Предстояла кража

* Леонид Андреев. Предстояла кража *

—————————————————————

     OCR: Максим Бычков

—————————————————————
     Предстояла  крупная  кража,  а  быть  может,  убийство.   Нынче   ночью

предстояла она —  и  скоро  нужно  было  идти  к  товарищу,  а  не  ждать  в

бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и  бездействует,

то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.

     Его пугает мышь.  Она  таинственно  скребется  под  полом  и  не  хочет

молчать,  хотя  над  головой  ее  стучат  палкой  так  сильно,  что  страшно

становится самому. И на секунду она замирает, но когда  успокоенный  человек

ложится,  она  внезапно  появляется  под  кроватью   и   пилит   доски   так

громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить.  Его  пугает

собака, которая резко звякает на дворе  своей  цепью  и  встречает  каких-то

людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их

шагов не слышно, но они приближаются к  двери,  и  чья-то  рука  берется  за

скобку. Берется и держит, не отворяя.

     Его  страшит  весь  старый  и  прогнивший  дом,  как  будто  вместе   с

долголетней жизнью среди стонущих, плачущих,  от  гнева  скрежещущих  зубами

людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и  страшные

угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит,  а  когда  поднести

лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью,  которая

качается и смеется, такая страшная  на  круглых  бревнах  стены.  По  низким

потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти  не  слышно,  но

доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет

никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется,

и паутина, черная от копоти, дрожит и  извивается.  К  маленьким  окнам  его

жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и кто знает? — быть может,

оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица  и  друг  другу

показывают на него:

     — Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!

     Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно  знает.  Вот

они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся  и  спокойно  глядел  на

углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил теперь

никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди

говорят слишком много и слишком, громко. Они кричат, как будто он глухой,  и

в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик

их становится тишиной, и  слова  их  делаются  молчанием.  И  слишком  много

смотрят они. У них знакомые лица, но глаза  их  чужие  и  странные  и  живут

отдельно  от  лица  и  его  улыбки.  Как  будто  в  глазные   щели   старых,

приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой,  все  понимающий  и  страшно

хитрый.

     И человек, которому предстояла крупная кража, а быть  может,  убийство,

вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.

     Но и улица — безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый

снег полей борется с шумным городом и властно вторгается  в  него  немыми  и

белыми потоками — пугает человека, когда он один. Уже  ночь,  но  тьмы  нет,

чтобы скрыть человека. Она собирается где-то далеко, впереди  и  сзади  и  в

темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, — а перед ним

она отступает, и все время он идет в светлом  кругу,  такой  обособленный  и

всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой  и  белой  ладони.  И  в

каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура,  есть  двери,  и

все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них  стоит

готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается

невидимое пространство: там сады и огороды, и там никто не может быть в  эту

холодную зимнюю ночь, — но если бы кто-нибудь притаился с той  стороны  и  в

темную щель глядел бы на него  чужими  и  хитрыми  глазами,  он  не  мог  бы

догадаться о его присутствии. И от этого он перебрался на  средину  улицы  и

шел по ней, обособленный и всем видимый, а отовсюду  провожали  его  глазами

сады, заборы и дома.

     Так вышел человек на замерзшую реку. Дома, полные  людей,  остались  за

пределами светлого круга, и только поле и  только  небо  холодными  светлыми

очами глядели друг на друга. Но было неподвижно  поле,  а  все  небо  быстро

бежало куда-то, и мутный, побелевший  месяц  стремительно  падал  в  пустоту

бездонного пространства. И ни дыхания, ни шороха, ни тревожной тени на снегу

— хорошо и просторно стало кругом. Человек расправил плечи, широко и  злобно

взглянул на оставленную улицу и остановился.

     — Покурим! — сказал он громко,  и  хрипло,  и  спичка  слегка  осветила

широкую черную бороду.

     И тут же выпала из вздрогнувшей руки, так как на слова его пришел ответ

— странный и неожиданный ответ среди этого мертвого простора и ночи.  Нельзя

было понять: голос это или стон, далеко он или близко, угрожает он или зовет

на помощь. Что-то прозвучало и замерло.

     Долго ждал напуганный человек, но звук не повторялся. И, еще  подождав,

он еще спросил:

     — Кто тут?

     И так неожидан и изумительно прост был ответ, что человек рассмеялся  и

бессмысленно выругался: то щенок визжал — самый обыкновенный и, должно быть,

очень еще маленький щенок. Это видно  было  по  его  голосу  —  слабенькому,

жалобному и полному той странной уверенности,  что  его  должны  услышать  и

пожалеть, какая звучит всегда в плаче очень маленьких и ничего не понимающих

детей. Маленький щенок среди  снежного  простора  ночи.  Маленький,  простой

щенок, когда все было так необыкновенно и жутко, и весь мир тысячью открытых

очей следил за человеком. И человек вернулся на тихий зов.

     На утоптанном снегу дальней тропинки, беспомощно откинув задние лапки и

опираясь на передние, сидел черненький щенок и весь дрожал.  Дрожали  лапки,

на которые он опирался, дрожал маленький черный носик, и закругленный кончик

хвоста  отбивал  по  снегу  ласково-жалобную  дробь.  Он   давно   замерзал,

заблудившись в беспредельной пустыне, многих уверенно звал на помощь, но они

оглядывались и проходили мимо. А теперь над ним остановился человек.

     «А ведь это, кажется, наш щенок!» — подумал человек, приглядываясь.

     Он смутно  помнил  что-то  крошечное,  черное,  вертлявое;  оно  громко

стучало лапками, путалось под ногами и тоже визжало. И люди  занимались  им,

делали с ним что-то смешное и ласковое, и кто-то однажды сказал ему:

     — Погляди, какой Тютька потешный.

     Он не помнит, поглядел он или нет; быть может, никто и не  говорил  ему

этих слов; быть может, и щенка  никакого  у  них  в  доме  не  было,  а  это

воспоминание  пришло  откуда-то  издалека,  из  той  неопределенной  глубины

прошлого, где много солнца, красивых и странных звуков и где все путается.

     — Эй! Тютька! — позвал он. — Ты зачем попал сюда, собачий сын?

     Щенок не повернул головки и не завизжал: он глядел куда-то в сторону  и

весь безнадежно и терпеливо дрожал. Самый обыкновенный и  дрянной  был  этот

щенок, а человек так постыдно испугался его и сам чуть-чуть не  задрожал.  А

ему еще предстоит крупная кража и, может быть, убийство.

     — Пошел! — крикнул человек грозно. — Пошел домой, дрянь!

     Щенок как будто не слыхал; он глядел в сторону  и  дрожал  все  той  же

настойчивой и мучительной  дрожью,  на  которую  холодно  было  смотреть.  И

человек серьезно рассердился.

     — Пошел! Тебе говорят! — закричал он. — Пошел  домой,  дрянь,  поганыш,

собачий сын, а то я тебе голову размозжу. По-о-шел!

     Щенок глядел в сторону и  как  будто  не  слыхал  этих  страшных  слов,

которых испугался бы всякий, или не придавал им никакого значения. И то, что

он так равнодушно  и  невнимательно  принимал  сердитые  и  страшные  слова,

наполнило человека чувством злобы и злобу его сделало бессильной.

     — Ну, и подыхай тут, собака! — сказал он и решительно пошел вперед.

     И тогда щенок завизжал — жалобно, как погибающий, и уверенно,  что  его

должны услышать, как ребенок.

     — Ага, завизжал! — с злобной радостью сказал человек и  так  же  быстро

пошел назад, и когда подошел — щенок сидел молча и дрожал.

     — Ты пойдешь или нет? — спросил человек и не получил ответа.

     И вторично спросил то же и вторично не получил ответа.

     И тогда началась странная и нелепая борьба большого и сильного человека

с замирающим животным. Человек прогонял его домой, сердился,  кричал,  топал

огромными ногами, а щенок глядел в  сторону,  покорно  дрожал  от  холода  и

страха и не двигался с места. Человек притворно пошел назад к дому и ласково

чмокал губами, чтобы щенок побежал за ним, но тот сидел и  дрожал,  а  когда

человек отошел  далеко,  стал  настойчиво  и  жалобно  визжать.  Вернувшись,

человек ударил его ногой: щенок перевернулся, испуганно  взвизгнул  и  опять

сел, опираясь на  лапки,  и  задрожал.  Что-то  непонятное,  раздражающее  и

безвыходное вставало перед человеком. Он забыл о товарище, который ждал его,

и обо всем том далеком, что будет  сегодня  ночью,  —  и  всей  раздраженной

мыслью отдавался глупому щенку. Не мог он помириться с  тем,  как  щенок  не

понимает слов, не понимает необходимости скорей бежать к дому.

     С яростью человек поднял его за кожу на затылке и так отнес  на  десять

шагов ближе к дому. Там он осторожно положил его на снег и приказал:

     — Пошел! Пошел домой!

     И, не оглядываясь, зашагал к городу. Через сотню шагов  он  в  раздумье

остановился и поглядел назад. Ничего не было ни видно, ни слышно — широко  и

просторно было  на  замерзшей  речной  глади.  И  осторожно,  подкрадываясь,

человек вернулся к тому месту, где оставил щенка, — и с отчаянием  выругался

длинным и печальным ругательством: на том же месте, где его поставили, ни на

пядь ближе или дальше, сидел щенок и покорно дрожал.  Человек  наклонился  к

нему ближе и увидел маленькие круглые глазки, подернутые слезами,  и  мокрый

жалкий носик. И все это покорно и безнадежно дрожало..,

     — Да пойдешь ты? Убью на месте! — закричал он и замахнулся кулаком.

     Собрав в глаза всю силу своей злобы и раздражения, свирепо округлив их,

он секунду пристально глядел на щенка  и  рычал,  чтобы  напугать.  И  щенок

глядел в сторону своими заплаканными глазками и дрожал.

     — Ну, что мне с тобой делать? Что? — с горечью спросил человек.

     И, сидя на корточках, он бранил его и  жаловался,  что  не  знает,  как

быть; говорил о товарище, о деле, которое предстоит им ночью, и грозил щенку

скорой и страшной смертью.

     И щенок глядел в сторону и молча дрожал.

     — А, дурак, пробковая голова! — с отчаянием крикнул человек; как что-то

противное, убийственно ненавидимое, подхватил маленькое тельце, дал ему  два

сильных шлепка и понес к дому.

     И диким хохотом разразились, встречая его, дома, заборы и сады. Глухо и

темно гоготали застывшие  сады,  и  огороды,  сметливо  и  коварно  хихикали

освещенные окна и всем холодом своих промерзших бревен, всем таинственным  и

грозным нутром своим сурово смеялись молчаливые и темные дома:

     — Смотрите! Смотрите! Вот идет человек, которому предстоит убийство,  и

несет щенка. Смотрите! Смотрите на него!

     И совестно и страшно стало человеку. Дымным облаком окутывали его злоба

и страх, и что-то новое, странное, чего никогда еще не испытывал он в  своей

отверженной  и  мучительной  жизни  вора:  какое-то  удивительное  бессилие,

какая-то внутренняя слабость, когда крепки мышцы и злобой  сводится  сильная

рука, а сердце мягко и бессильно. Он ненавидел щенка — и осторожно  нес  его

злобными руками, так  бережно  и  осторожно,  как  будто  была  это  великая

драгоценность, дарованная ему прихотливой судьбой. И сурово оправдывался он:

     — Что же я с ним поделаю, если он не идет. Ведь  нельзя  же,  на  самом

деле!

     А безмолвный хохот все рос и сонмом озлобленных лиц  окружал  человека,

которому нынче предстояло  убийство  и  который  нес  паршивого  черненького

щенка. Теперь не одни дома и сады смеялись над ним,  смеялись  и  все  люди,

каких он знал в жизни, смеялись все кражи и насилия, какие он совершал,  все

тюрьмы, побои и издевательства, какие претерпело его старое, жилистое тело.

     — Смотрите! Смотрите! Ему красть, а он несет щенка! Ему нынче красть, а

он опоздает с паршивым маленьким щенком. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!  Старый  дурак!

Смотрите! Смотрите на него!

     И все быстрее он шел. Подавшись вперед всем туловищем, наклонив голову,

как бык,  готовый  бодаться,  он  точно  пробивался  сквозь  невидимые  ряды

невидимых врагов и, как знамя, нес перед собой таинственные и могущественные

слова:

     — Да ведь нельзя же, на самом деле! Нельзя!

     И все тише, все глуше становился потаенный  смех  невидимых  врагов,  и

реже стали их тесные ряды. Быть может, оттого случилось  это,  что  пушистым

снегом рассыпались тучи и белым колеблющимся мостом соединили небо с землей.

И медленнее  пошел  успокоенный  человек,  а  в  злобных  руках  его  оживал

полузамерзший черненький щенок. Куда-то далеко, в самую  глубину  маленького

тела загнал мороз нежную теплоту  жизни  —  и  теперь  она  выходила  оттуда

пробуждающаяся, яркая, странно-прекрасная в своей непостижимой тайне — такая

же прекрасная, как зарождение света и огня среди глубокой тьмы и ненастья.
Комментарии:
«Предстояла кража»
Впервые с подзаголовком «Эскиз» — в газете «Курьер», 1902, 25 декабря, Љ 356.