Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, «Книжный магазинъ» Д. П. Ефимова, «Преемница»А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Я подходилъ къ Новому Іерусалиму {Извѣстный русскій монастырь (Московской губерніи, при посадѣ Воскресенскомъ).}. Путь — однообразный, пыльный проселокъ, брошенный, вмѣстѣ съ полдюжиной тихихъ деревушекъ, мелководною рѣченкой и нѣсколькими лѣсистыми болотцами, на скучной равнинѣ между Крюковымъ и Воскресенскимъ — давно надоѣлъ глазамъ и утомилъ ноги; ремни дорожнаго мѣшка рѣзали плечи. Хотѣлось одного: поскорѣе очутиться за лѣсистою линіей горизонта, откуда такъ заманчиво льется глухой, таинственный вечерній звонъ уже недалекой, но еще невидимой обители.
За селомъ Дарна, съ высокаго берега низкой рѣченки, путникъ впервые видитъ на темнозеленомъ фонѣ широко разбѣжавшагося вправо и влѣво лѣсного моря золотую звѣздочку — вершину креста на новоіерусалимскомъ соборѣ. Отсюда до монастыря рукой подать. Построенный на возвышенности, онъ съ каждымъ вашимъ шагомъ точно плыветъ вамъ на встрѣчу, какъ исполинская нарядная яхта.
На завтра было Вознесенье. Въ воскресенской жизни этотъ праздникъ отмѣченъ двойнымъ торжествомъ — крестнымъ ходомъ и двухдневною ярмаркой. Въ посадѣ набрались поэтому не малыя тысячи народа, и я съ трудомъ нашелъ себѣ комнату для ночлега.
Было что поглядѣть и послушать въ живыхъ, весело настроенныхъ толпахъ, скопившихся у святыхъ воротъ монастыря. По пути въ Воскресенскъ я удивлялся безлюдью селъ, какія случилось мнѣ проходить; идешь по иному, — ни души; только собаки бродятъ по тихимъ улицамъ, да и то такія смирныя, молчаливыя, словно отъ роду и не знали, что такое — лай. Оказывается, народъ-то — вонъ онъ гдѣ!..
Подъ святыми воротами шла бойкая торговля образками, житіями святыхъ, брошюрками съ описаніемъ монастыря, акаѳистами. Бабы сплошной стѣной окружали прилавокъ, почти вырывая священный товаръ изъ рукъ продавцовъ-монаховъ. Одинъ изъ нихъ, пожилой, съ умнымъ насмѣшливымъ лицомъ, пытался дѣйствовать на своихъ ретивыхъ покупательницъ честью, — увѣщаніями, укоризненными взглядами; другой — молодой послушникъ, взволнованный, раскраснѣвшійся, — «лаялся», очевидно, глубоко и искренно ненавидя въ эту минуту безобразную, насѣдающую со всѣхъ сторонъ, бабью орду. Изъ-подъ пролета воротъ флегматически любовался этой свалкой іеромонахъ, раздаватель святой воды, большой красивый мужчина въ ризахъ: его тоже осаждали, но онъ какъ-то сумѣлъ водворить порядокъ между своейпаствою; толпа проходила мимо него строгою очередью, словно въ турникетѣ, и рука іеромонаха, вооруженная кропиломъ, поднималась и опускалась съ машинальною мѣрностью.
Мужчины подъ святыя ворота не лѣзли. Стоя и сидя поодаль, они смотрѣли на пеструю толчею желтыхъ, красныхъ, синихъ платочковъ, слушали бабій визгъ и руготню, смѣялись и крѣпко острили. Ругани висѣло въ воздухѣ болѣе, чѣмъ достаточно, но, если вырывалось на свѣтъ бѣлый изъ чьего-нибудь широко распущеннаго горла ужъ чрезмѣрно крѣпкое словцо, мужики его немедленно закрещивали; въ этомъ выражалось уваженіе къ кануну праздника: на завтра, послѣ обѣденъ, ругались уже безъ крестовъ. Кучки деревенской молодежи разсыпались по монастырской рощѣ; должно быть имъ было весело: берега мѣстнаго Іордана — рѣки Истры гремѣли смѣхомъ, шутками, бойкими окриками; иной разъ зачиналась пѣсня, но тотчасъ-же и обрывалась: надо полагать, пѣвуны вспоминали про канунъ.
Когда стемнѣло, народъ, переполнивъ и «странную», и гостиницы, и всѣ ближайшіе къ обители частные дома, во множествѣ остался еще безпріютнымъ. Лощина между городомъ и монастыремъ усѣялась спящими. Въ рощѣ стало еще звончѣе и веселѣй. Народъ гулялъ, какъ умѣлъ, справляя рѣдкій день отдыха грубо и не слишкомъ чистоплотно, можетъ быть, но за то съ полнымъ чистосердечіемъ и увлеченіемъ. Пьяныхъ вовсе не было.
Я почти всю ночь пробродилъ по окрестностямъ Новаго Іерусалима и пришелъ къ ранней обѣднѣ усталый, съ тяжелою головой. Запахи ладона, кумача, пота, масляныхъ головъ, переливавшіеся подъ громаднымъ голубымъ шатромъ биткомъ набитаго народомъ храма, совсѣмъ меня одурманили, и я поспѣшилъ выбраться на монастырское кладбище, не слишкомъ обширное и бѣдное памятниками. Подивившись чугунной плитѣ надъ прахомъ нѣкоего гвардіи вахмистра Карпова, — этому воину, въ моментъ его кончины, было, по эпитафіи, всего семъ лѣтъ отъ рожденія, — я ушелъ въ самую глубь кладбища, гдѣ, подъ сиренями, у старой могилы, покрытой двойной плитой, нашелъ себѣ неожиданно компаньона и собесѣдника. Это былъ старый, степенный мѣщанинъ изъ Москвы. По кладбищу онъ бродилъ съ практической, но довольно невеселою цѣлью: возмечтавъ со временемъ упокоить въ Новомъ Іерусалимѣ свои грѣшныя кости, онъ присматривалъ на этотъ случай мѣстечко…
— Вотъ этакъ хорошо похорониться, — указалъ онъ мнѣ, между разговоромъ, — знатная плита, купецкая.
— Но, вѣдь подъ нею двѣ могилы, — замѣтилъ я.
— Мы тоже на два мѣстечка мѣтимъ: себѣ и супругѣ; помру я, — Анна Порфирьевна меня похоронить; помретъ она, — яее; а потомъ наслѣдники пускай накроютъ насъ такой плитой; мы съ супругой сорокъ годовъ жили — не ссорились, такъ, значитъ, и на томъ свѣтѣ, чтобы неподалечку другъ отъ друга.
Я одобрилъ затѣю старика.
— Это кого-же такихъ похоронили здѣсь?— говорилъ онъ, щуря старые глаза на плиту, — безъ очковъ-то я не очень…
Я прочиталъ. На плитѣ была начерчена пространная эпитафія супружеской четѣ: интереснаго въ ней ничего не было, кромѣ того, что жена пережила мужа всего тремя днями.
— Вѣроятно, померла какой-нибудь заразной болѣзнью, — предположилъ я.
— И то можетъ быть. Впрочемъ, я, кромѣ самоубійцъ, не видалъ людей, умиравшихъ отъ горя…
— А я, на грѣхъ свой, видѣлъ… наказалъ Господь…
— Вотъ какъ? это любопытно.
— Да, господинъ, чудное и странное это дѣло. А для меня въ немъ и то еще огорчительно, что въ моемъ домѣ ему мѣсто было, и моя родная кровь въ немъ, хотя и не по своей волѣ, случаемъ, а все не безъ грѣха. Изволите-ли видѣть: мы московскіе мѣщане, приторговываемъ малость скобянымъ товаромъ, и, хоть времена теперь не такія, чтобы коммерческому человѣку имѣть большой профитъ, однако, благодаря Бога, на достатки не жалуемся. Имѣемъ домикъ въ Лефорговой; верхній этажъ сдаемъ, внизу живемъ сами. Семья невеличка: я самъ-другъ со старухой, да племянница Гаша, — теперь ужъ на возрастѣ дѣвка, а, когда приключилось все это, что я вамъ хочу разсказать, она была еще семи лѣтъ не дошедши. Дѣтьми насъ съ Анной Порфирьевной Господь не благословилъ: вотъ мы себѣ эту Гашу отъ покойной своячены и приспособили — вродѣ какъ-бы въ дочки. Шустрая дѣвчонка: года три еще, — и надо замужъ выдавать… Да! такъ верхній-то этажъ мы сдаемъ. Жили у насъ все благородныя лица и все подолгу; послѣдній жилецъ, учитель изъ гимназіи съ Разгуляя, десять годовъ занималъ фатеру; такъ былъ доволенъ. Перевели его куда-то въ губернію директоромъ, остались мы безъ жильца. Наклевываются разные, — да смерть не охота отдавать незнакомымъ! кто его знаетъ, какой человѣкъ? Я по старинѣ живу: въ свой домъ непріятнаго человѣка не пущу; что мнѣ за радость себя неволить?.. Хорошо-съ. Ждемъ мы, пождемъ недѣльку — другую, — завертываетъ къ намъ участковый.
— У меня для тебя, говоритъ, Иванъ Самсонычъ, жилица имѣется. Хорошая: генеральская дочь… Желаешь?
— Зачѣмъ не желать, коли ваше высокоблагородіе ручаетесь?
— За самого себя такъ не поручусь; я ее лѣтъ тридцать знаю, помню вотъ этакую отъ земли. Я, когда еще состоялъ въ военной службѣ, былъ ординарцемъ у ея отца.
— Какъ фамилія-то?
— Пестрядева, Анфиса Даниловна Пестрядева… Потолковали мы съ господиномъ участковымъ, водки выпили, а къ вечеру онъ и самоё госпожу Пестрядеву привелъ смотрѣть фатеру. Видимъ: дѣвица одинокая, немолодая, — коли не выжила еще бабьяго вѣку, то скоро выживетъ, — тихая, скромная; цѣну даетъ настоящую, претензій этихъ жилецкихъ: то передѣлай, это перекрась, — не предъявляетъ; что долго думать то? Сдали квартиру.
Живетъ у насъ барышня мѣсяцъ, другой, какъ сурокъ въ норѣ: ни она въ гости, ни къ ней гости. Съ прежними жильцами у насъ и печки и лавочки были заведены: то мы у нихъ, то они у насъ, бывало, чаи разводимъ, а съ этой и мы попервоначалу не сошлись. Не то, чтобъ Анфиса Даниловна была горда: куда тамъ! а неумѣлая какая-то, застѣнчивая. Надо полагать, въ малыхъ лѣтахъ часто ей попадало отъ папеньки по затылку, — старикъ-то, сказывалъ участковый, куда крутъ былъ, — вотъ ее и одурило немножко, люди-то ей вродѣ какъ-бы страшны стали: не знай, что пожалѣютъ, не знай, что обидятъ. Однако, мы подружились въ скорости, — и по такому смѣшному случаю-съ.
Есть въ нашемъ переулкѣ лавочникъ Демьяновъ; характеромъ — собака сущая, а торгуетъ всякимъ старьемъ; желѣзный ломъ — такъ желѣзный ломъ, тряпье — такъ тряпье, книженки — такъ книженки, — чѣмъ приведется. Вотъ-съ и купилъ онъ какъ-то партію книгъ по случаю, свалилъ ихъ у прилавка въ кучѣ. Идетъ мимо наша барышня, — а она была люта читать; видитъ книги, полюбопытствовала: что молъ это у васъ?.. можно посмотрѣть?.. Демьяновъ, какъ человѣкъ охальный, да на тотъ грѣхъ еще подъ хмелемъ маленько, на это ей съ дерзостью:
— Смотри, коли грамотная.
Барышня поняла, что мужикъ не въ себѣ, испугалась, хочетъ уйти изъ лавки, а Демьяновъ обрадовался, что на этакаго Божьяго младенца попалъ, и ну куражиться.
— Эхъ ты, говорить, дама изъ Амстердама! нешто такъ покупательницы, ежели которыя хорошія, поступаютъ? Это что-же за модель? Книги ты у меня разворошила, а пользы я отъ тебя гроша не имѣю… Этакъ всякій съ улицы будетъ въ лавку лѣзть, да товаръ ворочать, — на васъ и не напасешься!
И пошелъ, и пошелъ.
Я тѣмъ временемъ стоялъ черезъ улицу, приторговывалъ малину у разносчика. Слышу я, какъ Демьяновъ пуще и пуще приходить въ азартъ, а барышня совсѣмъ сробѣла и со всякой кротостью представляетъ ему резоны. Она ему «вы», да «что вы», да «пожалуйста», а этакого буйвола нешто образованными словами проберешь? Не стерпѣла моя душа, перешелъ я черезъ улицу.
— Барышня, говорю, ступайте себѣ спокойно домой; а ты, Потапъ Демьянычъ, что озорничаешь? И чтобы мою жилицу обижать, того я тебѣ никакъ не дозволю.
Крѣпко мы съ Демьяновымъ побранились, но съ той поры барышню и мою Анну Порфирьевну водой не разольешь.
Прихожу какъ-то домой, а жена ко мнѣ съ новостью.
— Анфиса Даниловна гостя ждетъ. Братецъ къ ней ѣдеть на побывку.
— Это какой-же такой братецъ?
— Иванъ Даниловичъ. Они состоятъ въ Варшавѣ, въ полку, а сюда въ отпускъ ѣдутъ. Ужъ и рада-же Анфиса Даниловна! Господи!… только и словъ: Ваня ѣдетъ, да Ваня ѣдеть…
Точно, что барышню стало и не узнать: веселая такая, даже какъ будто помолодѣла — глаза блестятъ, съ щекъ желтизна сошла. Говорить безъ умолку, и все объ этомъ самомъ Ванѣ. Пречудные ея разсказы были: то — какъ ей этотъ Ваня десяти лѣтъ, глазъ подбилъ, то — какъ онъ маменькины часы разбилъ, а она на себя вину приняла, и ее, неповинную, высѣкли. И всѣ такого-же сорта: Ваня что-нибудь набѣдокурить, а Анфиса въ отвѣтѣ. Порядочнымъ баловнемъ ростили малаго.
Явился, наконецъ, и Ваня, только не на радость Анфисѣ Даниловнѣ. Обѣщалъ онъ пріѣхать, а на самомъ-то дѣлѣ его привезли. Въ отдѣлку былъ готовъ бѣдняга! хоть заживо панихиду ему пѣть. Барышня сама чуть жива осталась, какъ увидала брата въ такомъ состояніи:
— Да какъ-же я не знаю? да давно-ли ли боленъ? да отчего не писалъ?.. Какъ же ты служилъ, если ты нездоровъ?..
— Я уже полгода, какъ не на службѣ, — отвѣчаетъ Ваня.
И оказались тутъ, господинъ, для нашей барышни бѣда и позоръ не малые. Иванъ Даниловичъ любилъ въ картишки поиграть, это Анфиса Даниловна говорила намъ и раньше, — ну, наткнулся на какого-то шулера-нѣмчика, тотъ его и обчистилъ. Иванъ Даниловичъ отыгрываться, да отыгрываться; глядь, дошла очередь и до казеннаго ящика; ухнули въ карманъ жулика какія-то библіотечныя, что-ли, суммы… пустяковина, а пополнить-то ихъ неоткуда; какой кредитъ у офицера, коли онъ однимъ жалованьемъ живетъ, да еще и отъ игры не прочь? Думалъ, думалъ Иванъ Даниловичъ и додумался до грѣха: выпалилъ въ себя изъ пистолета… Оставилъ записку товарищамъ, что, молъ, такъ и такъ, не подумайте, друзья, что я подлецъ и воръ, а одно мое несчастье, прошу простить мое увлеченіе, плачу за грѣхъ своей жизнью… Однако, выходили его, не дали покончиться. Дѣло замяли, потому что — гдѣ ужъ наказывать человѣка, коли онъ самъ себя наказалъ, и, хоть не убился сразу, а все-таки жизнь свою сократилъ? Госпитальный докторъ прямо сказалъ, что Пестрядеву и года не протянуть: легкія пуля ему попортила, видите-ли. Убрался онъ изъ полка, и поѣхалъ къ сестрѣ умирать.
Скажу вамъ, сударь, не слишкомъ то онъ мнѣ нравился, покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ. Первое, что хоть на кого грѣхъ да бѣда не живутъ, кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ, а все какъ-то мнителенъ я насчетъ того, ежели кто подъ мораль попадетъ, а второе — ужъ больно онъ сестрицу свою пренебрегалъ: помыкалъ ею хуже, чѣмъ горничной… Недѣли двѣ, пока онъ былъ еще на ногахъ, куда ни шло, не очень командировалъ; а какъ слегъ въ постель, да пошли доктора и лекарства, — задурилъ хуже бабы. «Анфиса, подай! Анфиса, принеси! Анфиса, воды! Анфиса, лекарство! Анфиса, поди на кухню, сама сдѣлай бульонъ: кухарка не умѣетъ… Анфиса, не смѣй уходить: мнѣ одному скучно»… Бѣда! Горемычная барышня совсѣмъ съ ногъ сбилась. И жалко-то ей брата до крайности, и растерялась-то она. Даже и лицо у ней какъ-то измѣнилось за это время: все она, бывало, какъ будто ждетъ, что на нее крикнуть или дадутъ ей подзатыльникъ, все спѣшитъ, торопится; сколько посуды она за болѣзнь брата перебила, — бѣда! потому что не было такой минуты, чтобъ у ней руки не дрожали. Когда она спала, постичь не могу: Иванъ Даниловичъ страдалъ безсонницей, и, бывало, какъ ни проснешься ночью, звенитъ у нихъ въ квартирѣ колокольчикъ, — значитъ, больной требуетъ къ себѣ сестру.
Видалъ я ихъ вмѣстѣ. Уродуетъ эта чахотка человѣка: самъ онъ не свой становится; и не хочетъ злиться, а злится изъ-за всякой малости; и не хочетъ обижаться, а обижается, слезы сами текутъ изъ глазъ. Такъ вотъ и Иванъ Даниловичъ былъ самъ въ себѣ не воленъ; ругалъ онъ сестру походя, при мнѣ однажды пустилъ въ нее чашкой… даже мнѣ вчужѣ совѣстно стало. А Анфиса — какъ каменная, хоть бы глазомъ мигнулъ. Онъ лается, а она подушки поправляетъ; дерется, а она лекарство наливаетъ. Вотъ, вѣдь, и робкая, и застѣнчивая какая была, а, когда надо стало, объявила свой настоящій характеръ.
Всегда она очень любила брата, но — чѣмъ онъ особенно ее растрогалъ, такъ это своей исторіей съ полкомъ. Когда она стала упрекать брата, что онъ не пожалѣлъ себя, что вмѣсто того, чтобы стрѣляться, онъ-бы лучше прислалъ ей депешу, а она-бы ему выслала деньги, Иванъ Даниловичъ сказалъ:
— Хорошо. Прислала-бы ты деньги, выручила-бы на этотъ разъ, а завтра попался бы мнѣ другой Феркель, и опять вышла-бы та же штука. Я свою проклятую натуру знаю. Потому и не далъ тебѣ знать. Я такъ рѣшилъ, что теперь я воръ по несчастію, а если у тебя начну деньги тянуть, такъ буду воръ-подлецъ, съ расчетомъ, да и брать-то у тебя, Фиса, деньги — все равно, что снимать суму съ нищаго.
Этими словами онъ ее и пронзилъ. Трогательно ей стало, какъ это братъ жизни не пожалѣлъ, а ее не захотѣлъ обидѣть.
Умеръ Иванъ Даниловичъ. Что тутъ, сударь, съ барышней дѣлалось — не перескажешь! Посѣдѣла совсѣмъ, не плакала, а ревѣла-съ… вотъ вродѣ, какъ коровы ревутъ, когда въ полѣ кровь найдутъ! — и все безъ слезы, одинъ крикъ. Больше всего она проклинала себя, что «проспала Ваню»: умеръ-то онъ, изволите видѣть, ночью, никто и не слыхалъ… Вошла Анфиса Даниловна утромъ къ нему въ комнату, а онъ уже холодный. Она такъ и повалилась около постели. И совсѣмъ напрасно она себя на этотъ счетъ тревожила: лицо у покойника было такое мирное, покойное, — Должно быть, легко, пожалуй, даже, что и во снѣ умеръ. Мѣсяцъ, другой — не утишается Анфиса Даниловна. Комнату эту, гдѣ Иванъ Даниловичъ умеръ, такъ и оставила, какъ при немъ: стула въ ней не перемѣнила; сама ее и убирала, и подметала, и стирала пыль съ вещей и книгъ; прислугѣ войти въ «Ванинъ кабинетъ» Боже сохрани, — кротка-кротка барышня, а тутъ, ой-ой, какъ бушевала!.. Во время болѣзни покойнаго, она взяла себѣ привычку сидѣть у дверей его кабинета. Тутъ и кресло себѣ поставила, и рабочій столикъ. Сидитъ бывало, читаетъ или шьетъ; братъ позвонитъ — она тутъ, какъ тутъ. Теперь звонить было некому, но она привычки своей не прекратила, и стало это кресло самымъ любимымъ ея мѣстомъ въ квартирѣ. Моя Анна Порфирьевна часто заходила ее провѣдать. Замѣтила она, что барышня отъ тоски желтѣетъ, таетъ день-ото-дня.
— Вы бы, — говоритъ, — Анфиса Даниловна, доктора позвали: вы больны.
— Нѣтъ, Анна Порфирьевна, я здорова всѣмъ, только сердце у меня неспокойное. Какъ ночь, такъ оно у меня и начнетъ дрожать, точно осиновый листъ. Дрожитъ, дрожить… ажъ душно мнѣ отъ этого станетъ, и испарина по всему тѣлу…
— Какое-же это здоровье?! Нѣтъ, вы полечитесь…
Докторъ назвалъ болѣзнь Анфисы Даниловны какимъ-то мудренымъ словомъ. А она въ то время такъ извелась, что когда докторъ вышелъ отъ нея, я потихоньку зазвалъ его къ себѣ.
— Что, — говорю, — почтенный, очень плоха наша жилица? Насчетъ Ваганькова кладбища вы какъ полагаете?
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ, — съ ея болѣзнью иной разъ сто лѣтъ живутъ, а иной разъ и не увидишь, какъ умираютъ. Въ сердцѣ у ней большія неправильности. Вы ее берегите, чтобъ она не волновалась, не пугалась… Вотъ брата она очень любила: хорошо-бы ее развлечь, а то она только о покойникѣ и думаетъ, а думы эти болѣзнь ея усиливаютъ.
Стали мы барышню развлекать, однако, она на наши развлеченія не поддавалась; засѣла дома — и никуда ни ногой… Впрочемъ, на мои именины пришла къ намъ честь-честью, поздравила меня, усѣлась чай пить. Сидимъ, бесѣдуемъ, только вдругъ, надъ головою — топъ! топъ! топъ!.. А наша столовая какъ разъ приходится подъ покойниковой комнатой.
— Вотъ, кричитъ, вотъ… вы меня зовете изъ дому: видите, уйти нельзя, — уже кто-то вошелъ, распоряжается…
Лицо стало багровое, глаза выскочить хотятъ — совсѣмъ не Анфиса Даниловна, а точно покойный Иванъ Даниловичъ. когда приходилъ въ гнѣвъ.
Побѣжала она къ себѣ на верхъ, а я за нею, такъ какъ вижу, что женщина внѣ себя, и если найдетъ прислугу въ кабинетѣ, не обойтись дѣлу безъ скандала и мирового. Входить въ квартиру — по черной лѣстницѣ: кухарки нѣтъ, и слышно, какъ она во дворѣ съ сосѣдскимъ дворникомъ ругается черезъ заборъ. А тѣмъ временемъ въ покойниковой комнатѣ — трр!.. что-то грохнуло. Анфиса Даниловна побѣжала туда, какъ львица какая-нибудь… а я остался, — и только что она за дверью скрылась, какъ изъ кабинета, за ея хвостомъ, что называется, шмыгъ наша Гашка. Я такъ и обмеръ: ну, — думаю, — замѣтить Анфиса Даниловна, кто у нея тамъ орудовалъ, во вѣки не проститъ!.. Бѣги, — говорю, — скорѣй, пострѣленокъ, пока не поймали! А Анфиса Даниловна въ ту-же минуту зоветъ меня.
— Иванъ Самсоновичъ! пожалуйте сюда.
Вошелъ я въ кабинетъ: чистота, порядокъ, портретъ покойнаго на стѣнѣ… любоваться можно! Анфиса Даниловна стоитъ среди комнаты блѣдная, руками разводитъ…
— А между тѣмъ, Иванъ Самсоновичъ, посмотрите: стулъ опрокинутъ, карандашъ на полу, бумаги разбросаны… Я этого не понимаю…
— И я тоже-съ.
Постояла она этакъ, постояла, покачала головой, пожевала губами, да вдругъ — на колѣни передъ образомъ, и давай класть поклоны. Я вижу, что человѣкъ молится, — зачѣмъ-же ему мѣшать?.. Вышелъ тихонько.
Гашкѣ я задалъ хорошую гонку.
— Зачѣмъ тебя туда, ненужная, занесло?
— Да мнѣ, дяденька, любопытно было, отчего Анфиса Даниловна никого не пускаетъ въ Иванъ Данилычеву комнату. Я и забралась, а, какъ услыхала, что вы идете, испугалась и спряталась за шкафъ. Анфиса Даниловна меня не замѣтили, я у нихъ за спиной выскочила за дверь, да вамъ и попалась…
И что-же, сударь? Вѣдь, вотъ, кажись, пустяки это сущіе, — однако, изъ-за пустяковъ этихъ пропала наша Анфиса Даниловна! Вообразилось ей, что это самъ покойникъ приходилъ съ того свѣта въ свой кабинетъ.
Э, думаю, съ такими мыслями въ головѣ ты, матушка, пожалуй, еще и въ Преображенскую больницу угодишь…
— Анфиса Даниловна! — говорю, — голубушка! Статочное-ли вы дѣло говорите? Иванъ Даниловичъ вашъ теперь со духи праведны скончавшеся, а вы его заставляете скитаться по землѣ, какъстѣнъ какую-нибудь. Это только ежели кто въ смертельномъ грѣхѣ помретъ, или самъ на себя руки наложитъ, или опойца — такъ точно, того земля не принимаетъ, потому анафема проклятъ во вѣки вѣковъ, а братецъ отошли во всемъ аккуратно, благородно, по чину… Да ужъ, коли у васъ такое смятеніе чувствъ отъ этого случая произошло, такъ позвольте, я вамъ признаюсь, какъ было дѣло…
Разсказалъ. Она только улыбнулась.
— Спасибо вамъ, Иванъ Самсоновичъ, что вы такъ обо мнѣ заботитесь, хотите меня успокоить: даже Гашу свою не пожалѣли для меня, обидѣли… только вы напрасно наговариваете на дѣвочку… вамъ меня не обмануть. Мнѣ самъ братъ сказалъ, что это онъ былъ… Я его теперь каждую ночь вижу во снѣ.
Жутковато мнѣ стало.
— Какъ-же это-съ?…— спрашиваю.
— Какъ засну, такъ онъ и встанетъ передъ глазами. Сердитый онъ былъ въ тотъ разъ… Ты, говоритъ, ушла, а я безъ тебя скучалъ… ты не думай, что если я померъ, такъ ужъ и нѣтъ меня: я всегда около тебя…
— Что насчетъ Гаши я вамъ сказалъ, — тому вѣрьте-съ, а вотъ что покойниковъ вы видите во снѣ, — это нехорошо.
— Да, къ смерти…
— Нѣтъ, не то что къ смерти…
— Ужъ повѣрьте, что такъ, Иванъ Семеновичъ!.. Унасъ былъ съ нимъ разговоръ. Я спрашиваю: Ваня! скоро я умру?.. А онъ мнѣ въ отвѣтъ языкъ показалъ… и потомъ ужъ другое начало сниться…
И такъ она внятно выговорила всѣ эти слова, что я даже по угламъ озираться сталъ, — неравно Иванъ Даниловичъ и мнѣ языкъ откуда нибудь покажетъ…
Пришла весна. Гашку нашу и не затащишь со двора въ комнаты. Дворъ зеленый, мягкій; играетъ дѣвченка съ сосѣдской ребятежью до цѣлымъ днямъ. Береза у меня во дворѣ растетъ, — несуразная, да суковатая такая, Богъ съ ней! а ребятамъ утѣшеніе: лазятъ по ней, какъ бѣлчата. Я ее раза три рубить собирался, да то ребята упросятъ, то жена, то Анфиса Даниловна: покойникъ очень эту березу одобрялъ, — сучья-то прямо въ окна ему упирались… Ну, и то сказать, дерево при домѣ, ежели на случай пожара, куда хорошо!.. Пожалѣлъ я березу — на свою голову.
Въ концѣ мая присылаетъ Анфиса Даниловна намъ письмо съ кухаркою. Добрые, молъ, хозяева! навѣстите меня, потому что сегодня день моего рожденія, и проводить его мнѣ одной очень грустно. Приходите, пожалуйста, поэтому обѣдать…
Отправились мы съ Анютой. Я съ того разговора, какъ вамъ передалъ, не видался съ Анфисой Даниловной. Перемѣнилась-таки она! И не то, чтобы похудѣла или пожелтѣла, — ужъ больше худѣть и желтѣть, какъ послѣ братниной смерти, ей было нельзя, — а какъ-то поглупѣло у ней лицо. Вотъ видѣли у святыхъ вратъ блаженненькіе сидятъ, милостыни просятъ? Такъ на нихъ стало похоже. Мы говоримъ съ нею, а она — и не разберешь — слушаетъ или не слушаетъ… улыбается, глаза — то въ одну точку уставитъ, какъ быкъ на прясло, то — и не догадаешься, куда она ихъ правитъ: знай — перебѣгаетъ безъ толку взглядомъ съ вещи на вещь. У меня дядя запоемъ пилъ, такъ у него точно такой же взглядъ бывалъ, когда ему черти начинали мерещиться!.. И никогда у нея прежде не было этой манеры ротъ разѣвать; а теперь, — чуть замолчитъ, да задумается, — глядь, челюсть и отвисла… Смотрю я на нее — чуть не плачу: такая беретъ меня жалость! дѣвица-то ужъ больно хорошаго нрава была!
Пообѣдали мы честь честью, — потомъ перешли въ гостиную, Анфиса Даниловна съ Анной Порфирьевной плетутъ бабьи разговоры, а я по комнатѣ хожу, дѣлаю моціонъ; такая ужъ у меня привычка, чтобы прохаживаться, поѣвши. Пощупалъ я ручку на двери въ распроклятый этотъ кабинетъ: заперто. То-то! — думаю, — такъ-то лучше: сны снами, а запираться не мѣшаетъ: тогда, пожалуй, не будутъ и стулья опрокидываться, и карандаши падать со стола…
Но только, что я это подумалъ, слышу, что за дверью какъ будто шорохъ какой-то, — не то шепчутся, не то смѣются… Я и сообразить не успѣлъ, въ чемъ дѣло, какъ вдругъ въ кабинетѣ — звонокъ, да порывистый такой, съ раскатомъ, точь въ точь, какъ покойникъ звонилъ… Меня, знаете, такъ и отшибло отъ двери, а Анфиса Даниловна вскочила съ мѣста:
— Что это? что это?..
Машетъ руками, глаза изо лба выпрыгнуть хотятъ — бѣлые совсѣмъ, прозрачные, какъ стекло… Сколько, кажись, не было у нея крови въ тѣлѣ, вся прилила къ лицу, и сдѣлалось оно отъ того совсѣмъ синее; на шеѣ жилы вздулись, какъ веревки.
А звонокъ вдругорядь… въ третій разъ… потомъ — бухъ о дверь! словно съ сердцемъ бросили его; звякнулъ и замолчалъ.
Какъ вскрикнетъ наша барышня:
— Ваня!.. иду!.. сейчасъ!.. Ваня!..
Подбѣжала къ двери, вынула ключъ изъ кармана, а въ замочную-то скважину попасть и не можетъ… ткнула раза два мимо, застонала, да и упала прямо лицомъ на дверь… Тутъ ей и смерть приключилась. Анатомили ее потомъ: умерла, царство ей небесное, какъ разъ тою самою мудреной болѣзнью, что докторъ насъ предупреждалъ…
Горько намъ было потерять Анфису Даниловну, а особенно горько, что опять-таки не кто другой въ ея смертномъ часѣ виноватъ, какъ наша Гашка. Забрались они съ такимъ-же сорванцомъ сосѣдскимъ мальчишкой по березѣ до самаго покойникова окна. А Анфиса Даниловна, какъ провѣтривала съ утра комнату, такъ и оставила окно открытымъ. Гашку и осѣнило: сёмъ-ка влѣземъ!.. Влѣзли. Попался имъ на глаза колокольчикъ: давай, испугаемъ нашихъ!— и ну звонить. Точно, что испугали, — могу сказать!
Никогда я свою Гашку пальцемъ не трогалъ, по тутъ, надо признаться, выдралъ. До сего времени помнитъ. Потому, помилуйте! она, конечно, дурного въ умѣ не имѣла, — однакоже, какой грѣхъ произошелъ черезъ нее!… Я свою Гашку люблю до страсти, и все безпокоюсь насчетъ этой ея исторіи, то есть въ смыслахъ возмездія-съ… И хоть приходскій нашъ батюшка очень урезонивалъ меня: какое же тебѣ возмездіе, ежели тутъ — видимый перстъ Провидѣнія?— однако, я какъ-то… того!.. и посейчасъ въ сомнѣніи. Поэтому, я и охочъ разсказывать свою бѣду добрымъ людямъ, кто не скучаетъ слушать, хоть разсказывать-то ее, пожалуй, и не очень гоже: мало-ль, что другой подумаетъ? Что-же дѣлать, коли у меня душа говоритъ, и совѣсть ободренія проситъ?.. Мы люди темные: гдѣ намъ въ одиночку разобраться съ собою? На міру-то оно виднѣе: что — перстъ, что — не перстъ…
Скачать