На реке
Автор: Андреев Леонид Николаевич
СкачатьЛеонид Андреев. На реке
—————————————————————-
Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.
—————————————————————-
Алексей Степанович, машинист при Буковской мельнице, среди ночи
проснулся, не то уже выспавшись, так как накануне он завалился спать с
восьми часов, не то от ровного шума дождя по железной крыше, от которого он
отвык за семь зимних месяцев. Рамы в окнах уже были выставлены, и звук
приносился густой и отчетливый, точно над железом крыши опрокинули мешок с
горохом, и сквозь этот шум едва пробивалось мягкое и задумчивое бульканье.
Алексей Степанович засветил огонь и, накинув пальто, выглянул наружу. Было
так темно, что в первую минуту он не мог рассмотреть ракиты, которая стояла
как раз у входа. Грохот дождя на крыше стал глуше, но бульканье
усиливалось; и Алексей Степанович понял, что капли дождя попадают в воду, и
удивился, откуда она взялась у его домика, стоявшего на бугорке. Постепенно
тьма начала двигаться перед глазами и сбираться в черные пятна, похожие на
провалы в темно-сером полотне. Вот темною полосою вытянулась ракита; за нею
черным пятном встал барак, в котором находится потухший паровик; дальше,
как туча с причудливыми краями, расплывался четырехэтажный корпус мельницы.
Одно окно, под крышей, слабо светилось, и прямо под ним, в самом низу,
смутно колебалось и двигалось на одном месте светлое пятно. «Ого, куда
подошла!» — подумал про воду Алексей Степанович с тем приятно-жутким
чувством, с каким люди встречают проявление грозной силы природы. Набросив
пальто на голову, он обошел по ледяному, еще не стаявшему пласту вокруг
своего домика и заглянул за угол, туда, где находилась река, а за нею, на
противоположном берегу, раскидывались последние домишки Стрелецкой слободы.
Но теперь не видно было ничего, точно мир кончался в двух шагах от Алексея
Степановича, а дальше был бездонный провал, и там не слышалось ни звука, и
не виднелось ни огонька, ни светлого пятна. Дождь шлепал где-то вблизи, а
из черной пропасти подувало легким ветерком, несло свежестью и тиной, и
неуловимым запахом льда, воды и навоза. Алексею Степановичу почудился крик;
он долго вслушивался и даже снял пальто с головы, но только дождь нарушал
зловещую тишину, обнявшую реку. Очевидно, он ошибся.
И снова то неприятное, что не оставляло Алексея Степановича всю
страстную неделю, завозилось в его душе и отняло у ночи ее жуткую прелесть.
Он обругал дождь, скользкий ледяной пласт, свою маленькую одинокую
комнатку, мельника Никиту, храпевшего в кухне, и повалился на кровать,
опротивевшую за шесть дней непрерывного лежания, от которого кости ломило
больше, чем от работы. Противно было все, что в нем и что вокруг него.
Шесть дней он не умывался и не причесывал волос; Никита всегда вносил на
сапогах грязь; в окна глядело серое, тусклое небо, и все это создавало
ощущение чего-то нечистого, беспорядочного. И такими же нечистыми казались
и мысли. Вначале поста стрельцы избили его за ильманинскую Дашу, и он две
недели пролежал в больнице и поссорился из-за этого с управляющим, а когда
выписался и с револьвером в кармане прошелся по слободе, Даша отвернулась,
а проклятые ребята прыгали вокруг на одной ножке и пели: «Баринок, а
баринок, зачем корявую утку съел?» Он грозно смотрел на встречных, ожидая
косого взгляда, чтобы завязать драку, но все потупляли глаза, а за спиной
чей-то угрюмый голос пробурчал:
— Попрыгай, попрыгай! Авось допрыгаешься!
Разбойники эти стрельцы: стоят за своих девок горой и никого со
стороны не подпускают: в третьем году у одного телеграфиста гитару на куски
разломали, а самого чуть струной не удавили. И всем Алексей Степанович
чужой. Мельники за спиной смеются и дразнят баринком; настоящие господа
сторонятся и никогда руки не подают. И Алексей Степанович то винил людей и
жалел себя, то думал о своем характере, гордом и неуступчивом, и думал, что
все горе его жизни проистекает от него самого. Но было одинаково тяжело и
то и другое и вызывало одинаковое чувство тошноты и скуки, которую хотелось
сбросить с себя, как тесное, неудобное и грязное платье. Крепкие мышцы и
здоровое тело требовали труда и движения, а он лежал, как колода, и чем
больше лежал, тем противнее становился самому себе. Приходили такие мысли,
что если бы кто-нибудь взял его за шиворот и выбросил на двор, он сделал бы
для него доброе дело. Долго ворочался и вздыхал Алексей Степанович и заснул
только тогда, когда окно, до тех пор не отделявшееся от черных стен, стало
определяться в виде синего четырехугольника.
— Степаныч! Алексей Степаныч! — будил его Никита, белый от мучной
пыли, въевшейся в лицо и полушубок.- Буде спать-то! Невесту проспишь.
У Никиты было круглое, безусое лицо, и он всегда смеялся и со всеми
держался наравне: с Алексеем Степановичем, с самим Буковым и девками,
которых он соблазнял шутками, кумачною рубахою и подсолнухами. Даже суровые
стрельцы, и те любили его и дрались с ним как с равным, а не били его
гуртом.
— Глянь-ка, что вода-те делает! — продолжал Никита.- Страсти!
Полный темными впечатлениями ночи, Алексей Степанович неохотно
повернулся от стены — и был ослеплен ярким светом, наполнявшим комнату. В
окно падал золотой столб солнечного света, и в нем весело поблескивал
пыхтевший самовар, а снаружи неслись бодрые звуки голосов и
отчаянно-звонкое щебетание воробьев. Никита, подававший самовар, открыл
окно, и оттуда несло ароматным теплом, ласкавшим горло и щекотавшим в носу.
Первый раз за неделю выглянуло солнышко, и все радовалось ему.
— Ловко! — крикнул Алексей Степанович и босиком подбежал к окну,
выходившему на реку. То, что он мельком увидел, было так ново, интересно и
весело, что он поспешно бросился натягивать брюки и высокие сапоги, у колен
стягивавшиеся ремешками. Пока он одевался, Никита стал под солнечные лучи,
поднял лицо кверху и сладко зажмурил глаза. Постепенно лицо его стало
дергаться, и брови взлезли на лоб; еще раз со свистом он втянул носом
воздух — и чихнул так громко и звучно, что на секунду не слышно стало
воробьев.
— Вот, брат, история,- сказал он, приводя нос в порядок и моргая
глазами,- с утра ныняе чкаю. Как поднимешь морду в упор солнца, так и
чкнешь.
Алексей Степанович выскочил в дверь, чуть не стукнувшись головой о
низкую притолоку — и остановился: перед самыми его ногами стояла вода, уже
окружившая ракиту, и по ней тихо плыли и кружились грязные соломинки
навоза, смытого со двора. В заводи было тихо, и ракита уходила вверх и
вниз, и отражение ее со смягченными нежными красками было красиво и
воздушно. Снаружи еще сильнее чувствовалось сладостное тепло, и свет лился
не только от солнца, но и от всего синего яркого неба, а воробьи кричали
как пьяные. И на фоне их немолчного крика остальные звуки выделялись
веселые и мелодичные. По двору между тремя образовавшимися островами:
мельницей, бараком и домиком Алексея Степановича, скользили две большие и
неуклюжие лодки, и мельники, белые от муки, со смехом и шутками вылавливали
поднятый водою тес. Желтые доски спокойно лежали на воде и, увлекаемые
незаметным течением, поворачивались концами к реке. Ручеек, начинавшийся от
стены домика, проточил себе ход в ледяном наросте и тихонько вливался в
воду, журча мягко и скромно.
— Чисто в крепости,- весело сказал Никита.- Теперь, брат, шабаш; коли
не приеду за тобой с лодкой, тут тебе и пропадать!
Лодка была тут же, привязанная к болту от ставни. Алексей Степанович и
Никита переправились на мельницу и вышли на галерейку, висевшую над рекой
на высоте третьего этажа. Там уже собрался- народ, рабочие и управительская
семья, и женщины ахали и боялись подойти к перилам. Сухо поздоровавшись с
управляющим, толстым и рыжим мужчиною, Алексей Степанович стал смотреть на
реку.
— Тридцать годов, бают старики, такой воды не было,- говорит пожилой
мельник.- Беда народу-то.
— К утру спадет,- авторитетно ответил управляющий.- Это вода не полая,
дождевая. Снег-то уже весь потаял.
— Народу-то, я говорю, беда,- продолжал мельник, смотря из-под ладони
на катившуюся реку.- Для-ради праздника-то.
Действительно, вода все так изменила, что Алексей Степанович долго не
узнавал знакомой местности. Неделю тому назад виднелись еще столбы от
рухнувшей плотины, а теперь на ее месте так ровно и гладко, словно тут
человек никогда и не пытался поставить преграду вольной стихии.
Противоположного берега не было совсем. Вода вливалась в улицы и переулки
слободы, от которой оставались одни крыши, словно самые дома ушли под
землю. Между ними ползало две-три лодки, и стоял такой крик, какой бывает
на ночных пожарах. Направо от слободы, по течению, берег подымался горой, и
на нем сверкали стеклами и белыми стенами городские постройки, и виднелась
темная полоса столпившегося на берегу народа. Как второе маленькое солнце,
горел соборный крест. Налево, в версте, висел высоко над водою
железнодорожный мост, и по нему тихо полз белый клубочек дыма. Внизу, около
самой насыпи, торчали из воды голые верхушки деревьев и одиноко чернела
крыша.
Звонкие голоса мельников, ловивших доски, сияние неба и солнца,
разноголосый крик на той стороне, казавшийся так же веселым под этим чистым
небом, белый клубочек дыма — все это создавало живую и радостную картину и
наполняло душу бодростью и желанием деятельности, такой же живой и веселой.
— Надоть бы лодку подать,- сказал пожилой мельник, протягивая руку к
затонувшей слободе.
— Вот управимся, ужо дадим,- ответил управляющий.
Вошел рабочий с лицом радостным и испуганным, как у человека, который
принес свежую и страшную новость, и еще издалека крикнул:
— Братцы, а воды-то прибывает!
И хотя это было действительно страшно для тех домишек, от которых уже
оставались одни крыши, всем стало еще радостнее, и только пожилой мельник
сердито оборвал:
— Буде врать-то!
— Ей-богу! Я на палке зарубку поставил. Покрыла!
Все посмотрели на воду так, точно они видели ее в первый раз и только
теперь узнали, какой у нее коварный и грозный нрав, и все разом заговорили.
Пожилой мельник тыкал пальцем по направлению слободы, управляющий соображал
и перебирал на животе цепочку часов, а женщины требовали, чтобы их
успокоили и сказали, что вода не пойдет к управительскому дому и службам,
стоявшим высоко на горке. Алексей Степанович еще раз окинул взглядом реку и
отправился к себе. Самовар потух, и солнце уже отошло от окна, и только
кусок белой скатерти резал глаза и бросал отсвет на стену. Но скоро потух и
он, и сразу стало скучно и темно, как и вчера ночью. Алексей Степанович лег
на кровать и попробовал читать самоучитель французского языка, но чтение не
шло. Крики на дворе стихли. Раза два входил Никита и сообщал, что одну
лодку уже послали к стрельцам и что вода, кажется, подымается. Потом он
подал постный невкусный обед.
— Смотри, тебя тут не замочило бы,- сказал он, глядя, как машинист
лениво полоскал ложку в холодных щах.- К порогу подошла.
Алексей Степанович молчал.
— Разговяться к управителю пойдешь? — спрашивал Никита.
— Пошел ты с ним к черту!
Никита рассмеялся.
— Ну вот, рассердился! Чудак! А я, брат, сейчас тоже поеду. Вторую
лодку даем. У кузнеца Баранка хата развалилась, чуть не утопли все.
Баранок был один из тех, которые избили машиниста.
— Поедем, брат, что слюни пускаешь! — продолжал Никита.- Я тебе там
такую покажу… у-ах!
Когда вторая лодка, с Никитой на руле, уже отчаливала, Алексей
Степанович высунулся из окна и крикнул:
— Погоди! Я с вами!
Когда он входил в лодку, ему было неловко: все знали, что стрельцы
избили его, и теперь должны были смеяться, что он едет к ним на помощь. Но
мельники были ласковы и смотрели на его участие, как на дело самое простое
и естественное, и никто даже и не вспомнил о драке, которая не имела и не
могла иметь отношения к тому, что происходило сейчас. И когда они поплыли
на середину реки и мельница стала казаться маленькой и низенькой, словно
опустившейся в яму, Алексей Степанович забыл о неловкости и весь ушел в
борьбу, от которой становилось легко и бодро. Лодку кружило и гнало вниз, и
весла скрипели в уключинах; о борт стукнула маленькая льдинка и,
перевернувшись вокруг себя, обошла лодку.
— Хорошо, что лед-то прошел,- сказал Никита, чувствовавший себя
барином и склонный к беседе.
— Н-да,- ответил один из гребцов,- а то форменно бы счистило.
— Степаныч! А отчего я теперь не чкаю? Морду подымаешь, а не чкаешь…
Ну, веселее, веселее, ребята! Налягай! Раз!..
В залитых улицах слободы вода стояла спокойная и глубокая, и только
местами лениво кружились щепки и доски поломанных заборов. Первые к реке
чердаки были уже пусты и безмолвно глядели своими оконцами; но дальше, на
Холодной улице, где никто не ожидал воды и не принял никаких мер,
господствовала суматоха и слышались визгливые женские голоса и плач детей.
Несколько лодок, подававших помощь, не успевали принимать и перевозить на
сушу всех желающих, и спасатели не на живот, а на смерть ругались все с
теми же бабами, совавшими в лодку всякую рухлядь. Дети вертелись под
ногами, высовывались, рискуя свалиться в воду, из отверстий разломанных
крыш, перекликались друг с другом, орали, когда их била нетерпеливая рука,
и, как мешки с мукой, шлепались в поданную лодку. Там они сидели нс
июш’-лясь и таращили глаза, полные восторга: для них, привыкших с детства к
реке, вся эта история казалась неожиданным развлечением. Из щели одного
чердака торчала над водой улочка с подвязанной ниткой. Самого рыбака видно
не было, но, судя по удивительному хладнокровию и настойчивости, он не мог
принадлежать к старшему поколению стрельцов.
Алексей Степанович причалил к первому чердаку, откуда настойчиво звала
лодку чья-то голая женская рука, и с этой минуты уже ни о чем не думал. Oн
погружался во тьму чердаков, где натыкался на балки и ударялся головой о
стропила, и снова на миг выглядывал на свет, нагруженный всяким тряпьем, и
эти тряпки казались ему такими же ценными, как и самим бабам. Вокруг него
кричали, голосили, спорили и ругались; перед глазами мелькали бородатые и
безбородые лица, все знакомые и приветливые: теперь он уже не мог бы
разобрать, кто бил его когда-то и кто не бил. Шею его охватывали детские
грязные ручки, и к плечу прижималось то испуганное личико девочки, то
восторженное и замазанное лицо мальчугана.
Раз в его руку попала кукла — картонная, с поломанным черепом, откуда
лилась вода, когда куклу брали за ноги; какой-то сердитый и упрямый
мальчуган сперва заставил его положить в лодку ящик с бабками, а потом уже
согласился сесть и сам. И когда, с нагруженной по край лодкой, он
пробирался по узким переулкам, а то и прямо через сады, поверх затопленных
заборов, и гибкие ветви деревьев с разбухшими почками царапали его лицо,
ему чудилось, что весь мир состоит из спокойной ласковой воды, яркого,
горячего солнца, живых и бодрых криков и приветливых лиц. Он болтал с
ребятами, успокаивал, утешал, распоряжался, и голос его самому ему
представлялся полным и звонким, и временами думалось, что праздник, большой
и светлый, уже наступил и никогда не кончится. Случилось, что его лодка
проходила мимо большого каменного дома, в котором все окна второго этажа
были открыты, и у них толпились женщины. Среди них машинист узнал Дашу и с
улыбкой поклонился, и она так же с улыбкой ответила и что-то крикнула. Он
не разобрал слов, но по голосу понял, что это были какие-нибудь хорошие и
ласковые слова.
Чердак сменялся чердаком, и, так как все они были одинаково темны и
убоги и похожи один на другой, Алексей Степанович перестал различать их и
думал, что он возится все в одном. И только по тому, что путь до суши
становился все короче, солнце стало светить не так ярко и они чаще попадали
в холодную тень, он понимал, что время идет к вечеру, и работа, радостная и
веселая, кончается. Промокший, голодный, он жалел об этом и боялся потерять
то, что кружило теперь его голову, как вино, и озаряло душу смеющимся
светом. До сих пор он не знал, что он любит людей и солнце, и не понимал,
почему они так изменились в его глазах и почему хочется ему и смеяться и
плакать, глядя в испуганное лицо девочки или подставляя зажмуренные глаза
солнечному лучу, желтому и теплому. Точно он впервые открыл искусство и
наслаждение дыхания, и то, что входило в его грудь, было и свет, и тепло, и
завтрашний праздник; и хотелось не думать, а только дышать — дышать без
конца.
Когда они возвращались на мельницу, солнце заходило за мостом, почти
не видном теперь в этом пылающем костре, и только высокая насыпь бросала
длинную синюю тень. Небо ушло ввысь, и между ним и водою было так много
воздуха, простора и мягкого тепла, и так далеко был город и затопленные
берега, точно весь мир раздвинулся вширь и ввысь, и не хотелось входить в
низенькие комнаты, где давят потолки. Мельники говорили о том, что было, и
смеялись над Никитой, который свалился в воду и теперь сидел мрачный и
синий от холода и думал о бабе, которую он обнял в темноте чердака и
которая дала ему по шее. Шутил и Алексей Степанович, и мельники не
удивлялись, что мрачный и гордый баринок стал простым и обходительным.
— Дома! — сказал мельник, когда лодка шарахнулась боком о ракиту и
стукнулась о порог домика.
Но и в комнатке Алексея Степановича, когда засветился в ней яркий
огонек и запел начищенный к празднику самовар, стало весело и уютно.
Алексей Степанович, возбужденный и разговорчивый, посадил с собою Никиту,
но тот мрачно выдул пять стаканов чаю и, несмотря на уговоры, отправился
вздремнуть до заутрени: его разморило свежим воздухом и работой.
— Ложись и ты,- посоветовал он машинисту.- Разбегался, чисто
жеребенок. К управителю-то пойдешь?
— Пойду.
— То-то.
Алексей Степанович лег на постель, заложив руки за голову, но через
несколько минут вскочил. Его снова тянуло на простор, и снова хотелось
пережить весь этот дивный день с самого начала — с той минуты, когда
блеснуло солнце в глаза, отуманенные видениями ночи и тоски.
Стояла уже ночь, теплая, тихая, торжественная, полная звучной тишины,
когда Алексей Степанович вышел на галерейку. Хлюпала вода, покачивая лодки,
и звезды дрожали на ее зыбкой поверхности. Еще шире, еще полнее стал мир, и
не виделось конца воде, уходившей в прозрачную тьму. Слобода скрылась
совсем, и только далекий город мерцал и повторялся в реке огоньками, такими
живыми и теплыми, так не похожими на безжизненное сияние звезд. Еле
слышный, донесся грохот экипажа по мостовой и сразу смолк, точно экипаж
остановился или свернул за угол; но долго еще ухо ловило его отголоски.
Налево, там, где находился невидимый теперь мост, горел зеленый огонек,
похожий на низко опустившуюся звезду. Алексей Степанович оперся на перила и
долго смотрел на город, где он чувствовал живых людей, предпраздничную
веселую работу и сутолоку. Совсем ясно представлялись ему прибранные уютные
комнаты, в которых пахнет сыростью от вымытых полов, белые кисейные
занавески, красные и зеленые лампадки перед сияющими образами и сдержанный
веселый говор людей, одевающихся в свое лучшее платье,- все то, что видел
он в детстве.
И снова, как и вчера ночью, ему послышался крик о помощи.
Алексей Степанович впился глазами в темноту, глядел и слушал так
внимательно и напряженно, что в ушах зашумела кровь, но крик не повторился.
«Опять почудилось»,- подумал Алексей Степанович, как вдруг там, где
зеленел железнодорожный фонарь, внизу, мелькнул слабый и робкий огонек и
тотчас погас. И машинист вспомнил ту одинокую черную крышу, которую он
заметил еще утром, и свою мысль о безвыходности заключенных иод этой
крышей,— мысль, мелькнувшую тогда же утром, но забытую днем.
Никита спросонок послал Алексея Степановича к черту, и он решил ехать
один, в душегубке. Он был уверен, что людей уже нет в затонувшем домике; но
в крике о помощи, почудившемся, или бывшем в действительности, звучала
такая беспомощность и тоска, что он не в силах был ослушаться призыва.
Грести пришлось против течения, и Алексей Степанович в несколько минут
покрылся потом. На середине реки его понесло вниз, но он с усилием
выправился и отдохнул в залитой слободской улице, куда загнало его течение.
Теперь чердаки были сумрачно-молчаливы и черны и казались немного
страшными, как крышки больших гробов, так же как и черная река, полная
скрытой жизнью, таинственным шепотом и силой. Она словно боролась с
Алексеем Степановичем, вырывала весла и угрожающе весело журчала у носа
лодки. Пробираясь вдоль берега через затопленные призрачные сады,
вздрагивая от прикосновения холодных ветвей, скрюченных и цепких, как
пальцы утопленника, и отталкиваясь от черных крыш, Алексей Степанович
выплыл за окраину, где вода разливалась широким, тускло блистающим озером.
Он греб наугад к насыпи, которая черным горбом стала отделяться от темного
неба. Нагибаясь вперед, равномерно поднимая и опуская весла, Алексей
Степанович закрывал глаза, и тогда казалось, что весь мир остался где-то
далеко назади и он плывет давно, уже целые года, плывет в черную
бесконечность, где все ново и непохоже на оставленное позади. Так шли
минуты, и, когда он поднял голову, насыпь стояла перед ним, высокая и
строгая, а ближе серела одинокая крыша, немая и танственная. Под нею
чуялось присутствие живых людей, и то, что они молчали, когда кругом была
вода и ночь, навеяло на Алексея Степановича неопределенный страх и тревогу,
он подогнал лодку вплотную и остановился у маленького, без перил, балкона,
совсем теперь лежавшего на воде. Низенькая кривая дверь вела внутрь, и весь
дом казался старым, покосившимся и покрытым заплатами, как нищий, и было
удивительно, как совсем не повалила его сильная и буйная вода.
— Есть тут кто? — крикнул Алексей Степанович, и звук его голоса
отскочил от крыши и, замирая, понесся по реке. Внутри чердака послышались
невнятные, хрипящие звуки, как будто кого-нибудь душили. Привязав поспешно
лодку, Алексей Степанович вскочил на балкончик и в дверях чуть не
столкнулся с женщиной, шедшей ему навстречу.
— Это вы кричали? — мягко спросил Алексей Степанович, обрадованный
видом живого существа, и вошел на чердак без приглашения, привыкнув, чтобы
везде его встречали, как спасителя.
— Да, я, — также мягко и виновато ответила женщина и пошла за ним в
угол, где стоял стол и на нем маленькая иконка, перед которой теплилась
тоненькая восковая свечка. Алексей Степанович мельком оглядел чердак,
другой конец которого утопал в темноте, и остановил удивленный взгляд на
столе. Он был покрыт чистою скатертью, и на нем лежали рядом два
темно-бурых яйца и маленькая покупная и, видимо, черствая булка.
— Что это? — спросил он, вглядываясь в лицо женщины, молодое, но
бледное лицо, улыбавшееся пугливой и искательной улыбкой, от которой еще
печальнее становилось выражение больших и добрых глаз. Ему казалось
непонятным и странным — эта одинокая женщина и приготовления к встрече
праздника тут, среди воды и ночи.
— Р-разговляться, — ответил снизу грубый голос, точно раскатывающий
букву р. Алексей Степанович испуганно опустил глаза и у стенки, где крыша
сходилась с потолком, увидел темную массу лежащего и чем-то прикрытого
человека. Он нагнулся еще ниже, и то, что он увидел, поразило его страхом и
отвращением. Действительно, это было страшное лицо. Крупное, опухшее н
посиневшее, с седой колючей щетиной на подбородке и щеках, оно походило на
лицо утопленника, пробывшего несколько дней в воде; полуприподнятые тяжелые
веки, под которыми серел тусклый и неподвижный зрачок, и тяжелый запах
делали этого живого мертвеца отвратительным. Грудь лежащего приподнялась, и
из нее снова посыпались глухие, рыкающие звуки, а губы почти не шевелились,
точно говорил не он, а кто-то другой внутри его.
— Титуляр-рный советник Данков… Приятно познакомиться.
Он набрал воздуху и прибавил:
— Только не надолго. Умир-р-аю!.. Очень глупо.
Алексей Степанович молчал и смотрел на женщину. Та, продолжая
улыбаться, сказала:
— Присядьте, пожалуйста. Извините, что обеспокоила вас. Уж очень им
худо стало, я и испугалась.
Говорила она голосом ровным и без выражения. И, кончив, она присела на
полу, около старика, охватила колени руками и снизу вверх, не отрываясь,
смотрела па машиниста. И то, чего не передал голос, досказали глаза. В них
было и доверие, и страх, и радость, что она видит живого, здорового
человека.
— А вы разве нас не знаете? — спросила она.
— Потому н пр-р-иехал, что не знает,- ответил Данков.- Он не
дур-р-рак. Позвольте р-р-екомендоваться… Пансион содер-р-жал. Вр-роде
отца был, а они меня кормили. И дом этот мой. А теперь все разбежались. Как
кр-рысы.
В глухом голосе звучала странная ирония.
— А она дур-ра. Осталась.
— Kyдa же бы я пошла? — неопределенно ответила женщина.
— Молчи, когда умные говорят. Дурра… — бурчал старик. — А ты тоже
прохвост? — внезапно перешел он на ты. — Что это я тебя не помню?
Алексей Степанович молчал. Он вспомнил теперь, что вскользь
приходилось ему слышать в слободе о Данкове и его девушках, от которых
сторонились самые небрезгливые, так были они грязны, оборваны и дешевы.
— Тоже пр-рохвост,- утвердительно ответил Данков, и на лице его
выразилась страшное подобие улыбки.- Все пррохвосты. А она дурра. Оставили
умирать, как собаку. Ступай вон! Слышишь?
Алексей Степанович неловко улыбнулся и посмотрел на женщину. Она не
сводила с него глаз, словно боялась на миг потерять его.
— Как вас зовут? — спросил машинист, ласково глядя на «дурру».
— Оля. А вас?
— Алексей Степанович. Нужно вас перевезти. Разве тут можно?
— Вчера как трабабахнет льдина… — бурчал старик. — Шальная.
— Нет уже, ни к чему,- ответила девушка.- Им тронуться нельзя, скоро
помрут.
— Корень моего бедствия в том, что хвост я опустил. Живи так, чтобы
хвост кольцом. Понял? А она дурра. Я ее бил. Она врет, что я помрру.
Алексей Степанович несколько привык к рыкающему голосу, и теперь,
когда лица старика не было видно, он казался только жалким и вовсе не
страшным.
— И долго вы тут так? — спросил он Олю.
— Четыре дня. Со вторника. Уж очень они плохи. Вот перед вами совсем я
испугалась.- Оля наклонилась к старику: — Иван Данилыч, спите?
Старик молчал. Оля улыбнулась и прошептала:
— Заснул. Он все время засыпает. Вы не верьте, что он меня бил. Это он
перед чужими хвастает.
На минуту Оля умолкла и продолжала, видимо радуясь звуку своего голоса
и возможности поговорить:
— Разве так когда ударят. Пьяные. С горя. А то они ничего, у них
медаль есть.
— Какая медаль?
— За службу. Они служили раньше. А теперь тоскуют. Все плачут, умирать
не хочется. А то разные страшные слова говорят. О черте.
— И ничего вы тут… одна-то? — с участием спрашивал Алексей
Степанович.
— Днем ничего, а ночью стра-а-шно,- протянула девушка.- Особливо
вчерась. Дождь, к нам протекло, и свечу затушило. А они кричат: умир-раю.
Потом песни пели и ругались. Не так, не по-нашему, а благородно ругались,
как господа.
Внезапно домик затрясся от грохота и лязга взошедшего на мост поезда,
и за гулом его Алексей Степанович не слыхал, что говорит Оля. Постепенно
лязганье стихло, и далекий свисток пронесся над водой.
— Ольга! — заговорил Данков, не открывая глаз. — Ты не уходи! А он
ушел? Пр-рохвост.
Оля шепнула Алексею Степановичу и ответила, что ушел.
— Р-руку… — Данков с трудом выговаривал слова.- Руку положи. Дур-ра,
не туда. На губы.
Оля положила руку и тотчас же отдернула ее.
— Ну, что это вы, Иван Данилович! Опять за глупости.
— Не пр-ривыкла. А я, когда молодой был, всегда у барышень р-ручки
целовал. Душистые. Молодец я был. Дур-рак был.
Оля молчала, наклонившись над опухшей, безобразной головой. Алексей
Степанович видел, как она поднесла к глазам конец платка, и тихонько на
носках вышел на балкончик. Там он прислонил голову к столбу, и, когда
посмотрел на реку, все дрожало, и звезды дробились и сверкали, как большие
бледно-синие круги. Ночь потемнела, и от безмолвной реки несло холодом.
Отсюда берегов не было видно, и если смотреть к городу, то казалось,
что воде нет конца. Только по двум-трем точно висевшим в воздухе огонькам
можно было догадаться, что в той стороне живет и волнуется многолюдный
город.
Внезапно на верхушке горы, там, где должна была находиться соборная
колокольня, блеснул яркий белый свет, и тьму прорезал столб электрического
света, узкий в начале и широкий к концу, а куда он упал, там заблестели
влажные крыши и засверкали штукатуренные стены. И в ту же, казалось,
секунду и река, и темная ночь, и синее небо вздрогнули и загудели, и трудно
было понять, откуда выходил этот густой, дрожащий от полноты, могучий и
бодрый звук. И только когда присоединились к нему мягкие, идущие волной
звуки с ближайшей колокольни, Алексей Степанович понял, что начался
пасхальный благовест, и показалось ему похоже на то, словно пробудилась
сотня великанов и заговорила, сдерживая в медной груди свой мощный голос.
Он все расширялся и рос, и скоро все тихие звуки ночи утонули в его
властном и радостном призыве. Со всех концов темного горизонта лились
медные голоса, одни важные, старые и задумчиво-серьезные, другие
молоденькие, звонкие, веселые, и сплетались между собою в разноцветную
гирлянду, и, как ручьи, вливались в мощную глубину соборного колокола.
Алексей Степанович снял шапку и перекрестился. И когда он обернулся,
то увидел, что рядом стоит Оля, и на бледном лице ее горит отблеск далекого
белого света. Одной рукой она держалась за столб, другая придерживала на
шее легкий платок.
Вот на колокольне Василия Великого вспыхнул пожаром красный
бенгальский огонь и багровым заревом лег на черную реку; И во всех концах
горизонта начали зажигаться красные и голубые огни, и еще темнее стала
великая ночь. А звуки все лились. Они падали с неба и поднимались со дна
реки, бились, как испуганные голуби, о высокую черную насыпь и летели ввысь
свободные, легкие, торжествующие. И Алексею Степановичу чудилось, что душа
его такой же звук, и было страшно, что не выдержит тело ее свободного
полета.
Руки его коснулась другая горячая рука, и ухо различило тихий,
боязливый и радостный шепот:
— Правда, что который человек на пасху умирает, тот прямо на небо
идет?
— Не знаю… Да, правда,- так же тихо ответил он. Звуки все лились, и
радость их становилась бурной, ликующей. Точно медные груди разрывались от
радости и теплых слез.
На маленьком балкончике смутно темнели две человеческие фигуры, и ночь
и вода окружали их. В досках пола ощущалось легкое, едва уловимое
содрогание, и казалось. что весь старый и грешный домишко трясется от
скрытых слез и заглушенных рыданий.
21 — 24 февраля 1900 г.
Комментарии
Впервые — в «Журнале для всех», 1900, Љ 5, май. Отдельным изданием
рассказ вышел в «Дешевой библиотеке т-ва «Знание», Љ 55, (СПб., 1906).
В письме редактору-издателю «Журнала для всех» В. С. Миролюбову от 23
марта 1900 г. Андреев писал: «Посылаю Вам рассказ «На реке» и прошу Вас
судить его построже. Признаться, я предпочел бы еще немного поработать над
внешней отделкой, которая во многих местах не удовлетворяет меня, но в
настоящую минуту решительно не имею времени на это <...>. Еще раз прошу
Вас: судите строго и немилосердно. Не должно быть милости в литературном
суде, а одна только правда» (ЛА, с. 74-75).
М. Горький, перечитав рассказы, включенные в первую книгу Андреева,
писал ему из Нижнего Новгорода в Москву 25…27 сентября 1901 г.: «На реке»
очень хорошо. Да, сударь мой! Мне ужасно приятно и весело, ибо-вы славная
фигура!» (ЛН, т, 72, с. 96).
В 1909 г. Л. Н. Толстой в Ясной Поляне в беседе с писателем С. Т.
Семеновым сказал об Андрееве: «Я недавно перечитывал его и нашел вещи чуть
не первоклассные: «Жили-были», «Валя», «На реке», за исключением конца,
очень хорошо» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников в 2-х томах, т.
1. М., Гослитиздат, 1955, с. 358). Л. Н. Толстой читал «Рассказы» Андреева,
ожидая приезда в Ясную Поляну автора. 7 октября 1909 г. после чтения С. А.
Толстой вслух рассказа Андреева «Валя» Л. Н. Толстой заметил, что Андреев
«большой талант, но в его рассказах надо отчеркнуть, где начинается
фальшивая чепуха (и эту часть выпустить). В «На реке» — там, где начинается
ненужная сцена на крыше дома» (ЛН, т. 90, с. 68); 9 октября 1909 г. он
назвал рассказ «На реке» прекрасным, но отрицательно отнесся к писательской
манере Андреева («преувеличенные чувства»; см.: там же, с. 72).