Bibra > Произведения > Все > Рассказы

Рассказы

Автор: Аверченко Аркадий Тимофеевич

Скачать

Аверченко Аркадий Тимофеевич

Рассказы

  

   ——————————————————————-

   Аверченко Аркадий Тимофеевич. Хлопотливая нация: Юмористические произведения. Сост. М.Андраша. — М.: Политиздат, 1991

   Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, август 2006

   ——————————————————————-

  

СОДЕРЖАНИЕ

  

   Перед лицом смерти

   Веселье

   Перед сном

   Искусство и публика

   Современный роман

   Муха

  

  

Перед лицом смерти

  

   В этот день я был на поминальном обеде.

   Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.

   Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.

   — Слышали? Какое у меня несчастие-то… Конечно, я слышал… Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.

   — Да, да…

   Я хочу спросить долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:

   — Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?

   Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:

   — Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.

   И сотрясается от рыданий…

   Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:

   — Не надо так! Пожалейте себя… Успокойтесь.

   — Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!

   — А что он с вами сделал? — с любопытством осведомляюсь я.

   — Умер!

   — Да, — вздыхает сивый старик в грязном сюртуке. — Юдоль. Жил, жил человек да и помер.

   — А вы чего бы хотели? — сумрачно спрашиваю я.

   — То есть? — недоумевает сивый старик.

   — Да так… Вот вы говорите — жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе… или в корову из молочной фермы?

   Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.

   Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.

   Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:

   — А сколько дорогому покойнику было лет?

   — Шестьдесят.

   — Боже! — качает головой толстяк. — Жить бы ему еще да жить.

   Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:

   — Бог дал — Бог и взял! — профессиональным тоном заявляет лохматый священник.

   — Все под Богом ходим, — говорит лиловая женщина.

   — Как это говорится: все там будем, — шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.

   — Именно — «как это говорится», — соглашаюсь я. — А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!

   — Да, — вздыхает толстяк. — Он уже там!

   — Ну, там ли он — это еще вопрос… Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.

   Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:

   — Он и при жизни мало слышал… Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово… Слышали?

   Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища — глупого, пошлого человека.

  

Веселье

  

   В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.

   Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.

   — Да спойте!

   — Право же, не могу…

   — Да спойте!

   — Уверяю вас, я не в голосе сегодня!

   — Да спойте!

   — Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но…

   — Да спойте!

   — Говорю же — я не в голосе…

   — Да ничего! Да спойте!

   — Что уж с вами делать, — засмеялась барышня. — Придется спеть.

   Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь… На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.

   Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.

   «Сейчас, — подумал я, — все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: «Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете…»

   Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:

   — Да-а… Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.

   Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.

   — Давайте поболтаем, — предложил я, садясь. — Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?

   Она посмотрела на меня смеющимся взглядом:

   — Шесть штук.

   — И все хотят замуж?

   — Безумно.

   — И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?

   — А то как же… Все.

   — И обирать будут мужей и изменять им — все?

   — Если есть темперамент — изменят, нет его — только обдерут мужа.

   — И вы тоже такая?

   — И я.

   В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, и благодарно поцеловал ее, и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.

  

Перед сном

  

   Дома жена встретила меня слезами:

   — Зачем ты обидел тетку утром?

   — А зачем она разговаривает?!

   — Нельзя же все время молчать…

   — Можно. Если сказать нечего.

   — Она старая. Старость нужно уважать.

   — У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.

   Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:

   — Все вы, мужчины, одинаковы.

   Ложусь спать.

   — Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..

  

  

Искусство и публика

  

   Вы — писатели, актеры и живописцы! Вы все (да и я тоже) пишете, играете и рисуете для того многоголового таинственного зверя, который именуется публикой.

   Что же это за таинственный такой зверь? Приходило ли кому-нибудь в голову математически вычислить средний культурный и эстетический уровень этого «зверя»?

   Ведь те, с которыми мы в жизни встречаемся, в чьем обществе вращаемся, кто устно по знакомству разбирает наши произведения, — эти люди, в сущности, не публика. Они благодаря именно близости к нам уже искушены, уже немного отравлены сладким пониманием тонкого яда, именуемого «искусством».

   А кто же те, остальные? Та Марья Кондратьевна, которая аплодирует вам, Шаляпин, тот Игнатий Захарыч, который рассматривает ваши, Борис Григорьев, репродукции в журнале «Жар-Птица», тот Семен Семеныч, который читает мои рассказы?

   Таинственные близкие незнакомцы — кто вы?

  

* * *

  

   Недавно я, сидя на одном симфоническом концерте, услышал сзади себя диалог двух соседей по креслу (о, диалог всего в шесть слов).

   — Скажите, это — Григ?

   — Простите, я приезжий.

   Этот шестисловный диалог дал мне повод вспомнить другой диалог, слышанный мною лет двенадцать тому назад, — не откроет ли он немного ту завесу, за которой таинственно прячется «многоголовый зверь»?

   Двенадцать лет тому назад я сидел в зале Дворянского собрания на красном бархатном диване и слушал концерт симфонического оркестра, которым дирижировал восьмилетний Вилли Ферреро [1].

   Я не стенограф, но память у меня хорошая… Поэтому постараюсь стенографически передать тот разговор, который велся сзади меня зрителями, тоже сидевшими на красных бархатных диванах.

   — Слушайте, — спросил один господин своего знакомого, прослушав гениально проведенный гениальным дирижером «Танец Анитры», — чем вы это объясняете?

   — Что?

   — Да вот то, что он так замечательно дирижирует.

   — Простой карлик.

   — То есть что вы этим хотите сказать?

   — Я говорю, этот Ферреро — карлик. Ему, может быть, лет сорок. Его лет тридцать учили-учили, а теперь вот — выпустили.

   — Да не может этого быть, что вы! Поглядите на его лицо! У карликов лица сморщенные, старообразные, а у Вилли типичное личико восьмилетнего шалуна, с нежным овалом и пухлыми, детскими губками.

   — Тогда, значит, гипнотизм.

   — Какой гипнотизм?

   — Знаете, который усыпляет. Загипнотизировали мальчишку и выпустили.

   — Все ученые заявили, что под гипнозом человек может делать только то, что он умеет делать и в нормальной жизни. Так, например, девушку можно под гипнозом заставить поцеловать находящегося вблизи мужчину, но никак нельзя заставить говорить ее по-английски, если она не знала раньше английского языка.

   — Серьезно?

   — Ну конечно.

   — Тогда все это очень странно.

   — В том-то и дело. Я поэтому и спрашиваю: чем вы объясняете это?

   — Может, его мучили?

   — Как это?

   — Да вот, знаете, как маленьких акробатов… Рассказывают, что их выламывают и даже варят в молоке, чтобы у них кости сделались мягче.

   — Ну что вы! Где же это видано, чтобы дирижера в молоке варили?

   — Я не говорю в буквальном смысле — в молоке. Может быть, просто истязали. Схватят его за волосы и ну теребить: «Дирижируй, паршивец!» Плачет мальчик, а дирижирует. Голодом морят тоже иногда.

   — Ну что вы! При чем тут истязания. Вон даже клоуны, которые выводят дрессированных петухов и крыс, и те действуют лаской.

   — Ну что там ваша ласка! Если и добиваются лаской, так пустяков: петух, потянув клювом веревку, Стреляет из пистолета, а крыса расхаживает в костюме начальника станции. Вот вам и вся ласка. А здесь — маленький мальчуган дирижирует симфоническим оркестром! Этого лаской не добьешься.

   — Значит, по-вашему, его родители истязали? Странная гипотеза! — Он обиженно пожал плечами. — Выходит так: берем мы обыкновенного мальчика миловидного, начинаем истязать, колотить его по чем попало — и мальчишка через год-два уже дирижирует симфоническим оркестром так, что все приходят в восторг?! Просто же вы смотрите на вещи.

   — Виноват! Вы вот все меня спрашиваете — объясни да объясни. А как вы сами объясняете?

   — Что? Вилли Ферреро?

   — Да-с.

   — Тут если и может быть объяснение, то гораздо сложней. Последние завоевания оптической техники.

   — Вы думаете, посредством зеркал?

   — То есть?

   — Знаете, зеркало под известным углом… Фокусники достигают того, что…

   — Нет-с, это пустяки. А видел я летом в «Аквариуме» механического живописца. Маленький человек, который собственноручно портреты с публики писал. Представьте себе, я узнал, как это делается: он соединен электрическим проводом с настоящим живописцем, который сидит за кулисами и рисует на другой бумаге. И что же вы думаете! Устроено так, что маленький живописец гениально точно повторяет все его движения и рисует очень похоже.

   — Позвольте! Механического человека можно двигать электричеством — но ведь Ферреро живой мальчик! Его даже профессора осматривали!

   — Гм! Пожалуй. Ну, в таком случае я прямо отказываюсь понимать: в чем же тут дело?!

   Я не мог больше слушать разговора.

   — Эй вы, господа. Все, что вы говорили, может быть, очень мило, но почему бы вам не предположить что-либо более простое, чем электрические провода и система зеркал…

   — Именно?

   — Именно, что мальчик — просто гениален!

   — Ну, извините, — возразил старик, автор теории об истязании. — Вот именно, что это было бы слишком простое объяснение!

  

* * *

  

   Подумайте только: на красном диване позади меня сидели люди, для которых мы пишем стихи, рассказы, рисуем картины, Шаляпин для них поет, а Павлова для них танцует.

   Не лучше ли всем нам, танцующим, поющим и пишущим, с Шаляпиным и Павловой во главе, заняться оптовой торговлей бычачьими шкурами? Я знаю немного бухгалтерию — возьму на себя ведение конторских книг.

   А Вилли Ферреро будет у нас мальчишкой на посылках — относить счета заказчикам… А?

  

   [1] Здесь дается позднейшая редакция этого рассказа. А. Т. Аверченко в своем примечании к рассказу вспоминает: «Этот крохотный гениальный мальчик разъезжал по России, с огромным успехом в годы 1911—1913-й выступая как дирижер огромного симфонического оркестра. Впечатление от его концертов было потрясающее…»

  

  

Современный роман

  

(Типа 1913 года)

  

Глава I

  

   …Повенчавшись, молодые уехали за границу.

  

Глава II

  

   Прошло шесть месяцев.

   В уютной квартирке на Кирочной сидели за столом муж и молодая жена.

   — Так ты меня любишь? — осведомился муж.

   — О, больше жизни! Ты для меня прекраснее всех.

   — И ты для меня, — восторженно подтвердил муж.

   — Я сегодня иду к папе, — сказала жена. — Ты не будешь скучать без меня?

   — И я пойду с тобой!

   — О, нет. Он просил меня одну. Хочет сообщить что-то важное…

  

Глава III

  

   Вернувшись от отца, жена разделась и, прижимая к глазам платок, вошла в кабинет мужа,

   — Боже мой! Лили! Что с тобой?!

   — Приготовься ко всему!.. — сказала жена, заглушая рыдания.

   — О, ужас! Что такое?

   — Мы должны расстаться.

   Как тигр, прыгнул муж к письменному столу и схватил кинжал…

   — О, проклятая! Ты, значит, полюбила другого?!

   — Ничего подобного! Я обожаю тебя!

   — Так ты… значит… подозреваешь в измене меня?!

   — Нет, — сказала жена, всхлипывая. — Ты меня, я знаю, любишь.

   — Так в чем же дело?!!!

   — Будь тверд и мужественен. Вынеси удар, как подобает мужчине.

   — Ну?

   Супруги уселись перед камином, и жена начала свою грустную повесть:

   — Как тебе известно, мой отец — чиновник государственной канцелярии. Тогда еще, раньше, он говорил: «Эй, Лили, не выходи замуж за журналиста — плохо будет!» Я не послушалась — и вот!..

   — Что — вот!..

   — Управляющий государственной канцелярией Крыжановский издал циркуляр, в котором запрещает своим чиновникам и их семьям общение с журналистами. Мой отец вызвал меня, показал циркуляр и потребовал…

   Но несчастный уже не слушал ее. Склонившись на спинку стула, он тихо, беззвучно рыдал.

   — Прощай, моя молодость, мое лучезарное счастье. Не довелось нам пожить с тобой — не сулил Рок.

   Слезы брызнули из глаз жены. Дрова в камине зашипели и погасли.

  

Глава IV

  

   — Итак, — спросил муж, утирая платком глаза, — я должен уехать. Сегодня? Сейчас? Может быть, мы эту последнюю ночь проведем вместе?

   Опустив голову, жена молчала.

   — Можно мне уехать завтра утром?

   Жена молчала.

   — Ответь же мне, мое счастье!

   …Молчала.

   — Или горе лишило тебя речи? — спросил со стоном несчастный. — Ответь же мне!

   — Ах ты, Господи! Должен бы ты, кажется, понять, что я не могу с тобой разговаривать! Как не стыдно приставать!

   — Ты? Не можешь? Со мной разговаривать?

   — Ну да! Кажется, ясно сказано: «Воспрещается чиновникам государственной канцелярии, их родственникам и семьям иметь общение с журналистами!» Отвяжись! Ни одного сведения ты от меня не получишь!

  

Глава V

  

   Муж вздохнул и позвонил.

   — Глаша! Что, мой желтый чемодан в порядке?

   Отвернувшись, Глаша перебирала пальцами концы передника.

   — Глаша! Я вас спрашиваю!

   — Меня барыня нанимала, а не вы. Нам запрещено давать сведения журналистам.

   Тихо заплакал муж.

  

Глава VI

  

   Выйдя по черной лестнице во двор с чемоданчиком в руках, муж огляделся и крикнул:

   — Дворник!!

   Из дворницкой показался дворник, из подворотни выскочил мальчишка-булочник.

   — Гляди, — крикнул дворник. — Никак журналист во двор забег. Ату! Киш, проклятый!

   Булочников мальчишка схватил кирпич и бросил его в ногу журналисту.

   — Кишь, анафема! Гони его отсюда, загоняй с парадной, дядя Микита! Мало на них, подлых, циркуляров пишут! Кш!

   Завизжав от боли и прихрамывая, побежал журналист на улицу.

  

Глава VII

  

(Эпилог)

  

   Была весна, светило яркое солнышко. Компания мальчишек весело шагала к реке, таща что-то в мешке.

   К ним подошли другие ребятишки.

   — Чего тащите?

   — А топить тащим журналистова ребеночка. Сегодня родился, так дедушка ихний из государственной канцелярии велели утопить.

   Мальчик из другой компании засвистал от избытка чувств и похвастался:

   — А к нам вчера на огороды журналист забежал. Что смеху было! Никешка ему руку перебил, а Ванька Гайкин глаза выколол. Веревкой за ноги зацепили и по всему огороду таскали.

   Глазенки мальчишки с мешком засверкали завистью.

   — Ну? А где ж он?

   — А в яму с водой бросили. Вы какие будете?

   — А из государственной канцелярии! Сторожевы дети.

   — Гайда к реке!

   Молчало небо.

  

* * *

  

   P. S. Такова схема бытового романа в 1913 году. Мы не сомневаемся, что П. Д. Боборыкин [1] со свойственной его таланту отзывчивостью и сугубым вниманием к новым течениям — использует эту схему для большой вещи в «Вестнике Европы».

  

   [1] Боборыкин Петр Дмитриевич (1836—1921) — русский писатель — публицист, мемуарист, переводчик, автор многих романов. «Вестник Европы» — русский ежемесячный журнал либерального направления.

  

  

Муха

  

1. Записки заключенного

  

   Итак — я в тюрьме! Боже, какая тоска… Ни одного звука не проникает ко мне; ни одного живого существа не вижу я.

   О, Боже! Что это там?! На стене! Неужели? Какое счастье!

   Действительно: на унылой тюремной стене моей камеры я увидел обыкновенную муху. Она сидела и терла передними лапками у себя над головкой.

   Милая муха! Ты будешь моим товарищем… Ты скрасишь мое одиночество.

  

* * *

  

   Я очень боюсь: как бы она, огорченная неприхотливостью пищи, не улетела от меня.

   Устроим ей ужин.

   Я беру кусочек сахару, смачиваю водой и, положив его рядом с крошками вареного мяса (не знаю, может быть, мухи едят и мясо), начинаю наблюдать за своим маленьким товарищем.

   Муха летает по камере, садится на стены, на мою убогую койку, жужжит… Но она не замечает моих забот. Мушка, посмотри-ка сюда!

   Я встаю с койки и начинаю осторожно размахивать руками, стараясь подогнать ее к столу. Не бойся, бедняжка! Я не сделаю тебе зла: мы оба одинаково несчастны и одиноки.

   Ага! Наконец-то она села на стол.

   Я не удержался, чтобы не крикнуть ей:

   — Приятного аппетита!

  

* * *

  

   В камере холодно.

   Моя муха — мой дорогой товарищ — сидит на стене в каком-то странном оцепенении… Неужели она умрет? Нет!

   — Эй, вы, тюремщики! Когда я был один, вы могли меня морозить, но теперь… Дайте нам тепла! Дайте огня!

   Никто не слышит моих воплей и стуков. Тюрьма безмолвствует.

   Муха по-прежнему в оцепенении.

   Какое счастье! Принесли чайник с горячим чаем.

   Милый друг! Сейчас и тебе будет тепло.

   Я подношу осторожно чайник к стене, на которой сидит муха, и долго держу его так около мухи; вокруг распространяется живительная теплота; муха зашевелилась… вспорхнула… Наконец-то! Мы должны, дорогой товарищ, поддерживать друг друга, не правда ли, хе-хе!

  

* * *

  

   Сегодня не мог уснуть всю ночь.

   Всю ночь меня тревожила мысль, что муха, проснувшись, начнет в темноте летать, сядет на койку, и я неосторожным движением раздавлю ее, убью моего бедного доверчивого друга.

   Нет! Мне кажется — смерти ее я бы не перенес. На столе горит лампа… Я лежу с открытыми глазами.

   Ничего! Днем можно выспаться.

  

* * *

  

   Какой ужас! Моя муха чуть не погибла в паутине. Я и не заметил этих адских сетей. Правда, паука я нигде не нашел, но паутина!

   Я немного задремал, когда до моего уха донеслось еле заметное жужжание.

   Встревоженный предчувствием — я вскочил… Так и есть! Она бродит у самого края паутины.

   — Милый товарищ! Я так же попался в расставленные мне сети, и я предостерегу тебя от повторения этого ужасного шага. Кш!.. Кш!..

   Я размахиваю руками, кричу, однако не настолько громко, чтобы испугать муху.

   Заметив меня, муха мечется в сторону — и, конечно, попадается в паутину.

   Вот видишь, глупыш!

   Я снимаю рукой всю паутину и осторожно выпутываю из нее муху. О, если бы кто-нибудь так же разрушил и мою тюрьму и так же освободил меня.

  

* * *

  

   Сегодня я не могу ни есть, ни пить.

   Лежу на койке и бессмысленно гляжу в одну точку…

   Муха исчезла!

   Улетела, покинула меня, эгоистичное, самодовольное создание!

   Разве тебе было плохо? Разве не был я тебе преданным, верным другом, на чью сильную руку ты могла опереться?! Улетела!..

  

2. Записки мухи

  

   Залетела я сюда из простого любопытства.

   И сразу вижу, что сделала глупость.

   Тоска смертная! Только что уселась на стену — привести себя в порядок и немного подремать, как вздрогнула, чувствуя на себе чей-то взгляд.

   Мужчина. Что ему нужно?

   Глаза на меня так пялит, что даже стыдно. Не думает ли он меня укокошить? Вижу, что придется распроститься с отдыхом. Полетаю по камере. Эх!

  

* * *

  

   Чего он ко мне пристает?

   Намесил на столе какой-то сладкой дряни с вываренной говядиной — и гоняется за мной по камере, хлопая в ладоши.

   Что за смешное, нелепое зрелище: человек, а прыгает, как теленок, потерявший всякое достоинство…

   Придется усесться на стол, отведать его месива. Брр!..

   Что он там кричит? Как не стыдно, право! А еще человек.

  

* * *

  

   Ни минуты покоя!

   Только что я завела глаза, задремала, как он стал кричать, колотить кулаком в дверь и доколотился до того, что ему принесли чайник с кипятком.

   Что-то он предпримет?

   Этого еще недоставало! Тычет горячим чайником прямо мне в бок… Осторожнее, черрт!

   Так и есть: опалил крыло. Попробую полетать…

   Прямо-таки смешно: я летаю, а он носится за мной с чайником.

   Зрелище, от которого любая муха надорвет животики.

  

* * *

  

   На дворе ночь, спать хочется невероятно, а он зажег лампу, лежит и смотрит на меня.

   Все имеет свои границы! Я так истрепала нервы, так устала, что жду не дождусь, когда можно будет удрать от этого маниака.

   Ночью не выспишься, а завтра с утра, наверно, опять будет прыгать за мной с горячим чайником в руке…

   Всему есть границы! Этот человек чуть не вогнал меня в гроб!..

   Сегодня я подошла к паутине (паука давно нет, и мне хотелось рассмотреть это дурацкое сооружение…). И что же вы думаете! Этот человек уже тут как тут… Замахал руками, заорал что-то диким голосом и так испугал меня, что я метнулась в сторону и запуталась в паутине.

   Постой! Оставь! Я сама! Я сама выпутаюсь… Да оставь же! Крыло сломал, медведь. Нога, нога! Осторожнее, ногу! Ф-фу!

  

* * *

  

   Не-ет, миленький, довольно.

   Что это? Сигнал на обед? Какое счастье! Открывается дверь, и я — адью!

   Теперь уж не буду такой дурой. И сама хобота сюда не покажу и товарищей остерегу:

   — Товарищи-мухи! Держитесь подальше от тюремных камер!! Остерегайтесь инквизиции!