День клонился къ вечеру. Огромное пламя пожарища, охватившее площадь съ постройками, длиною въ пять-шесть верстъ, тянувшихся по правому берегу Амура, боролось съ потухавшимъ дневнымъ свѣтомъ, одолѣвало его, но въ то же время совсѣмъ не освѣщало мѣстности. Свѣтло было только вблизи пожарища, а далѣе сумерки казались еще болѣе сгустившимися отъ тѣней высокихъ кумиренъ, деревьевъ и холмовъ.
Въ самомъ городѣ все горѣло. Грандіозныя кумирни пылали, какъ свѣчки, и ихъ причудливые, типично-китайской архитектуры, купола время отъ времени съ трескомъ валились съ подгорѣвшихъ колоннъ на землю и при паденіи выбрасывали громадные снопы искръ.
Правофланговая стрѣлковая цѣпь N — скаго пѣхотнаго полка давно уже лежала въ бездѣйствіи, но въ центрѣ и на лѣвомъ флангѣ шла еще жаркая ружейная перестрѣлка, трескъ которой временами заглушался тяжелыми артиллерійскими выстрѣлами. Вдругъ, гдѣ-то въ одномъ мѣстѣ, грянуло, сперва какъ-то нерѣшительно, ура, но тотчасъ же подхваченное всею линіей и резервами, превратилось въ какой-то стихійный, могучій ревъ, то затихавшій, то разроставшійся вновь, какъ морскія волны во время бури. Затѣмъ все затихло. Собственно затихло только ура, а другіе звуки, примелькавшіеся за весь день, не производили никакого впечатлѣнія послѣ громового побѣднаго крика.
— Ну, слава Богу! Кажется, кончилось,— сказалъ, ни къ кому особенно не обращаясь, командиръ баталіона, стрѣлковая цѣпь котораго была расположена на правомъ флангѣ.
Ему никто не отвѣтилъ, такъ какъ всѣ находились въ какомъ-то усталомъ отупѣніи. Ближе всѣхъ стоявшій къ полковнику,— командиръ 1-ой роты былъ занятъ неотвязною мыслью: успѣетъ-ли подлецъ-вѣстовой, къ приходу на бивакъ, разыскать на китайскихъ огородахъ картошки для ужина?
Насчетъ съѣдобнаго — было совсѣмъ плохо; запасовъ никакихъ, и одна надежда оставалась на картофель. Это не особенно изысканное кушанье, на которое, въ обыкновенное время, штабсъ-капитанъ совершенно не обращалъ вниманія, теперь усиленно раздражало его воображеніе, и ему представлялся дымящійся паромъ мѣдный солдатскій котелокъ, наполненный картофелемъ.
Вдали, какъ будто, послышался звукъ сигнала, но разобрать, что играли, было невозможно.
— Поручикъ! — крикнулъ командиръ баталіона своему адьютанту,— съѣздите и узнайте, что они тамъ играютъ.
Черезъ минуту адьютантъ исчезъ, какъ бы утонулъ, въ надвигавшемся со всѣхъ сторонъ мракѣ.
А городъ продолжалъ горѣть. Огненная стихія бушевала; пламя на всемъ протяженіи города слилось и отражалось въ Амурѣ какими-то зловѣщими и причудливыми формами. Въ горящихъ домахъ, не переставая, разрывались заготовленные патроны, и ихъ трескъ напоминалъ ружейную перестрѣлку.
Богатый старинный городъ исчезалъ въ огнѣ. Еще недавно, три дня назадъ, жители, успокоенные прибывавшими своими войсками, были увѣрены въ побѣдѣ. Бонзы все время, для умилостивленія, служили въ кумирняхъ предъ изображеніемъ бога войны молебны. Зажженныя курительныя палочки вмѣстѣ съ другими пахучими травами и смолами заволакивали клубами дыма изображеніе идола, и его размалеванное лицо, вырисовываясь изъ дыма, имѣло свирѣпый видъ. Четырехголовое божество съ восемью руками, въ которыхъ оно держало мечи, кинжалы и знамена, казалось, грозило врагу, и молящіеся были увѣрены, что богъ не дастъ себя въ обиду. Кромѣ божества, городъ охранялся неприступною, по мнѣнію китайцевъ, крѣпостью. Это обширное пространство, обнесенное стѣною изъ земляныхъ смѣшанныхъ съ соломою кирпичей, принадлежало къ стариннѣйшимъ сооруженіямъ въ городѣ. Еще передъ войною мирные жители, проходившіе мимо крѣпости, любовались затѣйливыми башенками, расположенными по серединѣ каждой стѣны на всѣхъ четырехъ углахъ крѣпости. Впрочемъ, башенки, на нашъ взглядъ, имѣли совсѣмъ не воинственный видъ. Сдѣланныя изъ легкаго дерева, украшенныя фонариками и флагами, онѣ скорѣе напоминали сооруженія увеселительнаго загороднаго сада. Но китайцамъ крѣпость представлялась грозною твердынею и несокрушимымъ оплотомъ,— таково было общее мнѣніе жителей. Единственныя деревянныя ворота, ведущія въ крѣпость, были прикрыты отъ непріятельскихъ выстрѣловъ глинобитною стѣною въ полъ-аршина толщины и украшены какой-то фантастической рожей. Это прикрытіе крѣпостныхъ воротъ и рожа,— послѣднее слово военно-инженернаго искусства,— представляли изобрѣтенія бывшаго фу-ду-туна Чжан-ю-и, который, кажется, получилъ за это лишній шарикъ на свою мандаринскую шапку, какъ обнаружившій недюжинныя военныя способности.
Увы! Послѣ первой же удачно выпущенной русской гранаты, попавшей въ середину крѣпости, внутри загорѣлись многочисленныя деревянныя постройки, а черезъ часъ крѣпость, оставленная своими защитниками, пылала со всѣхъ концовъ.
Богъ войны, на котораго возлагали столько надеждъ, тоже не смогъ защитить себя. Не смотря на оставленные въ его полное распоряженіе съѣстные припасы и артиллерійскіе снаряды, онъ остался равнодушенъ ко всему, и, когда загорѣлась кумирня, лежавшія у его ногъ гранаты и шрапнели, лопаясь отъ жары, разрушили самого бога еще задолго до окончательнаго разрушенія храма…
Наконецъ, адьютантъ вернулся въ цѣпь и еще издали закричалъ:
— Сборъ въ колонну и на бивакъ!
Крикливые звуки ротныхъ сигнальныхъ трубъ нѣсколько разъ протрубили сборъ, и роты, спотыкаясь въ темнотѣ на кочки и канавы, потянулись къ мѣсту расположенія баталіоннаго жалонера.
— Куда идти на бивакъ, поручикъ? — спросилъ командиръ адьютанта.
— А чортъ его знаетъ,— отвѣтилъ поручикъ.— Гдѣ его въ темнотѣ отыщешь! Идите по направленію вонъ той горящей кумирни, можетъ быть, кого-нибудь встрѣтимъ…— И адьютантъ отъѣхалъ въ сторону строющагося баталіона.
— Ну, что? — сказалъ онъ, замѣтивъ вольноопредѣляющагося Горина, который сидѣлъ на кочкѣ и переобувался,— какъ чувствуете себя, Горинъ? Страшновато было? Сидите, сидите,— добавилъ адьютантъ, замѣтивъ, что Горинъ хотѣлъ подняться.
— Не такъ страшновато, какъ глуповато,— отвѣчалъ Горинъ.— Странное состояніе: идешь совершенно здоровый, хоть бы насморкъ!.. Кажется, нѣтъ никакого основанія умирать, а тутъ можетъ тебя, совершенно неожиданно, уложить первая шальная пуля… Не успѣешь и рта разинуть; ужасно глупо.
— Ну, кажется, сегодня мы совершенно покончили. Китайцы бѣжали со всѣхъ пунктовъ. Догонять ихъ будутъ казаки, а мы, вѣроятно, пойдемъ въ общемъ резервѣ. А знаете,— понизивъ голосъ, заговорилъ адьютантъ,— мнѣ сегодня все время было какъ-то не по себѣ. Съ утра, какъ всталъ, влѣзъ вѣ голову мотивъ: «что день грядущій мнѣ готовитъ» и цѣлый день не выходилъ изъ головы. Ужасно доволенъ, что все кончилось благополучно.
— Да кончилось-ли? — сказалъ Горинъ,— для меня такъ далеко не кончилось.
— А что?
— Вотъ придемъ на бивакъ, а черезъ четверть, много чрезъ полчаса, пойду въ сторожевое храненіе. Всталъ сегодня въ три часа утра, да теперь на всю ночь на съѣденіе комарамъ. Прошлую ночь китайцы прорывались черезъ сторожевую цѣпь… Кто ихъ знаетъ, можетъ, и сегодня надумаютъ…
— Ну, Богъ милостивъ…
— Баталіонъ смирно! На плечо! Шагомъ маршъ. Поручикъ, поѣзжайте впередъ и узнайте, гдѣ расположиться на бивакѣ,— кричалъ командиръ баталіона.
Лязгая штыками, баталіонъ двинулся съ мѣста. Оживленныхъ разговоровъ не было, но все же услышанное отъ адьютанта предположеніе о скоромъ окончаніи кампаніи радостно передавалось въ рядахъ.
— Скоро домой,— говорилъ своему сосѣду унтеръ-офицеръ Григорьевъ, призванный на дѣйствительную службу изъ запаса. И въ голосѣ его слышалось удовольствіе.
— Вамъ-то хорошо,— отвѣчалъ Григорьеву сосѣдъ,— вы изъ запаса, а мнѣ еще два года на службѣ; хоть бы цѣлу остаться, походу и конца краю не видно.
— Смирно! Не сходи съ мѣста, послать фельдшера и санитаровъ.
— Кто стрѣлялъ? Гдѣ стрѣляли? — допытывался прискакавшій адьютантъ начальника отряда.
— Есаулъ Шкуринцевъ! Вамъ генералъ приказалъ со взводомъ казаковъ разузнать, кто стрѣлялъ. Отправляйтесь сейчасъ же. Людямъ прикажите не стрѣлять, а то своихъ перебьютъ; ну, съ Богомъ. А у васъ что?— спросилъ «моментъ» укомандира баталіона.
— Убитъ на повалъ унтеръ-офицеръ 2-й роты Григорьевъ,— отвѣчалъ полковникъ,— доложите генералу.
— Сейчасъ убитъ?
— Да, сейчасъ, вотъ этими выстрѣлами.
Тѣмъ временемъ изъ рядовъ вынесли на носилкахъ убитаго и поставили въ сторонѣ.
— Да, вотъ тебѣ и домой! — тихо говорили между собой товарищи убитаго.
Черезъ часъ изъ разъѣзда возвратились казаки и разсказали, что человѣкъ пятнадцать китайскихъ солдатъ, скрывавшихся въ городѣ, выгнанные оттуда огнемъ, пробовали пробраться чрезъ наши биваки, но, наткнувшись на людей, принялись ни съ того, ни съ сего стрѣлять. Этотъ небольшой и непредвидѣнный случай и рѣшилъ судьбу унтеръ-офицера Григорьева… Казаки разыскали китайцевъ въ небольшомъ оврагѣ, гдѣ они пытались спрятаться въ невысокой травѣ.
— Мы ихъ всѣхъ тамъ и «кантамили»…— добавляли казаки на вопросъ, что сдѣлали они съ китайцами.
На разсвѣтѣ Григорьева хоронили. Смерть его вообще произвела мало впечатлѣнія. Даже въ первый моментъ, когда спрашивали, кого убили, всѣ совершенно удовлетворились отвѣтомъ, что убитъ кто-то изъ томскихъ, т. е. изъ дальнихъ. И онъ, дѣйствительно, былъ изъ дальней губерніи, пришелъ въ Забайкалье на заработки и здѣсь угодилъ въ войска во время мобилизаціи. Земляковъ въ ротѣ у Григорьева не было, и никто не зналъ, есть-ли у него семья.
Впрочемъ, на разсвѣтѣ, нѣкоторые, услыхавъ сквозь сонъ пѣніе «со святыми упокой», поднялись и, перекрестившись, отправились вслѣдъ за носилками, на которыхъ несли покойника.
— Кто его знаетъ,— говорили они между собою,— сегодня до вечера, можетъ, и нашъ чередъ придетъ.
Да еще смерть Григорьева чуть не вызвала конфликта между взводнымъ унтеръ-офицеромъ и командиромъ роты.
Обязанный заботиться о сохранности казеннаго имущества, взводный Шалопугинъ вспомнилъ, передъ утромъ, что вчера завернули трупъ въ полотнище отъ палатки убитаго.
— Дакъ бы не закопали вмѣстѣ съ полотнищемъ,— подумалъ онъ и отправился взглянуть на покойника. Дѣйствительно, трупъ былъ завернутъ, такъ же, какъ и вчера, въ тряпицу, именуемую полотнищемъ отъ палатки. Находившійся около убитаго причетникъ прогналъ Шалопугина, когда тотъ хотѣлъ снять полотнище.
— Не видишь, чортъ,— сказалъ онъ,— батюшка идетъ.
— Да вѣдь казенная,— пробовалъ говорить Шалопугинъ.
— Ну, и ступай къ ротному, доложи, а снимать батюшка ничего не позволитъ, такъ и сказано.
При участіи денщика, Шалопугинъ пробовалъ разбудить ротнаго командира, но тотъ, хотя и смотрѣлъ открытыми глазами на взводнаго, рѣшительно не понималъ, что ему отъ него нужно.
— Къ чорту, дьяволъ,— все еще съ просонокъ твердилъ командиръ,— понимаешь, къ чорту!?
— Понимаю, ваше благородіе.
Наконецъ, ротный командиръ окончательно проснулся и узнавъ, въ чемъ дѣло, отпустилъ взводнаго.
— Ну, чтожъ, что казенная. Гробовъ теперь не полагается, такъ нужно же въ чемъ-нибудь хоронить, а что разбудилъ, то хорошо сдѣлалъ: пойдемъ на похороны.
И, позвавъ денщика, ротный командиръ сталъ одѣваться.
— Что не понесли еще покойника? — спросилъ онъ у денщика.
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе,— отвѣчалъ тотъ,— батюшка страсть какъ хорошо отпѣваютъ, на волѣ за такую службу дорого нужно заплатить.
Нѣсколько человѣкъ солдатъ, подпѣвая дьячку, двигались по травѣ къ невысокому холмику. Слѣдомъ за ними шелъ священникъ въ форменной зеленой съ золотомъ ризѣ. За священникомъ несли носилки съ покойнымъ Григорьевымъ. Завернутый въ казенное полотнище и прикрытый зелеными вѣтками и травой, Григорьевъ лежалъ съ спокойнымъ лицомъ. Смерть была почти мгновенная и не исказила предсмертными страданіями его лица. Напротивъ, на немъ какъ бы застыло то выраженіе, съ которымъ онъ говорилъ еще вчера: «скоро домой»…
А на востокѣ загорались уже первые проблески зари, но сейчасъ они заслонялись дымомъ отъ все еще пылавшаго города. Оттуда неслись на бивакъ ѣдкая гарь и смрадъ отъ сгорѣвшихъ труповъ и животныхъ.
Возвратившійся изъ сторожевого охраненія Горинъ, съ нетерпѣніемъ ожидавшій утра, смотрѣлъ на застланный дымомъ востокъ и думалъ, что кто-то нарочно мѣшаетъ появленію зари…
II.
Прошло болѣе года. На родинѣ покойнаго унтеръ-офицера Григорьева торопливо заканчивалась уборка хлѣбовъ. По свѣдѣніямъ мѣстнаго губернскаго статистическаго комитета, урожай для —ской губерніи могъ назваться среднимъ. Въ общемъ пострадали только 3723 десятины отъ морозовъ, сколько-то отъ засухи, затѣмъ взяла свою долю кобылка и красная муха. Тамъ, гдѣ не было ни морозовъ, ни засухи, ни кобылки, ни красной или зеленой мухи, урожай былъ «удовлетворительный». Таково было мнѣніе губернской статистики, и это обстоятельство способствовало хорошему настроенію мѣстной губернской администраціи. Губернаторъ, человѣкъ добрѣйшей души, увидавъ на вечерѣ въ общественномъ собраніи секретаря губернскаго статистическаго комитета, вздохнулъ облегченно, когда на вопросъ: «ну, какъ у насъ урожай?» — секретарь поспѣшилъ отвѣтить:
— Выше средняго, ваше превосходительство. Хотя собственно по нашимъ даннымъ урожай только средній, но такъ какъ дѣйствительное количество снятого хлѣба всегда уменьшается владѣльцами, то я думаю, что не ошибусь, если назову его выше среднимъ.
— Ну, слава Богу. Значитъ все благополучно?
— Вполнѣ благополучно, ваше превосходительство, урожай, какъ я уже имѣлъ честь доложить, удовлетворительный.
— Очень радъ, а то казенная палата проситъ оказать содѣйствіе къ болѣе энергичному взысканію податей и недоимокъ. У насъ, дѣйствительно, за послѣднее время ихъ накопилось порядочно…
— Ну, а какъ же вы устроитесь съ тѣми тремя тысячами семью стами двадцатью тремя десятинами, которыя погибли отъ морозовъ и засухи? — съехидничалъ управляющій государственными имуществами, обращаясь къ секретарю.
Губернаторъ вопросительно посмотрѣлъ на того и на другого.
— Но это вѣдь пустяки,— отвѣчалъ секретарь,— несомнѣнно, при такомъ огромномъ хозяйствѣ, въ цѣлой губерніи всегда найдутся и пострадавшіе отъ какихъ-либо причинъ.
— А развѣ есть и такіе? — спросилъ губернаторъ, слегка омрачаясь.
— Есть, ваше превосходительство, но очень немного, всего нѣсколько десятыхъ процента. Но этого уже нельзя избѣжать. Впрочемъ, вообще это сущіе пустяки… Одинъ-два спектакля любителей въ пользу нуждающихся…
— Ну, давай Богъ! А когда будутъ готовы оффиціальныя свѣдѣнія?
— Я думаю, что черезъ мѣсяцъ представлю; задержка только за Краснобаевскимъ округомъ, оттуда еще не поступала часть данныхъ,— сказалъ секретарь, очень довольный, что удалось «подложить свинью» краснобаевскому окружному начальнику.
— Нужно настоять,— проговорилъ губернаторъ и, ни кѣмъ уже не задерживаемый, направился къ буфету.
Однако, хорошее настроеніе губернской администраціи нисколько не способствовало такому же расположенію духа жителя деревни Топкой, члена топкинскаго сельскаго общества, Митрича и его семейства. Красная муха какъ разъ выбрала его поле для своего визита, уничтожила весь урожай и улетѣла, неизвѣстно куда, Самъ Митричъ сказалъ только: «Господь испытуетъ», а жена его добавила, что это видно за грѣхи. Такъ или иначе,— все-таки это было большое горе. Семья Митрича состояла изъ жены, его ровесницы, бабы лѣтъ пятидесяти пяти, снохи и четверыхъ внучатъ, изъ которыхъ старшему шелъ одиннадцатый годъ. Сынъ Митрича, вотъ уже болѣе года, вслѣдствіе ряда неурожайныхъ годовъ, ушелъ на заработки и до сихъ поръ о немъ не было ни слуху, ни духу. Что съ нимъ случилось: не загулялъ-ли онъ гдѣ-нибудь на пріискахъ? Да нѣтъ, не должно быть. Парень былъ работящій, служилъ и въ солдатахъ, отслужилъ хорошо, пришелъ домой съ унтеръ-офицерскими галунами, а потомъ дома работалъ лѣтъ десять и ни разу «не зашибалъ». Можетъ, заболѣлъ и померъ? все можетъ случиться, всѣ подъ Богомъ ходимъ. Когда-то еще дойдутъ вѣсти о его судьбѣ, утомительныя или печальныя, а работать старику приходилось одному. На бабъ надежда плохая, гдѣ ужъ имъ управиться, а на подростковъ и того хуже. Были у Митрича и еще сыновья, да Господь прибралъ ихъ уже давно.
Въ тотъ день, когда намъ пришлось познакомиться съ Митричемъ и его семействомъ, эти почтенные люди были въ особенномъ уныніи. Передъ вечеромъ, возвращаясь домой съ возомъ соломы, собранной вмѣсто ожидаемаго хлѣба, Митричъ встрѣтился со своимъ старостой, который, поздоровавшись, сказалъ, что Митрича зачѣмъ-то требуютъ въ волостное правленіе.
Это извѣстіе сразило Митрича. Ужъ, конечно же, не для пріятнаго разговора со старшиной приглашаютъ его. Вообще въ волость за добромъ не вызываютъ, это было отлично извѣстно всѣмъ. Топкинцевъ мало безпокоили власти и поэтому всякій вызовъ пугалъ ихъ. Деревня отстояла отъ волостного правленія за пятьдесятъ слишкомъ верстъ. Окруженная болотами, она въ лѣтнее время была почти недоступна для начальства, и въ этомъ отношеніи считала себя, по остроумному выраженію сельчанъ, у Христа за пазухой. Да и въ зимнее время, когда морозы скуютъ болота и настроятъ прочные и дешевые мосты, начальство не особенно охотно наѣзжало въ Топкую,— что обитатели деревни приписывали дѣйствію особой молитвы «отъ наѣзда начальства». Молитва эта передавалась отъ одного поколѣнія топкинцевъ къ другому и текстъ ея содержался въ строгомъ секретѣ. Самое существованіе ея топкинцы приписывали экстраординарнымъ добродѣтелямъ прежнихъ стариковъ.
— Поди-ка наживи теперь такую благодать,— говорили они,— тепершій народъ мелкій, ну и заслуги малыя, а въ прежнее-то время старики по средамъ и пятницамъ и въ ротъ ничего не брали.
И вотъ, Митрича зовутъ все-таки въ волость… Нетрудно представить, какой переполохъ произвелъ этотъ вызовъ среди его домочадцевъ.
Кое-какъ дотащившись съ возомъ до двора, Митричъ не сталъ распрягать заморенную лошаденку, а предоставилъ сдѣлать это своему старшему внуку Ванюшѣ. Въ избѣ были всѣ въ сборѣ. Митричъ, не спѣша, снялъ съ себя азямъ, одѣяніе, добросовѣстно прослужившее ему что-то около пятнадцати лѣтъ, затѣмъ взялъ въ руки топоръ и направился къ дверямъ.
Съ топоромъ во дворѣ рѣшительно нечего было дѣлать и Митричъ зналъ это отлично, и топоръ очутился у него въ рукахъ только потому, что попался на глаза. Митричъ чувствовалъ необходимость передать бабамъ о сообщеніи старосты, но какъ приступить къ этому — онъ не зналъ.
Потолкавшись нѣкоторое время у дверей, Митричъ, наконецъ, обратился къ женѣ:
— Вы тутъ ужъ безъ меня управляйтесь…
— А ты куда жъ? — спросила жена.
— А въ волость…
— Пошто въ волость? Одинъ?
— Стало быть требуютъ; Иванъ Пахомычъ сегодня наказывалъ, а до другихъ чередъ еще не дошелъ.
— Господи Ісусе! За што напасть такая?
— Завтра поранѣ пойду,— не отвѣчая на вопросъ, сказалъ Митричъ,— заночевать въ Устинской придется, ишь вѣдь дни какіе короткіе стали.
Больше ничего не было сказано въ этотъ день. Передъ утромъ, когда мужъ, закусивъ, взялъ узелокъ съ хлѣбомъ, солью и лукомъ и повѣсилъ его черезъ плечо, старуха не выдержала и принялась причитать. Ей представлялось, что мужа вызываютъ для поученія за неплатежъ податей и недоимокъ. Она горько жаловалась, что на свѣтѣ хорошо живется однимъ богатѣямъ… Впрочемъ, богатѣи, которыхъ она имѣла въ виду, жили тутъ же въ Топкой и на самомъ дѣлѣ были почти такіе же бѣдняки, какъ и Митричъ. Но старухѣ казались счастливыми всѣ, кромѣ ея семьи.
Митричъ не сталъ ожидать конца причитаній и, перекрестившись на образа, вышелъ изъ избы и пошелъ по дорогѣ въ волость.
Утро еще начиналось, но деревня проснулась давно. Въ избахъ виднѣлись, сквозь окна, пылающія печи и суетившіяся около нихъ бабы. Мужики во дворахъ запрягали лошадей; нѣкоторые уже ѣхали въ поле, откуда свозили послѣдніе снопы.
До сосѣдней деревни Устинкой было верстъ двадцать пять. Дорога до нея и даже дальше, до волости и города, была хорошо извѣстна топкинцамъ. Черезъ эту деревню они возили свои деревенскіе продукты въ городъ на продажу и въ Устинской постоянно дѣлали привалы или заночевывали. Правда, запасы возились зимою, когда дорога избѣгала объѣздовъ безчисленныхъ ручейковъ и болотъ, и потому была значительно короче, но что дѣлать: холода еще не наступали и не заморозили топей, а потому волей не волей приходилось дѣлать крюкъ.
Какъ и разсчитывалъ Митричъ, заночевать пришлось въ Устинской, у кума Василія. За ужиномъ разговорились, и Митричъ откровенно разсказалъ куму о своихъ опасеніяхъ.
Василій, какъ живущій ближе къ властямъ, а потому и болѣе храбрый, старался обнадежить Митрича тѣмъ, что вѣдь въ волость вызываютъ не для одного только дранья и что, вообще, теперь безъ разбору не дерутъ, а прежде разсудятъ. Но все это едва-ли могло совершенно успокоить Митрича. Въ сущности, дранье не такъ ужъ пугало его. Вещь это, конечно, скверная, и даже очень скверная, особенно на старости лѣтъ. Засмѣютъ сосѣди и деревенская молодежь будетъ пальцами показывать… Но все же бываютъ на свѣтѣ вещи и еще похуже. Богъ знаетъ, что еще можетъ придумать начальство…
На третій день, утромъ, Митричъ явился въ волостное правленіе. Писарь не долго задержалъ его. Порывшись въ бумагахъ, онъ отыскалъ оффиціальное отношеніе отъ командира N — скаго полка, на имя Мокринскаго волостного правленія о томъ, что «унтеръ-офицеръ изъ крестьянъ Мокринской волости, деревни Топкой, Алексѣй Григорьевъ, призванный изъ запаса на дѣйствительную службу, исключенъ изъ списковъ полка за смертью, послѣдовавшей отъ ружейной пули во время взятія китайскихъ укрѣпленій. Причитающееся Григорьеву жалованье за одинъ мѣсяцъ и двѣнадцать дней въ размѣрѣ сорока шести копѣекъ, а за удержаніемъ изъ нихъ на пересылку восьми копѣекъ, всего тридцать восемь копѣекъ, препровождено мѣстному воинскому начальнику для выдачи законнымъ наслѣдникамъ покойнаго, которые обязаны явиться къ этому начальнику съ ясными на право наслѣдства доказательствами. Другого имущества при покойномъ не оказалось.»
— Такъ вотъ значитъ,— сказалъ писарь,— мы дадимъ тебѣ удостовѣреніе, что Григорьевъ твой сынъ, и ты отправляйся въ городъ; тамъ и получишь деньги.
Въ этотъ же день случилась и оказія. Изъ волостного правленія отсылались отчетность и образцы снятаго хлѣба, такъ, чтобы не гонять лишняго человѣка, Митричу и поручили доставить все это въ городъ, на обывательской подводѣ.
По пріѣздѣ въ городъ Митричъ явился къ воинскому начальнику и представилъ ему удостовѣреніе волостного правленія.
Черезъ нѣкоторое время его потребовали къ полковнику.
— Къ сожалѣнію,— сказалъ воинскій начальникъ,— я не могу выдать тебѣ деньги, такъ какъ по закону отецъ не можетъ наслѣдовать сыну. Понялъ?
— Понялъ, ваше высокое благородіе,— отвѣчалъ покорно Митричъ, но въ дѣйствительности нечего не понималъ.
По недоумѣвающему лицу Митрича, начальникъ догадался, что онъ не понимаетъ, и принялся разъяснять.
— Сыну твоему должны наслѣдовать его дѣти! Есть у него дѣти? Внуки твои?
— Есть. Четверо.
— Ну, вотъ. Теперь ты отправляйся обратно въ свое волостное правленіе я хлопочи, чтобы тебя назначили опекуномъ твоихъ внуковъ, и тогда я выдамъ тебѣ деньги. Понялъ теперь?
— Понимаю.
— Ну, ступай съ Богомъ… Сынъ-то твой,— сколько ему лѣтъ было? — спросилъ полковникъ.
— Годовъ тридцать пять, ваше высокое благородіе.
— Жаль, старикъ… Очень жаль! но что жъ дѣлать: кому-нибудь надо и умирать, ничего не подѣлаешь.
— Работать некому, ваше высокое благородіе, дѣтей другихъ нѣтъ — всѣ померли. Теперь, все одно, по міру иттить надо; зимы не протянемъ…
— Отчего такъ?
— Хлѣбъ не уродился… Сынъ-то на заработки пошелъ… Все не родитъ хлѣбъ, да не родитъ, вотъ и пошелъ, чтобы поправиться, да видно судьба..
Онъ помолчалъ. Молчалъ и начальникъ.
— Старухѣ-то какъ сказать, ваше высокое благородіе,— скороговоркой добавилъ Митричъ и заморгалъ глазами.
Воинскому начальнику сдѣлалось какъ-то не по себѣ.
— Опять, скажемъ,— продолжалъ старикъ,— ежели къ батюшкѣ, панифиду служить, такъ и то до зимы надо ждать, мы топкіе, ваше высокое благородіе, лѣтомъ-то къ намъ не доѣдешь.
Митричъ путался, видно, ему чрезвычайно было трудно передать словами свои ощущенія и все свое горе. А потребность передать это была.
— Что-жъ, братецъ,— сказалъ полковникъ, — я ничего не могу сдѣлать; вотъ возьми,— сунулъ онъ въ руку Митрича трехрублевую бумажку,— а тамъ мы что-нибудь придумаемъ — спектакль, что-ли… Эхъ! вездѣ только горе. Ну, ну, прощай, прощай,— торопливо заговорилъ полковникъ, замѣтивъ, что Митричъ собирается бухнуться въ ноги. И, быстро отвернувшись, онъ отошелъ къ окну, гдѣ принялся барабанить пальцами по стеклу.
Окно выходило на обширный дворъ, на которомъ кучка дѣтей играла въ солдаты. Митричу надо было пройти мимо ребятъ.
Онъ остановился и поглядѣлъ на дѣтей, можетъ быть вспомнилъ что-то и сказалъ вслухъ:
— Тоже вѣдь солдаты…
Выйдя за ворота, онъ направился на базаръ прикупить хлѣба на дорогу, да кстати посмотрѣть, не окажется-ли кого изъ земляковъ, пріѣзжавшихъ въ городъ. Ему дѣйствительно повезло. На базарѣ онъ встрѣтилъ мужика изъ Мокринской, пріѣхавшаго за покупками для свадьбы своего сына и сегодня же возвращавшагося обратно.
И Митричъ повезъ въ деревню Топкую свое тяжкое горе..
——
А воинскій начальникъ сдержалъ слово. Вечеромъ, въ этотъ же день, онъ поймалъ въ клубѣ предсѣдателя кружка любителей музыки, пѣнія, изящной словесности и драматическаго искусства и заговорилъ съ нимъ о необходимости устроить спектакль въ пользу Митрича и его семейства.
— Поймите, Петръ Ивановичъ,— вѣдь тутъ такое горе, что и сказать трудно. Единственный работникъ, надежда всей семьи убитъ на войнѣ. Вдова его, конечно, получитъ пособіе, т. е. пожизненную пенсію восемнадцать рублей въ годъ… Но и это лишь тогда, когда она будетъ совершенно неспособна къ труду и у нея не окажется родственниковъ, обязанныхъ взять ее на попеченіе. А до того-то времени… какъ?
— Не знаю, какъ и быть,— отвѣтилъ Петръ Ивановичъ,— въ этомъ сезонѣ всѣ спектакли распредѣлены; развѣ что-нибудь сверхъ программы? Рублей тридцать-сорокъ соберемъ. Попробую собрать на засѣданіе членовъ кружка, можетъ быть и придумаемъ.
— Да, пожалуйста, поскорѣе, а то они до весны перемрутъ…
— Постараюсь, непремѣнно. А вы ужъ, съ своей стороны, постарайтесь заинтересовать публику… А то спектакль поставимъ, а соберутся на него два-три человѣка…
И предсѣдатель кружка любителей музыки, пѣнія, изящной словесности и драматическаго искусства отошелъ къ кучкѣ посѣтителей…
Скачать