Женщина с голубыми глазами

Автор: Горький Максим

Максим Горький

Женщина с голубыми глазами

I

   Помощник частного пристава Зосим Кириллович Подшибло, грузный и меланхоличный хохол, сидел в своей канцелярии, крутил усы и сердито таращил глаза в открытое окно на двор части. В канцелярии было сумрачно, душно и тихо, только маятник больших стенных часов, взвизгивая, отсчитывал монотонными ударами минуты. А на дворе было так заманчиво, ярко… Три берёзы среди него бросали от себя густую тень, и в ней на куче сена, недавно привезённого для пожарных лошадей, свободно раскинувшись, спал унтер-офицер Кухарин, недавно сменившийся с дежурства. Зосим Кириллович смотрел на него и злился. Подчинённый спит, а вот он, его несчастный начальник, должен торчать в этой дыре и дышать сырыми испарениями её каменных стен. И, представив себе, с каким бы удовольствием он сам растянулся отдохнуть в тени на душистом сене, если бы время и служебное положение позволило ему это, Зосим Кириллович потянулся, зевнул и ещё более обозлился. Он почувствовал непреодолимое желание разбудить Кухарина.

   — Эй, ты!.. Эй… скот! Кухарин! — зычно рявкнул он.

   Отворилась дверь, и в канцелярию кто-то вошёл. Подшибло смотрел в окно, не оборачиваясь назад и не чувствуя ни малейшего любопытства к тому, кто вошёл, стоит сзади его у двери и заставляет скрипеть половицы под своей тяжестью. Кухарин не повернулся от его окрика. Закинув руки под голову и вздёрнув бороду в небо, он спал, и Зосиму Кирилловичу казалось, что он слышит сочный храп подчинённого, этакий насмешливый, вкусный храп, возбуждающий ещё более желание отдыха и злобу на невозможность предаться ему. И Подшибло захотелось сойти вниз, чтоб дать хорошего пинка ногой в выпяченный живот подчинённого, а потом взять его за бороду и вытащить из тени на солнцепёк.

   — Эй, ты… дрыхни там! Слышишь?!

   — Ваше-скородие, — дежурный — это я! — проговорили сзади его обольстительно сладким голосом.

   Подшибло обернулся, злым взглядом смерил дежурного, таращившего на него большие тупые глаза и готового моментально устремиться куда прикажут.

   — Я тебя звал?

   — Никак нет!

   — Спрашивал? — повысил голос Подшибло, поворачиваясь на стуле.

   — Никак нет!

   — Так поди же ты к чёрту, пока я тебе в башку не пустил чего-нибудь! — И он уже начал судорожно шарить левой рукой чего-нибудь на столе, а правой крепко вцепился в спинку стула, но дежурный быстро юркнул в дверь и исчез. Помощнику частного пристава показалось недостаточно почтительным это исчезновение, и ему во бы то ни стало хотелось сорвать всё сильнее вскипавшую злобу на эту духоту, службу, на спящего Кухарима, на близость ярмарочной страды и ещё на многое неприятное и тяжёлое, почему-то вспоминавшееся ему сегодня невольно, помимо его желания.

   — Эй! Поди сюда… — крикнул он в дверь. Дежурный вошёл и вытянулся у двери с лицом испуганным и ожидающим.

   — М-морда! — угрюмо адресовался к нему Подшибло. — Ступай на двор, разбуди Кухарина и скажи ему, чтоб он, осёл, не смел дрыхнуть среди двора. Безобразие… Ну… ступай…

   — Слушаю! Там дама до вас…

   — Что?!

   — Дама…

   — Какая?

   — Высокая…

   — Дурак! Чего ей?

   — До вас…

   — Спроси, пошёл…

   — Я спрашивал… Не сказывает… Мне, говорит, самого их благородие…

   — О, чёрт их! Зови… Молодая?

   — Так точно…

   — Ну зови… Ворочайся! — уже мягче приказал Подшибло, оправился и зашелестел бумагами на столе, изобразив на угрюмой физиономии строго начальническую мину.

   Сзади его раздался шелест платья.

   — Что вам угодно? — вполоборота спросил Подшибло, критическим оком измерив посетительницу. Та молча поклонилась и медленно поплыла к столу, исподлобья посматривая на полицейского серьёзными голубыми глазами. Одета она была просто и бедно, по-мещански, в платочке, в серой сильно поношенной накидке, концы которой она мяла длинными смуглыми пальцами маленьких красивых рук. Высокая, полная, с сильно развитым бюстом, с большим нахмуренным лбом, она была как-то особенно, не по-женски серьёзна и сурова. С виду ей можно было дать лет двадцать семь. Двигалась она так задумчиво, медленно, точно думала — не воротиться ли ей назад.

   «Ишь чёрт какой… Гренадёр, — подумал Подшибло вслед за своим вопросом. — Кляузить станет…»

   — Можно мне узнать у вас… — заговорила она густым контральто и остановилась, нерешительно уставив свои голубые глаза в усатое лицо полицейского чиновника.

   — Садитесь, пожалуйста… Что, собственно, вам нужно узнать? — официальным тоном спросил Подшибло, продолжая думать про себя: «Экая ядрёная женщина! Хе!»

   — Насчёт книжек… — договорила женщина.

   — Квартирных?

   — Нет, не этих…

   — А каких?

   — Вот тех, которые… по которым… женщины гуляют… — спуталась женщина и вдруг покраснела.

   — То есть это как?.. Какие женщины гуляют?.. — спросил Зосим Кириллович, поднимая брови и игриво улыбаясь.

   — Разные женщины… которые гуляют, ночные…

   — Те-те-те! Проститутки? — приятно осклабился Зосим Кириллович.

   — Да! Вот они. — И, глубоко вздохнув, дама тоже улыбнулась, точно ей стало легче, когда она услыхала это слово.

   — Ага! Ну-с? Н-да? Так что же-с? — начал спрашивать Зосим Кириллович, чувствуя что-то очень интересное и пикантное впереди.

   — Так вот, насчёт этих книжек я пришла, — проговорила женщина и опустилась на стул, вздыхая и как-то странно встряхнув головой, точно её ударили.

   — Ну-с… Заведеньишко открываете? Так…

   — Нет, я для себя… — И женщина низко опустила голову.

   — Ага… А где же старая книжка у вас?.. — спросил Зосим Кириллович и, пододвинув свой стул поближе к посетительнице, простёр свою руку к её талии и оглянулся на дверь.

   — Какая? У меня не было… — вскинула та на него глазами, но не сделала ни одного движения, чтоб уклониться от его руки…

   — Тайно промышляли, значит? Незарегистрированно? Бывает! Желаете быть на счету? Это хорошо… безопаснее, — становясь смелее в своих поползновениях, ободрил её Зосим Кириллович.

   — Да я ещё впервой… — окнула дама и смущённо опустила глаза вниз…

   — То есть как впервой? Не понимаю, — повёл плечами Подшибло…

   — Только ещё хочу… Первый раз. На ярмарку приехала, — объясняла дама тихим голосом и не подымая глаз.

   — Вот оно что! — Зосим Кириллович, отняв руку от её талии, отодвинул свой стул и несколько смущённо откинулся на его спинку.

   Помолчали…

   — Вот оно как… Да… это вы… что же? Нехорошо ведь… Трудно… То есть, конечно…

   Но всё-таки… странно! Я, признаться, не понимаю… как это вы решаетесь. Если, действительно, правда…

   Опытный полицейский, он видел, что действительно — правда: она была слишком свежа и порядочна для женщин известной профессии. У ней не было тех характерных признаков продажности, которые необходимо отпечатлеваются на женской физиономии и жестах даже после ничтожной практики.

   — Ей-богу, правда! — вдруг доверчиво склонилась она к нему. — На такое поганое дело иду — и стану я врать. Чего уж? Просто надо вести дело. Видите что — вдова я. Овдовела — муж-от лоцман, утонул в апреле в ледоход. Дети у меня, двое, — сын девяти годов да дочь семи.

   Достатков-то нету. Родных тоже. Сирота я взята была. А его, покойниковы, родные далече. Да и нелюбимая я ими… Как они достаточные, а я вроде нищей пред ними. Толкнуться-то некуда.

   Работать бы, конечно. Да много денег надо мне, не выработаешь с эстоль. В гимназии сын-то.

   Конечно бы хлопотать, чтобы без платы, но куда же мне, бабе? А сын-то, мальчонка… такой, знаете, умница… Жалко отрывать-то от ученья… Тоже и дочь… и ей чего ни то надо дать. А работой-то такой, ежели честной… много ли её? Да и сколько добудешь? И чего работать опять же? Кухарка ежели… то, конечно… пять рублей в месяц… Не хватит! Никак не хватит! А на этом деле — ежели кому счастье — сразу можно окормиться на год. Прошлую ярмарку наша же одна женщина четыреста с лишком схватила! Теперь за лесника вышла с деньгами-то, и барыня себе.

   Живёт… А ежели стыд… конечно, зазорно… Но только… и то ведь рассудите… Судьба, значит… Всегда уж судьба. Пришло вот мне на ум такое дело — так, значит, и надо — указание это мне от судьбы… И удастся оно — хорошо… не удастся, а только муку да позор приму… тоже судьба. Да…

   Подшибло слушал её и понимал всё до слова, ибо у неё говорило всё лицо. Было в нём сначала что-то испуганное, а потом оно стало просто, сухо и решительно.

   Зосиму Кирилловичу сделалось скверно и чего-то боязно.

   «Попадись такой ведьме в руки дурак… всю кожу она с него сдерёт и всё мясо до костей снимет», — формулировал он свой страх и, когда она кончила, сухо заговорил:

   — Я-с тут ничего не могу. Обратитесь к полицеймейстеру. Это полицеймейстера дело и дело врачебной инспекции. А я ничего не могу…

   И ему захотелось, чтоб она ушла скорее. Она тотчас же поднялась со стула, наклонилась и медленно пошла к двери. Зосим Кириллович, плотно сжав губы и сощурив глаза, смотрел ей вслед, и ему хотелось плюнуть ей в спину…

   — Так к полицеймейстеру мне, говорите? — дойдя до двери, оборотилась она… Её голубые глаза смотрели решительно и невозмутимо. А поперёк лба легла суровая, глубокая складка.

   — Да, да! — торопливо ответил Подшибло.

   — Прощайте! Спасибо вам! — И она ушла.

   Зосим Кириллович облокотился на стол и минут десять сидел, насвистывая что-то про себя.

   — Экая скотина, а? — вслух произнёс он, не поднимая головы. — Тоже — дети! Какие тут дети? Х-ха! Этакая гадина!

   И опять долго молчал…

   — Но и жизнь тоже… если всё это правда. Верёвки вьёт из человека, можно сказать…

   Н-да… Сердито обращается.

   И, ещё помолчав, резюмировал всю работу своей мысли тяжёлым вздохом, решительным плевком и энергичным восклицанием:

   — А и погано ж!

   — Что прикажете? — вернулся в дверь дежурный чин. — А?

   — Что прикажете, ваше-скородие?..

   — Пошёл во-он!

   — Слушаю-с.

   — Осёл! — пробормотал Подшибло и взглянул в окно…

   Кухарин всё спал ещё на сене… очевидно, дежурный забыл разбудить его…

   Но Зосим Кириллович забыл о своём гневе, и вид свободно развалившегося солдата не возмутил его нимало. Он чувствовал себя испуганным чем-то. Пред ним в воздухе стояли голубые, спокойные глаза женщины и решительно смотрели ему прямо в лицо. Он чувствовал тяжесть на сердце от их упорного взгляда и некоторую неловкость…

   Взглянув на часы, он поправил портупею и пошёл вон из канцелярии, глухо проговорив:

   — Чай, встретимся еще… Наверное уж.

  

II

   И действительно, встретились.

   Как-то раз вечером, стоя в наряде у Главного дома, Подшибло заметил её шагах в пяти от себя. Она двигалась по направлению к скверу своей медленной плывущей походкой, упорно глядя куда-то вперёд себя голубыми глазами, и во всей её фигуре, высокой и стройной, в движениях бюста и бёдер, в серьёзном покорном взгляде было что-то, отталкивавшее от неё; чересчур покорная, фатальная складка на лбу, ещё более резкая теперь, чем в первую встречу, портила её большое, полное русское лицо, делая его резким.

   Зосим Кириллович покрутил ус, дал простор некоторой игривой мысли, сразу зародившейся в его уме, и решил не терять из вида эту женщину.

   «Ах ты, крокодил! Подожди…» — мысленно послал он ей вслед многообещающее восклицание.

   И минут через пять уже сидел с ней рядом на одной из скамеек сквера.

   — Не узнаёте? — улыбаясь, спросил он.

   Она подняла на него глаза и спокойно смерила его ими.

   — Нет, помню. Здравствуйте, — тихо, подавленным голосом сказала она, но не протянула ему руки.

   — Ну что, как? Выхлопотали себе книжку?

   — Вот! — И она стала шарить в кармане платья, всё с той же покорной миной.

   Это несколько смутило полицейского.

   — Да нет, мне не надо, не кажите, я верю. Да я и не имею права… то есть… Вы лучше расскажите, как успели? — спросил он и тотчас же подумал: «А очень мне нужно это знать! Вот уж! И чего… манерничаю? Ну-ка, Зосим, валяй прямо».

   Но, несмотря на то, что он подбодрил себя этой думой, он всё-таки не решился пойти прямо. Было в ней что-то такое, что не допускало стать сразу близко к ней в известные отношения.

   — Успехи-то? Ничего, слава… — и она, не договорив, оборвала речь и густо покраснела.

   — Ну вот и хорошо. И поздравляю… Трудно с непривычки? а?

   Она вдруг всем корпусом двинулась к нему, лицо у неё побледнело, исказилось, рот как-то округлился, точно она хотела крикнуть, и вдруг снова откинулась от него, — откинулась и приняла старую позу…

   — Ничего… Привыкну, — ровно и ясно сказала она и, вынув платок, громко высморкалась.

   Зосим Кириллович почувствовал, что у него щемит в груди от всего этого, от её движения, от её соседства и голубых, спокойных, неподвижных глаз. Он разозлился на себя за что-то, встал и протянул ей руку, молча и сердито…

   — Прощайте! — ласково сказала она…

   Он кивнул ей головой и быстро пошёл прочь, зло ругая себя дураком и мальчишкой…

   «Погоди, матушка! Я тебе задам феферу! Уж я тебе покажу себя. Ты у меня перестанешь корчить из себя недотрогу», — грозил он ей неизвестно за что. И всё-таки чувствовал, что ни в чём она не виновата пред ним.

   А это ещё более злило его…

  

III

   Недели полторы спустя Зосим Кириллович шёл от караван-сарая по направлению к Сибирской пристани и был остановлен визгом женщин, ругательством и иным скандальным шумом, лившимся на улицу из окна какого-то трактира.

   — Полицейский! Караул! — орал задыхавшийся женский голос. Слышались какие-то страшные лязгающие удары, стучала мебель, и кто-то восхищённо, басом, покрывавшим весь шум, гудел:

   — Так её! Ещё… раз! Прямо в морду. Э-эх!

   Зосим Кириллович быстро вбежал вверх по лестнице, растолкал публику, столпившуюся в дверях трактирного зала, и его глазам представилась такая картина: перегнувшись корпусом через стол, его знакомая, женщина с голубыми глазами, ухватила левой рукой за волосы другую женщину, притянула её к себе и своей правой рукой беспощадно, частыми ударами била её по испуганному, уже вспухшему от ударов лицу.

   Голубые глаза теперь были жёстко прищурены, губы плотно сжаты, от углов их к подбородку легли резкие морщины, и лицо его знакомой, — раньше так странно спокойное, теперь было беспощадно-зло зверское, — лицо человека, готового бесконечно долго истязать себе подобного и истязать с наслаждением.

   Женщина, которую она била, уже только мычала, рвалась и нелепо махала по воздуху своими руками.

   Зосим Кириллович ощутил в груди прилив злого чувства — дикого желания мстить кому-то и за что-то, — бросился вперёд и, схватив сзади за талию истязавшую женщину, рванул её к себе.

   Опрокинулся стол, загремела разбитая посуда, публика дико завыла, загоготала.

   Зосим Кириллович в каком-то опьянении видел, как в воздухе мелькали разнообразные, дикие, красные рожи, держал буянившую в своих объятиях и зло шептал ей в ухо:

   — Ах ты! Буянить? Скандалить?.. Ах ты!

   Избитая женщина валялась на полу в осколках разбитой посуды и, истерически взвизгивая, рыдала…

   — Она, значит, вон та, говорит этой, ваше благородие, «ах ты, говорит, мразь уличная, паскудница!» А эта как её дербулызнет… Та в неё стакан с чаем и запусти, а эта — ухватила её за косы, да и давай и давай! Ну, и так, я вам скажу, била, что вчуже завидно! Силища-с! — объяснял ход скандала Зосиму Кирилловичу какой-то юркий человек в чуйке…

   — Ага! Вот как?! — рычал Зосим Кириллович, всё сильнее сжимая женщину в своих объятиях и чувствуя, что ему самому хочется драться…

   — Извозчик! Давай, извозчик! — ревел кто-то с красной шеей из окна на улицу, напрягая широкую спину и странно выгибая её.

   — Ну, иди… На гауптвахту! Марш!.. Обе! Ты! Вставай… А ты где был? Ты к чему приставлен? Р-рожа! Вези на гауптвахту. Живо! Обеих… ну!

   Бравый полицейский, подталкивая то ту, то другую женщину в спины, вывел их из зала.

   — Дай-ка мне… коньяку и зельтерской, живо! — обратился Зосим Кириллович к половому и грузно опустился на стул у окна, чувствуя себя утомлённым и озлобленным на всех и на вся.

* * *

   Поутру она стояла перед ним такая же решительная и спокойная, как в первую встречу, — смотрела прямо в глаза ему своими голубыми глазами и ждала, когда он заговорит с ней.

   А Зосим Кириллович швырял бумаги по столу, раздражённый и не выспавшийся, и, несмотря на это, не знал, с чего начать с нею. Обычные в этих случаях шаблонные пристрастия и ругательства как-то не срывались с языка, хотелось найти в себе что-то более злое и сильное и бросить ей в лицо.

   — С чего у вас началось?.. Ну, говори скорее!

   — Она меня обругала… — веско произнесла женщина.

   — Велика важность… Скажите! — сыронизировал Подшибло.

   — Она не смеет… я не чета ей.

   — Ах, батюшки! Кто же ты такая?..

   — Я по нужде… ежели что… А она…

   — Н-да?! А она из удовольствия, что ли?..

   — Она?..

   — Н-ну, она. Да?

   — Что ж она? У неё детей нет…

   — Ты вот что… ты молчи, гадина! Ты меня не мажь по губам твоими детьми… Ты иди, но знай, коли я тебя ещё раз встречу, — в двадцать четыре часа вон! С ярмарки вон! Поняла?!

   Н-ну! Я вас знаю! Я тебя… награжу! Скандалить?! Я те поскандалю… дрянь!

   И слова, одно другого оскорбительнее, поскакали с его языка в лицо ей. Она побледнела, и её глаза сузились так же, как вчера в трактире.

   — Вон! — гремел Подшибло, грохая кулаком в стол.

   — Бог вам судья… — сухо и угрожающе произнесла она и быстро ушла из канцелярии.

   — Я тебе покажу — судья! — ревел Зосим Кириллович. Ему нравилось оскорблять её. Его выводило из себя это спокойное лицо и прямой взгляд голубых глаз. Чего она притворяется и корчит из себя какую-то фуфыру? Дети?! Чушь. Наглость. При чём тут дети? Гулящая баба приехала на ярмарку продавать себя и ломается зачем-то… Страдалица, по нужде… дети. Кого она хочет этим надуть? Нет силы на открытый грех, она и прикрывает его нуждой. Ф-фа!

   Скажите!..

  

IV

   А они всё-таки были — мальчик, беленький и робкий, в старой затасканной гимназической форме, с подвязанными чёрной косынкой ушами, и девочка в клетчатом, не по росту большом, ватерпруфе. Они оба расположились на досках у пристани Кашина и, вздрагивая от осеннего ветра, вели между собой тихий детский разговор. Их мать стояла сзади их, прислонясь спиной к клади какого-то товара, и сверху вниз смотрела на них голубыми, ласкающими глазами.

   Мальчик был похож на неё: у него глаза тоже были голубые, он часто поворачивал свою головку в картузе с надорванным козырьком назад к матери и, улыбаясь, что-то говорил ей.

   Девочка была сильно ряба, востроноса, с большими серыми глазами, сверкавшими живо и умно.

   Вокруг их на досках были разложены какие-то узелки и свертки.

   Был конец сентября; с утра шёл дождь, набережная была покрыта жидкой грязью, и дул ветер, холодный и сырой.

   По Волге ходили мутные волны и шумно плескались о берег. Всюду стоял шум, глухой, тяжёлый, сильный… Сновали разные люди, озабоченные, стремившиеся куда-то… И на общем фоне жизни бойкой набережной улицы — группа из двоих детей и их матери, спокойно ожидавших чего-то, сразу бросалась в глаза.

   Зосим Кириллович Подшибло давно заметил эту группу и хотя держался в стороне от неё, но пристально наблюдал за ней. Он видел каждое движение каждого из троих, и ему было чего-то стыдно…

   С Сибирской пристани шёл кашинский пароход, через полчаса отправлявшийся вверх по Волге…

   Публика стала сбиваться на дебаркадер.

   И женщина с голубыми глазами наклонилась к детям, выпрямилась, вся увешанная свёртками и узлами, и пошла вниз по лестнице, сзади своих детей, шедших, взяв друг друга за руки, и тоже нагруженных чем-то…

   Зосим Кириллович должен был тоже идти на дебаркадер. Ему не хотелось этого, но было нужно, и через некоторое время он стоял неподалёку от кассы.

   Его знакомая покупала билет. В руках её был толстый жёлтый бумажник — оттуда смотрела пачка кредиток.

   — Мне бы, — говорила она, — видите ли, так нужно… Их вот, детишек, во второй класс, до Костромы нам, а я в третьем. Можно им для обоих один билет?.. Нет? А то уступите? Покорно благодарю! Дай вам бог…

   И она отошла с довольным лицом. Дети вертелись около неё и, хватая её за платье, о чём-то просили… А она слушала их и улыбалась…

   — Ах, батюшки, да куплю же, сказала!.. Разве жалко мне? По два? Ну… Постойте тут.

   Потом она отправилась на мостки, где торговали разной галантереей и фруктами.

   И через несколько времени уже снова стояла около детей, говоря им:

   — Вот тебе, Варя, мыло… Душистое! На-ка, понюхай, тебе, Петя, — вот нож… Вишь ты, помню, небойсь. А вот апельсины — целый десяток. Кушайте… не сразу только…

   Пароход подошёл к пристани. Толчок. Все закачались. Женщина с детьми схватила их руками за плечи и прижала к себе, тревожно взглянув вокруг себя. Все были покойны, и она, успокоившись, засмеялась. Дети вторили ей. Положили трап, и публика хлынула на пароход.

   — Стой! Куда прёшь! Осёл!.. — распоряжался Зосим Кириллович, пропуская мимо себя публику и обращаясь к какому-то плотнику, сплошь увешанному пещером, пилой, топором и другими инструментами. — Чёрт! Пропусти даму и детей… Экой ты несуразный, братец мой! — добавил он уже мягче, когда дама, его знакомая с голубыми глазами, проходя мимо, улыбнулась и поклонилась ему, проходя на пароход…

   …Третий свисток.

   — Подбирай носовую!.. — раздалась команда с мостика. Пароход дрогнул и медленно пошёл…

   Зосим Кириллович окинул глазами публику на палубе и, найдя свою знакомую, почтительно снял фуражку и поклонился ей.

   Она ответила ему низким русским поклоном и стала истово креститься.

   И поехала в Кострому со своими детьми.

   А Зосим Кириллович, посмотрев ей вслед ещё немного, глубоко вздохнул и пошёл с дебаркадера на свой пост. Был он хмур и подавлен.

  

Комментарии
Женщина с голубыми глазами

   Впервые напечатано в «Самарской газете», 1895, номер 197, 14 сентября; номер 199, 17 сентября.

   В собрания сочинений не включалось.

   Печатается по тексту «Самарской газеты».