Она сидѣла, зажавъ руки между колѣнъ, съежившись отъ холода, и плакала, какъ плачуть дѣти, когда утомятся отъ долгаго плача — тоскливо, монотонно, надрывающе.
Было свѣжо. Солнце еще не взошло, птицы не проснулись. Стояла та напряженная тишина, которая предшествуетъ восходу солнца. Вездѣ кругомъ — въ полѣ, въ лѣсу, надъ селомъ — скопилась масса звуковъ, и они повисли въ воздухѣ, какъ будто въ ожиданіи сигнала зашумѣть и на цѣлый день наполнить неумолкающимъ гомономъ всю окрестность. Они, эти повисшіе въ воздухѣ звуки, какъ будто о чемъ-то перешептывались между собой, какъ рѣзвыя дѣти передъ запертой дверью, за которой ихъ ожидаетъ блестящая елка: но она еще не готова, и дѣти, толкаясь на ципочкахъ въ сосѣдней комнатѣ, сдержанно шушукаются между собой.
Вдругъ откуда-то вырвался, какъ будто нечаянно, какъ будто онъ и не ожидалъ, что такъ выйдетъ, вырвался и прозвенѣ;лъ одинъ стройный, мелодичный звукъ; не успѣлъ онъ растаять въ утреннемъ безмолвіи, какъ вслѣдъ за нимъ вырвался другой, такой же, но только выше и длиннѣе, потомъ третій, четвертый… и отъ дальняго конца, отъ засѣянныхъ полей, полились ясные, печальные переливы пастушьяго рога.
Пастухъ игралъ очень хорошо и такъ печально, что дѣвочка на минуту примолкла, а потомъ заныла еще тоскливѣе.
Этотъ пастушій рогъ и былъ сигналомъ для скопившихся въ воздухѣ звуковъ. Заскрипѣли ворота, заблеяли овцы, запѣли, не смолкая, пѣтухи, раздались человѣчьи голоса.
На востокѣ, надъ горизонтомъ, залитымъ огнемъ, показался верхній край солнца. Изъ села пѣшкомъ и на телѣгахъ народъ потянулся въ луга.
Бабка Оксинья Кащеева вышла доить коровъ и только что приладилась съ дойникомъ къ коровѣ, какъ вдругъ услышала гдѣ-то на задворкахъ дѣтскій плачъ. Она поставила дойникъ на опрокинутыя сани и черезъ заднія ворота вышла на огородъ. Тамъ, у картофельной полосы, на грудѣ старой соломы сидѣла дѣвочка и плакала. Около нея валялась большая синяя тряпка, служившая въ оно время кому-то сарафаномъ. Дѣвочка взглянула на старуху и съ прежнимъ равнодушіемъ продолжала тянуть унылую ноту.
— Господи Іисусе! — удивилась старуха, вглядываясь въ незнакомую дѣвочку.— Ты чья? — нагнулась она къ ней. Дѣвочка не отвѣчала.— Чья ты? откуда?.. а?…Что ты не баешь?— Опять ни слова.— Айда въ избу! вишь назяблась, инда посинѣла! — старуха взяла дѣвочку за руку и хотѣла поднять на ноги. Дѣвочка взвизгнула, выдернула руку и заплакала еще громче.— Экій пострѣленокъ, прости, Господи! — проговорила старуха и пошла назадъ. Минуты черезъ двѣ всѣ большаки Кащеевы спѣшили на задворки.
— И то! вонъ одѣвка,— переговаривались между собой бабы. Дѣвочка продолжала ныть, не обращая вниманія на окружавшихъ.
— Ну, ладно лалакать-то: въ луга пора! Бери ее, Марья, въ избу! — приказалъ своей женѣ Василій, старшій братъ, набольшій въ домѣ. Марья подхватила дѣвочку подъ локти, чтобы поднять, но та вдругъ съ громкимъ крикомъ припала къ ея рукѣ, намѣреваясь укусить.
— Ахъ, чтобъ те пришибло! — проговорила Марья, отнимая руки, и дѣвочка снова брякнулась на солому. Василій съ сердцемъ вскинулъ дѣвочку на руки и понесъ домой. Она закричала, забилась руками и ногами, начала щипаться, царапаться, но не проронила ни одного слова. Василій внесъ ее въ избу и скинулъ съ рукъ на лавку. Дѣвочка, заложивъ руки за спину, крича во весь голосъ, впивалась въ глаза окружавшихъ упорнымъ, блестящимъ взглядомъ, какъ бы готовясь броситься на кого нибудь.
Кащеевы наскоро закусили и тутъ же ушли въ луга. Дома осталась бабка Оксинья, да старый дѣдъ Власъ, мужъ ея, восьмидесятилѣтній старикъ, за свое благодушіе признанный выжившимъ изъ ума. Дѣвочка все продолжала кричать. Бабка, наконецъ, начала браниться. Дѣдъ попробовалъ было утѣшить дѣвочку, но, замѣтивъ, что она старалась нарочно громче кричать, чтобы не слышать его увѣщаній, отступился. «Ну, ну, наревешься, сама перестанешь»,— закончилъ онъ свои назиданія.
Проснулась на шумъ и мелюзга Кащеевыхъ, вповалку спавшая на полу, въ сѣняхъ. Они удивленно обступили плакавшую дѣвочку, не успѣвъ какъ слѣдуетъ очнуться отъ сна.
— Это, дѣдка, чья? — спросила Оленка, старшая внучка стариковъ, лѣтъ шести, съ любопытствомъ тараща на гостью свои заспанные глаза.
— Нашли-то гдѣ? На задворкахъ у картошки, вотъ гдѣ.
— У насъ? — съ возраставшимъ интересомъ допрашивала Оленка.
— У насъ, у насъ.
Наслушавшись всякихъ розсказней о появленіи въ семьѣ своихъ братьевъ и сестеръ, родныхъ и двоюродныхъ: то въ крапивѣ нашли, то сорока на хвостѣ принесла, то самъ прилетѣлъ и проч.,— Оленка чрезвычайно заинтересовалась дѣвочкой.
— А что она какая большая?
— Да ужъ такую нашли.
— Нѣтъ, исправда?
— Исправда и есть.
— Что она реветъ?
— Кто ее знаетъ; вотъ ты взяла бы и утѣшила,— посовѣтовалъ дѣдъ.
— Ну, нишкни, чего тебѣ? — приговорила Оленка, подсаживаясь къ дѣвочкѣ. Она дружелюбно обняла ее за спину и подоломъ своего сарафана начала вытирать ей чумазое личико. Вдругъ та схватила ее зубами за пальцы. Оленка взвизгнула и рванула руку къ себѣ, но дѣвочка такъ крѣпко вцѣпилась, что всѣмъ корпусомъ подалась вслѣдъ за рукой, а зубовъ не разжала. Ребятишки съ крикомъ заметались около. Подбѣжала бабка. Увидавъ, въ чемъ дѣло, она кинулась отнимать Оленку. Старый дѣдъ тоже тумашился около.
— Пусти! Пусти, говорятъ… ахъ, дьяволенокъ!…— кричала бабка, задыхаясь отъ злобы и напрасныхъ усилій. Оленка верещала, что было силъ, но дѣвочка руки не выпускала. Бабка схватила ее за горло, и та, наконецъ, разжала зубы. Рогъ ея былъ полонъ крови! Оленка вынула искусанные пальцы и, продолжая кричать, замахала отъ боли рукой, разбрасывая кругомъ капли крови.
— Покажь! покажь! — кричала бабка, хватая Оленку за руку. А дѣвочка — найденка, обхвативъ руками свою шею, блестящимъ взглядомъ пронизывала толпившихся около нея ребятишекъ и ужъ не плакала.
— Ахъ, чтобъ те издохнуть, поганкѣ! — вскрикнула бабка, осмотрѣвъ окровавленную руку, и костлявымъ кулакомъ ткнула дѣвочку въ лицо. Ударъ былъ очень силенъ: дѣвочка откинулась назадъ и съ глухимъ стукомъ ударилась головой въ стѣну. Это было сигналомъ къ нападенію на нее всей мелюзги. Кто билъ ее кулакомъ, кто ладонью, кто щипалъ, кто царапалъ. Дѣвочка сидѣла въ самой беззащитной позѣ — сложивъ ноги калачикомъ и закрывши лицо руками, безъ единаго звука. Изъ-подъ ладони и сквозь пальцевъ у нея сочилась кровь — это ужъ ея собственная: бабка разбила ей носъ и ротъ.
— Бога въ тебѣ нѣтъ! — крикнулъ на старуху дѣдъ и кинулся отнимать у ребятишекъ дѣвочку; но кто-то вцѣпился ей въ волосы, и она бокомъ свалилась съ лавки на подъ. Ребятишки раздались. При паденіи дырявая рубашенка поднялась у дѣвочки до пояса, и на спинѣ ея обнажились огромные разбереженные рубцы и ссадины съ проступавшею мѣстами кровью; но ихъ видѣла, и то мелькомъ, только мелюзга. Дѣвочка быстро поднялась на ноги и проворно, какъ кошка, взобралась на печь.
Понемногу всѣ успокоились. Ребятишки поѣли и разбрелись; дѣдъ ужъ пересталъ ворчать на бабку; бабка не огрызалась на дѣда, только Оленка продолжала плакать, качая обмотанную искусанную руку.
Вѣсть о подкидышѣ тотчасъ же разнеслась по селу. До полденъ перебывало у Кащеевыхъ все оставшееся въ деревнѣ населеніе. Дѣвочка сидѣла въ самомъ углу на печи и, какъ пойманный звѣрёкъ, сверкала оттуда на всѣхъ глазами. Она была лѣтъ около пяти, съ большой всклокоченной головой, со спадавшими напередъ густыми космами выцвѣтшихъ на солнцѣ волосъ, изъ-подъ которыхъ сверкала съ зеленоватымъ отливомъ упорно и недружелюбно смотрѣвшіе глаза; верхняя губа и носъ ея сильно припухли, но, несмотря на это, ея чумазое донельзя личико было красиво, особенно ея зеленоватые глаза. Вскорѣ дѣвочка, вѣроятно, продрогнувъ всю ночь и утомленная утреннней сценой, свернулась въ углу и заснула. Оленка уже спала на кутникѣ, въ защиту отъ мухъ закрывшись подоломъ сарафана.
II.
Найденка (такъ послѣ всѣ называли дѣвочку) проснулась отъ мучительнаго голода. Было уже довольно поздно. Она приподнялась и осмотрѣлась. Изъ чулана (уголъ за перегородкой впереди печи) доносился мѣрный стукъ рѣшета,— это бабка сѣяла муку. Оленка сидѣла у окна на лавкѣ и что-то жевала. «Ѣстъ….. лепеску…. Не леветъ»,— чуть слышно прошептала дѣвочка, разсматривая Оленку, и опять прилегла. Но, вѣроятно, отъ голода ей не лежалось. Почти тотчасъ же она опять приподнялась и, выглядывая изъ-за печной трубы въ чуланъ, начала что-то старательно высматривать. Опершись руками на полѣно лучины, дѣвочка потянулась впередъ, чтобы заглянуть въ уголъ на лавку, гдѣ у крестьянъ обыкновенно хранится хлѣбъ. Вдругъ полѣно подъ руками опустилось, другой конецъ приподнялся и, опрокинутый на него жестяной подойникъ со звономъ полетѣлъ на полъ. Бабка съ Оленкой вздрогнули. Оленка даже съ лавки спрыгнула.
— Что тебя лѣшіе-то ломаютъ, чтобъ те разорвало! — закричала бабка. Затаивъ дыханіе и крѣпко зажмуривъ глаза, дѣвочка упала ничкомъ въ самый уголъ и лежала — ни жива, ни мертва.
— Это она, бабка, какъ?— спросила Оленка.
— А шутъ ее знаетъ какъ, прости ты меня, Господи! Только на, грѣхъ наводитъ поганка!… Возится, ровно лѣшій въ полѣнницѣ…. Вотъ какъ расшибла подойникъ-отъ, такъ я тебѣ задамъ! — заключила она и снова принялась сѣять муку. А дѣвочка боялась не только пошевелиться, но даже перевести духъ, и не успѣла она оправиться отъ испуга, какъ вдругъ бабка подошла съ квашней къ самой печи.
— Гдѣ ты тутъ? Вишь пришипилась; смотри, квашню-то не срони! — сердито приговорила она. Дѣвочка ужъ не дышала отъ страха.
Управившись съ хлѣбами, бабка стала накрывать на столъ, чтобы, какъ вернутся съ луговъ, отужинать и спать. Найденка, затаивъ дыханіе, прислушивалась къ каждому движенію ея. Все существо дѣвочки было проникнуто одной мыслью — достать хлѣба: она не ѣла съ прошлаго вечера. Когда бабка на нѣсколько минутъ выходила изъ избы, дѣвочка съ дикой рѣшимостью вскакивала на ноги съ намѣреніемъ спуститься на полъ за хлѣбомъ, но у нея каждый разъ захватывало дыханіе отъ страха. Ея маленькое сердце разрывалось отъ злобы на Оленку за то, что она сидѣла тутъ и мѣшала ей.
Пригнали стадо.
— Баба,— корова! — проговорила Оленка.
— Подь пусти, я только вотъ воды достану, отвѣчала бабка. Оленка ушла. Бабка достала изъ печи воды и налила въ подойникъ. ,
— Ахъ, поганка, чтобъ те издохнуть!.. росшибла дойникъ-отъ! Ахъ, распрострѣлитъ те горой!.. Во что теперь доить-то! Ну, дай срокъ, я те задамъ! — кипятилась бабка.
Дѣвочка сидѣла съ широко раскрытыми глазами и ждала расправы. Продолжая браниться, бабка налила въ водоносное ведро воды и отправилась доить коровъ. Въ одно мгновеніе дѣвочка спустилась на полъ, схватила со стола ломоть хлѣбаг тутъ же вцѣпилась въ него зубами и также проворно залѣзла на печь.
Бабка воротилась со двора въ сопровожденіи цѣлой ватаги своихъ разнокалиберныхъ внучатъ. Въ избѣ поднялся гвалтъ. Кто канючилъ хлѣба, кто просилъ пить, нѣкоторые ссорились; бабка бранилась. Процѣдивши молоко, она обдѣлила ребятишекъ кусками, и они убрались въ сѣни спать. Оленка тоже ушла.
Въ самыя сумерки, когда уже совсѣмъ стемнѣло, вернулись съ луговъ и большаки. Когда бабка разсказала исторію съ Оленкой и про подойникъ, всѣ были сильно возмущены противъ дѣвочки. Марья, мать Оленки, нѣсколько разъ порывалась на печь для возмездія, и если бы не дѣдъ,— быть бы дѣвочкѣ избитой.
Сѣли ужинать и не успѣли всѣ изъ-за стола встать, какъ въ избу сталъ набираться народъ.
— Вонъ, смотри на печи. Забилась, что ежъ какой! Цѣлый день ни одинова не слазила,— желчно отвѣчала бабка, разогрѣтая воспоминаніями объ утрѣ.
— Что, слышь, Оленку больно укусила?
— Чего — не больно? Разнесло руку-то — страсть смотрѣть; все утро въ истошный голосъ безперечь кричала. Вѣдь какъ вцѣпилась-то, родимые! насилу отняла; держитъ тебѣ, хоть ты что хошь! Я ужъ за горло, ну, и… а то бы… Да дойникъ поганка разбила! ужъ такъ жаль… И какъ ей лукавый помогъ! Теперь и доить не во что, ужъ въ ведро подоила,— повѣтствовала бабка разъ въ десятый. Староста подошелъ къ печкѣ, стараясь въ темнотѣ разсмотрѣть дѣвочку.
— А! вотъ гдѣ она! Иди-ка сюда! Не знай, какъ звать-то? — обратился онъ къ бабкѣ.
— Не баетъ, ни единаго словечушка не вымолвила, ровно нѣмая, братцы мои.
— Можетъ еще никакъ и не зовутъ: на ней и креста-то нѣтъ,— злобно вставила Марья.
— А-а? И то, вѣдь, нѣтъ! Батюшки! — вдругъ спохватилась бабка,— а мнѣ и не вдомекъ… Нѣтъ, нѣтъ!.. пустая шея-то!..
Начались догадки, выводы, заключенія. И безъ того не въ пользу дѣвочки настроенный народъ, при этомъ извѣстіи, казалось, сталъ еще недружелюбнѣе, особенно женщины.
Староста поднялся на первый приступокъ. «На-ка, я что тебѣ дамъ»,— проговорилъ онъ, опуская руку въ пустой карманъ, чтобы выманить дѣвочку изъ угла. Дѣвочка прижалась къ самой стѣнѣ и, видимо, приготовилась защищаться. «Экъ, вѣдь дикая какая!» — проговорилъ староста и, ухвативъ ее за подолъ рубашонки, потащилъ къ себѣ. Дѣвочка завизжала, упираясь ногами въ кирпичи и хватаясь за стѣны. «Нѣтъ, братъ, шалишь, теперь моя!» — шутилъ староста, снимая дѣвочку съ печи. Онъ любилъ дѣтей, можетъ быть потому, что у него ихъ не было.
Вдругъ дѣвочка обѣими руками впѣпилась въ его длинную бороду и съ визгомъ начала рвать. Староста закричалъ отъ боли. Стоявшіе около кинулись ему на выручку. Дѣвочка визжала и металась, какъ бѣшеная, стараясь кого-нибудь укусить, но бороды не выпускала. Василій Кащеевъ стиснулъ своими огромными руками тоненькія руки дѣвочки, и ея пальцы разжались сами собой. Онъ сорвалъ ее съ рукъ старосты и почти бросилъ на полъ. Найденка простонала, поднялась съ пола и, цѣпляясь ужъ только одной рукой, проворно опять залѣзла на печь.
Все это произошло при глубокомъ молчаніи присутствующихъ. Сцена была очень тяжелая.
— Ну, головушка, и больно! Кажись, за что хошь, только не за бороду,— первый нарушилъ тяжелое молчаніе староста.
— То-то же; мотри, женѣ не сказывай,— пошутилъ надъ нимъ одинъ старикъ, сосѣдъ Кащеевыхъ. Никто даже не улыбнулся на его шутку. Въ избѣ поднялся безпорядочный говоръ. Всѣ, особенно женщины, на разные лады, со всевозможными комментаріями утверждали, что дѣвочка порченая.
Было уже совсѣмъ темно, когда народъ началъ расходиться по домамъ. Староста обѣщалъ на слѣдующій день дать знать въ станъ относительно дѣвочки. Изба опустѣла. Кащеевы разошлись по постелямъ
III.
Ночь. Все спитъ, даже собаки, и имъ не на кого лаять. Одна Найденка лежала съ открытыми глазами, переживая въ мысляхъ только что пережитое въ дѣйствительности. Она лежала на животѣ и отъ бездѣлья била ногами по разбросанной на печи одежѣ. Черезъ растворенную дверь до нея доносилось клеканье куръ на насѣсти, топтанье овецъ, сопѣнье коровъ, и она шепотомъ называла каждый доносившійся до нея звукъ. «Колёвы… Овцы… Кули…» чуть слышно отъ времени до времени шептала она.
Въ сѣняхъ раздался легкій храпъ. Дѣвочка притихла. «Хляпятъ… бабка, сяй», и, ощупавъ осторожно руками свое разбитое лицо, она вздохнула глубокимъ, прерывистымъ вздохомъ, какъ вздыхаютъ наединѣ съ собой обиженныя, безпривѣтныя дѣти.
— «Ой-ой-ой! пусти!» — донесся изъ сѣней громкій бредъ. Найденка вздрогнула. «Оленка… больно, сяй, люку-то… И болёду-то, сяй, больно…» снова зашептала она
И долго такъ валялась Найденка по печи, перекатывалсь съ мѣста на мѣсто, и все что-то шептала. Изъ отдѣльныхъ словъ, повременамъ произносившихся съ печи чуть слышнымъ шепотомъ: «длялись… кляуль… леменемъ (ремнемъ)» и пр.— можно было догадаться, что она отдавалась воспоминаніямъ изъ своего горькаго прошлаго. Потомъ ей, должно быть, надоѣло лежать: она осторожно спустилась на полъ и сѣла у окна на лавку, гдѣ давеча сидѣла Оленка.
Ночь была свѣтлая, какъ день. На небѣ стояла луна. Найденка чуть слышно отодвинула окно, облокотилась на подоконникъ и, опустившись подбородкомъ на ладони рукъ, стала смотрѣть на улицу.
Улица была какъ заколдованная — ни единаго звука, ни единаго движенія, даже воздухъ стоялъ неподвижно, какъ будто это былъ краешекъ спящаго царства. «Звѣзлоськи,— прошептала дѣвочка,— вотъ одна, и вотъ одна, и вотъ одна,» — перечисляла она, переводя глаза отъ одной звѣзды къ другой… И припомнилась ей другая ночь, но только темная и холоднѣе. Тогда ея мать съ отцомъ разодрались пьяные, и онъ выгналъ ихъ обѣихъ на волю. Онѣ ушли къ церковной оградѣ на лугъ. Мать растянулась на травѣ и заснула. И тогда дѣвочкѣ не спалось, и тогда она считала звѣздочки, но ей было холодно и хотѣлось ѣсть. Она разбудила мать и стала просить хлѣба. Та избила ее, какъ могла, и опять заснула.
Доннъ… раздалось съ колокольни среди мертвой тишины. Дѣвочка вдрогнула. «Кляульссикъ»,— прошептала она, прерванная въ своихъ воспоминаніяхъ, но взамѣнъ той ночи ей припомнилась другая, дождливая и темная, такая темная, что въ окно выглянуть страшно оыло. И въ эту ночь мать съ отцомъ были пьяные. Отецъ валялся на полу, а мать еще держалась на ногахъ. Мать разсердилась на нее за что-то и столкнула съ окна, на которомъ она сидѣла. Она упала на завалину и ударилась плечомъ о жердь. «Боо-ольно было», шепотомъ протянула дѣвочка, ощупывая лѣвой рукой правое плечо; а давеча бабка съ Марьей за эту больную руку ее и поднимали, и съ лавки она упала на эту же руку, и Василій потревожилъ ей эту руку, когда оттаскивалъ отъ старосты. Найденка опять вздохнула тѣмъ же тяжелымъ, прерывистымъ вздохомъ. Какъ зажгло и заломило у нея тогда плечо, когда она упала съ окна… Да и теперь ломитъ. Тогда ее пріютилъ у себя церковный караульщикъ, старикъ. Онъ накормилъ ее теплой кашей, закуталъ въ полушубокъ и уложилъ спать на печкѣ, «Доблинькай», съ улыбкой закончила горемыка свои воспоминанія объ этой ночи.
Изъ-за рѣки, съ луговъ долетѣлъ неопредѣленный, тоскливый звукъ. Дѣвочка прислушалась. Звукъ повторился. «Овеська»,— прошептала она, и новыя тяжелыя воспоминанія зароились въ ея бѣдной головѣ. Вотъ еще ночь; все ночи! Это было недавно, всего съ недѣлю, въ послѣднее ненастье. Мать ушла въ городъ искать мѣста, а они съ отцомъ остались домовничать. Онъ ушелъ изъ дома съ утра и вернулся въ сумерки. Она сидѣла у окна и играла деревянными гвоздиками, которыми онъ прибивалъ подметки къ сапогамъ и башмакамъ. Онъ такъ закричалъ на все, что она уронила коробку, и гвозди разсыпались. Тогда онъ схватилъ толстущій ремень, зажалъ ей голову между колѣнъ и съ плеча началъ бить. Вѣдь тѣ-то рубцы, которые давеча Кащеевы ребятишки видѣли, вотъ это они самые и есть; а Василій давеча, какъ поднялъ ее на руки, эти рубцы-то и разбередилъ; и Оленка,какъ стала ее утирать, тоже за рубцы схватилась; и староста тоже, когда снималъ ее съ печи, самый то больной изъ нихъ рукой и придавилъ. Дѣвочкѣ до мельчайшихъ подробностей припомнился минувшій вечеръ. Одно за другимъ промелькнули передъ ней непріязненныя лица; припомнилось все, что про нее говорили,— и ни единой улыбки, ни единаго ласковаго взгляда!
— И завтля плибьютъ,— въ безнадежной тоскѣ прошептала она, припомнивъ давешнія угрозы бабки за подойникъ,— и измученное воспоминаніями сердечко дѣвочки черезъ край переполнилось горечью. Она сложила на подоконникъ рученки, положила на нихъ свою кудлатую голову и залилась слезами, но тихо-тихо, чтобы кто нибудь не услыхалъ.
«Бя-а-а»! — уже совсѣмъ явсгвенно донеслось изъ за рѣки. Прерванныя воспоминанія дѣвочки потянулись своимъ чередомъ. Тогда отецъ избилъ ее и, какъ всегда, выкинулъ на улицу. Было темно и холодно, дулъ вѣтеръ. Все тѣло ея горѣло и ныло отъ ударовъ ремнемъ. Въ окнахъ огней уже не было — всѣ спали; спалъ и дѣдушка-караульщикъ. Какъ хорошо бы теперь, если бы дѣдушка опять окуталъ своимъ полушубкомъ; но дѣдушка не идетъ. Вдругъ у крайней избы она наткнулась на что-то бѣлое. Это была овца. Дѣвочка чрезвычайно обрадовалась товаркѣ-бездомовницѣ. Она тогда примостилась къ ней и заснула.
«Бя-а-а»! — кричала и теперь овца за рѣкой. Найденкѣ было очень жаль ее. «Пляцитъ»,— шептала она, прислушиваясь къ блеянью.
«Бя-а»! — совсѣмъ близко прокричала овца. Дѣвочка встрепенулась, смахнула слезы, и въ радостномъ волненіи высунулась изъ окца. Изъ прогона, который былъ напротивъ и велъ къ плотинѣ на старую водяную мельницу, выбѣжала овца и, припрыгивая, побѣжала вдоль села направо. Дѣвочка даже засмѣялась отъ радости. Она снова откинулась въ избу и прислушалась. Было попрежнему пусто и тихо, только въ сѣняхъ слышался храпъ и сопѣнье. Найденка взяла со стола кусокъ хлѣба изъ оставшихся отъ ужина, осторожно черезъ окно вылѣзла на улицу и побѣжала отыскивать овечку.
Дѣвочка нашла ее уже у воротъ сосѣдняго двора. Съ искренней радостью подбѣжала она къ ней, протягивая кусокъ. Овечка осталась на мѣстѣ и стала ѣсть хлѣбъ. Дѣвочка присѣла къ ней, любовно гладила ее, называла ее ласковыми именами и цѣловала. Думала-ли она въ простотѣ сердца, что это была та самая овца, случайно тоже бѣлая, или это было инстинктивное влеченіе ребенка приласкаться къ кому нибудь? Долго она возилась съ овечкой и, наконецъ, мирно заснула.
IV.
На востокѣ опять занималась заря. Какъ и наканунѣ, все каждую минуту готовилось проснуться.
Вотъ опять, какъ и въ прошлое утро, раздался точь-въточь такой-же звукъ — сперва одинъ, потомъ другой, повыше, потомъ третій, и въ утреннемъ воздухѣ заплакала вчерашняя пѣсня пастушьяго рожка, такая же тоскливая и жалобная. Заскрипѣли ворота, замычали коровы, заблеяли овцы, раздались человѣчьи голоса.
Дѣвочка спала въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ заснула. Со двора вышла работница доить коровъ и спустила овецъ. Вчерашняя шатунья, завидя своихъ товарокъ, вскочила, какъ встрепанная, и дѣвочка покатилась на землю. Въ ту-же минуту она проснулась и поднялась на ноги. Увидавъ работницу, она какимъ-то летучимъ бѣгомъ, встряхивая космами, пустилась подъ гору къ рѣкѣ. Выбѣжавши на кочкарникъ, она оглядѣлась и опять тѣмъ-же бѣгомъ, какъ будто спасаясь отъ погони, направилась къ плотинѣ и скрылась за рѣкой, въ ивнякѣ.
Было свѣжо, какъ и наканунѣ. Болотная трава и кустарникъ стояли, словно окаченные росой. По одной изъ многочисленныхъ тропинокъ, протоптанныхъ черезъ кустарникъ коровами, дѣвочка ударилась бѣжать дальше и выбѣжала на широкую поляну, вдоль дальняго края которой, вплоть до полей, перпендикулярно къ рѣкѣ, тянулась канава и валъ, отдѣлявшіе выгонъ отъ покосовъ. Дѣвочка перебралась черезъ канаву, взобралась на валъ и начала осматриваться.
По ту сторону вала на огромномъ пространствѣ, какъ муравьнныя кучи, были раскиданы копёшки недавно скошеннаго сѣна. Тамъ было все пусто и тихо — косцы еще не пришли. Ближе къ селу, по сю сторону вала, на открытой болотинѣ, красовалась купа кустовъ, составлявшихъ рамку небольшого, саженъ десять въ діаметрѣ, почти круглаго озерца, извѣстнаго подъ названіемъ Дальней Гривы. За лугами синей стѣной стоялъ высокій осинникъ, куда ребята бѣгали за ягодами и за грибами, а на лѣсныя озера — удить окуней. «Люга… лѣсъ… долёга»,— шептала дѣвочка, обводя кругомъ глазами. Со стороны плотины, изъ-за кустовъ послышался густой шумъ. Дѣвочка оглянулась, «Колёвы»,— прошептала она и опрометью, все тѣмъ-же летучимъ бѣгомъ понеслась вдоль вала къ полянѣ. Поровнявшись съ Дальней Гривой, она перелѣзла черезъ канаву и юркнула въ кусты. Стадо продолжало надвигаться. По луговой дорогѣ медленно шелъ пастухъ — маленькій, сѣденькій старичекъ, и бойко покрикивалъ на коровъ.
Этотъ пастухъ былъ мордвинъ, родомъ откуда-то изъ подъ Оранокъ (монастырь Нижегородской губерніи). Онъ пасъ въ селѣ лѣтъ 15 и послѣднія 5—6 лѣтъ жилъ здѣсь безотлучно, нанимаясь по зимамъ изъ за хлѣба въработники. Привѣтливый, незлобивый, онъ былъ всей мелюзгѣ большимъ пріятелемъ: забавлялъ дѣтвору всякими разсказами — то изъ личныхъ наблюденій, то изъ слышаннаго отъ другихъ; училъ изъ лыкъ плести мячи, дѣлать дудки, и каждую весну по селу шла такая музыка, что всѣ только ругались и гоняли ребятъ, кто какъ умѣлъ. Вообще, въ исторіи дѣтской духовной жизни нѣсколькихъ поколѣній дѣдъ-пастухъ, невѣдомо для себя, сыгралъ немаловажную роль… И я до сихъ поръ съ удовольствіемъ вспоминаю его чудныя, наивныя, нескладныя росказни про лѣшихъ, кикиморъ, водяныхъ, домовыхъ, про нравы и обычаи коровъ, телятъ, лошадей, птицъ и пр. и пр., особенно вотъ эти послѣдніе его разсказы изъ самодѣльной естественной исторіи. Къ тому же и человѣкъ онъ былъ прекрасный, съ чистой, безкорыстной, дѣтски незлобивой душой.
Но чѣмъ онъ особенно славился на цѣлую округу,— такъ это игрой на своемъ самодѣльномъ рожкѣ. Не хитрая штука — рожокъ, да еще самодѣльный, а какія удивительныя вещи, всегда жалобныя и грустныя, дѣдъ игралъ на немъ…
Надъ кустами со стороны плотины заколыхались грабли и косы — народъ спѣшилъ въ луга.
Пастухъ взошелъ на валъ, вынулъ изъ-за пазухи тростинку и принялся дѣлать дудку. Дѣвочка, притаившись за кустами, глазъ не сводила съ него, чуть слышно комментируя про себя каждое его движеніе. Къ валу приближалась артель бабъ съ граблями.
Долго возился онъ со своей дудкой, все прилаживалъ: то продудитъ, то подуетъ, то вставитъ въ рожокъ, то опять вынетъ.
Солнце поднималось все выше и выше и сгоняло росу. Косцы принимались за косы.
Наконецъ готова и дудка. Пастухъ вставилъ ее въ рожокъ и заигралъ то самое, что игралъ каждое утро, чего съ такимъ нетерпѣніемъ ожидали наскучившіе безмолвіемъ неугомонные звуки. Потомъ онъ заигралъ что-то такое тоскливое, какъ будто про себя самого, про свою молодость и силы, размыканныя по чужимъ полямъ, въ уходѣ за чужимъ скотомъ, вдали отъ родной деревушки. Поняла дѣдову пѣсню и Найденка, только жаль ей стало не дѣда, а себя самое — одинокую, голодную, холодную, брошенную на произволъ чужихъ людей; и глаза ея стали наполняться слезами, такъ что изъ-за нихъ и дѣда стало не видно. Потомъ эти слезы покатились по грязнымъ щекамъ, полились ручьями. Должно быть, и дѣвочкѣ много говорила дѣдова дудка. А дѣдъ все игралъ и чѣмъ дальше, тѣмъ тоскливѣе… «Смерть придетъ, и похоронить будетъ некому», какъ будто говорила его дудка, а дѣвочка все плакала, но тихо-тихо, чтобы кто-нибудь не услыхалъ.
— Музикъ… до клёви… любцы… бабка… плибьютъ…— шептала она.
Солнце поднималось все выше и выше, сгоняя росу. Заглянуло оно и за кусты Дальней Гривы и обдало посинѣвшую отъ холода дѣвочку своими теплыми, мягкими лучами. Она пригрѣлась и заснула.
V.
Ее разбудило то же самое солнце, которое и убаюкало. Оно стояло надъ самымъ озерцомъ и палило во всю силу. Дѣвочка проснулась вся въ поту, разомлѣвшая. За валомъ косы не звенѣли, какъ звенятъ онѣ, когда ихъ точатъ; не слышно было и коровъ на болотѣ. Дѣвочка вышла изъ-за кустовъ и взобралась на валъ. Пріютившись въ тѣни сметанныхъ стоговъ, косцы отдыхали и обѣдали. Захотѣлось ѣсть и дѣвочкѣ: за весь вчерашній день она поѣла только одинъ разъ. «Обѣдаютъ, пилёги, чай — съ кальтоской»,— шептала она, переводя глаза отъ одной группы къ другой. Видъ обѣдающихъ нестерпимо раздражалъ ея голодъ.
Народъ отдохнулъ и снова принялся за работу. Дѣвочка тяжело вздохнула и побрела назадъ, къ озерцу. Она сѣла на берегу и отъ бездѣлья стала болтать въ водѣ ногами. Но гдѣ усидѣтъ, когда мучительно хочется ѣсть! И она опять побрела на валъ.
Солнце стояло высоко и пекло, но кругомъ было такъ весело,— все какъ будто смѣялось и радовалось: въ лугахъ опять звенѣли косы, иногда слышалась пѣсня, мѣстами весело перекидывались шутками, только у дѣвочки-найденки было черно на душѣ. Растянувшись на животѣ по отлогому валу, она въ раздумьи смотрѣла на народъ. «Не дадутъ, плибьютъ», уныло шептала она, должно быть, въ отвѣтъ на свои мысли попросить поѣсть у косцовъ.
Нѣтъ, и лежать нѣтъ мочи. Дѣвочка побрела назадъ, къ озерцу. Хоть бы чего-нибудь поѣсть, хоть бы ягодъ. «Ягодки, ягодки!» — тоненькимъ голоскомъ выкликала она, какъ няньки тѣшатъ дѣтей, заглядывая подъ кусты. А голосъ такъ и дрожалъ отъ слезъ. Но какія ягодки на болотѣ. Она обошла вокругъ Гривы разъ, другой, но ягодъ не было, не было и щавелю, и козловокъ, и борщовокъ, и ничего изъ того, чѣмъ привыкли лакомиться крестьянскіе ребятишки. Она опять усѣлась на берегу и съ гримасой страданія и досады на чумазомъ лицѣ сквозь слезы вдругъ залепетала что-то и въ негодованіи, крѣпко сцѣпивъ зубы, начала бить прутомъ по травкѣ.
Но вдругъ она остановилась, какъ будто отъ осѣнявшей ее мысли, и задумалась. «Доблинькай… заступилься… дастъ», оживленно заговорила она вслухъ, и личико ея просвѣтлѣло. Она быстро поднялась на ноги, вышла изъ-за кустовъ и вопрошающе, въ тяжеломъ раздумьи съ минуту смотрѣла на село.
«Бабка… лебятиски»,— снова зашептала она, опять потускнѣвши лицомъ.— «Пойду!» — черезъ минуту рѣшительно закончила дѣвочка свои думы и бѣгомъ, встряхивая космами, пустилась по луговой дорогѣ къ плотинѣ. Прямо отъ плотины дорогой она поднялась въ прогонъ. У завалины крайней направо избы, грузно переваливаясь, съ большимъ кускомъ ржаной лепешки въ рукахъ, бѣгалъ за курами кривоногій, большебрюхій, съ одутлымъ лицомъ, лѣтъ третъ мальчуганъ. Дѣвочка подбѣжала къ нему, вырвала кусокъ и стремглавъ понеслась назадъ. Мальчуганъ заревѣлъ. Въ это время съ рѣки послѣ купанья навстрѣчу дѣвочкѣ поднималась прогономъ гурьба ребятишекъ:
— Глянь-ка, робя, подкидышъ! — крикнулъ одинъ.
— И то, держите ее! — загалдѣли ребята и разставились поперекъ прогона. Глядь — изъ села бѣжитъ къ нимъ старуха Тарантасъ, машетъ руками и кричитъ: «держите ее, воровку!» Дѣвочку окружили. Она съ непонятной жадностью кусала лепешку и глотала куски, почти не прожевывая.
— Ахъ ты, мразь! — задыхаясь, кричала издали старуха. Дѣвочка крѣпко, обѣими руками, прижала къ себѣ кусокъ и вызывающимъ, угрюмымъ взглядомъ смотрѣла на приближавшуюся старуху. Старуха подошла и, вцѣпившись одной рукой дѣвочкѣ въ волосы, другой стала отнимать кусокъ. Найденка, улучивъ минуту, припала ртомъ къ ея рукѣ и хотѣла укусить.
— Ай-ай! ахъ, ты подлюга! — прохрипѣла старуха и, нагнувши дѣвочку за волосы, сильно ударила ее по спинѣ. Найденька широко раскрыла глаза, бросила лепешку на землю, выплюнула изо рта нажеванное и съ дикимъ крикомъ кинулась къ плотинѣ. Должно быть, и въ этотъ разъ ударъ пришелся по рубцамъ. Старуха подняла кусокъ съ земли и направилась назадъ, продолжая браниться: «Подлюга! пра, подлюга!.. я те дамъ!.. Я вѣдь не Оленка!.. Я те укушу!» — кричала она, поднимаясь по прогону.
Тарантасъ была старая дѣвка, «съ яринкой въ головѣ», т. е. попросту съ большой дурью. Тарантасъ — конечно, прозвище, а какое было у нея настоящее имя, едва-ли кто и зналъ, потому что всегда и всѣ называли ее Тарантасомъ или Тарантасихой.— Свое прозвище она получила, повидимому, за то, что постоянно «тарантила», постоянно кого-нибудь бранила. Она вступала въ препирательство не только съ живыми существами, но даже съ вещами, съ азартомъ и страстностью обрушиваясь, напримѣръ, на свое коромысло, и безъ устали громила его, не щадя ни времени, ни собственнаго горла…— Тоже деньги плачены… ни тебѣ воду носить, ни тебѣ что… дурь-дурью… дуракъ и дѣлалъ, дуракъ и покупалъ… давно бы пора въ печи сожечь, лопни глаза — пора… и сожгу, вотъ те издохнуть — сожгу!..» И такъ битыхъ полчаса. Поставленная въ необходимость, вслѣдствіе своей безтолковости, всго жизнь возиться съ ребятишками, въ качествѣ домовницы или няньки, Тарантасъ питала самую искреннюю ненависть къ дѣтямъ, адресуясь къ нимъ не иначе, какъ съ кличкой пострѣлятъ, дьяволятъ, чертенятъ; другихъ названій у нея не было. Дѣти, разумѣется, платили ей той же ненавистью.
Теперь дѣти стояли и въ недоумѣніи смотрѣли вслѣдъ убѣгавшей дѣвочкѣ.
— Какъ она глаза-то вытаращила,— проговорилъ одинъ послѣ долгаго молчанія.
— Эхъ, голова, знать, и жрать хочетъ… такъ и зобатъ!
— Ужъ этотъ Тарантасъ!.. ей только попадись,— переговаривались ребята, поднимаясь въ прогонъ. Старуха сидѣла на завалинѣ и все еще бормотала ругательства.
— За што ты ее? — вскинулся на нее одинъ.
— А за то, что не ходи пузато, не воруй,— огрызнулась старуха.
— Не воруй! Жрать-то захошь — небось и ты украдешь.
— Плуты, мошенники, распрострѣлило бы васъ, окаянныхъ! Разбойники, чтобы вамъ ни дна, ни покрышки, дьяволятамъ! — сыпала она свои пожеланія, швыряя палками, комьями земли, чурками. Долго старуха не могла успокоиться послѣ перебранки. «Попадись въ другой разъ, я те не такъ, дьяволенка… я те задамъ кусаться… у меня узнаешь, мразь поганая… только попадись — изорву, въ лоскутки изорву!..» — кричала она, разбрасывая вокругъ себя попадавшіяся подъ руки траву, щепки, землю.
А Найденка на берегу озерца сначала долго плакала и чуть слышно причитала, что ей больно, что ей хочется ѣсть; роптала на ребятъ, что они удержали ее въ прогонѣ, и, наконецъ, успокоилась.
Она лежала внизъ животомъ, опустившись подбородкомъ на ладони рукъ и била ногами по травѣ. Временами она какъ будто застывала въ глубокой задумчивости, устремивъ глаза на воду.
Такъ она лежала долго. Наконецъ, вздохнувши долгимъ, прерывистымъ вздохомъ, опустила на руки свою косматую голову и заснула.
Въ тотъ день и я былъ съ ребятами на улицѣ и вмѣстѣ съ ними заступилъ дорогу убѣгавшей отъ Тарантаса Найденкѣ. Послѣ перебранки съ Тарантасомъ я пошелъ домой обѣдать. Образъ дѣвочки, съ такой жадностью пожиравшей грубую лепешку, не выходилъ у меня изъ головы. Я часто бывалъ голоденъ, но о такомъ голодѣ не могъ составить себѣ представленія. Нервный, воспріимчивый ко всему, что видѣлъ и слышалъ, и постоянно находившійся подъ впечатлѣніемъ этого видѣннаго и слышаннаго, я пришелъ домой взволнованный и разсказалъ про свою встрѣчу съ Найденкой матери. Она отрѣзала мнѣ большой кусокъ бѣлаго хлѣба, и я, наскоро пообѣдавши, отправился за рѣку разыскивать дѣвочку. Я облазилъ всѣ кусты, обшарилъ всю водяную мельницу, кричалъ, звалъ, но дѣвочки не нашелъ и съ тяжелымъ сердцемъ воротился домой.
VI.
Была ночь, когда Найденка проснулась. На небѣ ни облачка, и луна сіяла во всемъ блескѣ, затмѣвая ближайшія звѣзды. Дѣвочка вышла изъ-за кустовъ на открытое мѣсто. Голрдъ такъ истомилъ ее, что она даже шаталась. Ни ночь, ни одиночество, ни пустынное, незнакомое мѣсто ничуть не смутили ее. Она совершенно спокойно озиралась вокругъ и прислушивалась. Кругомъ скрипѣли коростели, квакали лягушки, ржали и фыркали лошади, и дѣвочка, по своему обыкновенію, шепотомъ называла каждый звукъ. Хотя ночь была и теплая, все же ее пробирала дрожь. Она ежилась, кутаясь въ свою дырявую рубашонку.
Доннъ…— раздалось изъ-за рѣки.— «Кляульссикъ»,— прошептала Найденка, оборотившись на звонъ.
Вѣроятно, ноги плохо служили ей, и она опустилась на траву. Поджавъ одну ногу подъ себя и опершись руками и подбородкомъ на колѣно другой, она надолго погрузилась въ тяжелыя думы.
Запѣли первые пѣтухи,— одинъ, другой, третій и, наконецъ, всѣ по всему селу. — Пойду,— прошептала Найденка и побрела къ плотинѣ.
Она вошла въ село. На улицѣ ни души, ни звука. Пѣтухи пропѣли каждый свою партію и молчали. Въ тѣни избъ дѣвочка направилась къ церкви. Она остановилась на углу улицы и нѣсколько минутъ молча разсматривала церковь. «Длюгая»,— разочарованно прошептала она и съ поникшей головой, какъ будто отъ несбывшихся надеждъ, побрела назадъ.
Что означало это «другая»? Думала ли она, по своеобразной логикѣ, и въ нашемъ селѣ встрѣтить свою церковь и того же самаго караульщика, который тогда накормилъ ее теплой кашей, или это относилось къ чему нибудь другому, Богъ ее знаетъ. Она шла въ глубокой думѣ, низко опустивъ голову, просто куда глаза глядятъ. Но вотъ, молодая ветла, окутанная снизу соломой въ защиту отъ овецъ, вотъ колодецъ съ высокимъ очепомъ, вотъ опрокинутыя у колодца дровни. Найденка остановилась и осмотрѣлась. Она стояла противъ Кащеевой избы. Минуты двѣ дѣвочка въ нерѣшительности что-то обдумывала, потомъ осмотрѣлась и, крадучись, подошла къ избѣ. Она влѣзла на завалину и сквозь открытое волоковое окно чутко прислушалась. Въ избѣ было тихо. Уцѣпившись за наружную часть рамы и переступая по бревнамъ, она добралась до окна и, съ трудомъ переводя дыханіе отъ волненія и усталости, влѣзла въ избу. Изба была пуста, и только дверь въ сѣни отворена. Оттуда доносился сапъ и храпъ, какъ и наканунѣ. Дѣвочка кинулась къ столу и отмахнула столешникъ, которымъ были покрыты остатки ужина. Но тутъ были одни объѣдки и пустыя чашки. Набивши ротъ корками, Найденка на цыпочкахъ юркнула въ чуланъ, гдѣ въ углу, на лавкѣ, въ большомъ лукошкѣ хранился хлѣбъ. Она взяла первый попавшійся кусокъ и начала ѣсть.
Дѣвочка вздрогнула. Сцѣпивши обѣими руками кусокъ, какъ будто изъ боязни, чтобы его не отняли, и вытянувшись вдоль перегородки, она перестала жевать и затаила дыханіе. Дѣдъ вошелъ въ чуланъ, изъ-подъ руки высматривая буракъ съ квасомъ.
— Кто это тутъ? Ты, Оленка? — спросилъ онъ, присматриваясь къ фигуркѣ, съ ногъ до головы облитой свѣтомъ луны.
— Ну, поѣшь, покушай на здоровье, а я вотъ кваску испить. Господи благослови! — и дѣдъ напился квасу. — Ты гдѣ это пропадала? — спросилъ онъ, присаживаясь на лавку.
— Проголадалась, видно? То-то вотъ и есть. А ты бы даве прибѣгла, я бы тебя и покормилъ, вотъ и была бы сыта.
Дѣвочка не отвѣчала. Она доѣла кусокъ, но не уходила.
— Али все? Постой-ка, нѣтъ ли тутъ?..— и дѣдъ сталъ рыться въ лукошкѣ. Онъ отыскалъ большой конецъ пирога съ картошкой и подалъ дѣвочкѣ.
— На-ка вотъ, поснѣдай! А ты-бы съ кваскомъ! Налить, что ли?!
— Налей.
— Вотъ, оно и скуснѣе… На-ка вотъ…
Дѣдъ налилъ въ ковшикъ квасу и поставилъ на окно.
— Подь, садись къ окошку, поѣшь съ кваскомъ-то и прихлебывай… Мотри только, мухъ нѣтъ ли, али таракановъ.
Дѣвочка стала карабкаться на лавку. Дѣдъ подхватилъ ее и хотѣлъ подсадить. Она вскрикнула и поспѣшно соскользнула назадъ.
— Что ты, Христосъ съ тобой?
— Болитъ,— отвѣчала Найденка, корчась и морщась отъ боли.
— Гдѣ болитъ? Али зашибла?
— Нѣтъ, тятька леменемъ (ремнемъ).
— Неужто? Нутка, покажь.
Дѣвочка обернулась къ дѣду задомъ и подняла рубашенку.
— Мм…— невольно всхлипнулъ онъ.— Ахъ, кромѣшникъ, чтобъ ему пусто было, прости Ты меня, Господи!
Найденка съ помощью дѣда влѣзла на лавку и примостилась съ кускомъ пирога въ рукахъ къ ковшу съ квасомъ.
Дѣдъ нахмурился и думалъ, въ негодованіи пережевывая губами.
— Охъ, Господи!.. вовсе звѣри…— закончилъ онъ свои думы.— Кушай, дитятко! Не знаю, еще-то есть ли,— и дѣдъ снова принялся шарить въ лукошкѣ.
— Не хосю больсе, сыта,— проговорила дѣвочка.
— Не хочешь? Наѣлась? Ну, и слава Богу! Кваску-то не еще ли?
— Не надо.
— Ну, не надо — и не надо. Вотъ, и слава Богу! Охъ, Господи! Много-ли надо человѣку? И жили бы, а то нѣтъ, все мало да тѣсно, такъ-то вотъ… Такъ тебя, видно, Оленкой же звать?
— Оленкой,— отвѣчала дѣвочка.
— Впрямь? Ну, вотъ! И у насъ есть Оленка, у коей ты палецъ-отъ укусила, вотъ. За што ты ее?
— Она мнѣ тутъ вотъ… вотъ такъ,— указала дѣвочка себѣ на спину и, сцѣпивши зубы, изо всей силы ущипнула дѣда за руку, пытаясь выразить, какъ ей было больно.
— А! Это, видно, гдѣ болитъ-то? Ахъ, ты моя золотая. Вѣдь это она тебѣ не нарочно; она хотѣла тебя утѣшить, чтобы ты не ревѣла, такъ-то!
Дѣвочка молчала.
— Болитъ теперь у ней палецъ-отъ, реветъ все, такъ-то,— продолжалъ дѣдъ.
— И старосту… коего ты за бороду-то… тебя за это любить не станутъ.
— Онъ вотъ!..— заторопилась дѣвочка, закивувъ обѣ руки за спину, придумывая, какъ объяснить дѣду суть дѣла.
— Тоже, видно? А-а! Вотъ оно дѣло-то какое! Разбередилъ? Такъ оно и есть… ахъ ты, моя горькая! — погладилъ дѣдъ дѣвочку по головѣ и опять задумался.— Ну, матушка, спатъ пора; скоро вторые пѣтухи запоютъ. Полѣзай на печь, а то вотъ на кутникѣ: на печи-то, мотри, тараканы, да жарко будетъ. Вотъ постелю тебѣ, и ложись.
— А ты гдѣ? На печи?
— Нѣтъ, я тамъ, на задворкахъ, въ мякинницѣ.
— И я съ тобой, я не буду Оленку кусать-то.
— Не будешь, впрямь? Хе-хе-хе — добродушно разсмѣялся дѣдъ.— Ну, не будешь, такъ пойдемъ, давай руку! — взялъ дѣдъ дѣвочку за руку, и они отправились въ мякинницу.
— Такъ бы вотъ и все: миркомъ да ладкомъ, оно бы и гоже, а то… эхъ, Господи милостивый! Чалыжимся, чапыжимся вѣкъ-отъ, а всего-то надобно эко мѣстечко землицы на погостѣ. Такъ ли, Оленка?
— Такъ,— отвѣчала дѣвочка.
— Три шага дѣвать некуда! А? Три?
— Тли!
— Да, три, и богатому, и бѣдному, и мужику, и барину; а который покороче, такъ и того меньше, хоть и богатый, али хоть и баринъ. А?
До самой зари пробалагурилъ дѣдъ съ дѣвочкой. Она уже выспалась, а ему не спалось. Онъ все разспрашивалъ, она все разсказывала. Отъ нея дѣдъ узналъ, что мать ея звали «Дунькой», а отца «Глинькой». Онъ былъ сапожникомъ въ какомъ-то селѣ. Оба они постоянно пьянствовали и дрались и ее били. Отца за что-то съ сотскими угнали въ городъ. За нимъ пошли и онѣ съ матерью. На дорогѣ мать оставила ее когда она уснула, и ушла.
VII.
Міръ ли такъ рѣшилъ или начальство распорядилось, только дѣвочка осталась въ селѣ и на воспитаніе, какъ порѣшили на сходѣ, была отдана Оксену Кривому, съ правомъ разъ въ годъ собирать хлѣбомъ и льномъ.
Оксенъ Кривой была лѣтъ подъ 60 старая дѣва высокаго роста, худощавая, объ одномъ глазѣ, съ рѣзкими мужицкими манерами и грубымъ голосомъ, представлявшая поэтому рѣзкій диссонансъ со своимъ костюмомъ. Она и образъ жизни вела мужицкій: вмѣстѣ съ мужиками являлась на помочи; водку пила, какъ мужикъ, съ тѣмъ лишь различіемъ, что не напивалась до пьяна; компанію водила съ мужиками и бабъ не любила. Говорили, что въ былую пору она и силой не уступала мужику. Словомъ — это былъ настоящій мужикъ, по странному капризу природы обрѣтавшійся въ образѣ бабы. По разсказамъ, до 14 лѣтъ Оксенъ одѣвалась въ рубаху и порты и стриглась въ скобку, какъ парни. Ни насмѣшки, ни побои,— ничто не могло заставить ее отказаться отъ мужского костюма, и сдалась она лишь на угрозы бурмистра отдать ее въ солдаты; тогда она облеклась въ сарафанъ и стала ростить косу. Жила Оксенъ на духовномъ порядкѣ, на церковной землѣ, въ крайней къ кладбищу кельѣ. Вотъ ей-то и порѣшили отдать дѣвочку.
Теперь предстояло рѣшить задачу, какъ водворить ее на мѣсто назначеннаго ей жительства. Дѣло въ томъ, что съ той самой ночи она такъ привязалась къ дѣду, что ни на шагъ не отходила отъ него, и когда Оксенъ хотѣла увести ее къ себѣ насильно, она такъ заверещала, вцѣпившись въ дѣдовы порты, что волей-неволей пришлось на нѣкоторое время оставить ее въ покоѣ. Видимо и дѣдъ привязался къ дѣвочкѣ, и будь его воля, ни за что бы онъ не отдалъ ее. Всѣмъ было на диво, что дикая, недовѣрчивая, ни съ кѣмъ не промолвившая ни единаго слова, съ дѣдомъ Найденка была, что называется, нараспашку и, не умолкая, толковала цѣлые дни.
Меня очень интересовали ихъ бесѣды, и мнѣ чрезвычайно хотѣлось подружиться съ дѣвочкой, но, лишь только я подходилъ къ нимъ, Найдеяка замолкала и, сколько бы я ни пробылъ около нихъ, она бывало рта не раскроеть. Я пробовалъ заговаривать съ дѣдомъ въ надеждѣ, что, можетъ быть, и она приметъ участіе въ разговорѣ,— дѣвочка не издавала ни единаго звука, какъ будто ея и не было. Пытался я расположить ее къ себѣ и подарками: приносилъ ей пирога, бѣлаго хлѣба, сахару. Она, бывало, хотя и возьметъ, но не сразу: сперва взглянетъ исподлобья на кусокъ, потомъ, будто нехотя, положитъ на что нибудь около себя, а потомъ уже начнетъ ѣсть, но ни разу не взглянетъ на меня.
Такое нерасположеніе ко мнѣ со стороны дѣвочки, при моей готовности служить ей всѣмъ, чѣмъ только я могъ, сильно огорчало меня, но охота подружиться съ ней не только не умалялась, а съ каждымъ днемъ усиливалась. Я искренно завидовалъ дѣду Кащееву и, прислушиваясь къ ихъ разговорамъ, приглядываясь къ тому, какъ онъ обращался съ дѣвочкой, старался угадать причину,— чѣмъ онъ привязалъ ее къ себѣ. И меня не мало удивляло, что дѣдъ не только не ублажалъ, не только не баловалъ Найденку, а даже нерѣдко журилъ ее за что нибудь; и она не дулась на него, а ластилась къ нему, стараясь загладить свою вину.
Но, не смотря на привязанность и на послушливость дѣду, въ избу къ нимъ Найденка не шла. Когда дѣдъ уходилъ обѣдать или ужинать, она оставалась ждать его у завалины или гдѣ-нибудь на задворкахъ. Въ ненастье и холодъ она убѣгала въ мякинницу, гдѣ ночевала съ дѣдомъ, и тамъ зарывалась въ солому. Я нѣсколько разъ приглашалъ ее къ себѣ въ комнаты, но въ отвѣтъ получалъ то же упорное молчаніе. Моя мать тоже нѣсколько разъ пробовала приласкать ее. Часто, когда она пробѣгала мимо нашего дома, мать предлагала ей какое нибудь лакомство, но дѣвочка даже головы не поворачивала. Такъ-же неудачны были попытки въ этомъ родѣ другихъ, и всѣ скоро отступились отъ нея и предоставили ее самой себѣ. Одни совершенно перестали обращать на нее вниманіе, другіе относились къ ней даже враждебно.
Между тѣмъ время близилось къ осени, становилось холодно, начиналось ненастье, но Найденка не поддавалась ни на какіе уговоры. На всякія ласки и угрозы дѣда она только тихо плакала, молчала и съ утра до вечера толкалась у Kaщеевой избы все въ той же дырявой рубашонкѣ, босоногая, посинѣвшая отъ холода. И дѣдъ поневолѣ долженъ былъ выходить къ ней. Онъ самъ уводилъ ее къ Оксену въ келью и просиживалъ у нея съ дѣвочкой цѣлые дни.
VIII.
Стояла осень. Послѣ продолжительнаго ненастья недѣли на двѣ установилось вёдро. Въ самомъ началѣ ясныхъ дней, дѣда Кащеева схоронили. Померъ онъ какъ-то совсѣмъ неожиданно: недальше какъ дня за два я видѣлъ, какъ онъ подъ дождемъ проковылялъ съ Найденкой къ Оксену въ келью.
Едва-ли кто другой изъ нашего села могъ умереть болѣе незамѣтно, чѣмъ дѣдъ Кащеевъ — до такой степени онъ былъ чуждъ всеобщей житейской сутолокѣ. И едва-ли кто даже изъ Кащеевыхъ искренно пожалѣлъ о немъ. Хоть онъ особенно и не мѣшалъ, а все и за столомъ мѣсто опросталось, и въ избѣ къ зимѣ стало просторнѣе; а посторонніе,— какое имъ дѣло до старика, отъ котораго не только они, а и свои-то родные по цѣлымъ недѣлямъ слова не слыхали, совсѣмъ какъ будто его и не было въ деревнѣ.
Горевала о немъ одна Найденка. Все время, какъ дѣдъ хворалъ, она шаталась у Кащеевой избы, а ночи проводила Богъ ее знаетъ гдѣ. Говорили, впрочемъ, что, когда ей сказали о смерти дѣда, она осталась повидимому совершенно равнодушной — какъ будто не поняла…
Хотя первые дни послѣ смерти дѣда стояли и ясные, все же было довольно свѣжо, а главное — грязно, поэтому на улицу меня не пускали, и о Найденкѣ я не зналъ ничего. А какъ мнѣ хотѣлось взглянуть на нее! Но вотъ обсохло, потеплѣло, и насъ съ сестрой Марусей пустили гулять.
Разумѣется, прежде всего я отправился отыскивать Найденку. У Кащеевой избы ея не было, да и дѣлать ей тамъ было уже нечего. Стало быть, она была гдѣ нибудь у Оксеновой избы. Черезъ задніе сады, украдкой отъ сестры Маруси, я отправился подъ гору и подходилъ уже къ Оксеновой избѣ, какъ вдругъ до меня донесся чей-то унылый плачъ. Я остановился и прислушался. Мнѣ былъ виденъ уголъ кладбища съ бѣлымъ тесовымъ памятникомъ въ видѣ домика съ крестомъ посрединѣ и около него Найденка. «Дѣдуська-а- а, дѣдуська-а-а», уныло тянула она, сйдя около памятника. Эта картина произвела на меня сильное, почти мистическое, впечатлѣніе. Опрометью бросился я домой и, путаясь и волнуясь, разсказалъ матери, что Найденка «зоветъ изъ могилы дѣда». Мать встревожилась моимъ волненіемъ и пробовала меня успокоить. «Нѣтъ, нѣтъ, мамочка, пойдемъ скорѣе! — теребилъ я ее и тащилъ на кладбище. Чего собственно хотѣлъ я отъ нея? Мать одѣлась и мы отправились.
Вотъ изъ за кладбищенскихъ березъ показался бѣлый тесовый памятникъ, и около него попрежнему стояла Найденка. «Дѣдуська-а-а», донеслось до насъ.
— Слышишь? слышишь? — снова заволновался я, затыкая уши. Мать остановилась и прислушалась. Она была блѣдна и съ затаенной мыслью смотрѣла мнѣ въ глаза глубокимъ, скорбнымъ взглядомъ. Можетъ быть, она думала о томъ, какъ тяжело достанется мнѣ жизнь при такой болѣзненной впечатлительности.
Найденка не могла насъ видѣть, такъ какъ сидѣла къ намъ задомъ, но, заслышавъ шаги, когда мы стали подходить, оглянулась, вскочила на ноги и убѣжала.
— Оля! Олеся! погоди, мы тебя не тронемъ! — кричала мать ей въ слѣдъ. — Ну, какъ ее утѣшишь! — грустно проговорила она, провожая дѣвочку глазами, пока та не скрылась за плетнемъ капустниковъ.
— Да, хорошо — отвѣчала мать.— Плохо, знать, привыкаетъ къ тебѣ дѣвочка-то?
— Чего, матушка! въ избу-то никакъ не заманю, совсѣмъ смаялась съ ней, ума не приложу, какъ и быть. Хочу ужъ отказаться, Господъ съ ней совсѣмъ.
— Что ты это!
— Да сила, матушка, не беретъ; все сердечушко изболѣло, на нее глядючи. Третій день не ѣстъ, не пьетъ. Сядетъ вонъ у могалы, да и голоситъ: «дѣдушка, батъ, дѣдушка»! все, знашь, старика-то кличетъ, да тоскливо таково, инда сама-то ревѣла не одинова. И сейчасъ вотъ все тянула — «дѣдушка», да, видно, вы спугнули. Диво, да и диво! Ужъ и впрямь не порченая ли, молъ?
Возвратившись домой, мать отобрала кое-что изъ Марусиныхъ вещей и отослала Оксену. Маруся приложила нѣсколько куколъ, я — большую конфекту съ портретомъ Комиссарова — именинный подарокъ крестнаго — и собственнаго издѣлія альбомъ. Этотъ альбомъ былъ просто тетрадь изъ сѣрой бумаги, съ налѣпленными на листахъ картинками съ конфектъ, съ помадныхъ банокъ, съ чайныхъ обложекъ, изъ иллюстрированныхъ журналовъ и виньетками, которыя я добывалъ самымъ контрабанднымъ образомъ, вырѣзывая изъ проповѣдей, поученій и различныхъ твореній святыхъ отцовъ. Былъ налѣпленъ даже кусокъ шпалера, который мнѣ очень нравился; было кое-что и собственной живописи, главнымъ образомъ, очень кудряныя и очень длинноносыя человѣческія головы въ профиль, съ глазами en face… и т. д.
Оксенъ разсказывала, что Найденка конфекту съѣла, на куклы не обратила никакого вниманія, но альбомомъ заинтересовалась очень и часто разсматриваетъ въ немъ картинки. Мнѣ это очень пріятно было слышать. За то Маруся даже покраснѣла съ досады и потребовала все свое обратно. Получила она, впрочемъ, только куклы, которыя тутъ же демонстративно повыкидала на дворъ.
Между тѣмъ дни становились короче, холода усиливались, особенно холодно бывало по ночамъ. Найденкѣ по неволѣ приходилось большую часть времени проводить въ избѣ. Но прирученіе ея подвигалось плохо. Какъ ни старалась Оксенъ расположить ее къ себѣ, дикарка не поддавалась ни на какія ласки и упорно молчала на всѣ ея заговариванья. Она ни за чѣмъ не обращалась къ Оксену, а что было нужно, пить или ѣсть — брала безъ спросу, или оставалась голодной. Старуха выходила изъ себя и, наконецъ, начала браниться, а это, разумѣется, только ухудшило дѣло.
Большую часть дня Найденка проводила на кладбищѣ, и я часто видалъ, какъ она въ Марусиной шубкѣ и съ открытой головой меланхолически бродила между могилами или копалась около дѣдова памятника. И такимъ одиночествомъ, такой сиротливостью вѣяло отъ ея маленькой фигурки!.. Мнѣ очень хотѣлось подойти къ ней, но не хватало рѣшимости. Притаившись гдѣ нибудь за деревомъ, я по цѣлымъ часамъ наблюдалъ за Найденкой, иногда продрогши до костей. Дома я всячески скрывалъ свои симпатіи къ дѣвочкѣ изъ тѣхъ побужденій, ради которыхъ дѣти всегда скрываютъ отъ большихъ свои экстра-ординарныя чувства и мысли.
IX.
Миновали и красные дни. Опять зачастили дожди, началась слякоть, но и на этотъ разъ ненадолго: ударилъ морозъ, насыпало снѣгу, и зима была готова.
Кто жилъ въ деревнѣ, тотъ знаетъ, что значитъ тамъ появленіе зимы, особенно для дѣтей: насидятся они за время ненастья въ тѣсныхъ, душныхъ, темныхъ избахъ и потомъ, когда получится возможность вырваться на свѣтъ, на просторъ, на вольный воздухъ,— радуются зимѣ, какъ освободительницѣ отъ злой неволи. Зиму встрѣчаютъ въ деревняхъ едва ли не радостнѣе, чѣмъ весну. Всѣ околицы настежъ для дорогой гостьи!
Вдоль всего нашего поповскаго порядка, отъ самой почти церкви и до кладбища тянулась гора,— излюбленное мѣсто зимнихъ потѣхъ и развлеченій всей сельской мелюзги. Лишь только напорошило снѣгу, сюда со всѣхъ сторонъ, какъ муравьи изъ разоренной кучи, поползла дѣтвора, подчасъ въ самыхъ неописуемыхъ костюмахъ, преимущественно съ плечъ большаковъ, въ материныхъ куцавейкахъ съ рукавами до земли, въ отцовыхъ шапкахъ, которыя отъ каждаго тычка летѣли съ головъ, въ валеныхъ сапогахъ по самое брюхо, и кто на чемъ: кто на салазкахъ, кто на подмороженныхъ лукошкахъ, кто на скамьяхъ. И вотъ наша гора зазвенѣла, застонала съ ранняго утра до темной ночи отъ крика, визга, плача, рева, смѣха ребятишекъ.
Найденка и тутъ не примкнула къ дѣтямъ. Она неизмѣнно сидѣла у крайняго къ кладбищу окна, облокотившись на подоконникъ и опустивъ на ладони рукъ свою косматую голову. Иной разъ какой нибудь шалунъ корчилъ ей рожу, безъ всякаго, впрочемъ, злого умысла, или выкидывалъ какой нибудь фортель… дѣвочка, бывало, не моргнетъ глазомъ. Бывали попытки и разсмѣшить ее: нарочно падали, сшибались, толкались, и ни разу никому не удалось вызвать у нея ничего, похожаго на улыбку.
Мои симпатіи къ дѣвочкѣ росли съ каждымъ днемъ. Видѣть ее стало для меня какъ будто потребностью. Для катанья я выбиралъ время, когда на горѣ было немного народа. Собственно катался я мало, а большею частью подъ какимъ нибудь предлогомъ шатался противъ оконъ Оксеновой избы: обивалъ снѣгъ съ сапоговъ, перевязывалъ веревку у салазокъ, выравнивалъ дорогу, или что-нибудь въ этомъ родѣ.
Такъ шло время, и я былъ совершенно доволенъ. Но вотъ наступили настоящіе, зимніе холода. Какъ-то, однажды утромъ, докатившись до Оксеновой избы, я увидалъ, что оба окна ея сплошь затянуло инеемъ. Это было совоѣмъ неожиданно. Я тутъ же воротился домой и кататься пересталъ.
Потянулись скучные, томительные дни. На меня напала досада и хандра. Изрѣдка я спускался подъ гору посмотрѣть, не оттаяли-ли окна, но ихъ заволакивало все болѣе и болѣе.
Я начиналъ серьезно скучать о Найденкѣ и по цѣлымъ днямъ ломалъ голову, какъ мнѣ увидать дѣвочку. Мои планы были одинъ нелѣпѣе другого. Однажды я чуть было не остановился на томъ, чтобы снять у Оксена что-нибудь изъ бѣлья съ шеста передъ окнами, а потомъ принести — не твое-ли, молъ,— нашелъ, дескать, въ сугробѣ; но на такой подвигъ у меня не хватило смѣлости. Существовалъ, положимъ, прекрасный поводъ видать Найденку, по крайней мѣрѣ, раза два. Нужно было только вызваться носить то, что наша мать часто посылала ей изъ съѣстного — супъ, кашу, моченые яблоки и пр. и за чѣмъ приходила сама Оксенъ. Но, во-первыхъ, я почему-то самымъ тщательнымъ образомъ скрывалъ свои симпатіи къ дѣвочкѣ, а вовторыхъ, для такихъ отвѣтственныхъ порученій, какъ доставить въ цѣлости; напр., горшокъ съ супомъ, увы! я рѣшительно не годился! Постоянно углубленный въ размышленія по поводу своихъ впечатлѣній, я часто не замѣчалъ ни пороговъ, ни косяковъ, ни имъ подобныхъ препонъ и поэтому за все зацѣплялся, задѣвалъ, запинался, все ронялъ и даже падалъ. Кромѣ того, я почти каждый разъ забывалъ, что мнѣ поручалось, или перепутывалъ.
Разсѣянность моя доходила до того, что однажды изъ бани вмѣсто своего дома я прошелъ къ діакону, который жилъ рядомъ; разъ во время службы прокатилъ черезъ всю церковь въ алтарь въ шапкѣ; разъ потерялъ въ лѣсу корзину съ грибами. Сколькихъ слезъ стоила мнѣ эта разсѣянность, трудно представить. Насмѣшки и прозвища сыпались на меня со всѣхъ сторонъ и отъ своихъ, и отъ чужихъ. Поэтому неудивительно, что я былъ нелюдимъ, скрытенъ, завистливъ и мелочно падокъ до похвалъ.
Но на фонѣ этой обидной, тяжелой для воспоминаній поры дѣтства передо мной возникаетъ прекрасный образъ моей матери — съ ясной, ласковой улыбкой, съ полуприподнятыми бровями,— съ той милой гримаской на блѣдномъ лицѣ, съ которой она бывало ласкала меня въ свои добрыя минуты. Потому-ли, что она не вѣрила въ спасительность для меня насмѣшекъ, или его руководилъ инстинктъ матери, всегда готовый защищать свое обездоленное дѣтище, она съ горячностью вступалась за меня и часто ссорилась съ отцомъ и бабушкой; а на долю моей сестры Маруси перепадало кое-что и посущественнѣе. И Боже мой! какой неизъяснимой благодарностью, какой жгучей любовью къ ней горѣло тогда мое сердце!! Смѣялась надо мной и она сама, но совсѣмъ не такъ, какъ другіе: когда смѣялась она, смѣшно было и мнѣ, и мы часто хохотали вмѣстѣ, припоминая болѣе забавные случаи моей разсѣянности. Но когда смѣялись другіе, я если не плакалъ, то только потому, что не хотѣлъ показать, какъ мнѣ было больно.
Истощивши, наконецъ, всю изобрѣтательность въ изысканіи средствъ увидать Найденку, я пересталъ думать объ этомъ и съ покорностью подчинился обстоятельствамъ.
Скачать