Роман Добрый
(Роман Лукич Антропов)
Гений русского сыска И.Д. Путилин
Первая серия
Книга 11.
Поцелуй Бронзовой Девы
Скромный служитель алтаря приветствует вас, сын мой. Исповедь — великое дело… — ласково проговорил тучный, упитанный настоятель-ксендз… N-ского варшавского костела, когда перед ним за исповедательными ширмами предстала высокая, стройная фигура молодого красавца графа Болеслава Ржевусского, сына местного магната. — Облегчите свою душу чистосердечным покаянием.
— Я прихожу к вам, отец мой, в последний раз… — несколько неуверенно начал молодой граф.
— Почему в последний раз?
— Потому что я люблю и скоро собираюсь жениться.
— Но разве женатые не исповедуются, сын мой? — удивленно вырвалось у служителя католической церкви.
— Вы не дали мне докончить. Я люблю русскую, я собираюсь жениться на православной.
Лицо ксендза как-то сразу потемнело и сделалось угрюмо-суровым.
— Что ж… — усмехнулся он. — Таких случаев, к прискорбию, немало… Это — дело вкуса и известного влечения. Но, конечно, вы сами будете пребывать в лоне святой католической церкви?
Молодой граф отрицательно покачал головой.
— Нет… — твердо произнес он.
— Как?! Вы…
Ксендз-исповедник даже отшатнулся, отпрянул от молодого человека.
— Я перехожу в православие. Родители моей невесты ставят непременным условием нашего брака мой переход из католичества в православие.
— И вы? — сурово, гневно спросил один из верных слуг ордена Игнатия Лойолы {Т. е. ордена иезуитов. Игнатии Лойола (1491? — 1556) был его основателем.}.
— И я принял это условие.
Какие-то хриплые звуки вырвались из груди духовника-иезуита.
— Я… я не верю своим ушам… Я не хочу, не могу этому верить, вы шутите…
— На исповеди не шутят, отец мой… — серьезно ответил молодой граф.
— Вы, вы — единственный отпрыск высокочтимого рода Ржевусских, самых пламенных и верующих католиков, переходите в иную, чужую веру?
— Чужая вера? Что это за странное определение, отец мой? Разве Бог — не один и тот же? Разве есть специально православный Христос и специально католический Христос.
— Не смешивайте Господа с церковью! — гневно прошептал исповедник.
— Я вот именно и не смешиваю, это делаете вы, разделившие Христа на разные алтари разных церквей… — в тон ему ответил взволнованно граф.
— Берегитесь! Вы богохульствуете.
Глаза фанатика-ксендза загорелись бешеным огнем.
— Я? Вы ошибаетесь. Если бы я переходил в магометанство или в иудейство — я мог бы понять взрыв вашего негодования, вашей духовной скорби. Но я перехожу в ту веру, которая высоко чтит Бога Христа. Что же это вас так устрашает, отец мой?
— Вы переходите в веру тех, которые являются врагами нашего народа, ваших отцов, матерей, сестер и братьев.
— Позвольте, отец мой, вы затрагиваете уже ту область, которая менее всего может касаться вопроса веры, религии: вы переходите на политику. Но разве это уместно здесь, в храме, на исповеди, перед святым Распятием? Или католическое духовенство отлично совмещает в себе служение политическим интригам со служением Богу?
Лицо ксендза стало багрово-красным.
— Еще раз повторяю вам: берегитесь! Вы начинаете издеваться над священнослужителями католической церкви. Вы с ума сошли! О, я узнаю в этом проклятое влияние православных изуверов… Сколько вы получили наставлений от их попов?…
— Мне стыдно за вас, отец мой… — отчеканил молодой граф. — Вы — слуга Милосердного Бога — позволяете себе предавать проклятию в святом месте таких же правоверных христиан, таких же христианских священнослужителей, как и вы сами.
— О, подлый орден Игнатия Лойолы живуч! Вы — оптом и в розницу торгующие Богом — вы остаетесь верны проклятому, вовсе не христианскому, завету: «Цель оправдывает средства». И вы, славшие людей на костер ad majorem Dei glorian (для вящей славы Бога), действительно не брезгуете никакими средствами. Я не ребенок, отец мой… Мне отлично известны проделки католического духовенства, менее всего думающего о догмах христианского евангелия. Прощайте. Я ухожу отсюда примиренным с Богом, но не с вами.
И, поклонившись, граф повернулся, чтобы выйти из исповедальни. Секунду ксендз-исповедник стоял пораженный, словно оглушенный… Потом он вздрогнул и резко крикнул:
— Стойте, граф! Я вас предупреждаю, что сегодня же я сообщу об этом вашему отцу. Посмотрим, как отнесется он к вашему ренегатству.
— Вы сообщите? Но разве духовник имеет право рассказывать кому бы то ни было о том, что ему говорилось на духу?
— Для спасения погибающей души… для торжества церкви… — залепетал ксендз-иезуит.
Молодой граф рассмеялся.
— Ну, разве я не прав, когда только что сказал, что у вас — «цель оправдывает средства»? Вы вот готовы быть клятвопреступником, дабы выслужиться перед вашим орденом, а заодно… и перед знатным, богатым магнатом.
— Погодите, стойте! — исступленно схватил за руку графа верный прислужник католической церкви. — Я умоляю вас именем Бога отказаться от этого безумного решения!
— Нет! — резко ответил Ржевусский.
— Но вы забываете одно, что Бог иногда очень сурово карает вероотступников. Знаете ли вы это, безумец? — свистящим шепотом пронеслось по исповедальне.
Глаза ксендза сверкали. Что-то молчаливо-угрожающее было видно в этом сверкании, было слышно в этом шепоте.
— А-а… — отшатнулся от него молодой граф. — Я вас понимаю, святой отец: вы грозите мне местью не Бога, а местью его служителей? Что ж, я и этого не боюсь… Работайте, старайтесь, но не забывайте, что теперь — не средние века, что ужасы святой Инквизиции отошли в область мрачных, отвратительных преданий. Прощайте!…
Глава II. «Спасите графа!»
Перед Путилиным в его служебном кабинете сидел посетитель с дорожной сумкой через плечо. Это был красивый, моложавый старик, очень симпатичный, с манерами старого барина былых годов.
— Сколько же прошло уже дней, как исчез молодой граф, господин Ракитин? — спросил посетителя Путилин.
— Около недели.
— А почему вы полагаете, что он исчез?
— Потому что никогда не бывало, чтобы он не являлся так долго к нам. В последнее время, когда он попросил у меня руки моей единственной дочери и сделался ее женихом, он приезжал к нам ежедневно.
— Скажите, пожалуйста, господин Ракитин, а в замке графа Ржевусского, его отца, вы не узнавали о молодом человеке?
— Нет, господин Путилин. Вот уже несколько месяцев, как мы прекратили знакомство домами.
— Для пользы дела мне необходимо знать причину этого разрыва.
— О, это не составляет ни тайны, ни секрета… Причиной окончательного разрыва послужил резкий спор о России и «Крулевстве Польскием». Граф Сигизмунд Ржевусский, гордый, надменный магнат, высказал такую непримиримую ненависть ко всему русскому, что меня взорвало. Мы расстались врагами.
— Предполагаемый брак его сына с вашей дочерью, конечно, не мог встретить согласия и сочувствия старого графа?
— Безусловно. Я говорил об этом Болеславу, на что он ответил, что личное счастье ему дороже вздорных прихотей его отца.
— Вы не знаете, он имел все-таки объяснение по этому поводу с отцом?
— Не знаю. До последнего дня нашего свидания он ничего не говорил об этом.
— Не можете ли вы рассказать мне что-нибудь о вашем последнем свидании с молодым графом?
— Он приехал к нам к обеду. Как и всегда, был бесконечно нежен с моей дочуркой, но я заметил, что он находится в несколько приподнятом состоянии духа.
— Ого, он был взволнован? Вы не спрашивали его о причинах?
— Он сам со смехом бросил вскользь, что его страшно разозлил духовник.
— По какому случаю он виделся с ним?
— Он отправился на исповедь. Затем, уезжая, он сказал мне, что ему хотелось бы ускорить свадьбу, обещал приехать на другой день, но — увы! — с тех пор мы его более не видели. Мы в отчаянии, дорогой господин Путилин. Горе моей девчурки не поддается описанию. Она все время твердит, что с ним, наверно, случилось какое-нибудь несчастье. Откровенно говоря, у меня самого являются тревожные мысли.
— Скажите: старый граф любит своего сына?
— Безусловно. Но, как однажды с горечью вырвалось у молодого человека, старый надменный магнат любит не его душу, не его сердце, а в кем — самого себя. Он, Болеслав, в глазах отца — единственный продолжатель «знаменитого» рода Ржевусских, его блестящий представитель, тот, кем можно гордиться. Если вы знакомы с поразительной спесью польских магнатов, с их фанатизмом, вам будет ясна и понятна любовь старого графа к своему сыну. И вот я решил обратиться к вам. Вы, только вы один, господин Путилин, можете пролить свет на это загадочное исчезновение бедного молодого человека, которого я люблю, как родного сына. Спасите его!
Путилин сидел в глубокой задумчивости. Какая-то тревожная
мысль пробегала по его симпатичному, характерному лицу.
— Не правда ли, ваше превосходительство, вы не откажете нам с дочуркой в этой горячей просьбе?
Путилин поднял голову.
— Я нахожусь в очень щекотливом положении, господин Ракитин: вмешиваться официально в это дело мне не только неудобно, но я даже не имею права. У меня нет никаких данных для подобного вмешательства. Во-первых, заявление об исчезновении молодого графа должно исходить от отца, а не от частного лица, каким в данном случае являетесь вы; а во-вторых… в Варшаве имеется своя сыскная полиция.
— Значит, вы отказываетесь? — с отчаянием в голосе воскликнул старый барин.
Путилин опять задумался.
— Ну ладно, хорошо. Я попытаюсь. Ваше дело меня очень заинтересовало.
— Слава Богу! Как мне благодарить вас… — рванулся Ракитин к Путилину.
Глава III. Путилин в Варшаве. В замке старого магната
Всю дорогу до Варшавы мы ехали в отдельном купе 1-го класса, Путилин не спал.
Он был окружен целым рядом толстых фолиантов.
— Pater noster! Qui est in Coelum… Credo in aeternam vitam {Отче наш! Иже ecи на небесах… Верую в жизнь вечную (лат.)}… — бормотал великий, благороднейший сыщик.
— Что это, И. Д., никак ты на старости лет за изучение латыни принялся? — спрашивал я в сильном изумлении.
— Спи, спи, доктор! — невозмутимо отвечал он.
Вот и гордая, пышная столица бывшего Польского Крулевства. Мы приехали в Варшаву в те достопамятные дни, когда она глухо волновалась.
В роскошном нумере Центрального отеля, где мы остановились, Путилин принялся спешно переодеваться. Он облачился в безукоризненный длинный черный сюртук, надел крупный орден.
— Что значит этот парад, И. Д.? — спросил я не без удивления.
— Я еду сейчас с визитом.
В великолепной — с белыми колоннами — зале граф Ржевусский заставил очень долго ждать себя. Наконец послышались шаги, в зал вошел старый магнат. Не подавая руки и слегка лишь наклонив полуседую гордую голову, он холодно спросил:
— Чем обязан видеть у себя пана… пана Путилина? — Он поднес визитную карточку Путилина к самому своему носу, обидно-небрежно вчитываясь в то, что на ней стояло.
— Сейчас я буду иметь удовольствие объяснить пану… пану Ржевусскому цель моего визита… — ответил ему в тон «пан» Путилин.
Это простое «пану Ржевусскому» вместо «пану-графу», по-видимому, было равносильно для старого магната удару хлыста. Огоньки гнева вспыхнули в его глазах. Голова надменно откинулась назад.
— Я не знаю «пана Ржевусского», я знаю графа Ржевусского… — резко проговорил он с сильным акцентом.
— Равно как я не знаю «пана Путилина», а знаю ею превосходительство господина Путилина, начальника петербургской сыскной полиции, — насмешливо ответил ему Путилин.
— Попрошу вас ближе к цели. Что вам угодно?
— Прежде всего — сесть. Не знаю, как принято в Варшаве, но у нас в Петербурге я это любезно предоставляю каждому из моих посетителей-гостей.
Магнат побагровел от неловкости и гнева.
— Прошу вас… — сделал он величественный жест рукой, точно феодальный герцог, принимающий своего ленного вассала {Так в Западной Европе в эпоху феодализма называли вассалов, которые получали от сеньора (на условии несения службы) земельное владение или какой-либо другой источник дохода.}.
— Изволите ли видеть, граф, возвращаясь из-за границы и очутившись в Варшаве, я случайно узнал об исчезновении вашего сына, молодого графа Болеслава Ржевусского… — начал Путилин, не сводя пристального взгляда с лица старого магната.
— Случайно? Должен сознаться, что случайность играет большую роль в вашей профессии… — саркастически прервал его граф.
— Вы правы: в деле раскрытия массы преступлений и поимке многих негодяев случай — могущественный пособник правосудию.
— Ну-с?
— Узнав об этом, я решил проверить справедливость этих слухов и с этой целью явился к вам.
— Прошу извинить меня, но… для чего?
— Для того, чтобы предложить вам свои услуги, раз эти слухи справедливы.
Путилин чувствовал на своем лице острый, пронизывающий взгляд надменного магната.
— Могу я узнать, ваше превосходительство, откуда до вас донесся слух об исчезновении моего сына, графа Болеслава Ржевусского.
— Случайно в зале первого класса вокзала до меня долетели обрывки разговора компании молодых людей, принадлежащих, по-видимому, к лучшему обществу Варшавы.
— Прошу извинить пана… pardon! генерала, но мне было бы любопытно узнать, отчего вы так заинтересованы участью пропавшего, как вы говорите, графа — моего сына.
— Если вам угодно, я скажу вам совершенно откровенно. Очень еще недавно судьба привела меня спасти от смертельной опасности исчезнувшего таинственным образом сына петербургского миллионера-купца Вахрушинского.
— Я знаю этот ваш блестящий розыск… — почему-то очень взволнованно проговорил старый граф.
— Тем лучше. Так вот, услышав об исчезновении вашего сына, у меня мелькнула мысль: а что, если и в данном случае мы имеем дело с каким-нибудь тайным преступлением? Я поспешил приехать к вам, граф, и, признаюсь, ожидал с вашей стороны более любезного и сердечного приема. Прошу вас не забывать, что я действую совершенно бескорыстно.
Старый магнат взволнованно приподнялся с золоченого кресла и стал нервно ходить по залу. Видимо, какая-то упорная, глухая борьба происходила в душе этого гордого, надменного человека. Моментами он останавливался, словно хотел подойти и что-то сказать своему непрошеному гостю, но то, что боролось в нем, противилось этому. Путилин сидел бесстрастно-спокойный, скрестив руки на груди.
Вдруг старый граф круто остановился перед Путилиным и хрипло произнес:
— Да, мой сын, мой единственный сын действительно исчез бесследно вот уже девять дней…
— И вы не тревожитесь этим исчезновением, граф? Горький смех, в котором зазвенели сарказм, гнев, обида, тревога, пронесся по роскошной зале замка старою магната.
— А будь вы кто хотите: пан генерал, черт или святой, а я вам скажу, что не тревожусь, особенно потому, что я знаю, где находится мой сын!
Граф хрустнул пальцами.
— Вы… вы знаете, где находится ваш сын? — Путилин даже привстал в сильнейшем изумлении.
— Да. Лучше, чем кто-либо, лучше, чем сыскная полиция всего мира.
— Вы простите меня, граф, но, ради Бога, почему же вы не пытаетесь отыскать его, вызволить из того плена, куда он попал по неосторожности или же по неосмотрительности? Еще раз повторяю: мои, может быть, непрошено-нескромные вопросы продиктованы только чувством искреннего желания помочь вашей беде.
— Га! — бурно вырвалось у старого Ржевусского. — Вы спрашиваете: почему я не делаю попытки спасти моего сына, мою гордость, мою единственную утеху в жизни. Извольте, я вам скажу тоже откровенно: потому что это — бесполезно, потому что этого плена сам желал и добивался мой сын.
— Я вас не понимаю, граф… — искренно вырвалось у Путилина. Жилы напряглись на шее и висках старого магната.
— Его сгубила проклятая любовь! Исчезновение Болеслава — дело рук проклятых Ракитиных.
— Что?! — переспросил Путилин. Он провел рукой по лбу, словно стараясь привести свои мысли в порядок.
Граф Ржевусский с удивлением поглядел на него.
— Что с вами?
— Вы… вы даете мне честное, благородное слово графа Ржевусского, что все, что вы сказали сейчас, — святая правда?…
— Я никогда не лгал! — гордо ответил один из варшавских феодалов.
— В таком случае… я боюсь, что ваш сын действительно или уже погиб, или на краю гибели.
— Во имя Пречистой Девы, что означают ваши слова?! Вы что-нибудь знаете?
Как изменилось это холодное, надменное лицо! Сколько чисто отцовской любви и страха засветилось в глазах!…
— Знаю. Слушайте, граф.
И Путилин шаг за шагом начал рассказывать ошеломленному графу о приезде Ракитина, о том, как тот умолял его спасти молодого человека.
— Это… это — правда?
Лицо графа было смертельно бледно. Пот проступил на лбу.
— Правда, граф.
Маленький золоченый столик, на который опирался магнат, упал на блестящий паркет зала.
— Так… так где же мой сын, ваше превосходительство? — с ужасом прошептал он.
— Вот для того, чтобы узнать это, я и приехал к вам в Варшаву. Как видите, ваше сиятельство, моя профессия не всегда заслуживает такого обидно-пренебрежительного отношения, каким вы подарили ее.
Граф взволнованно подошел к Путилину.
— Простите меня. Вы как умный человек отлично поймете те чувства, которые обуревали меня. Я против этого брака. Кто может осудить меня за это? Разве каждый отец не относится любовно-ревниво к своему детищу?
— Простите, граф, теперь нам некогда говорить об этом. Надо спасать вашего сына.
— Да, да! — рванулся польский магнат к своему врагу — начальнику русской сыскной полиции. — Теперь и я вас умоляю: спасите Болеслава! Я весь к вашим услугам. Угодно вам переехать из гостиницы в мой замок? Распоряжайтесь, как вам угодно.
— Благодарю вас, но как раз этого не надо делать. Если вам угодно, чтобы я спас вашего сына — если это только не поздно — я вас попрошу держать мой приезд в Варшаву в полной тайне. Я буду являться к вам, когда мне потребуется. Мой пароль — «Pro Christo morir» — «умираю за Христа».
Путилин, сопровождаемый графом, направился к двери. В ту секунду, когда он взялся за дверную ручку, послышался голос:
— Libertas serenissime? {Свобода, ваша светлость? (лат.).}
— Amen! — ответил граф. — Аминь!
Быстрее молнии Путилин прикрыл рукой свой орден и, когда отворилась дверь и на пороге показалась фигура упитанного патера, громко по-польски обратился к магнату:
— Имею высокое счастье откланяться вашему ясновельможному сиятельству…
Глава IV. Тайный трибунал святых отцов. Смертный приговор
Низкая сырая комната со сводчатым потолком тонула в полумраке.
В этой тьме скрывались очертания каких-то странных, непонятных предметов: высокой лестницы, жерновов, жаровен, колодок. Чем-то бесконечно унылым, страшным веяло от всей обстановки этого непонятного помещения.
Колеблющийся свет длинных толстых свечей, вставленных в высокие подсвечники-канделябры, бросал багровые блики на каменные стены, на сводчатый потолок, с которого порой сбегали капли воды и падали со стуком на плиты комнаты.
За длинным столом, на котором горели эти странные свечи, сидело семь человек, все с характерными лицами католических служителей церкви — иезуитов, в обычных рясах-сутанах.
— Итак, — начал сидящий посередине за столом высокий худощавый человек в фиолетовой сутане, с резко очерченным лицом, к которому особенно почтительно относились все иные присутствующие, — нам предстоит, св. отцы, сегодня поставить окончательный приговор по делу молодого безумца.
— Так, ваша эминенция {Титул католических епископов или кардиналов.}, — послышался почтительный ответ заседающих.
— Вы, конечно, все осведомлены о причине нашего конклава {Конклав — совет кардиналов, собирающихся для избрания папы римского.} в этом печальном, но необходимом для пользы св. церкви месте? Вам известно со слов тайного донесения достопочтенного духовника графов Ржевусских о преступлении молодого графа? Да? Теперь, стало быть, мы можем перейти ad consultationem… на совещание. Я ставлю два вопроса: виновен ли безумец в преступлении ad ferendam, то есть в таком, которое он собирается совершить, и, если виновен, то к какому наказанию он за это должен быть присужден. Ваши аргументы, св. отцы?
— Виновен… виновен… виновен… — раздались голоса.
— Более мотивированно? — отдал приказ его эминенция.
— Переход в лоно проклятой православной церкви… Поношение святой католической; издевательства и насмешки над нами, скромными ее служителями. Это — maxima culpa {Величайшая вина (лат.)}, это — измена Христу.
— И, взвесив все это, какое наказание?…
Минуту в комнате со сводчатым потолком царило молчание.
— Mors… Смерть! — погребальным эхом пронеслось по помещению, где заседал, тайный трибунал «святых» отцов.
— Sis. Так. Но все это было contra… «против» обвиняемого. Не найдется ли голос и pro, «за» него?
— Прошу благословения св. отцов во главе с вами, ваша эминенция, но я думал бы, это наказание не соответствует преступлению, которое юноша собирается совершить.
— Как?! — в один голос воскликнули заседающие.
— Виноват, я не так сформулировал мою мысль… — смутился престарелый служитель католического Христа. — Я хотел сказать, что тут — juventas… молодость… Любовь… легкомыслие… кроме того, ради высокочтимого графа Сигизмунда Ржевусского нам бы следовало пощадить жизнь его единственного сына… Он оказывал столько услуг нашей св. церкви…
— Ваши ответы? — обратился к св. отцам его эминенция.
— Отдавая должное любвеобильному сердцу моего сослужителя во Христе, я считаю, однако, необходимым резко разойтись с ним во мнениях, и вот по каким причинам, — послышался елейно-сладкий голос доносчика-предателя, исповедника N-ского костела. — Во-первых, primo: в это политически-смутное время, которое мы переживаем, нам нужны верные католики, а не перебежчики-ренегаты. Если сегодня ради прекрасных глаз «москальки» обвиняемый готов переменить религиозную веру, то… поручитесь ли вы, св. отцы, что на завтра, ради еще более прекрасной наружности новой еретички, он не променяет и свою политическую веру, свое народное credo? Где же наш политический патриотизм?
— Верно… верно… — прокатилось под мрачными сводами.
— Я продолжаю, secundo, во-вторых: допустим, юноша раскается… Ужас объял его душу… Он будет просить о помиловании. Но… Откуда мы его выпустим? Это вы приняли в соображение? Разве это наше тайное прибежище под рекой Вислой, где мы укрепляем веру и тайно собираемся для важнейших решений, уже не должно составлять величайшего секрета для наших врагов? А если выпущенный безумец-граф предаст нас?… В таком случае для чего же было изобретать название «Unum ets hoc іter ad mortem» {«Это единственный путь к смерти» (лат.)}.
— Верно… верно! Смерть, смерть! — послышались теперь уже возбужденные голоса.
— Но какая?
— Я полагал бы… мы думали бы… Поцелуй Бронзовой Девы!
Тот, кто заступился за обвиняемого, в ужасе закрыл лицо руками.
— Это чересчур жестоко… — еле слышно вылетело из-под капюшона.
— Приведите сюда обвиняемого! — бесстрастно отдал приказ старший из судей — духовных лиц.
Прошло несколько минут. Где-то послышался резкий скрип двери, раздались гулкие шаги по каменным плитам коридора, дверь в судилище распахнулась, и на пороге вырисовалась высокая стройная фигура молодого человека.
— Потрудитесь приблизиться к столу, граф Болеслав Ржевусский! — сурово проговорил иезуит в фиолетовой рясе.
Голова молодого человека гордо откинулась назад. В глазах засверкало бешенство. Он сделал несколько шагов по направлению к своим неведомым судьям и резко спросил:
— Кто вы? На каком основании и по какому праву вы смеете мне приказывать? Честное слово, я начинаю думать, что имею дело с бандой каких-то негодяев.
— Вы слышите? — прошептал настоятель N-ского костела.
— Меня обманным образом — по подложной записке — залучают в пустынное место, хватают, везут и, точно преступника, заключают в каземат какого-то проклятого подземелья. Что вам надо от меня? Что должна означать вся эта подлая комедия? Если вам угодно денег, выкупа, извольте. Я вам их дам, подавитесь проклятым золотом, но потрудитесь немедленно выпустить меня на свободу.
— Вы спрашиваете, кто мы. Мы — тайный трибунал, блюдущий высшие интересы св. церкви… — еще более сурово проговорил его эминенция.
— Это… что же такое: нечто вроде Совета десяти великой святой Инквизиции? — насмешливо спросил молодой граф.
Но помимо воли смертельная бледность покрыла его лицо.
— Вы можете богохульствовать: перед смертью у вас еще хватит времени раскаяться в ваших страшных грехах.
— Перед… смертью? — вздрогнул Ржевусский. — Вы шутите, св. отец?
— Увы, бедный безумец, мои уста еще никогда не произносили шуток. Мы обсудили ваше преступление. Оно ужасно: вы изрекли ужасную хулу на церковь. Нашим совместным решением вы приговариваетесь к смертной казни через поцелуй Бронзовой Девы. Вы обручитесь с ней на вечную жизнь.
— Что?! — воскликнул молодой человек и пошатнулся.
Глава V. «Героическое» средство. Письмо к каштеляну N- ского костела
Я провел первую ночь в Варшаве отвратительно. Вы поймете причину этого, если я вам скажу, что Путилин, уехав вечером к графу Ржевусскому, вернулся только… в 6 часов утра!
При виде его вздох радости вырвался у меня из груди.
Путилин шаг за шагом ознакомил меня со своим визитом к старому магнату.
— Скажу тебе, доктор, откровенно, что случившееся явилось для меня полной неожиданностью: у меня ведь было нешуточное подозрение на участие в деле исчезновения молодого графа самого отца.
Лицо Путилина было угрюмо-сосредоточенное.
И если я прежде не тревожился за жизнь юноши, то теперь я уверен, что она висит на волоске. Это дело куда серьезнее дела об исчезновении сына миллионера Вахрушинского с «белыми голубями и сизыми горлицами».
— Как, опаснее даже этого?
— Безусловно. Там, несмотря на весь ужас, который мог произойти с молодым человеком, он все-таки остался бы жив. А тут — смерть, и наверное, лютая, мучительная.
— Прости, И. Д., но я не вполне тебя понимаю. Ты говоришь об опасности, угрожающей молодому графу, с такой уверенностью, точно ты знаешь, где он находится.
— Да, я это знаю.
— Как?! Ты это знаешь?
— Еще раз повторяю, знаю. Знаю так же, как знал на второй день розысков, где находится молодой Вахрушинский.
— Так, ради Бога, в чем же дело?
— В том, чтобы найти способ проникнуть туда, где он находится.
— Разве это так трудно?
— Поразительно трудно. Не забывайте, что не всегда приходится иметь дело с наивными сектантами-изуверами из простолюдинов или же из мещан-купцов российской закваски. Случается нарываться на диаволов в шелковых одеяниях.
Я, каюсь, хлопал глазами.
— Всю эту ночь я выслеживал их.
— Кого: этих диаволов?
— Да. Среди них я заметил необычайное волнение: кажется, приготовляются к кровавому каннибальскому пиру. В поисках известных нитей я чуть не утонул в этой проклятой Висле… Однако я еле стою на ногах. Я сосну часа два, а затем мне придется прибегнуть к героическому средству.
— Ты думаешь обратиться к содействию властей? Мой друг усмехнулся, отрицательно покачав головой.
— Нет, доктор, это было бы самое нежелательное. К этому прибегнешь ты, если… если со мной случится несчастье.
— Ну, что? — взволнованно спросил граф Сигизмунд Ржевусский Путилина, приехавшего к нему с условленным паролем «pro Christo morir». — Но, Боже мой, что с вами, ваше превосходительство? Вас не узнать… вы ли это?
Перед магнатом стоял человек с круглым одутловатым лицом без бакенбард.
— Мои бакенбарды до времени спрятаны, граф… — усмехнулся Путилин. — Дело, однако, не в них, а в вашем сыне.
— Вы узнали что-нибудь?
— Да, кое-что и очень невеселое. Ваш сын в смертельной опасности.
Граф побледнел.
— Но где он? Что с ним?…
— В точности я не могу вам этого сказать, да и некогда. Сейчас вы должны предпринять нечто.
— Я?
— Да. Садитесь и пишите письмо.
— Кому? — пролепетал совсем сбитый с толку надменный магнат.
— Вы это сейчас узнаете. Прошу писать, ваше сиятельство, следующее: «Любезнейший padre Бенедикт! Чувствуя себя очень скверно, прошу Вас немедленно посетить меня. Граф С. Ржевусский».
— Як Бога кохам, я ничего не понимаю! Зачем мне приглашать настоятеля N-ского костела?
— Вы желаете спасти вашего сына? — резко проговорил Путилин, пристально глядя в глаза графу.
— О! — только и вырвалось у магната.
— В таком случае я вас попрошу беспрекословно следовать моим распоряжениям.
— Но что я буду с ним, делать?
— Вы, разыгрывая из себя больного, настойчиво попросите его остаться в замке и провести с вами всю эту ночь… во всяком случае до того времени, когда я приду к вам.
— А… а если он не согласится, ссылаясь на свои важные нужды?
— Тогда вы употребите насилие над «св. отцом», то есть попросту не выпустите его из замка, хотя бы для этого вам потребовалось вмешательство вашей челяди.
— Помилуйте, господин Путилин, вы требуете невозможного! — воскликнул испуганно граф. — Ведь это — скандал, преступление, разбой. Какое я имею право производить насилие над человеком, да к тому же еще духовным?
— В случае чего — ответственность я приму на себя. Впрочем, если вам не угодно, мне останется покинуть вас.
— Хорошо! — с отчаянием махнул рукой старый граф.
Через час перед замком его остановилась карета, из которой вышел католический священник. Прошло минут сорок — и он вышел из замка обратно.
Очевидно, старый магнат не исполнил приказания Путилина.
Глава VI. Ночная процессия
Два багровых восковых факела и несколько зажженных свечей в церковных канделябрах тускло освещали странную процессию, двигавшуюся по темным длинным коридорам. Тут царил такой зловещий густой мрак, что этого света хватало только на то, чтобы не споткнуться, не удариться о стены.
Вслед за двумя фигурами в черных рясах шел высокий худощавый человек, за ним — попарно — шесть лиц.
— Не думал я, что мне придется совершать это печальное путешествие… — раздался под мрачными сводами резкий, властный голос.
— Что делать, ваша эминенция. Sis Deus vi It. Так хочет Бог.
— Осужденный предупрежден, что казнь произойдет сегодняшней ночью?
— Пока еще нет. Misericordias causa… ради сострадания к юному безумцу-святотатцу час искупления греха не торопились сообщать ему заранее.
И опять жуткое безмолвие, молчаливое шествие таинственной процессии.
Но вот пол коридора стал как бы покатым, словно он спускался вниз.
— Осторожнее, ваше эминенция, здесь так скользко… — послышались вкрадчиво-льстивые голоса.
Воздух сразу изменился. Повеяло невероятной сыростью, точно от болота. Пол стал влажным, откуда-то сверху падали крупные капли холодной воды.
Свет факелов и свечей заколыхался вздрагивающими языками, словно под порывом вырвавшегося воздуха. Лязгнули замок и засов железной двери, пахнуло еще большей отвратительной сыростью, и процессия стала осторожно спускаться вниз.
Казалось, точно неведомые существа-призраки, появившись на земле, вновь устремляются в ее таинственные недра.
— Однако с последнего раза сколько воды прибавилось здесь! — прозвучал опять тот же резкий голос.