Праздник

Леонид Андреев. Праздник

—————————————————————-

     Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.

—————————————————————-
   I

     С  половины  Великого поста Качерин почувствовал, что в мир надвигается

что-то  крупное,  светлое и немного страшное в своей торжественности. И хотя

оно  называлось  старым  словом  «праздник»  и для всех других было просто и

понятно,  Качерину  оно  казалось  новым  и  загадочным,-  таким  новым, как

сознание  своего  существования.  Последний  год  Качерину  казалось, что он

только  что  появился  на свет, и все удивляло и интересовало его, а то, что

было  раньше и называлось детством, представлялось смешным, веселым и к нему

не  относящимся.  И  он  помнил момент, когда началась его жизнь. Он сидел в

своем  классе  на уроке и скучал, когда внезапно с удивительной ясностью ему

представилось,  что  вот этот, который сидит на третьей парте, подпер голову

рукой  и  скучает, есть он, Николай Николаевич Качерин, а вот эти — тот, что

бормочет  с  кафедры,  и  другие, рассевшиеся по партам,- совсем иные люди и

иной  мир.  Представление это было ярко, сильно и мгновенно, и потом Качерин

уже  не  мог  вызвать  его, хотя часто делал к тому попытки: садился в ту же

позу   и   подпирал   голову  рукой.  Но  зато  все  стало  новым  и  полным

загадочности: товарищи, отец и мать, книги и он сам.

     Качерин  был  учеником  седьмого  класса  гимназии, и одни из знакомых,

старые,   называли   его   просто   «Коля»,   а  все  новые  звали  Николаем

Николаевичем.  Он  был невысокого роста, тоненький и хрупкий, с очень нежным

цветом  лица  и  вежливой  тихой  речью.  Усики  у  него  только  что  стали

пробиваться  и  темной  пушистой  дорожкой  проходили над свежими и красными

губами.  Родители  Качерина  были  очень  богатые  люди  и имели на одной из

главных  улиц города свой дом, при котором находился большой, в две десятины

сад,  громадные  сараи и конюшни и даже колодец, из которого вся почти улица

брала для себя воду.

     У  Качерина  было  много  приятелей  и один друг, Меркулов, которого он

любил  горячо  и  нежно  и  каждую  неделю  отсылал  ему  по большому, мелко

исписанному  письму.  Меркулов  был  старше  его  двумя  годами  и  с  осени

находился  в юнкерском училище, откуда приезжал только на большие праздники.

Имелись  у Качерина и враги, по крайней мере, один враг — реалист, с которым

он  однажды  подрался  еще маленький, и с тех пор косился при встрече и одно

время  даже  носил  в  кармане кастет. Была у него и возлюбленная — молодая,

красивая  и  веселая  горничная, однажды овладевшая им. В гимназии, дома и у

знакомых  все  считали  его  очень счастливым юношей, но сам он находил себя

глубоко  несчастным.  И  причиной  несчастья  было  то, что он сознавал себя

порочным  и  лживым,  а  жизнь  свою  никому  и ни на что не нужной. И много

неразрешимых  вопросов  приходило ему в голову и выталкивало оттуда латынь и

математику:  нужно  ли  ему  жить и зачем? Как сделать, чтобы быть довольным

собой  и  чтобы все любили его? За последнюю учебную четверть он получил две

двойки,  и  это грозило ему оставлением в классе на другой год. И то, что он

так  плохо  учился  и  скрывал  это  от  родителей,  которые с своей стороны

добродушно  хвалили  его,  делало  его окончательно негодным в его глазах. А

если  бы  еще все, хвалившие его, знали, где он бывает с товарищами и что он

делает там!

     И  надвигавшееся  на  мир  что-то  крупное, светлое и немного страшное,

называвшееся  старым  именем  «праздник», как будто несло с собой и ответ. И

Качерин  думал,  что  не  может быть печальным этот ответ, и что обязательно

явится  некто  и  скажет, как нужно жить и для чего нужно жить. Будет ли это

Меркулов,  который  приедет  к  Святой, или кто-нибудь другой, а может быть,

даже и не кто-нибудь, а что-нибудь — Качерин не знал, но он ждал.

     И праздник наступил. 
   II
      

     Праздничное  и  новое  началось  с  первых  дней  Страстной  недели, но

Качерин  не  сразу почувствовал его. Он ходил в гимназическую церковь, видел

там  товарищей  и  учителей, и все это было будничное и старое. Надзиратель,

носивший  странное  название  «Глиста»,  поймал его, когда он курил, и хотел

жаловаться  инспектору.  Все  было  скучно  и  серо,  и  все  лица  казались

тусклыми,  и  на  них  не  было  видно того, что замечалось раньше,- того же

ожидания  какой-то  необычайной  радости,  как  у  него. Быть может, на всех

влияла  дурная  погода:  на  Вербное  воскресенье  шел снег, а потом три дня

стояли  холод  и  слякоть, и нельзя было открыть ни одного окна. Но все же в

воздухе  носилось  что-то  раздражающее.  На  улицах  экипажей и людей стало

больше,  чем  всегда,  и  двигались  они  быстрее  и  говорили громче, и все

обязательно  толковали  не  о  текущем  дне,  а  о том, что они будут делать

тогда,  на праздниках. Настоящее точно провалилось куда-то, и люди думали об

одном будущем.

     И  когда  в пятницу появилось солнце и сразу нагрело и подсушило землю,

надвигающийся  праздник  овладел всем живущим, и Качерин почувствовал его во

всем.  Но  это  все  было  только  ожиданием, и раздражало и мучило. Качерин

пошел  в  конюшню,-  там  кучер  и дворник мыли экипажи и чистили лошадей, и

были  злы  и  неразговорчивы.  Он  несколько  раз  заглядывал на кухню — там

происходило  что-то  необыкновенное.  И  всегда  в  будни Качерины ели очень

много  и  хорошо,  но  теперь  все  готовили  и  готовили,  и  ни до чего из

приготовляемого  нельзя  было  касаться,  так  как  оно  предназначалось для

праздника.  И  мать  и  отец  уезжали на старенькой пролетке и привозили все

новые  кульки,  и  опять  уезжали,  и  по всему дому разносили раздражающий,

необычайный  запах  ванили,  свежего теста и яиц. Всюду перед иконами горели

лампадки,  и  нянька  ругалась  с маленькими детьми и не пускала их в залу и

гостиную,  где полы были начищены и уже все убрано. Завтрака совсем не было,

а  обед  подали  такой  плохой,  как будто есть теперь совсем было не нужно.

Горничная  Даша  столкнулась  с  Качериным  в  буфетной, когда там никого не

было,  и  хотя  поцеловала  его,  но быстро и небрежно. Волосы у нее были не

причесаны, и от голых рук шел тот же раздражающий запах ванили.

     — Выйди в сад, — сказал Кочерин.

     — И ни-ни-ни! — замотала  головой  Даша. — Вот! — растопырила она руки,

показывая, сколько у нее дела.

     Качерин  вышел  в  сад,  и  сад показался ему полным того же страстного

ожидания.  Около террасы дорожки были уже вычищены и посыпаны желтым песком,

но  дальше, в глубине сада, было сыро и запущено, как это бывает после зимы.

На   дорожках   лежал,   прилипая  к  земле,  прошлогодний  лист,  темный  и

промоченный  насквозь;  в  углах  у  заборов белел нездоровый снег, и из-под

него  сочились  струйки  воды,  чистой  и  прозрачной,  как  слеза.  Местами

темно-зелеными  пучками сидела молодая крапива, и недалеко от нее выглядывал

на  свет  остренький  стебелек  травы, одинокий и пугливый. Нагретые солнцем

скамейки  жгли руку, а весь неподвижный воздух казался до густоты насыщенным

солнечным  теплом,  ароматом  земли  и  невидимой молодой зелени. Радостно и

тихо  было  в  саду,  и  отчетливо  доносилось  с  улицы  скрипение  ворота,

поднимающего  из  колодца бадью. Но Качерин не мог наслаждаться этим покоем,

и  ему  казалось,  что сейчас и нельзя делать этого, а нужно ждать того, что

называется  «праздником».  И  он  переходил  от  одной  скамейки  к  другой,

присаживался  ненадолго  я снова шел. Так он обошел весь сад, чего-то ожидая

и  ища,  опять  побыл  в  конюшнях  и несколько раз выглянул на улицу, точно

праздник  должен  был  прийти  именно  оттуда. И до поздней ночи он ходил по

дому  и  по  двору  и всем мешал, и всех молча спрашивал: скоро ли, наконец,

придет он, ваш праздник?

     В субботу днем мать сказала ему:

     —  Приехал  твой  Меркулов,  сейчас  видели  его  на Московской. Обещал

вечером прийти.

     Качерин вспыхнул и улыбнулся.

     —  И  я рада, — ответила  на  его  улыбку мать. — Скучать и мешаться не

будешь.

     Все  кругом  стало  теперь  ясно и понятно для Качерина, и он терпеливо

стал  ожидать,  зная, кого он теперь ждет: Меркулова. Он думал о том, что он

будет  рассказывать  своему  другу,  и  ему  чудилось,  что  одного простого

рассказа  достаточно  для  того, чтобы распутать и разрешить узел, в который

завязалась  его  жизнь  и который минуту назад представлялся неразрешимым. И

он  сделал  приготовления  для  приема  Меркулова:  добыл через Дашу бутылку

красного  вина и две рюмки и все это поставил на окне в своей комнате. В эту

минуту  он  забыл,  что  одним  из пороков, внушавших ему отвращение к себе,

была приобретенная в этом году привычка к вину.

     Наступал  вечер,  и большой дом начал успокаиваться. Реже хлопала дверь

из  кухни,  и  умолкли в детской ворчливые звуки нянькиных нотаций и звонкие

голоса   детей.   Качерин   прошелся  по  чистым  и  торжественно-молчаливым

комнатам,  сумеречно  освещенным  вздрагивающим огнем лампад. Белые кисейные

занавеси  у  окон также, казалось, вздрагивали, и было все немного и страшно

и  весело,  полно  тихого  и  светлого  ожидания,- так, как и, должно быть в

такой большой и хороший праздник.

     Сейчас  придет Меркулов. Что-нибудь задержало его. Тихо было на дворе и

в  саду,  куда прошелся Качерин. В конюшне громко стукнула копытом лошадь, и

он  вздрогнул  от этого звука и подумал: сейчас придет Меркулов. У раскрытых

дверей сарая горел фонарь, и кучер Евмен мазал чем-то свои сапоги.

     —  Скоро и  к  утрени,  а? — ласково спросил он, узнав барчука в смутно

темневшей  тоненькой  фигурке,  и добродушно подмигнул: — А Дашку с куличами

уже услали!

     Он  знал  о  любви  Качерина  к Даше, как знали это и все в доме, кроме

родителей, и покровительствовал ей.

     Почему же не идет Меркулов?

     Еще  раз  Качерин прошелся по всем местам, где он уже был в этот вечер,

и,  стыдясь  самого  себя,  отправился  к калитке. Он был уверен, что, когда

откроет  ее  и выглянет на улицу, увидит подходящего Меркулова и услышит его

милый   голос:   «Здравствуй,  Коля!»  Осторожно,  медленно  Качерин  открыл

скрипнувшую  калитку,  выглянул,  потом  вышел  на  улицу  и сел на холодные

ступени   каменного  крыльца.  Безлюдно  и  тихо  было  на  улице.  Издалека

послышался   звук  экипажа,  и  Качерин  приподнялся.  Ближе.  Всеми  своими

железными  частями  забренчала  разбитая  пролетка, и уже по одному звуку он

догадался,  что  это  возвращался  один,  без  седока, запоздавший извозчик.

Слышно  стало,  как  ухают  колеса  в  промытых  водой  колдобинах  дороги и

расплескивается  под копытами жидкая грязь — и вновь настала глубокая тишина

апрельской  темной  ночи.  Долго  еще сидел Качерин и много раз обманывался,

думая, что вот наконец идет Меркулов.

     Не пришел Меркулов.

     Словами  не  мог определить Качерин того чувства, которое охватило его,

когда  он,  нахолодавшийся,  вернулся  в  свою  чистую и светлую комнату. Он

задыхался  от  гнева,  тоски и слез, комком собравшихся в горле. Он мысленно

произносил  упреки, которые он сделал бы теперь, если бы пришел Меркулов, но

они не складывались в фразы и переходили в дикий и неосмысленный крик:

     — Подлец! Подлец!

     Разве  стоит  после этого жить? Полгода не видались они; полгода днем и

ночью  думал он о той минуте, когда увидит своего друга и все расскажет ему:

как  тяжело  и  мучительно  жить,  когда  нет смысла в жизни, когда нет души

кругом,  с которой можно было бы поделиться своим горем. Полгода не виделись

—  и  он не мог прийти и остался с другими пошлыми людьми, которые интересны

ему,  дороги и милы! И Качерину кажется, что все страстное ожидание, которое

так  долго  томило  его, которое он видел начертанным на всех лицах и вещах,

относилось  к  одному  Меркулову. Один он, и только он, нес с собой ответ на

все  мучительные вопросы и обещал свет и радость и успокоение. О, если бы он

пришел!

     Подлец!

     Качерин  ставит  на  стол  бутылку  с  красным  вином  и  две рюмки и с

искаженной  усмешкой  смотрит  на  них.  Из  той  рюмки  должен был пить он.

Усмехаясь  и качая головой, Качерин наливает обе рюмки, берет свою, чокается

и пьет.

     — За… твое здоровье! — говорит он вслух и не замечает этого.

     Смотри  же  ты,  оставшийся  с  пошлыми  людьми,  как гибнет твой друг,

который  так  любит  тебя.  Смотри,  как  в  одиночку,  перед тенью бывшего,

напивается  он и падает все ниже и ниже. Стоит ли жить, когда так ничтожны и

подлы  люди? Стоит ли думать о себе, о своем достоинстве и жизни, когда ложь

и обман царят над миром? Пусть гибнет все!

     Уже  целых две рюмки выпил Качерин и не почувствовал хмеля. Он ходил по

комнате,  садился  и  вновь  ходил, и хватался руками за грудь и голову. Ему

чудилось,  что  сейчас  в  них  разорвется  что-то  и кровь потечет из глаз,

вместо  бесцветных слез. И то проклинал он, то молил, то о мести думал, то о

смерти,  и уверен был, что никто на свете не терпел таких мучений, как он, и

ни  к  кому  не  была  так  безжалостна жизнь и люди. И когда он вспоминал о

светлых  минутах  ожидания  и  о  том,  как  долго  и терпеливо он ждал, ему

хотелось нанести себе самое тяжелое и позорное оскорбление.

     В дверях комнаты послышался стук.

     — Коля, а ты разве в церковь не пойдешь? — спросил голос матери.

     Качерин  поспешно  схватил  бутылку с вином и рюмки и на цыпочках отнес

их к окну. Потом, усиленно стуча ногами, подошел к двери и открыл ее.

     —  А Меркулов-то твой не пришел, — сказала мать, оглядывая комнату. — Я

думала, ты с ним сидишь.

     —   Вероятно,   задержал  кто-нибудь, — отвечал  Качерин  равнодушно  и

беззаботно.

     — Должно быть. У него так много знакомых. А мы с отцом уезжаем.

     Мать  еще раз оглядела комнату, и Качерину показалось, что она особенно

долго смотрела на занавеси окна, за которыми стояла бутылка, и вышла.

     Качерин  чувствовал,  что  в  жизни для него все уже кончилось и теперь

безразлично,  останется  ли  он  дома или пойдет в церковь. И ему захотелось

пойти,  чтобы  увидеть,  как  веселы  и  счастливы все люди и как несчастлив

только  он  один. Он нарочно будет смеяться и шутить, и никто не догадается,

что  этот  юноша,  такой молодой, такой хороший и веселый, думает о смерти и

только  одной ее жаждет. В зеркало взглянули на него большие глаза с темными

кругами  и  бледное,  страдальческое  лицо.  Качерин  нахмурил  брови, потом

горько улыбнулся и подумал, что он сейчас рисуется.

     — И пусть рисуюсь. Ведь я негодяй,- с усмешкой передернул он плечами.

     Совсем  близок  был  праздник,  большой  и  загадочный, и Качерин снова

ощутил  замирающее чувство ожидания, когда вышел из дому. Отовсюду в церковь

шли  люди, и топот бесчисленных ног отдавался в тихой улице, и казалось, что

умерли  все  остальные  звуки. Медленно и грузно шмурыгали ногами старухи, и

приостанавливались,  и  вздыхали;  частым, мелким топотом отдавалась походка

детей,  и  твердо  и ровно стучали по камням ноги взрослых. И необыкновенная

поспешность  чувствовалась  в стремительном движении толпы вперед, к чему-то

неизвестному,  но  радостному.  Даже  разговоров  слышно не было, точно люди

боялись  потерять  хоть  одну  минуту и опоздать, и Качерин невольно ускорил

шаги, и чем больше обгонял других, тем сильнее торопился.

     Но  вот  и  гимназия.  В  большой  зале, в которой гимназисты гуляли во

время  перемен  и  свободных  уроков,  рядами стояли куличи, и около каждого

была  зажженная  свеча. Отсюда не было слышно церковной службы, но прислуга,

стоявшая  у  куличей,  крестилась.  По  коридорам двигалась густая и пестрая

толпа  гимназистов  в  мундирах  и барышень в белых и цветных платьях, и так

странно  было  видеть  этих чужих, веселых, болтливых людей в коридорах, где

раньше  было  все  так  строго  и  чинно,  и  ходили  учителя  во фраках и с

журналами.  И  все  гулявшие  смеялись  и  говорили,  и  на всех лицах сияла

радость  —  по-видимому,  праздник  для  них  уже  наступил.  Как  будто уже

случилось  что-то необыкновенно радостное, или оно происходит сейчас, и люди

присматриваются.  Высокая  плотина, за которой люди копили для себя веселье,

оставаясь  в  ожидании  его  в  обмелевшем  русле  жизни, казалось, дала уже

трещины  и  с  минуты  на минуту готовилась рухнуть. Качерин чувствовал, как

все  выше  и  выше  поднимаются  вокруг  него  волны светлой радости, и люди

захлебываются  в них. Он прислушивался к разговорам; он вглядывался в лица и

допрашивал  смеющиеся  глаза — и было во всех них что-то новое, незнакомое и

чуждое.  Старые знакомые пошлости звучали странным весельем и даже как будто

бы  умом.  Люди  встречались,  улыбались,  говорили:  «здравствуйте»,  и оно

звучало  как  поцелуй. При теплом сиянии свечей, лившемся и сверху, и снизу,

и   с   боков,   разглаживались   морщины   на   лицах,  и  они  становились

неузнаваемыми,  и в глазах блестел новый огонек: то ли отблеск свечей, то ли

внутреннего  света.  Все  выше  и  выше поднимались волны бурного и громкого

веселья  и смыкались над головой Качерина, но ни одна капля его не входила в

его  грудь и не освежала пересохшие от жажды уста. И как тогда, в классе, на

миг  блеснуло  сознание  одиночества и как молнией осветило черную пропасть,

отделявшую  его,  этого  уныло  блуждающего  по коридорам человека, от всего

мира и от людей.

     —  Праздник…  Как страшно это — праздник, — шептал Качерин, сторонясь

от  толкавших  его  веселых, довольных людей, которые так ласково глядели на

него  и так далеко были от него своими душами. И с ужасом, который так легко

сообщался  его  уму,  Качерин  с  поразительной ясностью представился самому

себе  в виде какого-то отверженца, Каина, на котором лежит печать проклятия.

Весь  мир  живых людей и неживых предметов говорил на одном веселом, звучном

языке.  Качерин  один  не  понимал  этого языка и мучился от дикого сознания

одиночества.

     И  Качерин  ушел  из  сверкающего  огнями  здания гимназии, ища покой в

темных  улицах.  Но,  куда  ни шел он, везде встречали его сияющие церкви, и

около  них  шумно  толпился народ, а в стекла окон он видел молодые и старые

лица  без  морщин, и головы, медленно склонявшиеся после крестного знамения.

Ни  звука  не  доносилось из-за толстых стекол, и эта немая вереница светлых

лиц,  трепетавших под наплывом одного и того же глубокого блаженного чувства

единения  между  собой  и  Богом, наводила страх на молодого отверженца. Так

переходил  он  от  одной  церкви к другой, и всюду заглядывал в окна и видел

одни  и  те  же  мерно  склонявшиеся головы и беззвучно шепчущие губы. И все

страшнее  и  страшнее становилось Качерину. Ему чудилось, что это все одна и

та  же  церковь  с  одними и теми же людьми вырастает у него перед глазами и

загораживает  дорогу,  и  гремит  всеми своими горящими окнами, всеми своими

колоколами, грозными, могучими:

     — Проклятый! Проклятый!

     И  когда  Качерин  вспоминал  свое  недавнее горе от неприхода и измены

Меркулова,  он  понимал,  как  оно  ничтожно  и  слабо  перед  этим  страхом

одиночества  и  заброшенности, охватившим его душу. И еще более загадочным и

страшным  становился  праздник, который он наконец видел всюду и которого не

чувствовал  и  не  понимал.  Смолк  грозно-веселый  говор колоколов, с самых

отдаленных  концов  темного  города  посылавших  ему проклятие и насмешку, и

Качерин  совершенно машинально за толпой мещан полез на какую-то колокольню.

Непроглядный  мрак  охватил  его  на  переходах  крутых  и узеньких лестниц.

Впереди  скрипели ступени под тяжелыми шагами идущих, и Качерин, одной рукой

держась  за  скользкие  перила,  другую протягивал вперед и думал, как глухо

здесь  и  таинственно  и непохоже на то, что недалеко внизу молится тысячная

толпа и поют священники и певчие.

     Но  вот голову его охватило нежным холодком весенней ночи, и возле себя

он  увидел  медные,  молчаливо  отдыхавшие  чудовища,  а  внизу крыши домов,

плоские,  как  будто лежащие на мостовой. На железных откосах горели плошки,

и  пламя от фитилей сгибалось от неслышного, только ими ощутимого ветерка. И

куда  ни  хватал  взор,  всюду он видел такие же мирно молчащие колокольни и

огоньки  плошек,  взобравшихся так высоко, как звезды. И здесь был праздник,

но  другой, чем внизу — кроткий, торжественный и нежный, как ласка весеннего

воздуха.  Он  не мучил Качерина, не дразнил его своим ярким блеском и шумным

весельем,  а  входил  в  его  грудь,  ласковый  и  тихий,  и  что-то  теплое

переливалось  в  сердце.  И когда Качерин прикоснулся рукой к холодному краю

колокола,  голос которого таким страшным и жестоким казался снизу, он звенел

тихо  и  немного  грустно.  Точно  и  его  медную грудь утомили бурные звуки

громкого ликования.

     Задумчивый  и смягченный, Качерин спустился с колокольни и вошел внутрь

церкви,  которая  стала  близкой  ему  и  дорогой,  так как одна она из всех

церквей  так  дружески  и  хорошо  встретила  его.  Вероятно,  то был бедный

приход,  или все хорошо одетые, богатые люди стояли ближе к алтарю и к Богу,

как  думали  они,  только  в  тесной  толпе  молящихся  не было раздражающей

пестроты  и  яркости праздничных одежд, и лишь на лицах их светлый праздник,

такой  же  кроткий  и  тихий,  как  и наверху. Пробираясь осторожно к стене,

Качерин  увидел  девушку его лет, в коричневом форменном платье гимназистки,

и  остановился  немного  сзади  нее.  Она долго не замечала его пристального

взгляда,  но потом обернулась и кивнула головой, так как они были знакомы, и

улыбнулась  ласково  и  приветливо. Ни смущения, ни любопытства не прочел он

во  взоре  ее ясных глаз, и улыбка ее была так проста, доверчива и мила, как

мило  и  просто  было все ее молодое, красивое лицо. Доверчивость и простота

читались  в  медленном  поднятии густых ресниц, в прозрачной и чистой краске

щек,   а   особенно   говорили  о  них,  казалось  Качерину,  простенькие  и

наивно-милые  колечки  темных волос, поднимавшихся от белой шеи. И как будто

так  и  нужно было случиться, как оно случилось: чтобы он пришел сюда и стал

здесь  возле  нее,  и  иначе  не  могло быть. Кто-то вздохнул сзади Качерина

глубоко  и продолжительно, чей-то молитвенный шепот проникал в его ухо, а он

смотрел  на  золоченый  иконостас,  задернутый  синими клубами дыма и тускло

сверкавший,  и  на  милые  колечки волос, и на белую нежную руку, неподвижно

державшую  свечу,  и  не понимал, что такое жгучее поднимается в нем. Чья-то

рука  осторожно  коснулась  его  плеча  и  протянулась  вперед  с  беленькой

свечкой, обвитой тоненькой полоской золота.

     — Спасителю! — тихо шепнул незнакомый голос.

     Качерин  так  же  осторожно коснулся плеча девушки и шепнул, протягивая

свечу:

     — Спасителю!

     Она   не  расслышала,  так  как  г,олос  его  был  глух  и  прерывался,

вопросительно-ласково  подняла  густые  ресницы и ближе наклонила ухо. И так

много  было  трогательной  доверчивости  в  этом простом движении, и с такой

непостижимой,  чудной  силой  оно разрушило стену, за которой, чуждая миру и

людям,   мучительно   содрогалась  одинокая  душа.  Волны  дивного  веселья,

прозрачные,   светлые,   подхватили   ее   и  понесли,  счастливую  в  своей

беспомощности.  Передав свечу дрожащей рукой, Качерин упал на колени — и мир

утратил  для  него  свою  реальность.  Он  не понимал, где он находится, кто

стоит  возле  него, и что поют где-то там, и откуда льется на него так много

света.  Он  не  знал,  о  чем плачет он такими горькими и такими счастливыми

слезами,  и  стыдливо скрывал их, по-детски закрывая лицо руками. Так хорошо

и  уютно  было  ему  внизу,  у людских ног, закрытому со всех сторон. В один

могучий  и  стройный аккорд слилось все, что видели его глаза, ощущала душа:

и  она,  эта девушка, такая милая и чистая, к которой страшно коснуться, как

к  святыне,  и  жгучая  печаль  о  себе,  порочном  и  гадком,  и страстная,

разрывающая  сердце  мольба о новой, чистой и светлой жизни. Не было радости

в  этой  дивной песне пробудившейся души, но всю радость, какая существует в

бесконечном  мире,  можно было отдать за один ее звук, чистый и печальный. И

плакал  Качерин,  и  каждая дрожащая слеза гранила чистую печаль, и сверкала

она  в  душе,  как драгоценный алмаз. С боязливой нежностью Качерин прижался

губами  к  коричневому  платью,  и  тоненькая  полоска его, сжатая между его

губами  и осторожной рукой, не была грубым и пыльным куском дешевой материи,

а  была  она  тем  чистым, тем светлым, ради которого только и стоит жить на

свете.

     Наступил праздник и для Качерина. 
    Комментарии
      

     Впервые  —  в  газете  «Курьер»,  1900,  9  апреля,  Љ  22.  «Праздник»

предназначался  для  пасхального  номера газеты. «…Теперь принужден писать

рассказ  для  «Курьера»,  причем  ненаписание  его  грозит мне осложнениями.

Времени  остается  всего  неделя,  а  у меня даже и сюжета нет»,- сокрушался

Андреев  в  письме  В. С. Миролюбову 23 марта 1900 г. (ЛА, вып. 5, с. 75). 9

апреля  1900 г. Андреев записал в дневнике: «Первый день Пасхи. Нечто весьма

торжественное  и умилительное, судя по рассказам, которые напечатаны сегодня

в газете «Курьер», — так же и по моему рассказу, в этой газете помещенному и

носящему  название  «Праздник».  Людям  бывает скучно и мерзко, но наступает

Пасха   (или  Рождество),  и  они  встречают  добрую  душу,  после  чего  им

становится весело. Так всегда бывает» (Дневник).