Стена

* Леонид Андреев. Стена *

—————————————————————

     OCR: Максим Бычков

—————————————————————
I

     Я и  другой  прокаженный,  мы  осторожно  подползли  к  самой  стене  и

посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая

и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была

буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так  что  нельзя  было  понять,  где

кончается черная земля и  начинается  небо.  И  сдавленная  землей  и  небом

задыхалась черная ночь,  и  глухо  и  тяжко  стонала,  и  с  каждым  вздохом

выплевывала из недр своих острый и  жгучий  песок,  от  которого  мучительно

горели наши язвы.

     — Попробуем перелезть, —  сказал  мне  прокаженный,  и  голос  его  был

гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.

     И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока.

Как и небо, рассекала она землю, лежала на  ней,  как  толстая  сытая  змея,

спадала в пропасть, поднималась  на  горы,  а  голову  и  хвост  прятала  за

горизонтом.

     — Ну, тогда сломаем ее! — предложил прокаженный.

     — Сломаем! — согласился я.

     Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась  кровью  наших  ран,  но

осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.

     — Убейте нас! Убейте нас!  —  стонали  мы  и  ползли,  но  все  лица  с

гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся  от

глубокого отвращения.

     Так мы доползли до голодного.  Он  сидел,  прислонившись  к  камню,  и,

казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У  него

совсем не было мяса, и кости стучали при движении,  и  сухая  кожа  шуршала.

Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта  шел  сухой  шершавый

голос:

     — Я го-ло-ден.

     И мы засмеялись и поползли быстрее,  пока  не  наткнулись  на  четырех,

которые танцевали. Они  сходились  и  расходились,  обнимали  друг  друга  и

кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал,

потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой  молча

обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при  каждом

его шаге капала большая мутная слеза.

     — Я хочу танцевать, — прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.

     Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один

через известные промежутки времени ударял об стену  лбом  и  падал,  потеряв

сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом

стену и, когда тот приходил в сознание, говорил:

     — Нужно еще; теперь немного осталось.

     И прокаженный засмеялся.

     — Это дураки, — сказал он, весело  надувая  щеки.  —  Это  дураки.  Они

думают, что там светло. А там тоже  темно,  и  тоже  ползают  прокаженные  и

просят: убейте нас.

     — А старик? — спросил я.

     — Ну, что старик? — возразил прокаженный. —  Старик  глупый,  слепой  и

ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он  проковыривал  в  стене?  Ты

видел? Я видел?

     И я рассердился и больно ударил товарища по  пузырям,  вздувавшимся  на

его черепе, и закричал:

     — А зачем ты сам лазил?

     Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:

     — Убейте нас! Убейте нас!

     Но с содроганием отворачивались лица, и никто  не  хотел  убивать  нас.

Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые! »
II

     У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра.  Ночь

никогда не уходила от нас и не  отдыхала  за  горами,  чтобы  прийти  оттуда

крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого  она  была  всегда  такая  усталая,

задыхающаяся и угрюмая. Злая она была.  Случилось  так,  что  невыносимо  ей

делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда

бурной яростью вскипала ее черная,. глухо работающая грудь.  Она  рычала  на

нас,  как  плененный  зверь,  разум  которого  помутился,  и  гневно  мигала

огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную,

гордо-спокойную  стену  и  жалкую  кучку  дрожащих  людей.  Как   к   другу,

прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш  враг,

всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью  и  начинала  грозно

хохотать, покачивая своим  серым  пятнистым  брюхом,  и  старые  лысые  горы

подхватывали   этот   сатанинский   хохот.   Гулко   вторила   ему    мрачно

развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни,  а  они  дробили  наши

головы  и  расплющивали  тела.  Так  веселились   они,   эти   великаны,   и

перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы  лежали  ниц  и  с

ужасом прислушивались, как в недрах  земли  ворочается  что-то  громадное  и

глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:

     — Убей нас!

     Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.

     Проходил порыв безумного  гнева  и  веселья,  и  ночь  плакала  слезами

раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы  с

радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и  слабой,  и  становились

веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного,  и  с  веселой

завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно

кружились в бесконечном танце.

     И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе

временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее,  а  она

смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это

было так приятно.

     И нельзя  понять,  как  это  случилось,  но  радостно  оскаленные  зубы

начинали щелкать, поцелуи становились уксусом, и с визгом, в котором еще  не

исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И  она,  беленькие

зубки, тоже била меня по моей больной  слабой  голове  и  острыми  коготками

впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца — била меня, прокаженного,

бедного, такого бедного. И  это-  было  страшнее,  чем  гнев  самой  ночи  и

бездушный хохот стены. И я,  прокаженный,  плакал  и  дрожал  от  страха,  и

потихоньку, тайно от всех целовал гнусные  ноги  стены  и  просил  ее  меня,

только меня одного пропустить в тот мир, где нет  безумных,  убивающих  друг

друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на  нее,

бил ее кулаками и кричал:

     — Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.

     Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и  никто  не  хотел  слушать

меня, прокаженного.
III

     И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало  шумно,

и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая  пыль  со  своих  платьев  и

зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было  больно,  и  жизнь  тяготила

нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей  рукой,  гнусавил

быстрой скороговоркой:

     — Убейте нас. Убейте нас.

     Резким движением мы вскочили на  ноги  и  бросились  в  толпу,  но  она

расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:

     — Убейте нас.

     Но неподвижны и глухи были  спины,  как  вторая  стена.  Это  было  так

страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.

     Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо,  первое  лицо,  и  оно

было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо  женщины.

И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а

она также улыбалась ему  провалившимся  ртом  и  потупляла  глаза,  лишенные

ресниц.

     И они женились. И  на  миг  все  лица  обернулись  к  ним,  и  широкий,

раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг

с другом. Смеялся и я,  прокаженный;  ведь  глупо  жениться,  когда  ты  так

некрасив и болен.

     — Дурак, — сказал я насмешливо. — Что ты будешь с ней делать?

     Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:

     — Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.

     — А дети?

     — А детей мы будем убивать.

     — Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему

— у нее такие лукавые глаза.
IV

     Они кончили свою работу — тот, что ударялся лбом, и другой,  помогавший

ему, и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом  в  стену,  и  был  еще

теплый, а другой тихонько пел веселую песенку.

     — Ступай, скажи голодному, — приказал  я  ему,  и  он  послушно  пошел,

напевая.

     И я видел, как голодный откачнулся от  своего  камня.  Шатаясь,  падая,

задевая всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он  пробирался

к стене, где качался повешенный, и щелкал зубами и  смеялся,  радостно,  как

ребенок. Только кусочек ноги! Но он опоздал, и  другие,  сильные,  опередили

его. Напирая один  на  другого,  царапаясь  и  кусаясь,  они  облепили  труп

повешенного в грызли его ноги, и аппетитно чавкали и  трещали  разгрызаемыми

костями. И его не пустили. Он сел на корточки, смотрел, как едят  другие,  и

облизывался шершавым языком, и продолжительный вой несся  из  его  большого,

пустого рта:

     — Я го-ло-ден.

     Вот было смешно; тот умер за голодного, а голодному даже куска от  ноги

не досталось. И я смеялся, и другой прокаженный смеялся, и жена его  тут  же

смешливо открывала и закрывала свои лукавые глаза: щурить их она  не  могла,

так как у нее не было ресниц.

     А он выл все яростнее и громче:

     — Я го-ло-ден.

     И  хрип  исчез  из  его  голоса,   и   чистым   металлическим   звуком,

пронзительным и ясным, поднимался он вверх, ударялся о стену и, отскочив  от

нее, летел над темными пропастями и седыми вершинами гор.

     И скоро завыли все, находившиеся у стены, а  их  было  так  много,  как

саранчи, и жадны и  голодны  они  были,  как  саранча,  и  казалось,  что  в

нестерпимых муках взвыла сама сожженная земля, широко раскрыв свой  каменный

зев. Словно лес сухих деревьев, склоненных в одну сторону -бушующим  ветром,

поднимались и протягивались к  стене  судорожно  выпрямленные  руки,  тощие,

жалкие, молящие, и было столько в них  отчаяния,  что  содрогались  камни  и

трусливо убегали седые и синие тучи. Но неподвижна и  высока  была  стена  и

равнодушно отражала она вой, пластами резавший и пронзавший густой зловонный

воздух.

     И все глаза обратились к стене, и огнистые лучи струили  они  из  себя.

Они верили и ждали, что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении

веры уже видели, как колеблются камни, как с  основания  до  вершины  дрожит

каменная змея, упитанная кровью и  человеческими  мозгами.  Быть  может,  то

слезы  дрожали  в  наших  глазах,  а  мы  думали,  что  сама  стена,  и  еще

пронзительнее стал наш вой.

     Гнев и ликование близкой победы зазвучали в нем.
V

     И вот что случилось  тогда.  Высоко  на  камень  встала  худая,  старая

женщина с провалившимися  сухими  щеками  и  длинными  нечесаными  волосами,

похожими на седую гриву старого голодного волка. Одежда ее  была  разорвана,

обнажая желтые костлявые плечи и тощие, отвислые груди, давшие жизнь  многим

и истощенные материнством.  Она  протянула  руки  к  стене  —  и  все  взоры

последовали за ними; она заговорила, и в голосе ее было  столько  муки,  что

стыдливо замер отчаянный вой голодного.

     — Отдай мне мое дитя! — сказала женщина.

     И все мы молчали и яростно  улыбались,  и  ждали,  что  ответит  стена.

Кроваво-серым пятном  выступали  на  стене  мозги  того,  кого  эта  женщина

называла «мое дитя», и мы ждали  нетерпеливо,  грозно,  что  ответит  подлая

убийца. И так тихо было, что мы слышали шорох туч,  двигавшихся  над  нашими

головами, и сама черная ночь замкнула стоны в своей груди и  лишь  с  легким

свистом выплевывала жгучий мелкий песок,  разъедавший  наши  раны.  И  снова

зазвенело суровое и горькое требование:

     — Жестокая, отдай мне мое дитя!

     Все грознее  и  яростнее  становилась  наша  улыбка,  но  подлая  стена

молчала. И тогда из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и  стал

рядом с женщиной.

     — Отдай мне моего сына! — сказал он.

     Так страшно было и  весело!  Спина  моя  ежилась  от  холода,  и  мышцы

сокращались от прилива неведомой и грозной силы, а мой спутник толкал меня в

бок, ляскал зубами, и смрадное дыхание шипящей, широкой волной  выходило  из

гниющего рта.

     И вот вышел из толпы еще человек и сказал:

     — Отдай мне моего брата!

     И еще вышел человек и сказал:

     — Отдай мне мою дочь!

     И вот стали выходить мужчины и женщины, старые и молодые, и  простирали

руки, и неумолимо звучало их горькое требование:

     — Отдай мне мое дитя!

     Тогда и я, прокаженный, ощутил в себе силу и смелость, и вышел  вперед,

и крикнул громко и грозно:

     — Убийца! Отдай мне самого меня!

     А она, — она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась,  что  не

слышит, и злобный смех сотряс  мои  изъязвленные  щеки,  и  безумная  ярость

наполнила наши изболевшиеся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо,  и

тогда женщина гневно потрясла тощими, желтыми руками и бросила неумолимо:

     — Так будь же проклята ты, убившая мое дитя!

     Красивый, суровый старик повторил:

     — Будь проклята!

     И звенящим тысячеголосым стоном повторила вся земля:

     — Будь проклята! Проклята! Проклята!
VI

     И глубоко вздохнула черная ночь, и, словно море, подхваченное  ураганом

и всей своей тяжкой ревущей громадой брошенное на скалы,  всколыхнулся  весь

видимый мир и тысячью напряженных и яростных грудей ударил о стену.  Высоко,

до самых тяжело ворочавшихся туч брызнула кровавая пена  и  окрасила  их,  и

стали они огненные и  страшные  и  красный  свет  бросили  вниз,  туда,  где

гремело, рокотало и выло что-то мелкое, но чудовищно-многочисленное,  черное

и свирепое. С замирающим стоном, полным несказанной боли, отхлынуло оно —  и

непоколебимо стояла стена и молчала. Но не робко и не стыдливо молчала  она,

— сумрачен и грозно-покоен был взгляд ее бесформенных  очей,  и  гордо,  как

царица, спускала она с плеч своих пурпуровую мантию быстро обегающей  крови,

и концы ее терялись среди изуродованных трупов.

     Но, умирая каждую секунду,  мы  были  бессмертны,  как  боги.  И  снова

взревел мощный поток человеческих тел и всей своей силой ударил о  стену.  И

снова отхлынул, и так много, много  раз,  пока  не  наступила  усталость,  и

мертвый сон, и тишина. А я, прокаженный, был у  самой  стены  н  видел,  что

начинает шататься она, гордая царица, и ужас падения судорогой пробегает  по

ее камням.

     — Она падает! — закричал я. — Братья, она падает!

     — Ты ошибаешься, прокаженный, — ответили мне братья.

     И тогда я стал просить их:

     — Пусть стоит она, но разве каждый труп не есть ступень к вершине?  Нас

много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые

трупы и так дойдем до вершины. И если останется только  один,  —  он  увидит

новый мир.

     И с веселой надеждой оглянулся я — и одни  спины  увидел,  равнодушные,

жирные, усталые. В бесконечном  танце  кружились  те  четверо,  сходились  и

расходились,  н  черная  ночь  выплевывала  мокрый  песок,  как  больная,  и

несокрушимой громадой стояла стена.

     — Братья! — просил я. — Братья!

     Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и  никто  не  хотел  слушать

меня, прокаженного.

     Горе!.. Горе!.. Горе!..