Bibra > Произведения > Все > Базар игрушек

Базар игрушек

Автор: Беляев Юрий Дмитриевич

Скачать

Юр. Бѣляевъ

Базаръ игрушекъ.

  

   Восемь разсказовъ

   Петроградъ. Библіотека «Вечерняго времени». Изданіе В. А. Суворина. 1917

  

   …Прочелъ сегодня въ «Gazette des étrangers de Lausanne — Ouchy»: М-r Ardatoff — Russie.

   Это — я.

   Очень обрадовался, что мою маленькую персону не забыли.

   Когда-нибудь историкъ возьметъ этотъ листокъ и будетъ ломать голову, какой это «Ardatoff» явился къ Лозанну въ такое время, когда всѣ бѣгутъ изъ нея?

   «Ужъ не тотъ ли это Ардатовъ, который…»

   И такъ далѣе.

   Я, кажется, пишу глупости?

   Ничего.

   На озерѣ философовъ я положительно начинаю глупѣть.

   Вотъ и писаніе дневника — вѣдь это тоже глупость. Ну, кто въ наши дни пишетъ дневники, кромѣ институтокъ и гимназистовъ?

   (Впрочемъ, виноватъ: ихъ пишутъ еще горе-генералы послѣдней войны и притомъ пишутъ заднимъ числомъ…)

   Все-таки буду писать, чтобы совершенно не одурѣть здѣсь со скуки.

   Я — цвѣтущій сорокалѣтній юноша, безъ опредѣленныхъ занятій и безъ опредѣленнаго капитала.

   Сирота.

   Живу щедротами тетушки, которая лечится въ Лозаинѣ и на дняхъ перенесла серьезную операцію. Теперь ей лучше. Но одно время было такъ плохо, что профессоръ счелъ нужнымъ вызвать меня изъ Петербурга.

   Тетушка лежитъ въ частной клиникѣ, куда меня пускаютъ только черезъ день, да и то не надолго, находя мой вѣтреный характеръ не подходящимъ для такого серьезнаго заведенія. Я уже успѣлъ переглянуться тамъ съ хорошенькой сестрой милосердія и сунулъ записку какой-то элегантной дамѣ, оказавшейся — о, ужасъ! — женой профессора…

   Мужъ потребовалъ у меня объясненія.

   Я сказалъ,что это у меня наслѣдственный порокъ, болѣзнь воли, аффектъ, что ли, ужъ незнаю, какъ это тамъ называется у нихъ въ медицинѣ.

   Профессоръ, кажется, не удовлетворился моими соображеніями, ибо дальнѣйшіе визиты мои къ тетушкѣ происходили всегда въ присутствіи врача.

   … Итакъ, тетушка поправляется, и мнѣ бы можно и домой…

   Но бѣдной старушкѣ скучно, и она удерживаетъ меня.

   Вчера за свое подвижническое прозябаніе въ Лозаннѣ получилъ соотвѣтствующее «кадо» въ размѣрѣ трехъ тысячъ франковъ. Благородно!

   Въ другомъ городѣ я не замедлилъ бы ихъ немедленно пристроить, но въ этой благочестивой больницѣ положительно некуда дѣвать денегъ. Здѣсь можно только учиться, лечиться и копить, а этого я не умѣю. Деньги тяготятъ меня. Я только тогда и спокоенъ, когда у меня нѣтъ гроша за душой.

   Тогда — о, тогда фантазія моя поднимается, раскрываетъ орлиныя крылья свои и паритъ надъ Петербургомъ, ища, у кого бы занять денегъ!

   Вообразите: вчера на площади Св. Франциска я встрѣтилъ дрожавшаго отъ холода, бѣдно одѣтаго мальчика и хотѣлъ предложить ему пять франковъ отъ всего русскаго сердца…

   Но мальчикъ не принялъ подачки и такъ сердито посмотрѣлъ на меня, словно орленокъ, котораго дразнятъ.

   Это былъ первый случай въ моей жизни, когда я видѣлъ. какъ люди отказываются отъ денегъ.

   Впрочемъ, вѣдь это былъ мальчикъ, а взрослый, пожалуй…

   Какъ вы думаете на этотъ счетъ?

  

22 января.

   Совершенно пустой день. Пустой и туманный. И откуда это держатся здѣсь такіе туманы?

   Совершенно молочный кисель — можно ножомъ его рѣзать.

   Былъ радъ и тому, что получилъ насморкъ. По крайней мѣрѣ, есть отъ чего лечиться. Накупилъ себѣ въ англійской аптекѣ всякихъ гадостей и заперся у себя въ номерѣ на цѣлый донь.

   Въ гостиницѣ у насъ пустота.

   Не люди, а какіе-то застарѣлые бронхиты и катары.

   Единственный свѣтлый лучъ въ моей тусклой жизни — горничная Луиза, но у ней такія огромныя ноги, что при одномъ взглядѣ на нихъ пропадаетъ всякая охота начать ухаживать.

   Если завтра любовь моя не возгорится съ новой силой, предложу честной швейцаркѣ сто франковъ — только за то, что такъ долго смущалъ ее своими плотоядными взглядами — и переѣду въ другой отель.

  

24 января.

   Вчера Луиза пожаловалась на меня директору гостиницы.

   Я имѣлъ весьма кислый разговоръ съ плотнымъ грсподиномъ, котораго раньше принималъ за истопника.

   Оказывается, что моя бѣлокурая Юнгфрау доводилась ему племянницей и норовила въ этомъ году выйти замужъ за младшаго повара, кузена нашей хозяйки.

   Такимъ образомъ, я совершилъ невѣроятнѣйшій «гафъ», какъ говорятъ французы, и поневолѣ долженъ былъ оставить отель.

   Чортъ бы подралъ эту швейцарскую родню! Они скоро всѣ тутъ породнятся — отъ президента до послѣдней прачки — и тогда бѣда!..

   Переѣхалъ въ семейный пансіонъ. Очень хорошій пансіонъ, и горинчныя такія, что можно спать спокойно.

   Въ полдень былъ у тетушки, которая хвастала, что сегодня ей въ первый разъ дали куриную котлету.

   Очень радъ.

   Подождемъ, когда дадутъ свиную,— и тогда въ путь-дорогу!

   Вчера не писаль. «Скюшно»…

  

25 января.

   …Это все-таки весна.

   И солнце свѣтитъ по-весенному, и люди глядятъ по-весеннему, но главное — городъ. блѣдная Лозанна, совсѣмъ уже по-весеннему растетъ надъ голубымъ озеромъ, какъ диковинная, каменная хризантема!

   А вѣдь всего только январь, и въ горахъ лежитъ глубокій снѣгъ, и все, что есть пріѣзжаго, устремляется въ горы лечиться или заниматься спортомъ.

   Городъ пустъ.

   Но городскіе камни цвѣтутъ по-весеннему, ибо ничто такъ не чувствуетъ весну, какъ камни.

   Это весна.

   И она особенно понимается на Signal {Возвышенное мѣсто на берегу Женевскаго озера, въ окрестностяхъ Лозанны. Знаменитый видъ.}, откуда глазъ туриста обычно хватаетъ широкую панораму Женевскаго озера.

   Но сегодня, въ полуденный часъ весенняго сіянія, не видно ни горизонта, ни горъ, ни самаго озера.

   Жидкая, испаряющаяся слюда блистаетъ за абрисомъ прямолинейныхъ, словно нарѣзанныхъ домовъ.

   Городъ внизу, и смотритъ окнами — то темными, то яркими.

   Все насыщено этимъ особеннымъ утреннимъ свѣтомъ, и все сказываетъ про весну.

   …Это весна изъ молочнаго тумана, рыжаго кустарника, изъ корочки льда, заиглившаго слѣдъ чьей-то узкой женской ступни, изъ робкой свистульки зяблика, сердитаго громыханья пустого фюникюлера, изъ перевернутыхъ скамеекъ и набухнувшихъ, зазеленѣвшихъ, «какъ дерево», столовъ заколоченной лѣтней пивной, изъ проплѣшей глнны рядомъ съ грядками снѣга сахарной бѣлизны, изъ пухлыхъ елочекъ и пухлыхъ воробьевъ.

   Это весна, очень ранняя, но все-таки весна — настоящая весна!

  

26 января.

   «Весна идетъ… весна идетъ»…

   Жаль, что у меня нѣтъ никакой памяти на стихи.

   Ну, словомъ, весенній маршъ продолжается.

   Я сегодня съ утра на улицахъ уже сдѣлалъ рядъ соотвѣтствующихъ и не соотвѣтствующихъ моему сорокалѣтнему юношескому возрасту глупостей.

   Послушайте, что было.

   Я терпѣть не могу игрушекъ. Не понимаю прелести ихъ, назначенія ихъ, цѣны ихъ.

   Въ дѣтствѣ у меня была одна любимая кукла изъ тряпокъ. которую мнѣ сшила моя няня Параша.

   Называлась эта кукла «Кутафья Роговна».

   Что должно было обозначать такое мудреное названіе, не знаю.

   Быть можетъ, ученые по второму отдѣленію академіи наукъ объяснятъ мнѣ значеніе этого имени?

   Я думаю, что она была славянка — болгарка или сербка,— ибо въ тѣ дни на Балканахъ кипѣла война и вся наша дѣтская была увѣшана героическими картинками.

   «Кутафья Роговна» терпѣла отъ меня побои и оскорбленія, но сломать ее, какъ ломались всѣ остальныя дорогія игрушки, я не могъ.

   Единственно, чѣмъ можно было унизить её., такъ это тѣмъ, что измазать тряпичное лицо.

   Но няня Параша немедленно обшивала голову чистой тряпкой. И такъ, перенося всѣ истязанія маленькаго башибузука, «Кутафья Роговна» раздавалась только въ головѣ, и на склонѣ дней своихъ походила на огромный дождевой пузырь.

   Миръ праху ея.

   Я вспомнилъ о ней только потому, что, бродя сегодня безцѣльно по городу, остановился передъ «Базаромъ игрушекъ», и такъ же безцѣльно зашолъ въ него.

   Въ магазинѣ — какъ мнѣ показалось сначала — никого не было.

   Цѣлый міръ неживыхъ и странныхъ существъ, ненужныхъ, но двигающихся предметовъ встали передо мною.

   Больше всего было куколъ

   Со всѣхъ полокъ глядѣли раскрытыя коробки, и въ нихъ, словно муміи, улыбались розовыя, глупыя фигурки дѣвочекъ, короткихъ, какъ фантазія ихъ, и безвкусныхъ, какъ покупатели ихъ. Были куклы-мальчики, куклы-обезьяны, куклы-крошки.

   Были какіе-то уродцы, мягкіе и твердые, такіе, что можно было надѣвать ихъ на руку, какъ перчатку: «бы-ба-бо». Ну, эти хоть смѣшны были, пожалуй…

   Стояли цѣлые этажи комнатъ: гостиныя, кухни, аптеки, мелочныя и мясныя.

   Былъ цѣлый арсеналъ маленькихъ ружей, пикъ, сабель, пистолетовъ.

   Тутъ же продавались каски, кивера, латы и ордена. Здѣсь можно было купить ферму, пожарную часть, больницу, желѣзную дорогу.

   Ящики дурныхъ красокъ съ дурными рисунками для раскрашиванія обѣщали изъ любого ребенка сдѣлать дурного художника.

   Шарады изъ складныхъ штучекъ, сцѣплявшихся въ рисунокъ, несомнѣнно, предназначались для будущихъ тупицъ…

   И надъ всѣмъ этимъ висѣли подъ самымъ потолкомъ игрушечные аэропланы, пушистые медвѣди, арлекины — и снова куклы, куклы и куклы..

   Въ магазинѣ было пусто, сказалъ я.

   Однако, оглядѣвшись, я замѣтилъ стройную женскую фигуру въ темномъ платьѣ изъ клѣтчатой шотландской матеріи.

   Она стояла на лѣсенкѣ передъ полкой съ игрушками, спиной ко мнѣ.

   Золотисто-рыжій, почти огненный узелъ волосъ ударилъ мнѣ въ глаза, какъ букетъ настурцій…

   Я кашлянѵлъ.

   — Voilà… Voilà…— отвѣтили съ лѣстницы.

   — Я бы хотѣлъ…

   — Monsieur?

   И она вся повернулась отъ своихъ полокъ и такъ и глянула на меня съ высоты какой тамъ, не знаю, ступеньки, но знаю, что ей бы тамъ и оставаться, а не сходить ко мнѣ.

   Какъ хороша!

   Видѣлъ ли ее мой любимецъ Гибсонъ, я не знаю, но что въ своихъ тонкихъ, очаровательныхъ «скэтчахъ» онъ зарисовывалъ ея сестеръ, кузинъ, подругъ — это несомнѣнно.

   И несомнѣнно, что острый штрихъ его никогда не начерталъ такого классическаго овала, не провелъ такой остроумной жизни глазъ и рта, не вздернулъ такъ носикъ, не поставилъ такой точки на подбородкѣ и не растрепалъ такъ копну бронзовыхъ волосъ…

   — Monsieur?..

   Я поклонился ей, какъ старой знакомой, какъ живой красавицѣ всѣхъ открытокъ, которыя я разсылалъ своимъ пріятельницамъ во всѣ концы свѣта…

   …Она была за прилавкомъ, черезъ какой-нибудь одинъ полированный, какъ ледъ, аршинъ отъ меня, и смотрѣла на меня голубыми, какъ здѣшняя вода, глазами.

   — Вамъ угодно игрушекъ?

   — Да, да… разумѣется…

   — Для какого возраста? Въ какомъ родѣ? Для мальчика или для дѣвочки?..

   — Для мальчика… и для… дѣвочки.

   — На какую цѣну?

   — О, это безразлично.

   И вотъ всѣ эти куклы, паяцы, фермы, паровозы, кубики и краски очутились передо мной, и я рѣшительно не зналъ, что дѣлать съ ними. Одно время у меня было страстное желаніе сбросить все это съ прилавка, перепрыгнуть туда и сказать красавицѣ, что Божій міръ такъ прекрасенъ, что Швейцарія самая очаровательная страна, что нѣтъ города лучше Лозанны, но… она смотрѣла на меня такимъ спокойнымъ, такимъ, если такъ можно выразиться, «педагогическимъ» взглядомъ, что я только отбиралъ игрушки и приговаривалъ:

   — Вотъ это… и еще вотъ это… и еще…

   — Monsieur все это возьметъ съ собой, или можно прислать?..

   Свертки напоминалы добрую пирамиду.

   — Я попрошу прислать.

   — Съ удовольствіемъ.

   Прелестная «открытка» записала адресъ и быстро подвела итогъ.

   Ого-го! Тетушкина премія сразу поубавилась! Но я былъ на седьмомъ небѣ отъ блаженства и, должно быть, выглядѣлъ такъ глупо, что даже ледяная красавица улыбнулась:

   — До свиданья, monsieur… Благодарю васъ. monsieur…

   — До свиданья, mademoiselle… Благодарю васъ, mademoiselle…

  

27 января.

   У меня въ комнатѣ на сундукѣ и на столахъ семь огромныхъ пакетовъ.

   Игрушки! Что дѣлать съ ними? Пока не развертывалъ.

   Много гулялъ. Кормилъ голубей на площади и чаекъ въ Уши.

   Кстати, прочелъ въ мѣстной газетѣ красивое повѣріе о томъ, что голуби и чайки эти — души умершихъ въ Лозаннѣ…

   Легенда едва ли пріятная для мѣстныхъ эскулаповъ, но красивая, какъ голубые миражи надъ озеромъ.

   Въ «Базаръ» не заходилъ. Хватило характера, хотя къ вечеру расклеился.

   Кое-какъ убилъ время въ кафе, гдѣ прислуживали красивыя коровницы съ чудесными шинйьонами…

   Но что ихъ прически съ сравненіи съ золотымъ руномъ моей милой?!.

  

28 января.

   … Опредѣленно влюбленъ.

   Сегодня узналъ объ этомъ, взглянувъ въ зеркало и увидавъ уныло-глупый видъ не то Гамлета, не то… Подколесина.

   Это еще стало яснѣе, когда до завтрака, очень невѣрно посвистывая, я пошелъ якобы ради утренняго моціона вокругъ да около «Базара» и потомъ вдругъ съ отчаянной рѣшимостью переступилъ порогъ его…

   Боже, она снова была одна и сидѣла за вязаньемъ, опустивъ длинныя рѣсницы свои на пестрый узоръ!

   Она узнала меня и улыбнулась!

   Не помню, о чемъ мы говорили, но въ результатѣ она продала мнѣ игрушечный аэропланъ и большого медвѣдя.

   Я узналъ, что ее зовутъ Мари, и за это получилъ въ придачу складной домъ и коробку оловянныхъ солдатиковъ…

   Мы простились за руку, и я взялъ на прощалье большой резиновый мячъ и говорящую куклу…

   Всчеръ провелъ въ кафе. Не скучалъ, но и не радовался. Далъ прислуживавшей мнѣ дѣвѣ какую-то большую монету, которую она показывала всѣмъ своимъ товаркамъ.

  

29 января.

   Сколько дней въ январѣ: тридцать или тридцать одинъ? Если тридцать одинъ, то я не доживу до перваго февраля.

   Увѣряю васъ.

   У меня какія-то странныя предчувствія…

   Во-первыхъ, большая монета, которую я вчера отдалъ въ кафе, была не монета, а оловянный «рубль» Зопа на право пятидесятипроцентной скидки за мѣста. (Въ свободной Швейцаріи еще не додумались до такихъ вольностей, какъ фальшивомонетство. Однако у насъ въ Питерѣ это сошло за остроуміе).

   Во-вторыхъ, всю ночь мнѣ снились голуби и чайки. Отчего до сихъ поръ нѣтъ современнаго «сонника»? Вѣдь всѣ мы, русскіе, гадаемъ и только гадаемъ. Что значитъ «голубь»? Что значитъ «чайка»? А если приснится автомобиль, или аэропланъ, или фюникюлеръ, или элеваторъ — куда намъ дѣваться съ нашими сомнѣніями?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ «Базарѣ» не былъ. Какъ бы прытки ни были чувства, а есть у русскаго особая черта — пожиданіе.

   … Провелъ почтительный часъ въ клиникѣ у тетушки.

   Она дежала сегодня розовая и нарядная, какъ… моя послѣдняя говорящая кукла. Радовалась, что ей дали на завтракъ яичницу съ ветчиной.

   Я совершенно неумѣстно исполнилъ соло на губахъ:

   «Ужель такъ скоро…»

  

30 января.

   Яркое солнце свѣтитъ надъ Лозанной.

   Ручьи — нѣтъ, цѣлые каскады — летятъ по улицамъ. Весело. Особенно весело въ полдень, когда другой бурный весенній каскадъ устремляется изъ университета, изъ коллегій, школъ, конторъ, лавокъ. «Спѣшитъ обжорливая младость»… такъ, кажется, сказано у Пушкина? Люблю этотъ часъ, этотъ живой ручей. Онъ кружитъ меня въ своей воронкѣ и увлекаетъ все дальше, дальше…

   Сегодня видѣлъ ее.

   Чѣмъ-то огорчена, озабочена. Грустный видъ. Подъ глазами темныя пятна. Пробовалъ утѣшить. Разсмѣшилъ. Она позволила мнѣ купить лодку-качалку и двухъ паяцовъ.

   Ихъ двое да я — трое.

   Когда мы прощались, она взяла мою руку, долго разсматривала ладонь и покачала головой…

   — Вы хиромантка? — спросилъ я.

   — А почему бы нѣтъ?

   — Погадайте мнѣ…

   — Для меня все ясно.

   — Тѣмъ лучше. Что же вы видите? А?

   — Что вы легкомысленный человѣкъ… Что вамъ нельзя довѣрять… Это — правда.?

   И, не дождавшись отвѣта, Мари подняла обѣ мои руки и съ веселымъ изумленіемъ воскликнула :

   — Какъ, у васъ нѣтъ кольца? Вы не женаты? И даже не холостякъ? Зачѣмъ же вамъ игрушки?

   Здѣсь меня внезапно осѣнила благородная мысль:

   — Для бѣдныхъ дѣтей города Лозанны!

   Это было сказано такъ по-швеицарски, что глаза прелестной дѣвушки увлажились, она горячо пожала мою не женатую и не холостую руку и сказала тихо:

   — Ахъ, да… Русскіе такъ добры. Я читала Толстого… C’est un homme de la vérité.

   Мы простились друзьями.

  

1 февраля.

   Въ январѣ тридцать одинъ день.

   Это я знаю отлично. Мой экспромптъ относительно «бѣдныхъ дѣтей города Лозанны» пришлось вчера привести въ исполненіе: я раздарилъ игрушки дѣтямъ портье, лакея, коридорнаго…

   Всѣ были очень удивлены. Съ цѣлой партіей куколъ и оловянныхъ солдатиковъ я отправился въ бѣднѣйшій кварталъ города и сталъ разсовывать мои покупки ребятшикамъ.

   Иные брали, другіе отказывались, а третьи даже ревѣли.

   Какой-то рабочій, долго наблюдавшій за мной съ высоты стропилъ, не выдержалъ и свистнулъ:

   — Эй, пріятель, будьте осторожны: здѣсь близко полицейскій постъ!

   И какъ бы по мановенію волшебной палочки изъ-за угла показался полицейскій.

   Онъ тоже заинтересовался моей странной миссіей.

   Спросилъ на всякій случай фамилію и пансіонъ, а также названіе магазина, гдѣ я бралъ игрушки.

  

2 февраля.

   Я рѣшился на отчаянный шагъ…

   Завтра воскресенье, и моя любовь свободна.

   Я имѣіо полное право пригласить ее въ театръ или въ кинематографъ. Наконецъ, почему бы намъ не пообѣдать лли не лоужинать? Я теперь едва ли не самая популярная личность въ Лозаннѣ! Управляющій пансіона говорилъ мнѣ, что полиція наводила обо мнѣ справки и удивлялась моей фантазіи. Справлялись и въ «Базарѣ», и тамъ тоже съ достоинствомъ поддержали мои акціи.

   Уличные ребятлшки толкутся у дверей моего пансіона и называютъ меня: «Oncle Joujou»…

   Сказано — сдѣлано.

   Я нарядился, какъ женихъ, и предсталъ передъ Мари во всеоружіи пылкаго монолога.

   Къ моему величайшему изумленію, она не только не отказала мнѣ, но даже была на седьмомъ небѣ отъ радости.

   — Какой вы добрый, monsieur, какой щедрый!… Вся Лозанна знаетъ васъ и любитъ васъ. Сегодня даже спрашивали о васъ изъ полиціи! О, monsieur, хозяинъ сказалъ, что вы un homme de la vérité, какъ вашъ великій Толстой!..

   — Ну, это онъ, кажется, уже слишкомъ!..

   …Мари согласилась отдать мнѣ утро и вечеръ. Ей хотѣлось днемъ поѣхать на катокъ, а вечеромъ, конечно, въ кинематографъ, ибо здѣшній театръ пользуется славой плохой больницы.

   — Я очень люблю катокъ… Вѣдь тамъ наверху такъ хорошо!.. А вы катаетесь?

   Еще бы! Я когда-то побивалъ рекорды въ Юсуповомъ саду.

   — О, да, mademoiselle, я катаюсь… Но у меня нѣтъ коньковъ…

   — Вы можете достать ихъ у насъ. Какой номеръ? Какой системы?

   И она моментально достала изъ-подъ прилавка множество самыхъ разнообразныхъ коньковъ.

   Я выбралъ мои любимые американскіе, на которыхъ бывало расписывалъ свою знаменитую «восьмерку».

   Потомъ мы серьезно посмотрѣли другъ другу въ глаза и, не имѣя что сказать, разстались молча.

  

3 февраля.

   …Брильянтовое солнце и морозъ. Я занялъ лучшій автомобиль и ждалъ въ немъ тамъ, гдѣ мы условились — около «Mon Repos».

   Это тихая романтическая дорога межъ старыхъ стѣнъ и старыхъ домовъ, ставни которыхъ почти всѣ заколочены.

   Ростаномъ припахиваетъ!

   Но я люблю Ростана, какъ люблю духи «Rue de la Paix».

   Автомобиль стоитъ, какъ вкопанный.

   Въ немъ свѣтло, просторно и уютно.

   За цѣльнымъ переднимъ стекломъ откинувшаяся привычная фигура шоффера въ телячьей шкурѣ. Лицо видно въ три четверти. Заиндивѣлый усъ.

   Но и вся растительность заиндивѣла сегодня.

   Мы стоимъ передъ какими-то деревьями, сплошь серебряными, какъ наши Сазиковскія тонкости.

   И вотъ что-то хруститъ… а я даже будто и не хочу оглядываться, потому что… сейчасъ… сію минуту… Все равно… Она вѣдь подойдетъ къ этому окну и заглянетъ въ стекло — моя милая «открытка»!…

   И я ничуть не волнуюсь, и достаю сигару, и даже закуриваю…

   … А мимо окна идетъ какая-то торговка съ подоткнутой юбкой, съ кривыми ногами и въ соломенной черной шляпкѣ поверхъ вязанаго платка…

   Но… т-ссъ!..

   Шофферъ насторожился…

   Онъ знатокъ ритма, знатокъ тонкостей закрытыхъ поѣздокъ и закрытыхъ свиданій…

   Онъ только повернулъ шеей и взялся за руль — и я отлично понялъ, что это — она, и ткнулъ свою глупую сигару въ книжку «правилъ», которая топорщилась передо мною, какъ разварной артишокъ…

   … Она!

   Я вся въ чемъ-то бѣломъ, телломъ и мохнатомъ, въ очаровательномъ вязаномъ колпачкѣ,— смѣющаяся, свѣжая и свободная. Короткая юбка, теплыя рукавичкл, высокіе желтые шнурованные сапоги и подъ мышкой коньки…

   — Au Signal!

   …Мы ѣхали въ бѣломъ миражѣ инея, по склону горъ, въ чудесной рощѣ, походившей теперь на снѣжнѵю сказку.

   Все обросло и покрылось нѣжнымъ серебристымъ пухомъ.

   Каждая вѣточка походила теперь на застывшую въ воздухѣ струйку. Каждый пучокъ прошлогодней травы напоминалъ жемчужные гіацниты.

   Я держалъ Мари за мохнатую лапку и молча любовался. Молчала и она, раскраснѣвшаяся и еще не отдохнувшая отъ быстрой ходьбы. Она улыбалась, и прерыввстое дыханіе ея мелкими завитками пара разлеталось вокругъ милаго лица.

   — Ну, разскажите мнѣ что-нибудь,— заговорила наконецъ она:— разскажите о Петербургѣ… Вѣдь тамъ много льда… Вы, вѣроятно, постоянно катаетесь на конькахъ? Правда?.. Съ кѣмъ вы катаетесь?

   Мнѣ пришлось увѣрить ее, что въ Петербургѣ есть грязь, но нѣтъ льда, что даже въ аптекахъ не всегда достанешь такую рѣдкость, что я катаюсь тамъ на чемъ угодно, кромѣ коньковъ, что наши дамы совершенно не занимаются этимъ благороднымъ спортомъ и т. д.

   Мари выслушала меня съ любопытствомъ, но, кажется, не повѣрила. По крайнеы мѣрѣ, она покачала головой и хитрр посмотрѣла на меня сквозь растопыренные пальцы рукавички.

   — Что же, она молодая? Хорошенькая?.. Блондинка?

   «Батюшки, да она играетъ со мной? Она ревнуетъ меня!» пронеслось у меня въ головѣ.

   И я отвѣчалъ:

   — Она лѣтъ пятидесяти, маленькаго роста, горбатая, хромая… Черная, какъ сажа, и въ носу у нея рыбья кость…

   Мари смѣялась, какъ ребенокъ.

   — Неправда!.. Неправда!.. У васъ другой вкусъ.

   — Вы знаете мой вкусъ?

   — Знаю.

   — Какой же онъ?

   Мари вдругъ перестала смѣяться и затуманилась.

   — Что съ вами? — какъ-то началъ, въ свою очередь, я.

   — Ничего.

   — Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ?

   — Я говорю вамъ, ничего…

   Молчаніе.

   Мы ѣдемъ тихо, по осклизлой дорогѣ, подъ серебряной бахромой черной рощи, похожей на привидѣніе.

   «Blanc et noire».

   Мари что-то внимательно разглядываетъ въ окно и, вдругъ повернувъ свое снова улыбающееся лицо ко мнѣ, говоритъ:

   — Вотъ это вашъ вкусъ?

   — Что? Что?

   — А вотъ… это.

   «Ловко сдѣлано! — думаю я:— не поймешь: она ли — мой вкусъ… роща ли эта…»

   — Мурочка,— говорю я со всей нѣжностью, на которую только способенъ:— моя Мурочка!..

   И обѣими сухими, жесткими рукавичками ея закрываю себѣ лицо.

   — Т-ссс! — съ дѣланнымъ ужасомъ показываеть она на шоффера, а сама наваливается на мое плечо и горячо шепчетъ въ ухо:

   — Какъ… какъ?.. Му-мурочкэ…

   — Да, это по-нашему такъ,— говорю, растирая мохнатыми ручками свое лицо.

   — Въ самомъ дѣлѣ, это прелестно!.. Мурочкэ!.. А, monsieur, вѣроятно, отморозилъ себѣ щеки?..

   Она отнимаетъ свои руки отъ моего лица и, обороняясь отъ дальнѣйшихъ посяганій коньками, съ беззвучнымъ смѣхомъ прячется въ свой уголъ.

  

3 февраля.

   Я нарочно раздѣлилъ вчерашній день по кусочкамъ… Сегодня живу воспоминаніями…

   Итакъ, мы пріѣхали на катокъ.

   Большой прудъ, обнесенный лѣсистыми берегами, очень красивъ. Множество катающихся въ пестрыхъ вязаныхъ блузахъ и шапочкахъ напоминали движущіися цвѣтникъ. Катались и въ одиночку, и парами, и шеренгами. Или рядъ на рядъ, строились въ фигуры и вдругъ всѣ сразу разлетались въ разныя стороны.

   Мы живо одѣли коньки и выбѣжали на ледъ съ давно не испытываемымъ мною чувствомъ молодого, счастливаго дурачества.

   Взялись за руки и широко вылетѣли на самую середину пруда.

   Вокругъ даже арплодировали.

   — Смотрите, это вамъ! — сказалъ я.

   — Нѣтъ, вамъ. Вы, оказывается, великолѣпно катаетесь? .

   — Я уже разучился. Но съ вами такъ легко, что я скоро все вспомню.

   И мы пронеслись по всему пруду, безъ всякихъ фигуръ, плавнымъ «классическимъ» шагомъ.

   Прибрежныя деревья сыпали на насъ сухой иней, и Мари съ щекотливой улыбкой все время сдувала снѣжныя звѣздочки со щекъ и съ кончика носа.

   Мы перекидывались короткими фразами, въ которыхъ, однако, было много значенія:

   — У меня замираетъ сердце…

   — У меня тоже…

   — И вотъ грудь какъ будто немного давитъ.. Это щекотно… Но пріятно…

   — Очень пріятно!..

   — Ха-ха-ха!

   — Какія у васъ красивыя ноги… Стройныя, крѣпкія… Именно ноги, а нн ножки… Терпѣть не могу такъ называемыхъ ножекъ…

   — А я очень люблю, завидую всѣмъ, у кого красивыя ножки. У швейцарокь только волосы красивые.

   Мы такъ углубились въ эти важцые вопросы, что не замѣтили, какъ подбили какого-то молодящагося старичка, разстроили шеренгу американокъ, наткнулись на обувавшуюся крупичатую нѣмку и т. д.

   На каткѣ быстро установллась враждебная намъ атмосфера.

   Мари первая замѣтила это и сказала:

   — Знаете, на насъ показываютъ пальцами…

   — Неужели? Что жъ, пускай. Мы катаемся не хуже ихъ.

   — Въ томъ-то и дѣло, что лучше…

   — Тогда они завидуютъ намъ. Это дурное чувство. Я помню, такъ учили меня въ дѣтствѣ.

   — Нѣтъ, они просто злятся… Посмотрите, вотъ тотъ черный господинъ въ моноклѣ… Вѣроятно, аргентинецъ… Ихъ тутъ много…

   — Дa… да… въ самомъ дѣлѣ… вотъ нахалъ… Вѣдь если вышибить ему монокль, отъ него ничего не останется… Разрѣшите?..

   И, не дожидаясь отвѣта, я оставилъ мою даму на минуту въ одиночествѣ, а самъ, вылетѣвъ снова на середину и лихо нарисовавъ тамъ нѣсколько фигуръ, присѣлъ на одну ногу и «пистолетомъ» черкнулъ передъ самымъ носомъ аргентинца.

   Весь катокъ загремѣлъ апплодисментами.

   А черный врагъ мой, какъ я и зналъ, выронилъ отъ изумленія монокль и бухнулся на четвереньки…

   Общій смѣхъ, новые апплодисменты, а я уже снова съ моей дамой и побѣдоносно веду ее въ ресторанчикъ, тутъ же на берегу, и Мари жметъ мою руку, смѣется и шепчетъ:

   — Но это было замѣчательно, честное слово… Я едва не умерла отъ страха… А онъ, онъ!..

   …Въ ресторанчикѣ прескверно.

   Людно, душно, грязно.

   Мы еле-еле добились шоколаду и бисквитовъ и пожирали ихъ съ жадностью проголодавшейся акулы.

   Я, впрочемъ, только куснулъ и глотнулъ всего этого и отказался.

   Но «открытка» добросовѣстно выпила и съѣла все.

   Я любовался на ея ребячески-праздничный видъ, на это непритязательное лакомство, на то, какъ она, все еще напуганная неожиданной моей выходкой, смѣющаяся, утихала короткими вспышками веселья и утирала мохнатымъ пальцемъ выступавшія слезинки.

   — Но онъ… онъ! Упалъ… и стоитъ вотъ такъ… И ничего не видитъ… И всѣ смѣются… И никто даже не помогъ ему… Ха-ха-ха!..

   Мы скоро уѣхали отсюда…

  

* * *

   …Кое-какъ убилъ время до вечера. Измаралъ нѣсколько листовъ бумаги, думая изобразить нѣчто стихотворное «Къ ней».

   Ничего не вышло.

   Тогда вспомнилъ, что есть легкій способъ замѣнить «настоящее» стихотвореніе «стихотвореніемъ въ прозѣ».

   C’est à la mode.

   Снова сталъ пачкать.

   И вотъ переписываю написанное въ сей дневникъ въ твердой увѣренностя, что никто и никогда не прочтетъ онаго:

Къ ней.

   Знаете, кого вы напомнили мнѣ сегодня, моя бѣлая кошечка?

   Мою покойную куклу Кутафью Роговну!

   Въ самомъ дѣлѣ.

   Она была такая же мягкая, бѣлая и ласковая.

   У нея были такіе же глаза изъ голубыхъ бусъ и носикъ защипнкой.

   И я съ ней такъ же носился по блестящему паркету нашего стараго зала, какъ сейчасъ съ вами на Signal…

   И я такъ же угощалъ ее шоколадомъ и послѣ утиралъ ей губы.

   Мнѣ сегодня очень хотѣлось сдѣлать это, но я не смѣлъ.

   Однако всю дорогу обратно я смотрѣлъ на шоколадную крошку въ лѣвомъ углу вашего рта и мнѣ очень хотѣлось снять ее…

   Кто знаетъ, быть можетъ, душа моей милой Кутафыі Роговны въ эту минуту вселилась въ васъ и повелѣла вамъ любить меня и быть ласковой со мной,— о, моя игрушечная фея!»

   — Здорово пущено! — какъ сказалъ бы мой пріятель по правовѣдѣнію Струве 121-й.

* * *

   Мы встрѣтились въ условный часъ на условленномъ мѣстѣ — у почты.

   Почему-то очень дѣловито и даже строго поздоровались.

   Я спросилъ:

   — Такъ «Friquet»?

   — О, да… Это такъ интересно.

   Мари очень хотѣлось посмотрѣть въ какомъ-то кинематографѣ «Friquet» грубую и несвязную передѣлку сантиментально-узкаго романа Gyp.

   Но тамъ играла Полэръ!

   Теперь я понимаю, почему такъ стремилась Мари…

   — Вы видали Полэръ?

   — О, да!

   — Вамъ нравится она?

   — Нравится ли мнѣ Полэръ? — съ дѣтскимъ ужасомъ переспросила «открытка»:— вы это серьезно спрашиваете? А вы видали ее?

   Я въ самыхъ пылкихъ выраженіяхъ поспѣшилъ засвидѣтельствовать восхищеніе г-жой Полэръ и одобрилъ вкусъ моей собесѣдницы.

   — О, это настоящій чертенокъ,— отвѣтила та, вполнѣ удовлетворенная, и въ знакъ примиренія тряхнула головой совсѣмъ какъ Полэръ.

   …Я откровенно скучалъ въ кинематографѣ, а потому для меня гораздо интереснѣе наблюдать за тѣмъ, кто и какъ воспринимаетъ всѣ эти картины, кто смѣется и кто плачетъ?

   …Мы-таки досидѣли до «Friquet».

   «Нe буду разсказывать содержанія этой пьесы», какъ пишутъ наши рецензенты, и пишутъ, какъ я замѣтилъ, больше потому, что это очень трудно и въ сущности никому не нужно.

   Да и не въ содержаніи было дѣло.

   Полэръ была на экранѣ, и всѣ такъ и впились въ нее…

   Странная актриса!

   Она волнуетъ всѣхъ, не имѣя на это никакого права!

   Она некрасива, она утрированно сложена (талія, ноги, бюстъ).

   Въ ней все подчеркнуто, все сдѣлано,— и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣтъ правды живучѣе той, которая входитъ съ ней на подмостки…

   Она можетъ даже не играть для экрана, а вотъ только такъ померцать глазами, раза два улыбнуться такъ устало и такъ цинично, и все кончено…

   Всѣ ей повѣрили. Это главное.

   И за то да отпустятся ей всякія прегрѣшенія — малыя и великія!

   Успѣхъ!..

   Весь залъ рукоплещетъ.

   Мари тихонько всхлипываетъ.

   Откровенно сказать, мнѣ пріятны эти слезы, какъ то, чего уже давно я за собой не замѣчаю.

   …И совершенно тихіе и счастливые мы выходимъ на улицу.

   Боже, какой туманъ!

   Да это даже не туманъ, а какой-то новый міръ, неясный, но болѣе прекрасный, чѣмъ видимый!

   Вся Лозанна — ея тутъ съ моста на половину хватитъ — растетъ въ тонкомъ парѣ неясныхъ видѣній и значится только въ черепичныхъ шалашахъ крышъ да въ присѣдающихъ, словно китайцы, трубахъ…

   — Куда же мы пойдемъ? — спрашиваю я.

   — Куда пойдемъ? — отрывается отъ своихъ впечатлѣній Мари:— я не знаю, куда мы пойдемъ… Ахъ, да, я забыла… Вы говорили…

   — Мы будемъ ужинать? Правда?

   — Не знаю… Здѣсь такъ много народа… Меня узнаютъ…

   — Тогда… гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ?..

   — Развѣ въ Уши? — тихо спросила она и пошла быстрѣе…

   — Въ Уши, такъ въ Уши! — уже совсѣмъ по-русски рѣшилъ я и далъ знакъ катившемуся мимо автомобилю.

   …Мы говорили о Полэръ, о «Friquet», o театрѣ…

   О чемъ еще мы говорили?..

   Но чѣмъ ниже спускались мы, тѣмъ больше казалось, что мы нѣжимся теперь на сладкой перинѣ тумана, и говорить тутъ было не о чемъ, а существовать бы по-своему…

   Но разъ Мари взяла тонъ грусти, я уже подчинился ему и ввелъ свое «solo», какъ подобало.

   …Въ туманѣ мы ѣхали, и туманно говорили.

   Какія-то красныя и желтыя пятна кидались намъ въ запотѣвшія окна и на мгновеніе ослѣпляли…

   — Куда же мы ѣдемъ? — наконецъ спросилъ я, видя, что шофферъ нашъ виляетъ.

   — А развѣ я знаю? — былъ отвѣтъ.

   — Вотъ что-то блеститъ… Кажется, ресторанъ. Остановимся?

   — Остановимся.

   Мы остановились.

* * *

   …Ну-ка, угадайте, что было дальше?

   Вѣдь записокъ этихъ никто не прочтетъ, а потому, какъ пишутъ въ романахъ: «прочь ложный стыдъ!»

   Я сконфуженъ. И даніе очень.

   Начать съ того, что ресторанъ нашъ оказался прескверной дырой. И накормили и напопли насъ прескверно. Насъ приняли, очевидпо, за голодныхъ туристовъ и прежде всего принесли огромный каравай хлѣба.

   Разговоръ не клеился.

   Я все спрашивалъ невпопадъ.

   Мари отвѣчала такъ, какъ будто краснѣла за меня…

   …И послѣ мы опять попали въ туманъ и,— къ ужасу моему,— оказались безъ автомобиля.

   Неожиданно Мари разнѣжничалась: вѣроятно, уксусъ, выпваемый здѣсь за vin du pays, произвелъ на нее такое сильное впечатлѣніе…

   Она позволила взять себя подъ руку и вести ее такъ, бокъ-о-бикъ, и даже напѣвать…

  

   Au claire de la lune,

   Mon ami Pierrot…

  

   Иронія заключалась въ томъ, что не было не только «claire», но даже «lune».

   Было какое-то сплошное отстоявшееся молоко, и въ этомъ молокѣ мы походили на.двухъ карабкающихся мухъ…

   …Кислый вечеръ!…

   Это восхожденіе заставило меня признать, что моей поясницѣ сорокъ лѣтъ и что она все-таки нѣтъ-нѣтъ, да и дастъ о себѣ вспомнить.

   — Я вотъ тутъ живу,— сказала Мари.

   — Тутъ?

   — Да.

   Мы были у чего-то большого, темнаго я мокраго, сплошь покрытаго вывѣсками мастерскихъ и магазиновъ, которыя, вѣроятно, еще часъ назадъ горѣли и привлекали, а теперь казались чѣмъ-то въ родѣ прилипшихъ слѣпыхъ ракушекъ.

   Я рѣшился на отчаянный шагъ и съ удальскимъ смѣшкомъ спросилъ:

   — Вы позволите?

   — Что такое?

   — Зайти къ вамъ?

   — Ко мнѣ? Сейчасъ? Ха-ха. Что вы, что вы!.. Это никакъ невозможно!

   — Невозможно?

   — Разумѣется.

   — Но мы такъ провели весело время… такъ подружились…

   — Да, дѣйствительно, было очень весело… Съ вами такъ пріятно, такъ легко… Вотъ съ другими…

   — Ага! Видите, съ другими? Съ другими?!

   — Что съ другими?

   — Да… другимъ можно, а мнѣ… а мнѣ нельзя?..

   — Что «можно»?.. Что «нельзя?» Я васъ не понимаю, monsieur…

   Скучный газовый фонарь попыхивалъ своей горѣлкой и словно дразнилъ меня.

   Мари подъ свѣтомъ его плачущихъ стеколъ казалась мертвенно-блѣдной и пораженной не на штуку…

   Я тихо взялъ ее заруку и притянулъ къ себѣ…

   — Ахъ, вотъ вы о чемъ! — съ наивной улыбкой сказала она:— вотъ вы о чемъ?.. Да… да… Конечно, ко мнѣ можно будетъ прійти… Но только не сейчасъ… Нѣтъ; нѣтъ… И не спорьте… Сейчасъ нельзя.

   — Когда же, Мари, когда?..

   — Когда?.. Постойте…

   Она задумалась, качнулась на одномъ каблукѣ ко мнѣ, откинулась, словно падала на фонарь, и тихо сказала:

   — Въ слѣдующее воскресенье… въ четыре часа…

   — Такъ долго?!

   — Раньше не могу… никакъ не могу… и не просите… пустите руку… Оставьте меня.

   — Хорошо, я приду въ слѣдующее воскресенье. Это вѣрно?..

   — Monsieur!

   — Не буду…. не буду…

   Я поцѣловалъ нротянутую мнѣ руку со всей граціей кавалера де-Гріе.

   — И вотъ еще что,— нѣсколько затуманеннымъ голосомъ, но съ веселыми глазами сказала Мари:— я прошу васъ, не заходите въ «Базаръ игрушекъ» всю эту недѣлю… до воскресенья… Хорошо?

   — Нѣтъ, не хорошо! — уже завопилъ я.— Очень не хорошо! Позвольте, почему же?

   — Потому что… потому что… я такъ хочу… Ну, прошу васъ, пожалуйста… Это — моя просьба, это… мой капризъ. Мое приказаніе!

   Я щелкнулъ каблуками какъ разъ въ ту минуту, когда щелкнуло и въ воротахъ.

   Мари исчезла, какъ фея, въ туманѣ, какъ Madame le Pluie, которой я когда-то любовался въ парижскомъ «Салонѣ».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   Ma lanterne est morte,

   Je n’ai pas de feu…

  

   — кисло напѣвалъ я.

   — Какой туманъ!!

   Теперь я уже не пишу, а расписываю свой дневникъ на цѣлую недѣлю…

   Но больше и расписывать нечего.

   Весь этотъ день исчерпанъ.

   Гуляю, зѣваю, вздыхаю.

   Снова сдѣлался почти полнымъ плѣнникомъ и ежедневно навѣдываюсь къ тетушкѣ.

   Докторъ очень любезенъ со мной и говоритъ, что воздухъ Лозанны значительно укрѣпилъ мои нервы.

   Правильно!

   Но воздухъ Лозанны давно бы прогналъ меня отсюда, если бы не Мари.

   Здѣшніе туманы окончательно надоѣли мнѣ.

   «Туманно, туманно, ахъ, какъ все туманно!» — какъ поется въ одной глупѣйшей цыганской пѣснѣ.

   Рѣдко-рѣдко брызнетъ солнышко, и тогда Женевское озеро заблеститъ мертвеннымъ блескомъ.

   Мертвеннымъ…

   Я сказалъ это не зря. Именно — мертвеннымъ.

   Блѣдная Лозанна въ лучшемъ случаѣ — н больипца, въ худшемъ — гробница.

   Я только теперь, въ дни абсолютнаго одиночества, въ дни тягостнаго бродяжничества по кривымъ улицамъ, то ползущимъ куда-то вверхъ, то падающимъ въ пропасть, убѣдился, что въ этомъ прославленномъ городѣ огромное сходство съ кладбищемъ.

   Подъ солнцемъ онъ сверкаетъ, горитъ и блещетъ, какъ какая-нибудь купеческая часовня, а нѣтъ солнца — нѣтъ въ ней и блеска: одно безвкусіе роскошныхъ отелей, однѣ ординарныя клумбы цвѣтовъ и желтый песочекъ на дорожкахъ.

   Раньше я какъ-то проходилъ мимо такого множества траурныхъ магазиновъ съ вѣнками и черными платьями, а теперь это мнѣ тоже бросилось въ глаза.

   Затѣмъ — множество аптекъ, затѣмъ — множество печальныхъ фигуръ въ траурѣ, напоминающихъ легкимъ, скользящимъ ходомъ своимъ истлѣвшую бумагу.

   Затѣмъ — и это самое ужасное — кое-гдѣ на тротуарахъ и на мостовой въ траурѣ разбрызганныя пятна крови. Смерть цвѣтетъ здѣсь зловѣщими красными хризантемами.

   …Чайки…

   Вотъ еще кого бы съ удовольствіемъ перестрѣлялъ здѣсь. А вотъ, подите, онѣ здѣсь въ Уши тоже достопримѣчательность. Ихъ кормятъ, ими любуются.

   Глупая, хищная птица, почему-то возведениая Чеховымъ въ образъ страдающей дѣвушки.

   Вотъ и здѣсь,— какъ уже писалъ я,— существуетъ повѣрье, будто чайки эти самыя — души лозаннскихъ паціентовъ.

   Я вчера наблюдалъ отъ нечего дѣлать ихъ крикливыя, прожорливыя стаи. Онѣ то колыхались на водѣ, то съ противнымъ крикомъ и пискомъ носились у берега.

   Имъ бросали хлѣбъ, и онѣ ловили корки на высотѣ и упосились дальше.

   Тутъ же плавали лебеди, важные простофили, у которыхъ бѣлыя хищницы изъ-подъ носа выхватывали куски, а тѣ съ досады или отъ конфуза пощипывали у себя перья подъ крыльями и отплывали.

* * *

Воскресенье.

   Сегодня я холоденъ и спокоенъ, какъ Реомюръ за моимъ окномъ.

   Однако за завтракомъ ощущалъ легкую дрожь и выпилъ цѣлую бутылку макона.

   Кровь мало-по-малу бурлитъ, и я начинаю нервничать.

   (Мой совѣтъ молодымъ сорокалѣтнимъ людямъ: никогда не пить вина передъ свиданіемъ. Это только разслабляетъ).

   Къ четыремъ часамъ я уже въ полной боевой готовности, и зеркальный шкапъ, передъ которымъ я верчусь добрыхъ полтора часа, наконецъ докладываетъ мнѣ:

   — Брюнетъ съ сѣдиной… высокаго роста… Брюшко… лицо, какъ пишется въ паспортахъ, «чистое»… руки тоже чистыя… и зубы чистые… прилично одѣтъ… зачѣмъ-то кривитъ лѣвую ногу…

   — Какъ кривитъ лѣвую ногу? — съ недоумѣніемъ возражаю я зеркалу.

   Смотрю: кривитъ!

   — Напрасно гримасничаете!..— продолжаетъ зеркало.

   — Нѣтъ, вовсе не напрасно,— уже обижаюсь я:— а потому, что ужасно жмутъ американскіе башмаки и потому, что надо итти на свиданіе… Такъ-то!..

   — Но все-таки ничего… можетъ, кому-нибудь понравитесь,— успокаиваетъ на прощанье зеркало:— до свиданья!

* * *

   Я лечу.

   Нѣсколько алыхъ розъ, очевидно, придаютъ мнѣ жениховскій видъ, ибо всѣ на меня оглядываются и чуть ли не указываютъ пальцами.

   — Что такое случилось? Ровно ничего. Ну, я влюбленъ. Да, влюбленъ. И больше ничего.

   У самаго дома, гдѣ живетъ Мари, меня вдругъ останавливаетъ мысль:

   — Но вѣдь я не знаю, какъ ея фамилія!

   Какъ же это мнѣ раньше въ голову не пришло? И главное, какъ она сама не догадалась объ этомъ?

   Какая-то дѣвочка въ тепломъ вязаномъ платкѣ жмется, перетаптываетъ пожками и пытливо смотритъ на меня.

   Я тоже смотрю на нее…

   — Вамъ угодно видѣть мадмуазель Шмидтъ?— робко спрашиваетъ она надломаннымъ баскомъ.

   — Мнѣ угодно видѣть мадмуазель Мари! — поправляю я.

   — Это — она! — уже радостно говоритъ дѣвочка:— мы васъ ждемъ.

   — Кто это, однако, мы? — мелькаетъ у меня въ головѣ. Однако я тоже съ дѣланной радостью устремляюсь во дворъ, по лѣстницѣ за дѣвочкой, которая теперь растопырыла свой сѣрый вязаный платокъ наподобіе летучей мыши и влечетъ метій, кажется, на чердакъ…

* * *

   «Franz Schmidt, pédicure».

   Такъ было сказано на пріотворенной двери квартирки, куда ввела меня дѣвочка.

   Въ крохотной передней, соединявшейся съ чадной кухонкой, стояла цѣлая группа: какой-то сухопарый сѣдой господинъ въ черномъ сюртукѣ при бѣломъ галстукѣ, очень плотная и очень красивая дама въ кружевной накидкѣ, два мальчика, двѣ дѣвочки (считая и ту, которая меня привела) — и позади всѣхъ она — моя смѣющаяся, моя блистающая… «открытка»!

   Г. Шмидтъ — это былъ онъ,— не давъ мнѣ опомниться отъ изумленія, обратился съ краткой, но прочувствованной рѣчью:

   — Добро пожаловать,— такъ началъ онъ, обнаруживъ при этомъ прекрасные вставные зубы:— добро пожаловать!.. Вы такъ добры къ нашей дочери… Она отличная, честная дѣвушка и зарабатываетъ свой хлѣбъ. Она помогаетъ и намъ.

   — Я очень… очень радъ! — бормоталъ я какъ во снѣ:— но, право, мнѣ такъ странно… за что же вы меня благодарите?

   — О, сударь, не скромничайте,— умолялъ меня г. Шмидтъ:— мы вѣдь кое-что знаемъ о васъ… Не правда ли, Марихенъ?

   Мари потупила глаза.

   «Вотъ-те на! — ахнуло у меня на сердцѣ,— она, стало быть, разсказала про мои шашни!»

   — Да, мы знаемъ, какъ вы были добры, щедры къ бѣднымъ дѣтямъ нашего города,— продолжалъ педикюръ:— ваша популярность среди малютокъ равняется славѣ великаго Песталоцци…

   Я не зналъ, что отвѣчать.

   — Здравствуйте, monsieur! — какъ всегда, радостно и молодо, поздоровалась Мари.

   Обыкновенно я упивался ея свѣжимъ голосомъ и ждалъ этой улыбки, а теперь мнѣ все показалось дѣланнымъ.

   «Всѣ трактирщицы такъ здѣсь здороваются» — предательски вспомнилось мнѣ.

   — Здравствуйте,— машинально повторилъ я.

   Г. Шмидтъ тѣмъ временемъ провелъ меня въ слѣдующую комнату — его пріемную и кабинетъ, по стѣнамъ которой были развѣшаны какія-то медицинскія картины.

   Множество гипсовыхъ слѣпковъ съ уродливыхъ ногъ было разставлено по столамъ и окнамъ.

   Нессессеры съ инструментами для такого торжественнаго случая были закрыты, по несомнѣнно, что кресло, въ которое онъ такъ предупредительно усадилъ меня, было то самое, на которомъ сидѣли его паціепты.

   — Да… да… Марихемъ сказала намъ,— говорилъ г. Шмидтъ, поглаживая свои колѣни и по привычкѣ оглядывая мои ноги:— что вы желаете познакомиться съ нами. Мы очень, очень рады. Позвольте вамъ предложить мою карточку.

   Онъ досталъ со стола карточку-рекламу, на которой былъ сфотографированъ самъ онъ во время мозольной операціи, а въ той, кому производилась она и которая смѣялась ангельской улыбкой, я узналъ… Мари!

   Вся семья размѣстилась по стульямъ вокругъ и разсматривала меня съ одинаковой привѣтливой улыбкой.

   Мари словно даже любовалась, словно даже гордилась мной…

   Я положительно не зналъ, какъ вести себя въ этомъ обществѣ, и откровенно проклиналъ «открытку».

   «Отъ глупости или отъ хитрости завела она меня сюда?» злобно думалъ я. Но милое лицо ея такъ походило на картинки въ дѣтскихъ киникахъ, что я не смѣлъ усомниться въ чистотѣ ея помысловъ.

   Она словно спрашивала меня, въ свою очередь:

   «А что, не правда ли, какъ у насъ хорошо? Какой у меня чудесный папахенъ и какая прелестная мамахенъ? А мои братшики и сестренки вамъ не правятся? А эти картины, эти слѣпки, развѣ это тоже не интересно? Ну, отвѣчайте же, ну, похвалите!»

   И я, дѣйствительно, много принялъ на душу грѣха, когда залпомъ принялся расхваливать все видимое мною.

   Г. Шмидтъ сіялъ, и сіяніе его отражалось на всѣхъ членахъ семьи.

   Больше всѣхъ радовалась Мари и благодарила меня глазами.

   Въ самый разгаръ моего дифирамба, когда я занесся Богъ знаетъ куда, хозяйка неожиданно попросила меня въ другую комнату, весьма игриво подмигнувъ при этомъ.

   — Меня? — изумился я.

   Та въ знакъ отвѣта улыбнулась еще хитрѣе.

   — Maman,— стыдливо прошептала Мари и покраснѣла.

   — Ничего, ничего, дитя мое,— дѣловито остановила ее г-жа Шмидтъ:— пусть господинъ посмотритъ все это, пока тамъ еще никого нѣтъ… пока эти озорники…

   Она погрозила дѣтямъ и почти втолкнула меня въ столовую…

   …Н-да!.. Признаюсь, не ожидалъ!..

   Въ махонькой комнатѣ, почти во весь объемъ ея, помѣщался обѣденный столъ, обставленный простыми плетеными стульями. Занять мѣсто кому-либо было очень трудно безъ того, чтобы не прыгать черезъ нихъ поочередно. Можно было только любоваться тѣмъ, что украшало столъ. И мы стояли въ дверяхъ, какъ очарованные, по крайней мѣрѣ я.

   Вообразите, холодный паштетъ, украшенный укропомъ и ромашкой (теперь сезонъ!), а на крышкѣ — мои иниціалы изъ сахара, которые держала въ рукахъ марципановая кукла. Далѣе слѣдовалъ тортъ, тоже украшенный моими иниціалами и новой марципановой куклой, изображавшей медвѣдя. Далѣе было какое-то заливное изъ рыбы, причемъ рыбья голова (вотъ это было самое противное) высовывалась изъ желе и держала въ зубахъ какіе-то сахарные завитки, вѣроятно, тоже мои иниціалы…

   Я стоялъ восхищеный…

   — Ну, что? какъ? — совсѣмъ уже фамильярно подтолкнула меня хозяйка:— вѣдь это все она… Да, да… Она! Марихенъ! Это она сама все приготовила для господина…

   Она нагнулась къ моему уху и шепнула:

   — Она цѣлую недѣлго готовила эти куклы… Да… да… Днемъ она была въ магазинѣ, а ночью готовила… Вѣдь это все изъ марципана… И все по модели… Да… да…

   Я шатался отъ гордости.

   Мнѣ хотѣлось крикнуть:

   — Ура! Да здравствуютъ дураки!

   Но я удержался только потому, что при видѣ марципановыхъ куколъ всегда чувствовалъ легкую тошноту.

   — Теперь прошу всѣхъ! — торжественно объявила г-жа Шмидтъ, и все семейство, ликующее и сіяющее, устремилось въ столовую.

   Меня, какъ главнаго виновника торжества, усадили на самомъ удобномъ мѣстѣ, т.-е. противъ дверей, тогда какъ остальные не безъ риска сломать шею или ногу перепрыгивали черезъ стулья, а моя маленькая проводница догадалась подлѣзть подъ столъ, за что была привлечена матерью къ отвѣтственности за вихоръ.

   Мари, раскраснѣвшаяся отъ понятнаго волненія художницы, помѣстилась черезъ одно мѣсто со мной.

   Предусмотрительный педикюръ, видимо, опасаясь чего-то, сѣлъ рядомъ.

   Я не стану разсказывать, какъ горячъ и душистъ былъ супъ, какъ былъ жиренъ паштетъ, какъ упруго и холодно было заливное, какъ, наконецъ, мы добрались до миндальнаго торта и Мари собственноручно сняла съ его верхушки марципановаго медвѣдя и положила передо мной.

   — Это — вы! — съ ребяческимъ смѣхомъ сказала она.

   — Марихенъ! — погрозилъ г. Шмидтъ.

   — Но, право же, папа, monsieur очень похожъ на медвѣдя…

   Вы видите, что къ этому времени отношенія за столомъ установились, языки развязались, и мнѣ оставалось только откусить голову медвѣдю.

   И я это сдѣлалъ къ безконечному удовольствію дѣтворы.

   — Ахъ, бѣдный monsieur, вы потеряли голову! — острила Мари, гладя пальчикомъ спину медвѣдя и прижимая его къ щекѣ.

   Мнѣ, однако, показалось достаточно этихъ сладкихъ разговоровъ и сладкихъ шалостей, я попросилъ позволенія курить.

   — О, да, да! Разумѣется,— всполошился г. Шмидтъ:— мы будемъ курить, у меня очень хорошія сигары, настоящій гаванскій табакъ…

   Мы встали.

   Все семейство приложилось къ рукѣ главы дома, а онъ, въ свою очередь, крѣпко и долго потрясъ мою.

   И вотъ мы опять въ кабинетѣ педикюра, и теперь я чувствую себя и привычнѣе, и развязнѣй среди обломковъ уродливыхъ ногъ.

   Теперь мнѣ вообще все равно: я обойденъ, я пойманъ, я… ну, чортъ знаетъ, что со мной сдѣлали, а только я оказался въ дуракахъ.

   Мнѣ хорошо.

   Я дымлю какую-то очень, крѣпкую и преплохую дудку, нахожу ее отличной и похваливаю.

   Сквозь кудрявую струйку синяго дыма я вижу прелестное, смѣющееся лицо дѣвушки — смотрю… смотрю… и оно начинаетъ мнѣ напоминать ея марципановыя издѣлья… Все равно… Въ сигарномъ дымѣ мы несемся по блестящему льду, описываемъ широкій кругъ, мчіімся дальше… потомъ поднимаемся въ туманѣ по незнакомой улицѣ, и я тихонько напѣваю:

  

   Ouvre moi ta porte Pour

   Tamour de Dieu!..

* * *

   — А вы… музыкантъ? — спрашиваетъ г. Шмидтъ, и тѣмъ вышибаетъ меня изъ очарованія.

   Оказывается, я… засвисталъ!

   — Нѣтъ, я не музыкантъ,— отвѣчаю я, извиняясь за неловкость: — но я люблю музыку…

   — Ахъ, вы любите музыку? — обрадовался хозяинъ:— Марихенъ, заведи нашъ граммофонъ.

   И вотъ къ ужасу моему въ одно мгновеніе захрипѣлъ и зашипѣлъ передо мной этотъ музыкальный звѣрь, и какая-то дикая пѣсня наполнила звуками кабинетъ педикюра.

   — Это — маршъ нашего ферейна! — похвасталъ г. Шмидтъ.

   — Да… да…— совсѣмъ уже тускло отвѣтилъ я.

   — А вотъ еще одинъ маршъ. Ну-ка, Марихенъ, змаешь тотъ… мой любимый…

   Бодрый швейцарскій маршъ больно ударилъ по барабанной перепонкѣ… Однако я похвалилъ и его.

   — Милый Францъ,— сказала г-жа Шмидтъ, растроганная и раскраснѣвшаяся до изнеможенія:— быть можетъ, наши дѣти?..

   — А-а… да… да… разумѣется! — спохватился педикюръ:— ну, дѣти, спойте для нашего дорогого гостя мой любимый хоралъ!..

   И вотъ дѣти, т.-е. двое мальчиковъ и двѣ дѣвочки, выстроились передо мною и, оглянувшись другъ на друга да раза два передъ этимъ фыркнувъ, исполнили какую-то заунывную пѣсню.

   Г. Шмидтъ, посасывая сигару, отбивалъ ногой тактъ, а г-жа Шмидтъ, прослезившаяся, то и дѣло стряхивала пепелъ съ панталонъ мужа.

   Я наблюдалъ за Мари.

   Она не пѣла, но школьный хоралъ, очевидно, былъ близокъ и ей: щеки ея горѣли, глаза то и дѣло увлажнялись, она старалась не смотрѣть на меня, боясь, чтобы религіозное чувство ея не было разстроено кислой миной.

   Послѣ хорала я собрался домой и такъ рѣшительно поднялся съ мѣста, что хозяинъ освѣдомился, не случилось ли со мной что-нибудь?

   Нѣтъ, благодаря Богу, ничего не случилось.

   Но у меня стучало въ вискахъ и отъ обѣда, и отъ сигаръ, и отъ граммофона.

   Отъ всего!

   Г. Шмидтъ не менѣе энергично протестовалъ:

   — Нѣтъ, нѣтъ… Ни за что не пущу… Ни за что! Мари будетъ пѣть…

   — Какъ? Мари будетъ пѣть? — тревожно спросило мое сердце и сжалось въ комокъ.

   Вѣроятно, ни одинъ отецъ, ни одинъ мужъ, ни одинъ любовникъ не глядѣли съ такимъ ужасомъ, какъ глядѣлъ въ эту минуту я.

   «Мари будетъ пѣть»…

   — Правда, Мари, ты споешь намъ мою любимую пѣсню?— нѣжно и твердо спрашивалъ педикюръ.

   — Да, папа, я спою,— просто отвѣтила Мари:— но у насъ нѣтъ піанино. Я буду пѣть безъ аккомпанемента.

   — Я помогу тебѣ,— великодушно предложилъ г. Шмидтъ.

   — Нѣтъ, папа, я лучше одна.

   — Ну, какъ знаешь…

   И Мари запѣла…

   …Случалось ли вамъ когда-нибудь слышать, какъ поютъ институтки на торжественныхъ актахъ?

   У меня была кузина-смолянка, блѣдное и совершенно безличное существо, похожее на облатку.

   Институтская «maman», къ ужасу всей нашей семьи, прозрѣла въ ней знаменитую пѣвицу, и я помню, какъ краснѣлъ я и ежился, когда она безъ всякаго волненія, но и безъ всякаго выраженія исполняла романсы Даргомыжскаго и еще что-то…

   Вотъ это «что-то» особенно убѣдило меня въ полной безталантности моей кузины.

   Она стояла восковая и равнодушная ко всему, держала руки передъ собой и моргала.

   Голова была слегка на-бокъ, и ротъ тоже на-бокъ, а голосъ — онъ у нея былъ все-таки недурной — лился, какъ льется всякая жидкость, въ какую-то таинственную форму, шедшую подъ названіемъ романса.

   Мари пѣла совершенно такъ.

   Она увѣренно стала посреди комнаты и запѣла ровнымъ, холоднымъ голосомъ о любви, о разлукѣ, о страданіи…

   Все выходило у нея чистенько, аккуратно. Всюду была и точка, и запятая…

   Но лучше бы она никогда не пѣла передо мной!

   Я допускаю, что Джіоконда была шепелявая, что отъ Форнарины пахло чеснокомъ, что у Веатрисы Ченчи были грязные ноги!… Но вѣдь мы ничего этого не видимъ, не слышимъ и не знаемъ ничего…

   Зачѣмъ моя «открытка» Гибсона запѣла?

   Разумѣется, она пѣла не разъ и не два. Я подстерегалъ только тотъ моментъ, когда она устанетъ, и, наконецъ, дождался…

   Мари глубоко вздохнула.

   — Вы утомлены? — съ дѣланнымъ участіемъ спросилъ я.

   — Немного,— отвѣчала дѣвушка.

   — Вотъ видите, это я утомилъ васъ. Но вы такъ прекрасно пѣли, что все хотѣлось слушать и слушать…

   — не правда ли? Не правда ли? — ликовалъ г. Шмидтъ, потрясая мои руки.— О, какъ вы добры къ моей дочери… Вы не только покупаете игрушки, но даже хвалите ее…

   Я крѣпко пожалъ руку педикюра. Я нѣжно простился съ Мари. Я перецѣловалъ всѣхъ дѣтишекъ.

   А г-жа Шмидтъ за всѣхъ поцѣловала меня въ лобъ.

   Мы разстались.

   И вотъ я сижу сейчасъ у себя въ пансіонѣ, дописываю сей документъ человѣческаго многотерпѣнія и думаю:

   «А вѣдь ловко провела меня дѣвчонка!»

   Вы думаете, это она по наивности сдѣлала? Ну, такъ вы не знаете этихъ швейцарокъ. Не по наивности, а по хитрости. Увѣряю васъ. И вся семья была въ заговорѣ. И всѣ они отлично разыграли со мной комедію.

   Ахъ, я тетеря!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16 февраля.

   Я все еще здѣсь.

   Въ тетрадкѣ остается пустая страничка, попробую написать ее.

   Дѣло въ томъ, что, потерпѣвъ неудачу въ любви, я снова бросился къ тетрадкѣ и помѣстилъ туда весь пламень чувствъ своихъ.

   Это было оцѣнено въ двѣ тысячи франковъ, которыя я истратилъ не на игрушки, а на нѣкую Каматра.

   Вы спросите, что это такое?

   Это, видите ли, маленькое, черное существо, индійскій жукъ и въ то же время приворотный корень, сладкій, душистый и крѣпкій.

   Жукъ этотъ гулялъ по набережной въ Уши, одѣтый въ изящный костюмъ, прелестную шляпку и поражалъ всѣхъ зѣвакъ своими глазищами и усиками.

   Пока остальные энтомологи зѣвали, я узналъ, что красавица жила въ такомъ-то отелѣ и переѣхала въ такой-то отель.

   Затѣмъ послѣ перваго обѣда нарочно разсыпалъ передъ ней портсигаръ и разсмѣшилъ ее.

   Затѣмъ сталъ кланяться и наконецъ заговорилъ.

   Начались прогулки, вечернія бесѣды.

   Каматра — племянница какого-то раджи (если только не вретъ). Живетъ со штатомъ прислуги.

   Всѣ они очень похожи на азіатскихъ кошекъ и забавно мяукаютъ.

   Мои ухаживанія ей не противны. Она любитъ цвѣты и духи и охотно принимаетъ ихъ.

   Богата, какъ сама Голконда, и вгягиваетъ меня въ непосильные расходы..

   Ну, тетушка, держитесь. Я, слава Богу, утѣшился, каково теперь придется вамъ?

   Завтра пойду снова за деньгами…

   Потомъ рѣшительно приступлю къ Каматра. Буду просить ея руки, потомъ уѣду въ Индію, сдѣлаюсь раджой, потомъ…

   Страничка кончается…

   Сегодня видѣлъ во снѣ Кутафью Роговну,— это къ добру!..