Три рассказа
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60—70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. — М.: Современник, 1986.— (Сельская б-ка Нечерноземья).
OCR Бычков М. Н.
Обоз
Зимний вечер
Пропажа
По большой дороге ехал обоз; темнело; до деревни оставалось не более двух верст. В поле крутилась сильная метель; ветер рвал с возов рогожи и веретья; лошади ныряли в ухабах, под полозьями сердито ревел снег. На переднем возу закутанный лакей, чтобы согреться, пел песни, то и дело переменяя их. Отставший от обоза мужик с занесенным лицом отпрягал лошадь, а в стороне от него другая лошадь сидела в сугробе, не зная, что с собою делать; между тем возки перегоняли обоз, ямщики покрикивали; вьюга как будто все усиливалась. Обоз иногда останавливался и опять трогался; вдали раздавались понуканья или тянулась с переливами песня, относимая ветром, звенел колокольчик и уходил вместе с мчавшейся тройкой; раздавались крики: "Далеко до деревни?" Ветер по-прежнему выл, и метель заносила дорогу. Много было в эту погоду порвано заверток, побито лошадей и пролито слез…
Вечером вьюга начала затихать; колокольчики слышались яснее. Обоз въехал в деревню.
Около одиннадцати часов ночи в избе одного постоялого двора, при свете ночника, сидели за столом хозяин (дворник) и мещанин в красной рубахе; они собирались спать и лениво пересыпали из пустого в порожнее. Работница стирала со стола. На полатях и на хорах лежал ряд человеческих голов, и раздавалось храпение; некоторые из недавно приехавших мужиков разувались; иные лежа толковали про дорогу, завертки, сломанные оглобли и пр. На печи лакей жаловался, что он отморозил ноги.
— А что, я полагаю, Митрий Егорыч, простуда ведь губит здоровье…— говорил хозяину мещанин, зевая и стуча ножом по столу.
— Губит… Вы про простуду говорите?
— Да… А то раз, я вам не сказывал, мы с Антипом кур ездили покупать: ну, приехали мы к барыне одной, и я ей сейчас начал доказывать, что все мы созданы из одной глины; а нам у ней хотелось подцепить сотенку цыплят…
— Ну, что же она?
— Ничего: обошлось отменно; а что, как вы полагаете, завтра будет метель?
— Господь знает…
— А гудёт шибко! Наступило молчание.
— Что, вы продали своего сивого мерина-то?
— Продал, на Никитской ярмарке.
Снова наступило молчание. Мещанин продолжал стучать по столу и зевать.
— Ах, господи помилуй!.. Так-то живешь, живешь, да и умрешь.
— Недаром смерть пишется — с косой,— прибавил хозяин.
Хозяин и мещанин стали вслушиваться, как на печи кто-то рассказывал:
— У него, я тебе говорил, была только жена, мать да три лошади. И ездил он, этот извозчик, по большим дорогам один, ни с кем в общество не вступал и никого не боялся… Лошади у него были такие, цены нету! Сила у извозчика была непомерная: воз ежели взвалился на косогоре, взял, ухватил и поднял! Грудь была около пяти четвертей в ширину, и добрее человека поискать: нищенка сидит,— сейчас подаст копеечку; а поехал — божественное на уме; всякой Дворник, мужик за один вид его уважали. Деньги он имел; но главное имущество были лошади; сказываю, животам цены нету!
— А давно это было? — спросил рассказчика лакей.
— Да недавно, тебе говорят.
— Ну, до свидания,— сказал мещанин хозяину, вылезая из-за стола,— пора спать…
— До свидания,— сказал хозяин. Мещанин начал располагаться под святыми, а хозяин пошел за перегородку.
— А вы, Митрий Егорыч,— крикнул мещанин хозяину, кладя себе под голову полушубок,— не знаете, сколько веков прошло от Адама?
— Должно быть, много,— ответил хозяин,— без счет трудно догадаться, надо на счетах это выложить.
— Веков, я думаю, сто двадцать будет?
— Это будет.
— Раз летом,— продолжал рассказчик,— в полдень извозчик этот выехал на крутую гору и отпрег лошадей — кормить. Задал им корму и стал варить кашу. Вскоре к нему подъехали два мещанина и тоже отложили лошадей. Извозчик сидит и говорит мещанам: "Вот, говорит, хорошо бы теперь выпить вина, да поблизости кабака нету". Один мещанин отвечает: "Давай, я привезу водки!" Извозчик дал ему денег, и водка явилась тотчас. Извозчик угостил мещан, съел на доброе здоровье котел каши и лег под телегу спать; жарко было. Мещане трубочки покуривают, лежат, а всё дивуются на лошадок извозчика. Только на другой горе вдруг, мещане увидали, показалась пыль… едет карета шестериком; так катит под гору-то!
Немного годя из-под горы к мещанам бежит кучер с кнутом, а сам кричит: "Эй, эй, братцы! пособите… давайте лошадей".
Мещане разбудили извозчика. Говорят: "Пойдем-ка, любезный, посмотрим, что там такое? должно, с каретой что случилось". А извозчик пожался так-то и говорит: "Как было я соснул крепко!"
Приходят к мосту, под гору. Стоит большая карета, и спереди и сзади нагруженная; а лошади стоят, повеся головы, и не отдохнут, будто овцы. У экипажа стоит толстый господин; усы до пояса, глаза черные; вокруг пояса у него струменты, а подле него ходят два маленькие баюрченочка.
— Ну, что же вы? давайте лошадей! — закричал господин к народу.
Извозчик, про которого я говорю-то, поглядел на карету, походил кругом нее, да и отвечает:
— Вот что, ваше высокоблагородие, я могу вам пособить, только прикажите ваших лошадей всех отложить; я пойду приведу свою.
— Ладно…
Все думают, как это он хочет изнять одною лошадью. Годя несколько извозчик ведет лошадь: бурого мерина, и видно, как с горы-то у лошади грудь переваливается; лошадь спокойная, уши вперед держит, глядит на народ.
Подводит извозчик ее к карете, повернул, а хвост у ней словно кушак взвился. Принялись ее запрягать, все в молчанку играют; барин как вкопанный глядит на мерина, даже баюрчатки подбежали — любуются…
А мужицкие лошади стоят в стороне; иная уж легла.
Ну, запрег извозчик… Все глядят, известно…
Слушавший лакей дремал, стараясь, однако, и в полусне уследить за ходом рассказа; мало-помалу ему под говор рассказчика начала рисоваться летняя большая дорога: стоит карета, вокруг нее народ. Карета поехала; "Прощайте!" — слышатся голоса; лакей вскакивает на запятки и несется… "Ну, вывез!" — шумят голоса. Вдруг лакей бежит по лугу, вдали мелькают разноцветные платья горничных, лакей спешит за ними и тужит, что не захватил с собой балалайки. А вот солнце уже закатывается, и лакей возвращается грустный в барский дом; но на дороге слышит выстрел и останавливается: "А! это барин, должно быть, в утку пробил!"
Вскоре лакей слегка вздрогнул и проснулся; вокруг все было тихо, в избе темно; лежавший с ним рассказчик молчал; по всей избе взапуски разносилось храпенье.
— Иван! — закричал лакей, толкая рассказчика.
— Чего?
— Как чего? Что ж ты замолчал?
— Да я уж все рассказал, вы заснули и пропустили.
— Ну, что же лошадь-то?
— Да я сказал: проезжий господин ее застрелил…
— Как? За что?
— Она вывезла тарантас-то; а барин пристал к извозчику: "Продай лошадь!" Извозчик говорит: "Десять тысяч не возьму… Жизни лишусь…" Господин выхватил пистолет и повалил ее…
— Что же извозчик?
— Говорят, уже больше не ездит по дорогам.
Лакей и рассказчик замолчали; они немного послушали, как в трубе гудёт ветер, и заснули. Под окнами хлопали ставни, и на улице изредка слышалось: "Ночевать пожалуйте…"
В избе было как во тьме кромешной; все наповал храпело; у иного в горле такие раскаты раздавались, что представлялось, что кто-нибудь во мраке ночи, подкравшись к спящему, умертвил его.
Рано утром, лишь только пропели вторые петухи, кто-то из мужиков сонным голосом крикнул:
— Эй, вставай, рассчитываться пора!
В избе зажгли ночник.
— Что, как погода-то, ребята?
— Не говори, брат!.. такая-то бушует!
— Как мне быть с своею лошадью-то? Вряд ли доедет… Извозчики разбудили хозяина и мало-помалу начали
собираться вокруг стола, медленно вытаскивая из-за пазухи кошели, висевшие на шее; иные еще умывались, молились богу и старались не смотреть на садившегося за стол хозяина, потому что расчет для них был невыносим. Один мужик стоял у двери и глядел на икону, намереваясь занести руку на лоб, но хлопанье счетов и хозяйский голос смущали его. Мещанин, разбуженный мужиками, с проклятьями переселился на нары, говоря там: "Чтоб вам померзнуть в дороге, горлодёры!"
— Ты сколько с меня положил? —простуженным голосом спросил хозяина извозчик.
— Тридцать копеек.
— Ты копейку должен уступить для меня… Я тебе после сослужу за это… ей-богу…
— А кто это у вас, ребята, вчера рассказывал? — вдруг, смеясь, спросил хозяин.
— Про извозчика-то? — заговорило несколько голосов.
— Да.
— Это вот Иван.
Мужики все несколько ободрились, глядя на усмехавшегося хозяина, и были очень довольны, что он хоть на минуту отвлек их внимание от расчета. Хозяин сделал это для того, чтобы мужики не слишком забивали свою голову утомительными вычислениями, а поскорей рассчитывались.
— Важно, брат, рассказываешь, — сказал хозяин.— С тебя приходится, Егор, сорок две… Нет, у нас был один рассказчик курский… из Курска проезжал, так уморит, бывало, со смеху… две за хлеб да сорок… сорок две…
— Евдоким! Нет ли у тебя пятака?
— Ну только, — продолжал хозяин,— с чего-то давно перестал ездить… уж и голова был! еще давай гривенник… За тобой ничего не останется.
…Однако мужики поняли, что все-таки надо соображать и следить за расчетом, хотя дворник завел речь о курском рассказчике. Вследствие этого мужики снова приняли мрачный вид, напрягая все свое внимание на вычисления:
— Егор! погляди: это двугривенный аяи нет?
— Ну-ко… не разберу, парень…
— Подай-ко сюда!
— Смотри, малый!
— Это фальшивый!.. у меня их много было…
— Хозяин, ты что за овес кладешь?
— Тридцать серебром. Василий!—сказал хозяин,— ты о чем хлопочешь! Ведь ты с Кондрашкой из одного села?
— Да как же… одной державы… только вот разумом-то мы не измыслим.
— Вы так считайте: положим щи да квас — сколько составляют? восемь серебра. Эх, писаря! Зачем секут-то вас?
— Известно, секут зачем… Ну, начинай, Кондратий: щи да квас…
— А там овес пойдет…
— Овес после… ты ассигнацию-то вынь: по ней будем смотреть…
— Вы, ребята, ровней кошели-то держите… счет ловчей пойдет.
— Не сбивай!.. Э!.. вот тебе и работа вся: с одного конца счел, с другого забыл.
Через час, после нескольких вразумлений мужикам, хозяин, придерживая одной рукой деньги, другой счеты, вышел вон из избы, оставив всех мужиков с кошелями на шеях за столом.
— По скольку же он клал за овес?
— А кто его знает… Ты ему гляди в зубы-то: он на тебя то напорет, что зазимуешь здесь…
— Вот там!.. Чего опасаться? Ты чихверя-то знаешь? Валяй чихверями… Пиши…
Мужики окружили пишущего.
— Это ты что поставил?
— Чихверю…
— Ну? эта палка что? щи?
— Нет, квас…
— Какой там? Я пишу, что с хозяина приходится?..
— Слушай его!.. Ты, Гаврила, про что давеча мне говорил?
— Да не помнишь, сколько ты у меня взял в Ендове?
— Постой! Я тебе давно говорил, Гаврила, ты восчувствовать должен. На прошлой станции кто платил?
— Ну, ты погоди говорить: сколько за свой товар приказчик дал на всех?
— По гривне.
— Ну, ладно: ты разложи эти гривны здесь на лавке — пойдем сюда к печи…
— Что там делать? А ты мне скажи: ты пил вчера вино?
— Нет.
— Ну, третьеводни?
— Нет.
— Ты бога-то, я вижу, забыл…
— Я, брат, бога помню чудесно…
— Нет, ребята, лучше валяй чихверями; мы его живо обработаем! Нарисуй-ко сперва овес…
— Да что вы с ним толкуете; давайте лучше жеребий кинем….
— Для чего жеребий?
— Разведать: может, кто из нас плутует…
— Так и узнал!.. Тут одно спасение в чихверях… Наука, вострая!
— Андрей! Сочти мне, пожалуйста.
— Давай. Ты что брал?
— Сено, да ел вчера убоину…
— Ну? а кашу?
— Нет… не ел., что ж…
— А у тебя всех-то денег сколько?..
— С меня приходилось сперва сорок три… а всех денег, что такое?.. Куда я девал грош-то?
— Ну, ты гляди сюда; что я-то говорю: ты убоину-то ел?
— Да про что ж я говорю: жрал и убоину, пропади она!
— Ну, коли так, дешево положить нельзя.
— Что за оказия? Куда ж это грош девался?
— Ребята, будет вам спорить! Бросай и чихверя и разговоры; пустим все на власть божью!
— Да нынче так пустим, завтра пустим, этак до Москвы десять раз умрешь с голоду!.. По крайности — башку понабьешь счетами, а то смерть! Я тебе головой отвечаю: что чихверь — первая вещь на свете!
— Ну, ребята, бросай все!
— Бросай!.. провалиться ей пропадом.
— Как провалиться!.. Эко ты!
— Нет, надо считать!.. Как можно!
— Известно, считать… Ай мы богачи какие?
— Ивлий! не знаешь ли: пять да восемь — сколько?
— Пять да восемь… восемь… А ты вот что, малый, сделай, поди острыгай лучиночку и наделай клепышков, знаешь…
Мужики в беспорядке ходили по избе, обращаясь друг к другу и придерживая кошели; кто спорил, кто раскладывал лучину; иные забились в угол, высыпали деньги в подол и твердили про себя, перебирая по пальцам: "Первой, другой…" Два мужика у печи сидели друг против друга и говорили:
— Примерно, ты будешь двугривенный, а я четвертак… этак слободней соображать…
Один будил на печи лакея, не зная, что делать с своею головою; другой будил мещанина, который закрывался шубой и крепко ругался, покрывая голоса всех мужиков.
Наконец мужики бросили все расчеты и счеты и, перекрестившись, съехали со двора. Недоспавший лакей укутался на возу, ни слова не говоря ни с кем.
На улице было темно; метель была пуще, чем вечером; ветер так и силился снять с мужиков армяки. Верстах в пяти от станции, на горе, один мужик крикнул:
— Эй, Егор!.. А ведь я сейчас дознал, что хозяин-то меня обсчитал.
— И меня, парень, тоже; ты рассуди: четверик овса… да я еще в прошлую зиму на нем имел полмеры… вот и выходит…
— А ты что ужинал?
— Да хлеб, квас и щи.
— Нет, ты вот что возьми,— перебил первый мужик, и начался продолжительный спор.
Вьюга выла немилосердно; от сильного мороза мужики часто закрывали свои лица полами армяков.
Недели через три тот же обоз порожний ехал обратно; дворового человека тут не было. Мужики все изменились за дорогу; у одного был подбит глаз, у другого висела огромная шишка на щеке. В обозе везлись сломанные сани, за обозом бежало несколько незапряженных хромых лошадей в одних хомутах; одна лошадь лежала в санях, накрытая веретьем.
Были сумерки. Голопятовка с своими сараями, закопченными избами и овинами утопала в сугробах. На реке у почерневшей проруби стояли бабы с толстыми, завернутыми в тряпки ногами: мимо них, с граблями через плечо, шел мужик, осыпанный мякиной; вдали тихо гудел побелевший лес.
Среди крестьянского двора, во многих местах разрушенного, стояли занесенные снегом, шершавые клячи и овцы, подбирая солому; под навесом жались воробьи, колыхалось замерзлое белье, валялись обледенелые колеса, плетушки и разная рухлядь. Баба в худеньком кафтане, высоко подпоясавшись тряпкой, несла вязанку хворосту; шла метель; с поветей валил снег и крутился по двору.
В голопятовскую улицу въезжал с хриплым криком торгаш. Он остановил лошадь и вошел в темную избу задолжавшего ему мужика. Сняв шапку, торгаш крикнул:
— Кто дома?
На печи раздался удушливый кашель больной старухи; на земляном полу чавкал поросенок.
— Бабка! дома Митрей?
— Чего-о? Нетути его, кормилец…— шурша соломой, ответила старуха,— четырнадцатый денек уехал в Москву.
И старуха опять закашляла.
Пробираясь сугробами мимо плетней, шла птичница к скотнице посумерничать и застала ее сидевшею с подойником под коровою в кухне, в которой было так тихо, что, кроме сверчка и шумевшего подойника, ничего не было слышно.
— Здорово живешь, Митревна, касатка,— сказала птичница.
Становилось темнее и темнее. Торгаш с заиндевелой бородой все ходил по дворам, отыскивая должников; в избах окна были запушены снегом и "царствовал совершенный мрак.
— Эй, кто здесь? — спрашивал мещанин, пригибаясь под дверью.
Никто не откликался.
— Михей! Ишь, словно всех выбило…
— Анисим! — кричал он в другой избе; но, кроме жевания коровы у печи, ничего не получал в ответ,— чтоб вас совсем!..
Торгаш уходил.
Кое-где в окнах появились огоньки; время от времени по реке, темной полосой, пробегали порожние сани и слышались замиравшие голоса…
В широкой избе, с ручьями на стенах, с снегом на окнах, горела лучина; на лавках сидело несколько баб и старух за пряжей, опуская чуть не до земли жужжавшие веретена; лицом к стене стоял пасмурный, худой шерстобой, громыхая толстой струной; на полатях виднелась черная голова; на печи лежали два солдата, один лицом вверх, другой — вниз; у стола вил веревки парень, часто бросая работу и потирая локтями свои бока. Шел разговор:
— Уж и стыдь, бабы…
— Федосья! ты, чай, уж выткала свои кросна-то?
— Не все… много остачи…
— Посмотрю я на тебя: завистлива прясть, девка… шутка ли, три холста напряла! да и прядево у тебя… Бабушка! погляди-ко у ней холстину-то…
— Ну-ко,— досучивая нитку, отвечала старуха,— сударики мои! миткаль, как есть…
В избу вошла баба с донцем и посиневшим мальчиком. Она подняла вверх руку и проговорила:
— У вас тепло таки! а я пришла посидеть… дома-то у нас никого нет. Что, ваши мужики не приезжали?
— Нет, Антоновна; ждем не дождемся.
— А я сейчас шла — такая-то несет!.. у ваших ворот снегу набило,— никак не пролезешь… да и сиверко!
Баба вздрогнула и стала усаживаться.
— Так-то думаешь, думаешь — господи! хоть бы уж скорее помереть…— говорила одна старуха,— что живешь? ни тебе радости, ни тебе покою…
— А молиться небось не любишь! — подхватил шерстобой,— охать охаем, а душе помину нет! Вот осуждать — наше дело!
Шерстобой сильно забил струною; один из солдат приподнял голову и посмотрел на него с печи.
Две молодые бабы тихонько говорили между собой:
— Ну, что же золовка-то?
— А золовка-то ей и баяла: ты тепереча в тягостях, ты бы подумала о себе: век жить — не поле перейти.
Рассказчица сняла с нити кострику.
— Ну, а деверь-то?
— Деверь, голубчик ты мой милый, так гонит ее, со света сжил! Уж что: не жизнь — сокруха одна…
— Здравствуй, спешна работа! — заговорила входившая баба с горшком,— а я за огнем к вам… все ждем мужиков… сейчас бежала, глянула туда, к городу-то, не едут ли наши? нет!.. только буря стонет…
— Что прядешь, Марья?
— Да что прясть-то? ни былинки нет… видно, так останемся…
Баба начала зажигать огонь.
— А что-то, я шла, погластилось мне, будто у вас в закуте пищит ровно… отробь взяла; а после подумала: дескать, не поросята ли?
— Эй, эй, Ефим! встань! — заговорила одна баба, тряся за волосы мужика на полатях,— встань, говорят, сходи в закуту!
— Что там еще выдумала!..— сказал мужик и спрятал голову.
Один солдат спокойно рассказывал своему товарищу:
— Вот и говорит нам: "Выучите вы, удальцы, песню:
Ребята! слава впереди,
Душа кипит в восторге…
У каждого верно на груди
Зависит Георгий…
Потому, давно в вас сугубая готовность к жертвам и насчет отечества дух Минина!" Мы тут как грянем:
Что под дождиком трава,
То солдатска голова!
— А что, бабка, не пора ли нам ужинать? — спросил другой.
— Сейчас, родимой.
— А-их, господи!.. жизнь-то человеческая… Сергевна, посмотрю я…
— Да!..— насаживая на гребень намычку, сказала одна из старух.
Бабы начали хлопотать об ужине. Компания стала расходиться.
— Пойду, Еремеевна, домой; завтра на барщину надо.
— Пойду и я. Прощайте!
Буря не утихала; на деревне лаяли собаки, и где-то далеко сквозь снежные вихри звенел колокольчик. Все в деревне спало под жалобную голосьбу ветра; разве где-нибудь мерцал огонек и за пряжей сидела бессонная старушка.
Был зимний вечер. В крестьянской избе горела лучина; на конике1 сидел ветхий старик высокого роста, в одной рубахе, с расстегнутым воротом; он плел лапти и сурово посматривал на баб, хлопотавших близ печки. Старуха и одна молодая баба вынимали из лубочных сундучков рубахи, онучи, нитки и запихивали их в мешок, в который прежде положена была вареная каша и коврига хлеба.
Бабы собирали в дорогу мужика Антипа, который на дворе насыпал два воза муки. В избе было тихо, только слышался шепот баб:
— Хресточек-то не забудь, а портки-то положь вниз… под хлеб-то пихни.
— Лапти положите пуще всего,— заговорил старик.
— Положили, положили…— сказали бабы…— не забудь, матушка, сольцы…
Старик начал стучать по лаптю кочатыгом2 и говорит:
— Дорога дальняя, обужа первое дело; на дороге бог знаешь за что отдашь полтину али семь гривен…
Уставшие бабы завязали мешок и сели друг против друга:
— Не забыть бы чего?., дай бог память…
— Кажись, не забыли…
Старик перестал стучать и исподлобья посмотрел на баб, желая сделать им выговор, если они что-нибудь забыли.
На дворе под навесом Антип таскал из амбара муку и говорил стоявшему у саней другому мужику, соседу:
— Старик одно слово! иной раз пужанет чем ни попадя; однова ошарашил меня — шесть недель пролежал… Семая! — заключил он, бросив меру муки в сани.
— Семая! — повторил другой мужик, разравнивая муку.
— Однова дыхнуть,— говорил Антип, нагибаясь в за-корм,— не чаю, коли он помрет… хоть и отец… Кабы я был сам хозяин-то, да один в доме-то!.. а то всякое дело из рук валится… шкалик, шкалик, братец ты мой, иной раз и то боишься выпить.
— Известное дело…
— Уж и постыла эта жизнь, подумаешь!..
Мужики зашпилили веретья3 и увязали воз веревкой; в углу двора фыркали лошади.
— В ночь поедете?
— В ночь…
Антип и его сосед пришли в избу.
— Насыпал? — спросил старик. Антип бросил у печки шапку и, потирая руки у печурки, неохотно произнес:
— Насыпал…
— Скоро мужики-то поедут? — опять спросил старик.
Скачать