Вечер у Сухомяткина
Автор: Горький Максим
СкачатьМаксим Горький. Вечер у Сухомяткина
—————————————————————
—————————————————————
Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды,- я получаю от купца Сухомяткина
записочку такого содержания:
«Уважаемый, покорнейше прошу пожаловать завтра к нам на трехэтажное
удовольствие».
Записочка остроумно подписана: «С Ухом», а росчерк изображает летящую
птицу.
На другой день, вечером, я стою на одной из солидных улиц города, у
крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой; под мышкой
у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую дубовую дверь отворяет горничная,
раскормленная, как лошадь.
— Пожалуйте,- говорит она, приподнимая любезной улыбкой румяные щеки
так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В
прихожей меня встречает хозяйка Екатерина Герасимовна, пышнотелая,
ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.
— Пожалуйте! — радостно поет она.- Очень рада, пожалуйте!
И заботливо спрашивает:
— Белье не забыли? Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник!
Выкатывается сам Сухомяткин, сияющий и как бы маринованный в добродушии;
подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает своими округлостями и
кричит:
— Пож-жалуйте, дорогой! Вот — спасибо! Просветитель наш,
Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках у него светленькие бачки, голова
похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим в гостиную,- она похожа
на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много жирного блеска
золота, много зеркал, всё очень новое, грузное, и от всех вещей исходит
нежилой запах.
В гостиной меня встречает Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек
небольшого роста, стройный, горбоносый, с французской бородкой и
задумчивыми глазами. Он — председатель местного биржевого комитета, но
осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.
— Бонсуар,- говорит он приятным баском.- Коман ву порте ву? Тре бьен!
Же осей…
И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:
— Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит…
Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой среднего веса, в рыженьких
кудрях, бойкой и синеокой.
— Вы слышали? — спрашивает она.- Поехала я сегодня новых лошадей
пробовать, а они вдруг и понесли…
Хозяин шутит:
— Тебе бы самой понести пора!
— То есть как это? — невинно спрашивает она.
— Н-ну, будто не понимаешь…
— Алор,- говорит Лохов.- Нузаллон?
Сухомяткин кричит жене:
— Катюк — готово? Хозяйка тревожно взывает:
— Анна — готово?
— Кума,- предлагает хозяин Зиночке,- айда с нами!
Но она отвечает с необоримой невинностью:
— Да ведь я же с Катей мылась!
Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и крича:
— Ну и — актриса! Ф-фу ты…
Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты тяжело возится
огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою
мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.
— Это внук ее! — объясняет хозяин.- Гляди, Ефимовна, не перевари!
— Ну, что это вы, о господи! — глухим басом тревожно отзывается
старуха и трижды плюет к порогу:
— Тьфу, тьфу, тьфу!
— Марфа Посадница в своем деле! — говорит хозяин, идя по двору.- В
Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей,- не пошла!
Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими фонарями, в горячем облаке
пара, насыщенного запахом мяты. По липовому полу ходит на четвереньках
волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:
— Святы боже, святы крепки…
Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза, дергая себя за
уши, и орет плачевно:
— Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил,
дурак,- сам лягушкой пошел…
— Же при… прие… — глухо бормочет Лохов, задыхаясь.- Это я просил…
— Это они приказали,- говорит кучер неожиданно тонким голоском.- А я —
крест ищу… Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его
катается по полу и визжит:
— Уй-юй-юй… Задохнешься, Матвей!
— Р-рьен! Панфил,- поддай квасом!
— Да погоди, дай придышаться.
— Рьен!-орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит
кулаками по липовым доскам.
Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу,- из черного зева
вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась
спиртным запахом горячего хлеба.
— Изверг! — визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.
Кучер, присев на корточки, ухает, точно филин, а с полка раздается
сладостный возглас:
— Ж’адор!
Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот,
испуганно вытаращив глаза.
— Что — задохся? — кричит его кум и колотит кулаками по спине Лохова.
— Мы — отроки в пещи огненной,- радостно сообщает он мне.
Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:
— Снегу… скорее!..
Кучер исчезает в предбаннике, потом является с большим тазом снега,-
Лохов хватает горстями снег и яростно трет свою лысоватую голову,
мускулистую грудь.
Он точно пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк и тает, поглаживая
коротенькими ручками свое багровое мясо, исписанное на груди тонкими
черточками волос, покрытое жемчужинами пота.
— Сердце я себе ожег,- говорит Лохов, постепенно приходя в себя.
Панфил сбивает в шайках душистое мыло, я влезаю на полок, а купцы,
растянувшись на лавках, начинают философский разговор.
— Чего я не понимаю — так это стыда! Например: при одной женщине можно
ходить голым, а отчего же при трех — стыдно?
Кучер фыркает в шайку, разбрызгивая мыльную пену, а Лохов солидно
замечает:
— Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются…
И приятным баском напевает:
Сюр вотр жюп бланш
Брилье ля ганш…
Они оба «придышались» и чувствуют себя так, словно рождены в этой
адовой жаре. Сухомяткин, весь в мыльной пене, похож на цыпленка. Лохов
неутомимо двигает пальцами, отжимая свою бородку. Пар разошелся, в бане
светлее, потолок густо украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные
фонари, потрескивает булыжник в каменке.
— Жизнь, как бабу, обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей,-
поучает хозяин кучера.- Ты сколько девиц обманул?
— Х-хы,- хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.
А Лохов ведет умную беседу со мной.
— Неправильность, какую я вижу в газете вашей, та, что вы делаете из
нее окружной суд,- внушает он мне.- Вы всё — судите, а это-лишнее! Как
церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что
и где случилось. А судить — не дело попов, того меньше — газетчиков.
— Верно,- скрепил Сухомяткин речь кума.
Тот продолжает, но уже не внушительно, а — с обидой:
— Газета для удовольствия жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай
пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее,- в ней,
может быть, такое про тебя сказано, что она тебе весь день испортит. А
деловой человек нуждается в душевном спокойствии.
Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но
хорошо — никогда!
Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня — точно восковая,тает.
— Я готов! — возглашает Сухомяткин.- Теперь — париться!
Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет на полок, кучер снова
поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:
— Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн…
— Не ломайся в бане! — строго кричит ему кум.- Чертей в бане не
поминают!
Наконец — вымылись, разваренные одеваемся, не торопясь, отдыхая от
пережитых потрясений.
— Н-ну, теперь — поедим!-возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки
на кумачных округлых щеках.
В столовой, хорошо освещенной огнями люстры, огромный стол тесно
завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок,- это похоже на
буфет вокзала. В центре стола — четвертная бутыль желтоватой водки, настой
на сорока травах.
Дамы переоделись в какие-то очень свободные платья, точно капоты,
Зиночка — в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка — в мантии цвета бордо.
Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:
— С легким паром!
— Катюк,- озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к столу,- ты смотри,
чтоб Ефимовна сама подала!
И объясняет мне:
— Когда повариха сама на стол подает — пельмени вкуснее!
Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.
Выпили, закусив ядовитой редькой со сметаной и горчицей,- торжественно
вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.
— Во-от они! — сладко щурясь, поет Сухомяткин, спешно подвязывая
салфетку.- Сколько, Ефимовна?
— Шесть сотен с половиной,- басом говорит старуха, отирая усы ладонью.
— Благословясь,- приступим!
Они, все четверо, истово крестятся в угол, усаживаются за стол, и
начинается пир. Хозяева едят молча, пристально глядя в тарелки и как бы
духовно купаясь в жирном, вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах
сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано,
кажется, что он сейчас заплачет от умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови,
серьезно, как будто решая сложную задачу, но в глазах ее горит огонек
уверенности, что задача будет решена. Ее доброе, миловидное лицо покрыто
мелким потом, она поспешно отирает его батистовым, в кружевах, платочком.
Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы, ожигается и глухо
мычит.
— Еще десяточек, Катя,- часто просит он.
— Который? — завистливо осведомляется хозяин.
— Пятый. Налей, Зинаида!
Зиночка, жеманно оттопырив мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из
теста и болтает:
— Самое вкусненькое — всегда в серединке!
Обращается к мужу:
— Тебе подло жить?
Сухомяткин хохочет, наливая водку в рюмки, трясется, льет на скатерть
и, задыхаясь, восхищается:
— Ах, кума, ну, и язычок у тебя!
Тогда рыжая женщина спокойно говорит нечто такое, от чего даже ее
солидный муж начинает смеяться сухим, икающим смехом, а хозяин, бросив
ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.
— Упадешь, хохотун,- предупреждает его жена.
Тоже немного посмеявшись, она стерла смех с лица платочком и снова
деловито склонилась над тарелкой, сказав:
— Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом че-ловеке…
— Тю парль, ком кошон,- вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.
Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:
Скажу тебе словечко —
Погаснет свечка!
И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая в наслаждении. Водки в
четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.
Лохов, опьяневший от еды и водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь
сделать внушительным осоловелое лицо:
— Жена у меня — казачка, из Уральска взята. Казацкая кровь веселая,
густая…
Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись на спинку стула, жмурится,
возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть.
Это не выходит у нее.
— Ассе,- говорит ей муж, вставая из-за стола.
Хозяйка тоже сильно под хмельком. Она стала раз-вязнее, беспричинно
смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.
— Еще немножко,- предлагает она.
Все отказываются, а Зиночка превращает мерси в русский глагол, но это
никого уже не смешит — все устали.
— Ну, Петр,- пошатываясь, говорит Лохов,-идем, нам пора!
Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.
— Дети,- ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.
Потом она интересуется, почему я не женат, а Зиночка, покачиваясь на
стуле, мурлычет:
В шестом этаже
Мой друг живет.
Ах, я всё та же,
Но он — не тот!
— Послушайте,- обращается она ко мне,- вы знаете какие-нибудь стихи…
этакие, с перцем!
— Зинка! — предупреждает ее хозяйка.- Ты с ума сходишь!
Я не знаю стихов с перцем.
Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:
Стал вроде мужа
Ленив и вял,
Меня всё ту же…
И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:
— Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..
— О чем же?
— Ну,- вообще смешной. О том, как жена изменяет мужу или что-нибудь
такое. А вы знаете стихи о Ное?
— Нет.
В двери встала горничная и, улыбаясь, возвестила:
— Петр Иваныч велели сказать, что всё готово и можно пожаловать к
ним…
— Пожалуйте! — пригласила меня хозяйка, плывя к двери.
Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:
— Почему мне делается скучно, когда я выпью?
В большой, ярко освещенной комнате, у стола, покрытого черным сукном,
стоят Лохов и Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами в руках. На столе
перед ними какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно, как лицо
человека, который приготовился к чемуто очень важному. Сухомяткин дремотно
улыбается, прищурив веселые глазки.
Дамы садятся в кресла у стены, я — рядом с ними. Председатель биржевого
комитета церемонно кланяется нам и говорит:
— Почтэний публикуй! Ми есть два маги з Индия и Америке, ми имеем
показувать вам несколькии чудесни явлений.
— Дурачок,- шепчет Зиночка своей соседке.
Муж ее напряженно ломает слова, это плохо удается ему, и, когда он
произнесет слово правильно,- та сердится и притопывает ногами.
— Мое имя… наш имья — Гарри; мой друг зовут… звуть… Джемес!
Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг — икнул. Это очень рассмешило его,
он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов неодобрительно покосился
на него, взял со стола черную магическую палочку, взмахнул ею и крикнул:
— АН, райс!
— Вайс! — ответил кум-Джемс.
В руке Лохова явился серебряный рубль,- он схватил его где-то в воздухе
и торжественно пока-зал нам. Затем он вытащил рубль из носа Сухомяткина,
другой снял с его лысой макушки и, быстро бросая монеты в цилиндр, стоявший
на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки, из уха кума,
снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.
— Сегодня ты ловко делаешь,- сказала ему Зиночка, но он строго крикнул
ей:
— Силянс. Просю публикуй — нет разговор!
Джемс, расставляя по столу какие-то странные предметы, показал Зиночке
язык.
Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов заставил исчезать со стола разные
вещи,- они тотчас являлись там, где нельзя было ожидать их. Он очень
увлекался, работал, как настоящий артист, и всё покрикивал куму командные
слова:
— Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!
Стена сзади фокусников была заставлена какими-то мрачными шкафами,
Сухомяткин отворил дверцу одного из них,- в нем, на полке, торчала
отрубленная голова с черными усами и — смешно, фарфоровым глазом — смотрела
прямо на меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа на скулах туго
натянута,- он, видимо, крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед,
французская бородка казалась жесткой, точно из проволоки. Но каждый раз,
когда он удачно заканчивал фокус, лицо его расплывалось в улыбку, и
недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.
Я никогда не видал человека, который обманывал бы сам себя с таким
увлечением, с таким удовольствием. Джемс-Сухомяткин только снисходительно
принимал участие в забавной игре, а Гарри-Лохов трепетно творил чудеса. Это
было ясно.
Иногда фокусы не удавались ему,- добывая из кармана фрака блюдце,
наполненное водою, он преждевременно сорвал с него гуттаперчевую пленку и
вынул блюдце пустым, а вода осталась в кармане. На минуту он растерялся и,
следя одним глазом, как стекает вода на пол, сердито крикнул:
— Первому отделению конец!
Снял фрак, заглянул в карман, качая головой, потом объяснил публике:
— У ремесленников-фокусников, которые работают в балаганах,- карманы
непромокаемые. К-ум, позови горничную, пусть высушит фрак, да — не испортила
бы!
Вздохнув,он добавил:
— А я — пиджак надену.
Второе отделение началось с того, что кругленький Сухомяткин вошел в
пустой шкаф, Лохов закрыл шкаф черным занавесом, крикнул:
— Раймс! Эйн, цвей, дрей! — и отдернул занавес,- шкаф был пуст,
Сухомяткин исчез.
— Вот уж это я не люблю,- сказала мне хозяйка, зябко поводя плечами.- И
знаю, что фокус, а все-таки боязно.
Занавес снова задернут, открыт.
— Вайс!
И снова в шкафу стоит, улыбаясь, Джемс-Сухомяткин.
Потом Гарри прикрутил его веревкой к стулу, закрыл ширмой, а Джемс в
минуту освободился от пут и даже успел снять ботинки со своих ног.
Потом я почувствовал, что мне скучно и как-то особенно неловко. Хотя
проходившее предо мной было не страшно и даже не очень неприятно, а однако
напоминало кошмар. Дамы тоже устали, хозяйка осторожно дремала и, взмахивая
тяжелой головою, виновато улыбалась, а Зиночка откровенно позевывала и всё
пыталась засвистеть.
Сухомяткин тоже, видимо, устал, его белесые бачки обиженно
оттопырились, он двигался лениво, не глядя на публику и товарища, а Лохов,
вспотевший, увлеченный, магически изменял цвета платков и всё прикрикивал:
— Эн, цвей, дрей,- котово!
Вдруг он замолчал на минуту и, укоризненно глядя на публику, спросил:
— Ты, что же, кума, спишь?
Мне стало жалко его.
Зиночка засмеялась, Сухомяткин начал шутливо издеваться над женой, а
непонятый, обиженный артист, спрятав руки за спину, быстрыми шагами ходил по
комнате и говорил:
— Забава для меня — дело серьезное, а не пустяки. Нельзя же всё только
есть да чаи распивать…
— Я понимаю, Матвей Иванович,- жалобно вставила сконфуженная хозяйка,
но он не слушал ее:
— Забава — это для того, чтобы забыться от забот! Вы, женщины, конечно,
не можете понять… Зинаида, идем домой.
— Погоди, кум! Сейчас чай будет…
— Пора!
— Да не сердитесь вы…
— Домой рано еще,- сказала Зиночка.
— Рано? — крикнул Лохов.- Тогда я один уйду…
Он вел себя, совсем как обиженное дитя: мне казалось, что еще немного,
и этот человек может заплакать. Но все-таки удалось успокоить его, и, не
скрывая своей обиды, Лохов остался.
Перешли в столовую, там уже бурлил большой серебряный самовар, окуривая
люстру струей пара, раскачивая хрустальные подвески.
Лохов сидел рядом со мною, рассказывая:
— Мне эта забава свыше десяти тысяч обошлась! У нас есть редкие
аппараты, из Гамбурга выписаны. Я очень слежу за новостями в этом деле.
Он тяжко вздохнул и покосился на кума, который, прислонясь к Зиночке,
нашептывал ей что-то.
— Над нами смеются, то есть — больше надо мной! Дескать — фокусник.
Очень хорошо, пожалуйста…
— Налить еще стаканчик?-спросила его хозяйка.
— Да, пожалуйста! Благодарю за внимание ваше,- сказал Лохов, обиженно
усмехаясь, и так, что нельзя было понять — хозяйке или мне говорит он.
— Все люди фокусничают, и весьма многие — вредно. А мы с кумом —
безвредные! Мы, так скажу, меценаты для себя…
— Не люблю это слово, точно бесеняты,- вновь вставила хозяйка, подвигая
Лохову стакан.
Он принял чай, не поблагодарив ее, продолжал:
— Иные занимаются петушиным боем, собачьей травлей или, например,
содержат газеты, как ваш хозяин; некоторые стараются выказать себя с лучшей
стороны, по филантропической части, чтобы получить орден, а я люблю
благородную забаву, хотя она и обман.
Он говорит непрерывно, нудно, с явной обидой в голосе и всё шевелит
пальцами.
Хозяйка перестала обращать на него внимание. Она с мужем слушают шёпот
Зиночки, и оба, красные от смеха, фыркают, не в силах сдержать его.
— Жизнь никому не в радость,- зудит Гарри-Лохов, барабаня пальцами по
моему локтю.- Жизнь требует воображения. Находясь в церкви, воображаешь себя
первым грешником, может быть, самым поганым человеком, и это — приятно для
души. Это — обжигает нас. В театре воображаешь себя играющим влюбленного
злодея или вообще героем. Но — каждый день в театр или в церковь не пойдешь,
и остается жизнь, нуждающаяся… так скажу, в пополнении.
Он закручивает свою бородку винтом и на минуту умолкает, прищурив
глаза.
Я встаю, прощаюсь и ухожу… На улице лунно и морозно, под ногами сухо
скрипит снег, испачканный тенями больших купеческих домов.
Иду и грустно думаю о русском человеке,- артистически умеет играть роль
несчастного этот человек!
Впервые напечатано в газете «Киевская мысль», 1916, Љ 293, 21 октября.
1 — Добрый вечер. Как поживаете? Прекрасно! Я также… (искаж. франц.)
2 — Ну что же? Идем? (франц.)
3 — Я прошу… просил… (франц.)
4 — Ничего! (франи.)
5 — Обожаю! (франи.)
6 — На вашей белой юбке
Сверкает бедро… (искаж. франц.)
7 — К чёрту на рога… (искаж. франи.)
8 — Ты выражаешься, как свиньи (исках, франи.).
9 — Перестань (франи.).
10 — Молчание (франц.).
Обращений с начала месяца: 10, Last-modified: Tue, 08 Oct 2002 08:40:22 GMT