет на все четыре стороны, куда ему. угодно: оставаться ему уже будет незачем, совершенно незачем…

Графиня (шепотом Дробинкину). А для следствия он останется?

Дробинкин. Поневоле останется; да мы уж порешили, покончили, матушка, миролюбиво…

Надимов. Поверьте, графиня, мне очень совестно…

Графиня. Я очень рада… напротив… не знаю только, отчего полковник располагает моей землей?

Полковник. Как? Помилуйте, да тут взаимная выгода!

Графиня. Нет… я земли отдать не могу… я ею распорядилась иначе; я хочу устроить на ней… хочу сделать… ну, уж сама знаю… к тому же вода и мельница,— это такие вещи!.. кто может быть уверен… все равно; я уступить не могу. Я не хочу мириться, я требую следствия!

Дробинкин. Матушка, ваше сиятельство, да ведь конца этому не будет; оно вам дело новое… следствие одно протянется бог знает сколько!

Графиня. Так что же… тем лучше! (Надимову.) Только вы должны производить следствие. Вы затем присланы; вы будете жить здесь… это ваша обязанность, по службе: вы чиновник!

Полковник (ударяя себя по лбу, в сторону). Ах, я старый болван! Начинаю понимать… когда же соглашусь я состариться!

Надимов. Извините, графиня; но я непременно должен сейчас же ехать в город.

Мисхорин. Нет; благодарю вас,— этого более не нужно. Графиня все знает.

Надимов. Так что же я должен делать?

Графиня. Останьтесь!..

 

 

Комедия написана в начале 1856 года. В феврале была представлена на домашней сцене у великой княгини Марии Николаевны в присутствии императора Александра II. В разговоре с П. А. Плетневым Александр одобрил пьесу (см.: Никитенко А. В. Дневник в трех томах, т. 1. М., 1955, с. 430—431). 22 февраля состоялась премьера на сцене Александрийского театра, роли исполняли: Е. В. Владимирова — графиня; В. В. Самойлов — Надимов; И. И. Сосницкий — Стрельский; А. Е. Мартынов — Дробинкин; Л. Л. Леонидов — Мисхорин.

Текст комедии был опубликован в мартовской книжке «Библиотеки для чтения» и вскоре вышел отдельным изданием (цензурное разрешение — 22 марта 1856 года). Таким образом, комедия очень быстро стала известна не только петербургскому зрителю, но и широкому кругу провинциальных читателей — подписчиков «Библиотеки для чтения». Пьеса Соллогуба, положившая начало «обличительной литературе», вызвала многочисленные отклики. «Отечественные записки» (1856, No 4, отд. Смесь, с. 74—77; без подписи) отметили общественное значение пьесы, восторженный прием публики, однако не согласились с авторским решением основной проблемы: «Людей обеспеченных немного […] и число их кажется еще меньшим, если припомнить, что служба […] требует и известного таланта» (там же, с. 77). Рецензент отметил удачную обрисовку характеров Дробинкина и графини, счел странным и непонятным лицо Мисхорина, отметил неестественность главного героя. По словам рецензента, он «был бы похож на Чацкого (в нападении на других), если бы не впадал в привычки Хлестакова (хваля себя больше других)» (там же, с. 77).

Дважды обращался к «Чиновнику» «Музыкальный и театральный вестник». В десятом номере за 1856 год (с. 190—192, подпись: В. С.) был кратко разобран спектакль Александрийского театра; рецензент напомнил о слухах вокруг пьесы, подчеркнул значимость вопросов, затронутых в комедии, высоко оценил игру Самойлова, Мартынова, Владимировой. Намеченная в рецензии мысль о гоголевском влиянии была подробно развита в следующем выступлении журнала, посвященном пьесе (No 14, с. 265—271). Автором рецензии был В. Я. Стоюнин (скорее всего, ему же принадлежал и первый отклик). Стоюнин связал представления Соллогуба о добродетельном чиновнике с образом «очень скромно одетого человека» из «Театрального разъезда» Гоголя, с монологом князя («Мертвые души», т. II). Отметив мастерство диалога, критик неодобрительно отозвался о «французской манере» автора и так же, как в первом случае, осудил элементы водевиля. Вновь было подчеркнуто благожелательное отношение публики к пьесе (с. 270). Одобрительно отозвались о спектакле журналы «Пантеон» (1856, т. XXV, кн. 2, рубрика «Петербургский вестник», без подписи) и «Сын отечества» (1856, No 1, с. 13, без подписи). В последнем, впрочем, указывалось на избыток дидактики, искупаемой лишь только блестящей игрой актеров. Высоко оценила пьесу и опубликовавшая ее «Библиотека для чтения» (1856, No 3, с. 122—123).

Резко отрицательно оценил пьесу «Современник» (1856, No 6, отд. III, с. 235—244); здесь в традиционной рубрике «Заметки о журналах» появилась статья за подписью «Чиновник». Автор упрекал Соллогуба в легковесности, а его героя Надимова во фразерстве. Надимов, иронично замечает рецензент, не чиновник, а «чиновник особых поручений» при губернаторе (с. 238); рецензент не без сарказма рекомендует Надимову дослужить «по выборам», начиная с заседателя (с. 243), тогда, по его мнению, герой Соллогуба, может быть, излечится от аристократических претензий и сможет приносить посильную пользу. Автором рецензии был чиновник Н. М. Львов (см. об этом в сноске от редакции в кн.: Литературное наследство, т. 49—50. М., 1949, с. 298; ранее статья ошибочно приписывалась Некрасову). Полемику с Соллогубом Львов продолжил уже художественными средствами, в пьесе «Свет не без добрых людей» (Отечественные записки, 1857, No 3; премьера на Александрийской сцене — 13 ноября 1857 года). В этой пьесе богатому чиновнику Лисицкому (карикатура на соллогубовского Надимова) противостоит бедный чиновник Волков; высокие слова Лисицкого дискредитируются его поведением. Лисицкий в итоге оказывается даже взяточником. Комедия Львова была двойственно оценена критикой «Современника» (Чернышевский, Добролюбов, Панаев); с одной стороны, критические моменты в полемике Львова с Соллогубом вызывали сочувствие и поддержку, с другой — собственные идеалы Львова были чужды критикам революционно-демократического направления.

В «Русском вестнике» (1856, т. III, No 6, кн. 1, с. 494—511; т. IV, No 7, кн. 2, с. 385—418) появилась обстоятельная статья Н. Ф. Павлова, вышедшая вскоре отдельным изданием (см.: Павлов Н. Ф. Разбор комедии графа Соллогуба «Чиновник». М., 1857; далее цит. по этому изданию). Павлов подверг комедию разбору как с эстетической, так и с «социологической» точек зрения. Он подчеркнул неестественность сюжета, отметил наличие водевильных мотивов, упрекнул автора в плохом знании светских нравов — последнее было явной придиркой, следует помнить, что у Павлова с Соллогубом были старые счеты: именно Соллогуб стал в 40-е годы самым популярным автором «светских повестей», прежде эта роль отводилась Павлову. Основная критика Павлова направлена на идеологию автора пьесы, все его «эстетические» замечания делаются с идеологическим прицелом. Так, критикуя неестественное поведение Надимова, его говорливость, Павлов логически подходит к эгоизму героя (с. 18—19); указывая на ошибки Соллогуба в описании делопроизводства (ср. упрек Львова), Павлов далее говорит о несостоятельности Надимова как деятеля, практика (с. 46— 52). Павлов сознательно игнорирует специфику жанра легкой комедии и по сути отвергает жанр в целом. Из критического разбора естественно следует вывод о том, что именно в Надимове заключено главное социальное зло (с. 103—104). По мысли Павлова, взяточничество есть порождение общего произвола и беззакония, символом которых и становится для него Надимов. Статья Павлова вызвала большой резонанс: ее положительно оценили И. С. Тургенев (см. письмо Н. А. Мельгунова Павлову.— Русское обозрение, 1895, No 3, с. 397); Н. П. Огарев (см. совместное письмо А. И. Герцена и Огарева Н. М. Сатину.— Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 26. М., 1962, с. 43); Н. Г. Чернышевский («Заметки о журналах».— Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 3. М., 1947, с. 661—663). Ряд тезисов Павлова был развит и углублен в статье Добролюбова «Сочинения графа Соллогуба» применительно к творчеству писателя в целом (см.: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 1. М.—Л., 1961, с. 520—543). Подробнее о статье Павлова и ее воздействии на публику см.: Вильчинский В. П. Николай Филиппович Павлов. Жизнь и творчество. Л., 1970, с. 118—122.

 

Текст пьесы печатается по изданию: Библиотека для чтения, 1856, No 3.

 

…шевронов своих […] не перечтете.— Шеврон — галунная нашивка на рукаве у военных; зд. эмблема любовной победы.

…от этого я и определился на службу, что я в ней не нужаюсь […] но что она во мне нуждается.— Близкий тезис прозвучал еще в повести «Тарантас». Ср. слова князя в главе «Сон»: «Во-первых, как гражданин я обязан отдать часть своего времени для общей пользы, во-вторых, выгоды мои, как значительного владельца, тесно связаны с выгодами моего края. Наконец, находясь сам на службе, я не отвлекаю от выгодного занятия или ремесла бедного человека, который бы должен был занимать мою должность» (Соллогуб В. А. Повести. М., 1978, с. 265).

…любовь к России.— Патриотизм Надимова был оценен Павловым как ложный; критик подчеркивал: «Любовь к отечеству не заслуга».

Из института?— Зд. институт — закрытое учебное заведение для девиц.

…из Египта.— Мотив долгих странствий героя, возможно, восходит к ситуации «Горя от ума».

Вы при самом губернаторе состоите?— Надимов, как верно отметил Львов, действительно выполняет функции «чиновника особых поручений». Показательно, однако, что Соллогуб, сам прежде служивший в провинции, ничего не говорит о ранге героя. Писателю было нужно создать модель чиновника «вообще», отсюда и путаница в поручениях, даваемых Надимову, отмеченная и Павловым, и Львовым

…за галстук…— Зд. эвфемистическое определение пьянства.

…надо крикнуть на всю Россию…— Эти слова Надимова были высмеяны как образец либеральной болтовни Павловым и Добролюбовым.

Я сам был кандидатом в предводители.— Предводитель — глава уездного или губернского дворянства, ведал как внутрисословными, так и некоторыми административными вопросами. Раз в три года дворянство выбирало двух кандидатов, один из которых утверждался императором.

Чиновник-то, кажется, читал Цицерона… просто римлянин…— Мисхорин иронизирует над неподкупностью и гражданским пафосом, так называемыми «римскими» добродетелями Надимова.