Доброволец
Весной 1875 года я пріѣхалъ въ Приволжскъ держать экзаменъ на уѣзднаго учителя и остановился у своего стараго товарища по семинаріи, Леонида Ивановича Марлова. Онъ съ старушкою-матерью жилъ тогда на углу Грузинской улицы и Хлѣбной пристани, въ собственномъ домѣ, окна котораго прямо выходили на Волгу. Въ крошечныхъ комнаткахъ этого стариннаго поповскаго домика царили простота и патріархальность — совершенно старосвѣтскія. Неуклюжіе диваны, обитые клеенкой, тяжелые огромные столы и кресла подъ красное дерево, пузатые комоды съ мѣдными ручками, портреты архіереевъ на стѣнахъ, поющія двери съ высокими порогами, на которыхъ непривычный человѣкъ безпрестанно спотыкался, герань и плющъ на окнахъ — отъ всего этого вѣяло милой стариной, привѣтливой, гостепріимной и добродушной. Маленькая фигурка старушки-попадьи въ капотикѣ дикаго цвѣта и стараго покроя, съ вѣчнымъ чулкомъ въ рукахъ, совершенно дополняла эту обстановку и чудесно съ нею гармонировала. Зато самъ Леонидъ, или какъ называли его товарищи — Лео, представлялъ полнѣйшій контрастъ съ мирною патріархальностью отеческаго жилища. Въ великому неудовольствію старушки — ее звали Христиной Павловной — онъ на каждомъ шагу нарушалъ привычный строй ея жизни, и въ старозавѣтный поповскій режимъ вносилъ массу новшествъ, начиная съ скоромнаго въ посту и кончая Миллемъ и Спенсеромъ, валявшимися рядомъ съ псалтыремъ и библіей на угольникахъ, накрытыхъ вязаными салфетками. Этотъ безпорядокъ страшно возмущалъ добрую старушку и служилъ для нея вѣчнымъ поводомъ въ воркотнѣ и препирательствамъ съ сыномъ, котораго въ сущности она до безумія любила.
— Ишь, опять свои богомерзкія книжонки вездѣ разбросалъ!— ворчала Христина Павловна, замѣтивъ на столѣ истрепанный томъ Дарвина, забытый Леонидомъ.— Сколько разъ говорила:— не клади ты ихъ во мнѣ подъ образа,— нѣтъ, положитъ да положить. Экій неслухъ-малый, право, неслухъ!
И она чуть не съ ужасомъ брала въ руки «богомерзкую книжонку» и водворяла ее въ комнату сына.
Но истинное наказаніе для нея было, когда къ Леониду собирались товарищи. Тихія комнатки наполнялись шумнымъ говоромъ молодыхъ голосовъ, слышался раскатистый смѣхъ, горячіе споры, пѣсни, звуки гармоники или гитары, табачный дымъ клубами несся изъ комнаты Леонида и насквозь пропитывалъ елейную атмосферу домика — и старыя лапушистыя герани укоризненно вздрагивали на окнахъ, а архіереи на стѣнахъ мрачно хмурились и, какъ будто покачивая головами, грозно посматривали на старушку.
«Что же это ты, старая грѣховодница, затѣяла?— казалось, говорили они ей.— Не взирая на наше присутствіе, этакое ты непотребство у себя въ домѣ допускаешь, а? Бога ты, должно быть, совсѣмъ забыла…»
— Охъ-хо-хо, прости ты меня, Царица Небесная, Владычица Пресвятая!— вздыхала Христина Павловна на безмолвныя укоризны архіеревъ, и еще усерднѣе принималась постукивать спицами чулка. Но какъ разъ въ эту минуту изъ комнаты сына вырывались могучіе звуки «Дубинушки», и чулокъ вздрагивалъ въ рукахъ старушки.
— О, Господи!— шепчетъ она, избѣгая глядѣть на архіереевъ.— И пѣсни-то все срамныя поютъ, безстыдники! Бывало, покойникъ въ кои-то вѣки псаломъ споетъ, да и то потихоньку, важно этакъ да степенно. А эти ишь что выдумали — пѣсни бурлацкія пѣть!.. Прости ты, Господи, согрѣшеніе мое…
Не мало огорчало старушку еще и то обстоятельство, что Леонидъ, вопреки семейнымъ преданіямъ и завѣтамъ, не пошелъ по «духовной части». По мнѣнію Христины Павловны не было ничего выше и благороднѣе служенія церкви, и она частенько принималась упрекать насъ за то, что мы пренебрегли столь высокимъ и святымъ поприщемъ.
— Эхъ, вольнодумы, вольнодумы!— говаривала она.— И чего въ попы не шли? Святое дѣло… Нѣтъ, какъ можно! Пѣсни бурлацкія пѣть лучше! Книжонки богомерзкія читать! Съ бурлаками на пристани разговоры разговаривать!.. А какіе попы-то, какіе бы попы-то вышли!
И она сокрушенно вздыхала, покачивая головой.
Однако, несмотря на видимый семейный разладъ, Христина Павловна души не чаяла въ своемъ Ленюшкѣ. Бывало, ворчитъ, ворчитъ, а потомъ, глядишь, и несетъ своему «непутёвому» ватрушку, или пирогъ его любимый испечетъ, или теплые носочки вывяжетъ. А когда онъ засидится у товарищей или долго на Волгѣ загуляется — всю ночь она сидитъ, поджидаетъ, въ окно посматриваетъ, къ каждому шороху прислушивается. Придетъ «непутёвый» — она сама дверь ему отворитъ, сама уложитъ, а заснетъ онъ — она долго прислушивается къ его дыханію и долго-долго молится предъ образами, гдѣ горитъ неугасимая лампада. Точно также относилась Христина Павловна и въ многочисленнымъ товарищамъ Леонида. Всѣхъ ихъ она считала пропащими людьми, всѣмъ отъ нея доставалось при случаѣ, но въ то же время всѣхъ она одинаково любила и жалѣла. Когда надо, побранитъ или, по ея собственному выраженію, «отчитаетъ», а когда надо — и накормитъ, и бѣлье починить, и даже денегъ иной разъ дастъ.— Ходилъ къ Леониду одинъ юноша, за длинную тонкую шею и длинный носъ прозванный гусемъ. Онъ былъ сирота, жилъ кое-гдѣ и кое-какъ, и былъ бѣденъ до того, что зиму и лѣто щеголялъ въ легонькомъ пальтишкѣ и по цѣлымъ мѣсяцамъ не смѣнялъ сорочки, потому что она была у него одна. Когда же съ лица она очень занашивалась, онъ для разнообразія вывертывалъ ее наизнанку, и носилъ такъ. Старушка долго на него косилась, наконецъ не вытерпѣла. Однажды, когда «гусь» пришелъ въ Леониду, она отворила дверь въ комнату сына и строгимъ голосомъ позвала гостя въ себѣ.
Гусь въ недоумѣніи смотрѣлъ на нее и ничего не понималъ.
— Иди, иди, говорятъ тебѣ!— еще строже повторила старушка.— Не съѣмъ вѣдь.— Гусь нерѣшительно пошелъ за нею — и пропалъ. Что они тамъ дѣлали — неизвѣстно, но черезъ часъ гусь возвратился весь красный, переконфуженный и въ новой ситцевой рубашкѣ, прямо съ иголочки. А старушка послѣ еще выговаривала Леониду.
— Пропащій вы народъ, больше ничего!— ворчала она.— Книжки свои дурацкія читаютъ, толкуютъ о томъ, «какъ бы, да кабы, да во рту росли грибы», а что ихній же братъ почитай безъ рубахи ходитъ,— это имъ наплевать! Эхъ, вы, дурья порода, и съ книжками-то вашими!.. Долго ли человѣку простудиться да помереть этакъ?..
И съ этого времени она взяла Гуся подъ свое особое покровительство. Оставляла его обѣдать, чай пить, давала денегъ на баню, снабжала бѣльемъ и даже собственноручно перешила ему изъ своей старой ватной кацавейки теплую фуфайку, которую совѣтовала носить подъ пальто. «Все-таки тебѣ теплѣе будетъ, долговязому».
За это Христину Павловну всѣ очень любили и нисколько не обижались на нее, когда она бранилась.
Самъ Леонидъ Ивановичъ былъ человѣкъ въ своемъ родѣ замѣчательный, и о немъ стоить сказать нѣсколько словъ. Учились мы въ семинаріи вмѣстѣ, но оба, по обстоятельствамъ отъ насъ независящимъ, курса не кончили. Обоихъ насъ исключили изъ «философіи» за чтеніе книжекъ — ненадлежащихъ. Послѣ этого я уѣхалъ въ уѣздъ и поступилъ въ земскую управу писцомъ, а Леонидъ сталъ готовиться въ гимназію. Но и въ гимназію его не приняли, какъ «паршивую овцу»; тогда Леонидъ занялся саморазвитіемъ, которое въ то время было въ ходу среди молодежи и предпочиталось даже гимназическому ученью. По крайней мѣрѣ я знавалъ многихъ гимназистовъ, которые бросали гимназію, выходили изъ VII и VIII классовъ и засаживались за книги. Но большинство изъ нихъ не умѣло взяться за дѣло какъ слѣдуетъ, и хотя читало много, но безъ толку, и изъ такихъ современемъ ничего не вышло. Леонидъ представлялъ исключеніе. Онъ читалъ, придерживаясь въ чтеніи извѣстной системы, и каждую книгу штудировалъ какъ учебникъ. Ему мало было сказать о книгѣ: «я прочелъ»; ему нужно было прибавить:— «я знаю». И онъ дѣйствительно зналъ… Спорить съ нимъ было очень трудно. Благодаря сильно развитымъ въ немъ критическимъ способностямъ, у него выработались на все особые оригинальные взгляды, которые рѣзко выдѣляли его изъ среды прочихъ товарищей по саморазвитію. На всѣхъ нихъ безпорядочное чтеніе наложило особый отпечатокъ верхоглядства, самомнѣнія и легкомыслія; одинъ Леонидъ отличался самостоятельностью сужденій и извѣстною устойчивостью. Складъ ума у него былъ скептическій, насмѣшливый, и съ перваго раза эта насмѣшливость сильно раздражала увлекающуюся, пылкую молодежь. Казалось, что Леонидъ ко всему относится, что называется, «скандачка», что у него нѣтъ никакихъ идеаловъ, что онъ, наконецъ, просто позируетъ и корчитъ изъ себя Мефистофеля; но когда съ нимъ сближались и узнавали его короче — съ его насмѣшливостью не только примирялись, ее начинали даже любить. Не одна злость и горечь скрывались въ ней; въ ней чуялась горячая любовь къ людямъ и желаніе видѣть ихъ лучшими, чѣмъ они есть. Кромѣ того, она отрезвляла черезъ-чуръ увлекающихся и заставляла ихъ крѣпко призадумываться надъ собою.
Вотъ каковъ былъ мой пріятель, Леонидъ Марловъ.
Май въ этомъ году стоялъ прекраснѣйшій. Яркое небо, солнце, сверкающая Волга, пахучія сирени въ Липкахъ — такъ назывался общественный садъ въ Приволжсвѣ,— все это манило меня изъ дому, развлекало и мѣшало заниматься. Нужно было грамматику повторять, а меня тянуло на пристань, покалякать съ бурлаками и крючниками, нагружавшими баржи, или сѣсть въ лодку и уплыть на Зеленый-Островъ — излюбленное мѣсто для прогулокъ приволжцевъ,— а то просто хотѣлось взять новую книжку журнала и уйти съ нею подъ тѣнь Липокъ, куда-нибудь въ самую глушь сада, въ рѣшетчатую бесѣдку, всю пронизанную трепетомъ и блескомъ солнечныхъ рефлексовъ. Совсѣмъ я облѣнился… Лѣности моей не мало способствовало также и то обстоятельство, что я послѣ долгаго полусоннаго прозябанія въ уѣздномъ городишкѣ, въ качествѣ земскаго писца, среди картежничества, сплетенъ и оголтѣлаго пьянства,— теперь сразу попалъ въ молодое общество, окружавшее Леонида и жившее совсѣмъ особенною, своеобразною молодою жизнью. О картахъ и о водкѣ не было и помину; вмѣсто толковъ о жалованьѣ, объ окладахъ, о циркулярахъ, здѣсь говорили о человѣчествѣ, о нравственности, объ общественномъ благѣ; вмѣсто словъ: «подцѣпить», «облопошить», «поддѣть»,— здѣсь слышалось: «умереть за правду», «служить ближнему», «жертвовать своими интересами» и т. д. Жили дружно, общественно, помогая другъ другу, кто чѣмъ могъ; сходились часто, вмѣстѣ читали, мечтали, спорили, а ради удовольствія ѣздили кататься по Волгѣ и пѣли пѣсни. Хорошее было время! Теперь, порядкомъ выкупавшись въ житейской тинѣ и не мало вынеся на своихъ плечахъ толчковъ, несправедливости, преслѣдованія, клеветы и разнаго рода разочарованій, я часто обращаюсь въ прошлому и съ любовью вспоминаю объ этомъ свѣтломъ, какъ заря, прекрасномъ, какъ весеннее утро, времени. Сколько было плановъ и надеждъ, сколько ожиданій, сколько готовности въ самопожертвованію и труду!.. Всѣ были одушевлены одной идеей; каждый готовился къ чему-то въ будущемъ, и съ трепетомъ ждалъ своей очереди на жизненномъ пути. Одинъ Леонидъ оставался неизмѣнно спокойнымъ и насмѣшливымъ, и наши тревожныя ожиданія служили неистощимымъ источникомъ для его шуточекъ.
— Ну, что?— спрашивалъ онъ часто кого-нибудь изъ друзей.— Мы стоимъ «на порогѣ великій событій»?
И его маленькіе сѣрые глазки искрились веселымъ смѣхомъ каждый разъ, когда вопрошаемый угрюмо хмурилъ брови и, обиженный насмѣшкой, уходилъ, хлопнувъ дверью.
Признаюсь, въ такія минуты я, несмотря на все свое благоговѣніе предъ Леонидомъ, начиналъ на него злиться и даже рѣшался дѣлать ему замѣчанія.
— Какъ тебѣ не стыдно, Лео!— говорилъ я съ упрекомъ.— Есть вещи, надъ которыми смѣяться просто грѣшно.
— Ничего!— хладнокровно возражалъ Лео.— Когда манометръ слишкомъ сильно поднимается, необходимо выпустить нѣсколько пара. Иначе котелъ лопнетъ, дѣло — швахъ.
Въ другой разъ онъ высказался еще яснѣе.
— Э, батенька! Надо всегда предполагать самое худшее, а не увлекаться розовыми мечтами. Кто-то сказалъ: «иллюзіи разрушаются, а факты остаются». Вотъ я и разрушаю иллюзіи у нашихъ Донъ-Кихотовъ, пока они не успѣли еще истратить своихъ силенокъ въ сраженіи съ мельницами.
— Но почему же ты думаешь, что это иллюзіи?— спрашивалъ я.
— Горе тому, который, не спросясь броду, да вдобавокъ еще не умѣя плавать, сунется въ воду!— загадочно произносилъ Лео и умолкалъ.
Меня и вообще всѣхъ насъ страшно бѣсила эта манера Леонида говорить притчами и пословицами, а его насмѣшки просто выводили изъ себя. Нѣкоторое время послѣ такихъ разговоровъ мы дулись на него, потомъ мало-по-малу смягчались и опять, какъ ни въ чемъ не бывало, осаждали его комнатку, наполняя ее своими спорами, мечтами и табачнымъ дымомъ. Нужно ли было кому-нибудь достать денегъ, пообѣдать, посовѣтоваться, попросить разъясненій по политической экономіи — всѣ шли въ знакомому маленькому домику на Грузинской.
Общество, собиравшееся у Леонида, было самое разнообразное. Гимназисты старшихъ классовъ, семинаристы, студенты, учителя и учительницы народныхъ школъ, такъ-называемые «некончившіе», наконецъ даже молодые телеграфисты, чиновники и служащіе въ разныхъ учрежденіяхъ. Послѣднихъ, а также учителей и учительницъ Леонидъ въ шутку называлъ «серьезнымъ элементомъ», потому что дѣйствительно это былъ все народъ занятой, что, впрочемъ, нисколько не мѣшало ему жестоко надъ ними подсмѣиваться и дразнить ихъ общественнымъ пирогомъ. Вся остальная компанія — учащаяся молодежь и «докончившіе», изъ которыхъ каждый непремѣнно куда-то и къ чему-то «готовился» — называлась «парламентомъ будущаго». Засѣданія этого курьезнаго парламента происходили каждый день, и чаще всего по вечерамъ въ Липкахъ, на такъ-называемой радикально-либерально-соціально-демократической скамеечкѣ, подъ тѣнью развѣсистыхъ пахучихъ липъ. И сколько тутъ, на этой скамеечкѣ, было переговорено, перечувствовано, пережито, сколько смѣху было, шутокъ, пѣсенъ!.. И больше всѣхъ, разумѣется, отличался Леонидъ. Онъ былъ положительно неистощимъ въ своихъ насмѣшкахъ и осмѣивалъ рѣшительно все — любовь, луну, поэзію, звѣзды, гуляющихъ… Доставалось, конечно, и намъ. Но особенно преслѣдовалъ онъ троихъ изъ нашей компаніи: Александра Антоновича Боха, Володю Аносова и Ивана Хопрова.
Александръ Антоновичъ былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, низенькаго роста, но съ огромнѣйшей бородой, за которую ему дали прозвище: «мужичокъ съ ноготокъ, борода съ локотокъ». Впрочемъ его называли еще «Александриной», и это послѣднее прозвище, несмотря на его длинную бороду, было гораздо популярнѣе перваго, вѣроятно потому, что Кохъ былъ по характеру своему необычайно добродушенъ, незлобивъ и женственно-мягокъ. Обижался онъ очень рѣдко, и на всѣ насмѣшки, которыми его постоянно осыпали, отвѣчалъ всегда самою свѣтлою улыбкой. Образованіе онъ, повидимому, получилъ самое скудное и въ спорахъ нашихъ почти никогда не принималъ участія, вѣроятно по застѣнчивости, а отчасти, можетъ быть, и изъ боязни сказать что-нибудь невпопадъ,— это случалось съ нимъ нерѣдко. Во слушалъ онъ внимательно и до наивности восхищался пламенными, но не всегда логичными рѣчами нашихъ юныхъ ораторовъ. «Ахъ, хорошо говоритъ! божественно говоритъ!» — восклицалъ онъ восторженно и при этомъ съ грустью прибавлялъ: «вотъ я этакъ не умѣю». Никто аккуратнѣе его не посѣщалъ наши собранія, сходки и чтенія, и вообще, повидимому, онъ очень дорожилъ знакомствомъ съ нашимъ кружкомъ и гордился имъ. Леонида онъ чуть ли не обожалъ и немножко его побаивался. И Леонидъ дѣйствительно издѣвался надъ нимъ жестоко, особенно когда бывалъ въ ударѣ. Дѣло въ томъ, что у Коха была одна маленькая слабость — онъ писалъ стихи и серьезно воображалъ себя поэтомъ. Когда на него находило вдохновеніе, или, какъ у насъ выражались, стихобѣсіе,— онъ становился мраченъ, раздражителенъ, обидчивъ, избѣгалъ общества, совершалъ уединенныя прогулки и даже переставалъ ходить на службу,— я забылъ сказать, что онъ служилъ въ банкѣ. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока на свѣтъ Божій не появлялось стихотвореніе; тогда онъ приходилъ въ себя, успокоивался и возвращался на нашу соціально-демократическую лавочку такимъ же робкимъ, застѣнчивымъ и смиреннымъ, какъ и прежде, но съ значительно оттопыреннымъ боковымъ карманомъ. Мы, разумѣется, очень хорошо знали, что въ этомъ карманѣ у него хранятся плоды его вдохновеній, и что «Александрина» жаждетъ прочесть намъ свое новое произведеніе; поэтому мы немедленно приступали къ нему съ просьбами. Поэтъ, какъ водится, сначала жеманился, отнѣкивался, краснѣлъ, потомъ наконецъ сдавался, вынималъ изъ кармана завѣтную тетрадку — и долго потомъ пустынная аллея Липокъ оглашалась дружнымъ хохотомъ веселыхъ слушателей.
Стихи дѣйствительно были ужасны. Я помню начало одного изъ нихъ, которое пользовалось у насъ особенною популярностью:
Волга, Волга, мать родная,
Нашимъ краемъ протекая,
Ты постигла-ль, намъ скажи ты,
Сколь мы горестью убиты?..
Но, несмотря на такое отношеніе публики къ его музѣ, несмотря на насмѣшки, которыми встрѣчалось каждое новое его произведеніе, Кохъ съ упорствомъ непризнаннаго генія продолжалъ хранить завѣтную тетрадку, періодически впадалъ въ «стихобѣсіе» и послѣ того неизмѣнно появлялся на нашей лавочкѣ съ оттопыреннымъ карманомъ среди взрывовъ хохота и шумныхъ рукоплесканій. Онъ вѣрилъ въ свой талантъ.
Кромѣ несчастной страсти въ стихоплетству, за Кохомъ еще водилась одна странность — онъ былъ скупъ. Всѣ знали, что онъ получаетъ 75 руб. въ мѣсяцъ, а между тѣмъ одѣвался онъ очень плохо, никогда не угощалъ товарищей пивомъ, избѣгалъ общественныхъ пирушекъ и ни разу не справлялъ «20-го числа», какъ слѣдуетъ порядочному молодому человѣку. За это его называли жидомъ, Гарпагономъ, Скупымъ Рыцаремъ. Кохъ краснѣлъ до слезъ и отмалчивался. И когда пробовали просить у него денегъ взаймы, онъ всегда, заикаясь и волнуясь, отказывалъ. Очень намъ это не нравилось, и мы при каждомъ удобномъ случаѣ попрекали и допекали бѣднаго поэта.
Совсѣмъ въ другомъ родѣ былъ нашъ общій другъ и пріятель Володя Аносовъ, сынъ очень богатаго помѣщика. Онъ отдавъ былъ въ кадетскій корпусъ, но, по его собственному выраженію, «забаловался» и былъ оттуда исключенъ. Потомъ поступилъ въ гимназію, но и здѣсь тоже «забаловался» — вышелъ и принялся самостоятельно готовиться въ университетъ. Изъ-за этого съ отцомъ у него вышли серьезныя непріятности, и отецъ приказалъ Володѣ не являться къ нему на глаза; впрочемъ каждый мѣсяцъ аккуратно присылалъ ему 25 рублей въ большомъ сѣромъ конвертѣ съ гербомъ.
Наружность Володя имѣлъ непрезентабельную. Онъ былъ очень высокъ, худощавъ, сутуловатъ, съ длинными руками, длиннымъ носомъ и вялою, развинченной походкой. Жесткіе черные волосы стояли щеткой на его большой головѣ. Говорилъ онъ мало, но зато много читалъ, много ѣлъ и много спалъ. Горизонтальное положеніе было самое его излюбленное. Онъ даже на собраніяхъ больше лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ, и поворачивался только для того, чтобы кого-нибудь выругать. Скажетъ, бывало: «ерунда!» и опять повернется въ стѣнѣ. Денегъ у него никогда не было, потому что онъ немедленно по полученіи всѣ ихъ раздавалъ, а самъ жилъ въ долгъ. На улицѣ его вѣчно осаждали нищіе и какіе-то подозрительные субъекты въ цилиндрахъ и безъ сапогъ. Случалось, что ему даже и на улицу не въ чемъ было показаться, потому что, пока онъ спалъ, кто-нибудь приходилъ, надѣвалъ его платье и преспокойно уходилъ. Володю, впрочемъ, это нисколько не удивляло,— онъ привыкъ. Проснувшись и взглянувъ на пустой стулъ, онъ только произносилъ: «ишь ты!» и затѣмъ, отвернувшись въ стѣнѣ, снова засыпалъ.
Въ характеристикѣ Володи нужно еще прибавить то, что онъ былъ страшно влюбчивъ. Пассіи его насчитывались десятками; при этомъ онъ влюблялся безъ разбору — въ горничныхъ, бѣлошвеекъ, монахинь, гимназистовъ; однажды даже влюбленъ былъ въ дочь губернатора, которую мелькомъ видѣлъ на улицѣ. Увлеченія свои, которыя, нужно замѣтить, были самаго платоническаго свойства, онъ тщательно скрывалъ отъ товарищей, но хитрецы какъ-то всегда ухитрялись пронюхать о нихъ, и тогда доставалось бѣдному Володѣ! Его безпощадно осмѣивали, и больше всѣхъ, конечно, издѣвался Леонидъ, который и въ любви, и къ влюбленнымъ вообще относился цинически и съ презрѣніемъ. Впрочемъ Володю эти насмѣшки нисколько не смущали. Онъ выносилъ ихъ съ философскимъ равнодушіемъ, и, несмотря на свой дикій видъ, тайно продолжалъ поклоняться женской красотѣ и прелести.
Третій объектъ шуточекъ Леонида былъ, какъ я уже сказалъ, нѣкто Иванъ Хопровъ, въ память одного изъ героевъ парижской коммуны прозванный Раулемъ Риго. Онъ былъ незаконнорожденный сынъ барина и крестьянки, и самъ съ какою-то затаенною горечью называлъ себя «плодомъ любви». Въ то время ему было лѣтъ 19—20, но смотрѣлъ онъ гораздо старше и мужественнѣе. Высокаго роста, плечистый, съ черными кудрявыми волосами и бородкой, съ тонкимъ энергичнымъ профилемъ, онъ былъ очень красивъ, и не только женщины, но даже и мы всѣ въ душѣ восхищались имъ, въ особенности когда онъ ораторствовалъ на нашихъ собраніяхъ. Учился онъ въ гимназіи, но изъ 6-го класса былъ исключенъ за дерзости директору. Послѣ этого ему удалось какъ-то поступить въ земскую типографію наборщикомъ, а въ свободное отъ работы время онъ усердно занимался дома и готовился въ техническое училище. Натура у него была замѣчательно искренняя, благородная, великодушная; характеръ сильный, смѣлый и страстный. Несмотря на свою молодость, онъ велъ самый аскетическій образъ жизни — спалъ на доскахъ, не пилъ ни чаю, ни пива, не курилъ, питался сухой воблой и сѣрыми, какъ солдатская шинель, калачами съ пѣшаго базара. Въ жизни у него была только одна цѣль, одна идея; ей одной онъ поклонялся, въ нее одну вѣрилъ, ради нея жилъ и ради нея готовъ былъ умереть. Изъ-за этого у нихъ съ Леонидомъ происходили постоянныя стычки и безконечные споры. Интересны бывали эти словесные турниры, на которыхъ мы всѣ играли роль толпы! Пламенный энтузіазмъ сталкивался здѣсь съ холоднымъ скептицизмомъ; острыя и насмѣшливыя рѣчи Леонида сверкали какъ сталь, а рѣчи «Рауля Риго» звучали и сыпали искры, словно раскаленное желѣзо подъ тяжелымъ молотомъ кузнеца. И несмотря на все уваженіе наше къ Леониду, мы склонялись больше на сторону «Рауля Риго». Насъ увлекало и его огненное краснорѣчіе, и его суровая жизнь, и его беззавѣтная вѣра…
Часто эти споры оканчивались серьезными размолвками. Хопровъ, весь пунцовый отъ гнѣва и волненія, съ дрожащими губами, уходилъ, не прощаясь, а Леонидъ со смѣхомъ кричалъ ему вслѣдъ:
— Смотри, братъ, не ошибись! Миражи, братъ, штука плохая! Нельзя рубить подъ собою дерево, когда самъ сидишь на верхушкѣ! Разуму больше, логики! Не нужно намъ красивыхъ мыльныхъ пузырей, которые лопнутъ у насъ передъ носомъ и забрызгаютъ глаза! Глазкамъ будетъ больно, ха-ха-ха! Защиплетъ!..
Однако, встрѣчаясь на другой день, они оба, какъ ни въ чемъ не бывало, пожимали другъ другу руки, и Леонидъ, похлопывая Хопрова по плечу, насмѣшливо спрашивалъ:
— Ну, что? Какъ дѣла? Когда у тебя революція? Завтра или откладывается до Духова дня?
Хопровъ сдержанно улыбался и ничего не отвѣчалъ.
Вообще я замѣтилъ, что эти два столь противоположные по натурѣ человѣка любили другъ друга. Когда Хопровъ исчезалъ дня на два, на три,— Леонидъ скучалъ, вздыхалъ, и даже посылалъ кого-нибудь къ нему на квартиру справляться о немъ.— Часто, послѣ особенно ожесточенныхъ споровъ, когда Хопровъ уходилъ взбѣшенный,— Леонидъ задумывался и, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ, бормоталъ себѣ подъ носъ:
— Этакая прелесть этотъ парень! А? Что за прелесть! А вѣдь пропадетъ! Сгинетъ ни за грошъ! Такъ-таки и пропадетъ ни за понюхъ табаку!
Вотъ какого рода было общество, въ которое я попалъ послѣ своего захолустнаго, полусоннаго житья-бытья, прямо изъ-за писарского стола, заваленнаго «входящими» и «исходящими», залитою чернилами и захватаннаго грязными руками моихъ предшественниковъ. Понятно теперь, почему занятія не шли мнѣ на умъ. Какже, помилуйте! Тутъ «міровые вопросы» рѣшаютъ, а я сиди и зубри катехизисъ: «камо отъ лица твоего бѣгу»… Тутъ Милля и Спенсера штудируютъ, а я склоняй: «Роза, Розы, Розѣ»… Мнѣ было совѣстно за свою отсталость, и я, забросивъ учебники, упивался политической экономіей, исторіей культуры, соціологіей, зачитывался любимыми писателями…
Иногда, впрочемъ, во мнѣ пробуждалось благоразуміе, совѣсть начинала меня мучить, и я снова принимался за учебники, мысленно говоря себѣ, что вѣдь нужно же получить дипломъ, что вѣдь такъ нельзя, что не вѣкъ же оставаться писцомъ и.т. д. Но стоило мнѣ взглянуть въ окно, за которымъ тамъ внизу, на хлѣбной пристани, кипѣла такая жизнь, стоило услышать за стѣной голоса товарищей Леонида,— какъ учебники летѣли въ сторону и благоразуміе куда-то исчезало… Что же дѣлать! Весна была такъ хороша, небо было такъ сине, деревья такъ зелены, а я самъ такъ молодъ!..
Въ половинѣ мая наступили томительно-жаркіе дни. Надъ городомъ стояли облака густой желтой пыли, разъѣдающей глаза и заставлявшей пѣшеходовъ жмуриться и отчаянно чихать. Тротуары накалились: нѣжная зелень садовъ подъ налетомъ ѣдкой пыли поблѣднѣла и поблекла. Тѣнь липокъ не давала прохлады;
Волга лежала неподвижная и сѣрая, и пароходные свистки особенно яростно выли надъ нею. Даже въ полутемныхъ комнаткахъ Марловскаго домика было душно, и все живущее, изнемогая отъ жары, съ нетерпѣньемъ ждало только одного — вечера… Въ одинъ изъ такихъ знойныхъ дней, промучившись часа надъ десятичными дробями и дождавшись, наконецъ, желаннаго вечера, я отправился на Волгу купаться. Возвратившись, я засталъ у Леонида гостей. Одинъ изъ нихъ былъ уже знакомый мнѣ Кохъ; другого я не зналъ. Это былъ мальчикъ съ виду лѣтъ 17, очень высокаго роста, тоненькій, нѣжный, хрупкій и хорошенькій какъ дѣвочка. Продолговатое личико поражало своей бѣлизной; длинные, бѣлокурые волосы на концахъ завивались крупными локонами, словно у красавицы англійскаго кипсэка; большіе темные глаза глядѣли серьезно и внимательно, съ оттѣнкомъ какой-то непонятной грусти. И самъ онъ держалъ себя въ высшей степени чинно и серьезно, какъ настоящій взрослый.
При моемъ входѣ «Александрина» улыбнулся во весь свой широкій ротъ и по обыкновенію своему чему-то обрадовался.
— А-га-га!— привѣтствовалъ онъ меня, потрясая мою руку.— Здравствуйте! Купаться ходили? А вотъ, рекомендую, мой братъ, Женя…
— Очень пріятно!— произнесъ я, покровительственно протягивая Женѣ руку.
Мальчикъ съ достоинствомъ отвѣтилъ на мое рукопожатіе и опять чинно усѣлся въ уголку съ книгой.
— Давно ужъ онъ пристаетъ во мнѣ, чтобы познакомилъ!— продолжалъ между тѣмъ Александрина, не переставая радостно улыбаться. Наконецъ, просто надоѣлъ! Ну, думаю, что же, надо побаловать. Доволенъ теперь, Женя?
Женя вскинулъ на него свои большіе задумчивые глаза и, ничего не отвѣчая, снова уткнулся въ книгу. Я подсѣлъ къ нему.
— Что это вы читаете?— спросилъ я.
Легкая краска вспыхнула на щекахъ мальчика.
— Это Шлоссеръ,— сказалъ онъ застѣнчиво, и, точно оправдываясь, прибавилъ:— я очень люблю исторію…
— Ахъ, да, да!— вмѣшался Александрина и еще радостнѣе захохоталъ.— Вѣдь онъ у меня тоже горячая голова,— ей Богу!
На этотъ разъ уже совсѣмъ густой румянецъ покрылъ щеки Жени. Онъ бросилъ на брата быстрый взглядъ, въ которомъ я прочелъ упрекъ, и низко нагнулся надъ книгой. Очевидно, бѣдный мальчикъ стыдился за своего брата и жестоко страдалъ при каждой его нелѣпой выходкѣ.
Леонидъ, лежа на кровати, улыбался, глядя на эту сцену.
— Ишь ты!— сказалъ онъ при послѣднихъ словахъ Коха.— Что-жъ, это похвально! Ну, а стихи тоже пишетъ?
Эта насмѣшка окончательно доконала мальчика. Глаза налились у него слевами, и онъ, чтобы скрыть ихъ, отвернулся въ окну и сталъ глядѣть на Волгу. Мнѣ стало его жаль, и я съ упрекомъ взглянулъ на Леонида. Но Леонидъ не обратилъ на меня ни малѣйшаго вниманія и продолжалъ издѣваться надъ Александриной, который, ничего не подозрѣвая, распространялся о разныхъ разностяхъ. Въ двѣ минуты онъ разсказалъ о томъ, что прочелъ сегодня въ газетахъ, коснулся политики, выругалъ Биконсфильда и Бисмарка, прибавивъ при этомъ: «хоть я и нѣмецъ, но терпѣть его не могу!»—Наконецъ, перешелъ къ собственной особѣ и подъ глубочайшимъ секретомъ сообщилъ, что задумалъ написать поэму.
— Ну, ну?— поощрялъ его Леонидъ, и глазки его искрились отъ внутренняго смѣха.
— О, это будетъ нѣчто грандіозное!— произнесъ Кохъ, и его добродушная физіономія приняла вдругъ самое трагическое выраженіе.— Видишь ли, я задумалъ изобразить конецъ міра. Представь себѣ такую картину… Солнце потухло… океанъ покрылся льдомъ.. Жизнь мало-по-малу замираетъ… всюду снѣговыя глыбы, горы льду — и мракъ, мракъ…
Тутъ голосъ поэта понизился до зловѣщаго шопота, и онъ продолжалъ, неистово жестикулируя.
— Но подожди… Не все еще умерло… Видишь ли ты вонъ тамъ грозную скалу, озаряемую холоднымъ блескомъ безстрастныхъ звѣздъ? На скалѣ что-то движется… Что это? Тигрица ли, отогрѣвающая своимъ тѣломъ умирающихъ дѣтенышей? Или левъ, среди мрака и смерти отыскавшій свою добычу?.. Нѣтъ!.. Это человѣкъ грызъ человѣка…
Леонидъ и я дружно покатились со смѣху. Александрина обидѣлся.
— Что же тутъ смѣшного? Я не понимаю…— началъ онъ, но тутъ Женя быстро обернулся къ нему и голосомъ, въ которомъ слышались слезы, воскликнулъ:
— Саша, да перестань же, ради Бога!..
Это восклицаніе всѣхъ насъ привело въ себя. Мы больше не смѣялись; Леонидъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на мальчика, а поэтъ насупился и сталъ прощаться.
— Подожди,— сказалъ Леонидъ.— Мы тоже пойдемъ съ тобою. Прогуляемся!
Александрина моментально просіялъ,— бѣдняга никогда не сердился долго,— и съ ухарствомъ заломилъ на бекрень свою широкополую шляпу. Женя тоже надѣлъ матросскую соломенную шляпу и сталъ въ ней еще болѣе похожъ на дѣвочку. Его тонкая, нѣжная шея съ прозрачными синими жилками казалась еще бѣлѣе отъ синяго воротника его матросской куртки. Я глядѣлъ на него — и заглядѣлся…
Мы вышли на улицу. Леонидъ съ Кохомъ шли впереди; мы съ Женей — сзади. На воздухѣ дурное настроеніе Александрины окончательно исчезло, и онъ безъ умолку болталъ и острилъ. Мы молчали. Я искоса поглядывалъ на Женю, который задумчиво вертѣлъ въ рукахъ какую-то вѣтку, и онъ мнѣ все больше и больше нравился. Наконецъ я рѣшился заговорить.
— Вы гдѣ-нибудь учитесь?— спросилъ я его.
— Нѣтъ, нигдѣ,— тихо отвѣчалъ Женя, и въ голосѣ его послышалась грусть.
— Отчего же?
— Средствъ нѣтъ,— еще тише вымолвилъ Женя и, помолчавъ, продолжалъ.— Вѣдь мы очень бѣдны, а семья у насъ большая. Папа прежде былъ музыкантъ, отлично игралъ на рояли и зарабатывалъ много денегъ, но теперь у него отчего-то ослабѣли руки, и онъ совершенно не можетъ играть. А кромѣ меня и Саши еще три сестры, и одна изъ нихъ больная. Гдѣ же тутъ учиться!— со вздохомъ прибавилъ онъ.
— Чѣмъ же больна ваша сестра?— съ участіемъ спросилъ я.
— У нея параличъ ногъ. Давно уже, еще съ дѣтства. Теперь ей 18 лѣтъ.
— А другія сестры тоже уже взрослыя?
— Да. Старшей, Розаліи,— 28 лѣтъ; второй, Алинѣ,— 24. Онѣ тоже кое-что зарабатываютъ. Розалія даетъ уроки музыки; Алина — шьетъ. Но этого все-таки мало; приходится всѣмъ жить на Сашино жалованье.
— Вотъ какъ!— воскликнулъ я — и смутился. Мнѣ вспомнились всѣ насмѣшки, которыми мы допекали бѣднаго Александрину за его воображаемую скупость. Теперь тайна его скупости была для меня открыта, и мнѣ стало стыдно за себя и за всѣхъ насъ.
Я продолжалъ разспрашивать мальчика о его занятіяхъ. Оказалось, что онъ очень много читаетъ, учится и знаетъ даже больше меня.
— Со мною немножко занимаются сестры. Я уже прошелъ ариѳметику и грамматику, умѣю читать и говорить по-французски и по-нѣмецки, училъ исторію, немножко теорію словесности и физику, а недавно сталъ учить алгебру и геометрію. Алгебру я уже прошелъ до уравненій 2-й степени,— съ гордостью прибавилъ онъ.
— О, да вы много знаете! Право!— сказалъ я отчасти для того, чтобы утѣшить мальчика, а отчасти дѣйствительно изумленный его знаніями.
Женя весело улыбнулся, но сейчасъ же омрачился снова.
— О, нѣтъ, это все-таки не то, чего бы я желалъ!— произнесъ онъ.— Я не знаю ни латинскаго, ни греческаго, а между тѣмъ мнѣ хотѣлось бы въ гимназію и потомъ въ университетъ…
Онъ вздохнулъ и замолчалъ.
Въ Липкахъ было уже много гуляющихъ. Въ аллеяхъ, подъ темными сводами развѣсистыхъ липъ, вѣяло прохладой; въ воздухѣ чуялся тонкій, нѣжный ароматъ распускающейся сирени. Мы добрались до своей скамеечки, гдѣ насъ уже ожидало нѣсколько человѣкъ «нашихъ», усѣлись и закурили. Разговоръ не клеился; всѣ отдыхали послѣ жаркаго дня и наслаждались прохладой.
— Господа!— сказалъ наконецъ Леонидъ, оглядываясь.— Не знаетъ ли изъ васъ кто, гдѣ Володя? Очень мнѣ его нужно.
— Дома,— отозвался угрюмо мрачный, косматый юноша, котораго называли «фантомомъ». Я къ нему заходилъ давеча, звалъ сюда. Сказалъ: «не пойду».
— Что же онъ дѣлаетъ?
— Ничего. Лежитъ. Да вонъ онъ!— неожиданно прибавилъ онъ, указывая на длинную, тощую фигуру, появившуюся въ глубинѣ аллеи.
При видѣ Володи всѣ разомъ оживились.
— Грядетъ, грядетъ факиръ индійскій!— закричалъ одинъ.
— Здравствуй, донъ-Кихотъ Ламанчскій!— привѣтствовалъ другой. А третій, ставъ въ позу и подражая Володѣ, сталъ замогильнымъ голосомъ скандировать стихи шуточнаго содержанія, сочиненные Леонидомъ на Володинъ счетъ:
Что мясо есть? Коровы тѣло,
И ѣсть его мы можемъ смѣло,
А особливо коль оно
Какъ надо быть посолено.
Что есть млеко? Продуктъ коровы,
И пить его весьма здорово…
Володя, не обращая вниманія на всѣ эти шумныя привѣтствія, относившіяся къ его особѣ, приблизился къ лавочкѣ и невозмутимо со всѣми поздоровался, каждому по очереди сунувъ свою длинную и сухую, какъ палка, руку. Потомъ обвелъ всѣхъ своимъ соннымъ, мутнымъ взоромъ и сказалъ:
— У кого есть деньги?
Всѣ разомъ притихли.
— Двадцать-пять рублей нужно. Непремѣнно,— продолжалъ Володя.
Опять унылое молчаніе въ отвѣтъ. Такой громадной суммы ни у кого никогда не бывало сполна… Обезкураженный этимъ молчаніемъ, Володя вдругъ какъ-то весь осунулся, снялъ фуражку, почесалъ въ затылкѣ, опять надѣлъ ее и сказалъ съ волненіемъ:
— Вотъ видите, штука-то какая… Натальицу сейчасъ привезли… больна, умираетъ… Отъ мѣста отказали… Не то что лечить — ѣсть даже нечего…
Натальица была молодая дѣвушка и служила сельской учительницей въ одномъ изъ подгородныхъ селъ. Я не былъ съ ней знакомъ, но очень много о ней слышалъ. Разсказывали, что она предана своему дѣлу до самоотверженія, что всѣ свои силы и средства отдаетъ школѣ, что имѣетъ большое вліяніе на крестьянъ, и что крестьяне, въ свою очередь, очень любятъ ее.
При имени Натальицы всѣ пришли въ волненіе и принялись осыпать Володю вопросами — когда она пріѣхала, съ кѣмъ, гдѣ остановилась… Одинъ Леонидъ молчалъ и думалъ о чемъ-то, сощуривъ свои и безъ того узенькіе глазки. Потомъ онъ поднялся и, сказавъ: «подождите меня,— я сейчасъ приду»,— ушелъ.
Послѣ его ухода всѣ замолкли и насупились. Володя сѣлъ на уголъ скамейки въ своей обычной позѣ — облокотившись на колѣни и спустивъ голову внизъ. Александрина растерянно чертилъ палкой на пескѣ какіе-то круги и по временамъ пугливо озирался — бѣдняга боялся вѣроятно, что сейчасъ начнется сборъ денегъ, и ему придется раскошелиться. Я тоже задумался. Вдругъ меня кто-то тихонько дернулъ за рукавъ. Я оглянулся — передо мной стоялъ Женя.
— Кто это — Натальица?— спросилъ онъ въ полголоса.
Я разсказалъ ему все, что зналъ самъ. Онъ отошелъ въ сторону и задумался.
— Идетъ, идетъ! Лео идетъ!— послышались голоса. Дѣйствительно, по дорожкѣ торопливо шелъ Леонидъ и, приблизившись прямо въ Володѣ, сунулъ ему въ руку нѣсколько скомканныхъ бумажекъ.
— На вотъ!— вымолвилъ онъ отрывисто.— Только десять рублей. Остальные какъ-нибудь достанемъ.
— Гдѣ досталъ?— послышалось нѣсколько голосовъ.
— У матери…— неохотно отвѣчалъ Лео.
Володи съ просіявшимъ лицомъ сунулъ засаленный бумажки въ карманъ и отправился къ Натальицѣ, а мы всѣ усѣлись въ кружокъ и стали обдумывать вопросъ, гдѣ бы достать еще денегъ для Натальицы? Вопросъ этотъ положительно ставилъ насъ втупикъ. Въ это время всѣ мы находились въ періодѣ самаго отчаяннаго безденежья, и получекъ рѣшительно ни откуда не предвидѣлось. Оставалось одно — занять гдѣ-нибудь,— но гдѣ?
— А знаешь что, Лео?— обратился кто-то въ Леониду.— Ты бы сходилъ въ Лимонадову: авось онъ дастъ, а?
Лимонадовъ былъ уважаемый сотрудникъ одной изъ мѣстныхъ газетъ, и я его раза два встрѣчалъ въ Липкахъ. Это былъ порядочно помятый и сильно растолстѣвшій господинъ лѣтъ подъ сорокъ. Когда-то онъ, говорятъ, былъ отчаяннымъ радикаломъ и въ свое время даже пострадалъ. Онъ былъ замѣшанъ въ одной изъ студенческихъ исторій, попался, былъ исключенъ и потомъ высланъ. Но съ тѣхъ поръ много воды утекло. Лимонадовъ давно угомонился, отростилъ себѣ брюшко — явный признакъ его благонадежности, и хотя въ высшихъ провинціальныхъ сферахъ его продолжали считать «опаснымъ», но на самомъ дѣлѣ онъ былъ совершенно безвреденъ. Онъ поселился у насъ, пристроился въ редакціи «Ежедневной Газеты» и писалъ довольно бойкіе фельетоны, въ которыхъ не безъ остроумія прохаживался насчетъ самоуправленія города, троттуаровъ, дохлыхъ кошекъ, валяющихся на площадяхъ, и т. д. Фельетоны его были очень любимы въ провинціи, и мнѣ самому не разъ приходилось слышать восторженныя похвалы Лимонадову приблизительно въ такомъ родѣ: «Вотъ-такъ отщелкалъ! Знатно откаталъ! Молодецъ! Ай да нашъ братъ-Филатка!» и пр.
Леонидъ былъ нѣсколько съ нимъ знакомъ, потому что раза два носилъ въ «Ежедневку» кое-какія замѣтки, которыя печатались. Однако, выслушавъ предложеніе сходить въ Лимонадову, онъ сомнительно покачалъ головой.
— Врядъ ли онъ дастъ,— сказалъ онъ задумчиво.
— Надо попробовать! Все-таки онъ либералъ. Непремѣнно дастъ!
— Посмотримъ!— иронически сказалъ Леонидъ.
Послѣ этого мы разошлись по домамъ. Намъ что-то не сидѣлось вмѣстѣ, тянуло домой, хотѣлось остаться наединѣ съ самимъ собою. Кстати — и небо потемнѣло; огромная, уродливой формы туча надвигалась съ Волги. Откуда-то принесся вѣтеръ и со стономъ прошуршалъ въ вѣтвяхъ густолиственныхъ липъ.
— Гроза будетъ!— сказалъ Леонидъ, поглядывая на небо.
Вернувшись домой, мы на скорую руку поужинали и немедленно завалились спать съ тѣмъ, чтобы завтра встать пораньше.
На утро меня разбудили чьи-то осторожные, но настойчивые толчки. Вообразивъ, что я проспалъ, я вскочилъ какъ сумасшедшій и, протирая глаза, осмотрѣлся. Но Леонидъ еще крѣпко спалъ на своей постели, а передо мною, къ изумленію моему, стоялъ Женя, залитый горячимъ блескомъ восходящаго солнца.
— Ахъ, это вы!— сказалъ я не совсѣмъ дружелюбно и опять натянулъ на себя одѣяло.— Что вамъ?
— Вы не вставайте, не вставайте…— шепнулъ мнѣ Женя, озираясь.— Я къ вамъ на минутку… я сейчасъ уйду… Я только за однимъ дѣломъ къ вамъ пришелъ…
Я замѣтилъ, что мальчикъ находится въ большомъ смущеніи. Это меня заинтересовало и разсѣяло мой сонъ. Я закурилъ папиросу, улегся поудобнѣе и приготовился слушать.
— Вотъ видите ли, въ чемъ дѣло…— зашепталъ Женя, запинаясь и краснѣя. Вчера тамъ говорили, что нужно денегъ собрать, такъ вотъ вамъ четыре рубля… Вы возьмите, это мои. Я копилъ ихъ на книги… а теперь мнѣ не нужно. Вы ихъ возьмите…
И онъ совалъ мнѣ въ руку деньги.
— Да зачѣмъ же?— возразилъ я нѣсколько озадаченный и въ тоже время тронутый.— Мы достанемъ, а вамъ онѣ нужны.
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!— съ жаромъ перебилъ меня Женя.— Пожалуйста возьмите… Мнѣ, право, деньги совсѣмъ, совсѣмъ не нужны! Ей Богу же! Ну, возьмите… а то я, право, обижусь…
И мальчикъ чуть не плакалъ… Я нерѣшительно взялъ деньги, и вдругъ почувствовалъ такой приливъ нѣжности въ Женѣ, что приподнялся на постели и поцѣловалъ его куда пришлось — чуть ли не въ носъ даже.
— Ну, спасибо. Я отдамъ,— сказалъ я, пряча деньги подъ подушку.
Мальчикъ просіялъ.
— Ну, вотъ и отлично! Только вы, пожалуйста, никому объ этомъ не говорите. Ни Сашѣ, ни вотъ ему… (Онъ кивнулъ на Леонида.) Такъ, пожалуйста, никому, я васъ прошу. Не скажете?
— Не скажу, не скажу!
— Ну вотъ! А теперь прощайте…
Онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и веселый, какъ птичка, исчезъ изъ комнаты.
Я долго глядѣлъ ему вслѣдъ… Потомъ всталъ, поглядѣлъ на часы. Было еще только шесть часовъ. «Рано!» — подумалъ я, но спать мнѣ совсѣмъ лжѣ не хотѣлось. Я подбѣгалъ къ окну, отворилъ его и выглянулъ на улицу. Волга лежала вся синяя и тихонько какъ бы вздрагивала отъ утренняго холодка. Небо было безоблачно; о вчерашней тучѣ и помину не было. На пристани уже копошился рабочій людъ. Я радостно глядѣлъ на все это; душа моя была полна непонятнымъ восторгомъ… Мнѣ просто не сидѣлось на мѣстѣ, хотѣлось прыгать, скакать, смѣяться, пѣть… Я не вытерпѣлъ и принялся будить Леонида.
— Вставай, вставай! Пора! Уже семь часовъ!— совралъ я, толкая его подъ бокъ.
Леонидъ посмотрѣлъ на меня свирѣпымъ взоромъ, потомъ отвернулся въ стѣнѣ и снова уткнулся въ подушку, давая мнѣ понять, что не желаетъ больше имѣть со мною дѣла. Но я не унялся и опять началъ будить его.
— Вставай же, тебѣ говорятъ! Восемь часовъ! Слышишь!
— Что ты врешь!— проворчалъ Леонидъ, прячась въ одѣяло.— Сейчасъ самъ говорилъ — семь.
— Ну, все равно, пора! А я тебѣ что разскажу, послушай-ка.
И я, совершенно забывъ о данномъ мною Женѣ обѣщаніи, разсказалъ Леониду объ утреннемъ приключеніи. Какъ я и ожидалъ, разсказъ мой сейчасъ же произвелъ желаемое дѣйствіе. Леонидъ сначала мычалъ: «гм… гм…», потомъ повернулся лицомъ ко мнѣ, потомъ попросилъ меня свернуть ему папиросу, наконецъ совсѣмъ проснулся и всталъ.
— Ну-ка, гдѣ деньги-то?— спросилъ онъ, точно не вѣря моему разсказу.
Я подалъ ему бумажки, и онъ съ задумчивымъ видомъ принялся ихъ разглаживать на своемъ колѣнѣ.
— Славный малый!— наконецъ сказалъ онъ.— Только любопытно, гдѣ онъ взялъ. Вѣдь они, эти Кохи, говорятъ, съ хлѣба за квасъ перебиваются. Ужъ не укралъ ли у Александрины?
Я пришелъ въ негодованіе и съ жаромъ принялся разсказывать Леониду о нашемъ вчерашнемъ разговорѣ съ Женей. Леонидъ слушалъ внимательно.
— А вѣдь и вправду, кажись, славный мальчикъ!— произнесъ онъ.— Надо съ нимъ заняться. Приготовимъ его въ гимназію. Все равно, мало ли тутъ насъ, шалопаевъ, безъ дѣла болтается. Хотъ одно дѣло сдѣлаемъ. Только чего же этотъ идіотъ, Александрина, молчалъ, что у него такой братъ есть? Вотъ дурень! Ну, да ладно! А ты ему скажи сегодня, мальчугану-то, чтобы онъ каждый день ходилъ ко мнѣ заниматься.
— Ладно!— отозвался я и, бросившись въ Леониду, принялся душить его въ своихъ объятіяхъ. Леонидъ, разумѣется, ругался и совершенно не могъ понять моего восторженнаго состоянія.
Между тѣмъ Христина Павловна, заслышавъ говоръ и возню, заглянула къ намъ въ дверь и была очень удивлена, увидѣвъ, что мы одѣваемся.
— Это что вы ныньче спозоранку?
— Надо, мамочка, надо!— пробасилъ ей Леонидъ, плескаясь у умывальника.
— Опять что-нибудь затѣяли! Это ужъ непремѣнно такъ… Охъ, ужъ эти мнѣ затѣи ваши! Идите, что-ли, чай-то пить, оболтусы этакіе!
Мы вышли, причесанные, приглаженные, и чинно усѣлись за столъ.
— Куда собрался?— подозрительно оглядывая сына, спросила старушка.
— Къ Лимонадову.
— А не врешь? Охъ, смотри, Ленька! Такъ душа и дрожитъ. Вонъ въ прошломъ году Вороновъ Мишка этакъ же вотъ утречкомъ собрался, да и ушелъ отъ матери-то, а черезъ недѣлю ее, сердечную, въ полицію пригласили. Вотъ вы какія, дѣтки-то! А матери, ты думаешь, сладко?
— Ей Богу, мамаша, къ Лимонадову.
— А зачѣмъ?
— Денегъ просить. Помните, вѣдь говорилъ вамъ вчера?
Старушка смягчилась.
— А… ну, это дѣло другое, если только не врешь. Это, пожалуй, ступай себѣ съ Богомъ. Бѣдному человѣку помочь не грѣшно, за это Господь взыщетъ. Ну, а ты-то что вскочилъ?— обратилась она ко мнѣ.— Тебѣ куда?
— Я съ нимъ вмѣстѣ пойду.
— Охъ, и горазды врать!— произнесла Христина Павловна, недовѣрчиво качая головой.— А зачѣмъ это въ тебѣ мальчишка-то этотъ бѣлобрысенькій давеча прибѣгалъ, а?
— По дѣлу,— принявъ таинственный видъ отвѣчалъ я.
— По дѣлу! По какому такому дѣлу? Какія у васъ съ нимъ дѣла? Охъ, непутёвый вы народъ! Хоть бы ребятъ-то не путали въ богомерзкія свои дѣла. О, Господи, и что это за молодежь ныньче пошла! Не сидится ей на мѣстѣ, все бы только мутить, бунтить… Доживете вы до грѣха!
Мы поспѣшили допить свои стаканы и ушли въ Леонидову комнату. Здѣсь Лео разсказалъ мнѣ, какъ ему удалось вчера выпросить денегъ у матери, какъ онъ передъ ней стоялъ на колѣняхъ, какъ она заставляла его снимать со стѣны образъ и божиться, что деньги не пойдутъ на «богомерзкія» дѣла, и какъ она, наконецъ, когда узнала, что дѣло идетъ объ умирающей дѣвушкѣ, поспѣшно полѣзла въ сундукъ и вынула послѣдніе десять рублей. Этотъ разсказъ привелъ меня просто въ восхищеніе, и я въ эту минуту простилъ доброй старушкѣ даже ея вѣчную воркотню, которою она насъ порядкомъ допекала. Леонидъ тоже повидимому былъ тронутъ и, окончивъ разсказъ, воскликнулъ съ чувствомъ:
— Да, братъ, славная она у меня старуха, даромъ что старинныхъ правилъ… Ну, а теперь собирайся и пойдемъ. Пораньше-то лучше, вѣрнѣе застанемъ его дома.
Лимонадовъ жилъ на холостомъ положеніи въ нумерахъ гостинницы Лопухова, лучшей въ городѣ и помѣщавшейся на самой главной улицѣ. Поэтому идти намъ было довольно далеко. Пріятная свѣжесть ранняго утра ласково обняла насъ, когда мы вышли на улицу. Воздухъ былъ совершенно неподвиженъ, и облака пыли за ночь всѣ улеглись на землю. Солнце было еще невысоко, но уже довольно чувствительно пригрѣвало. Горная часть города утопала въ золотистомъ туманѣ; березки и тополи на улицахъ стояли еще сонные, тихо лепеча обрызганными росою листьями. Но, несмотря на раннюю пору, городъ уже давно проснулся и начиналъ свою обычную жизнь. По улицамъ толпами шли крючники и бурлаки, на ходу закусывая огромными кусками базарнаго калача и облупливая жирную воблу; нѣмцы-колонисты съ флегматичнымъ выраженіемъ на бритыхъ физіономіяхъ, съ трубочками во рту, на огромныхъ, до верху нагруженныхъ фурахъ, медленно тащились на пристань, поспѣвая въ отходу буксирнаго парохода, ходившаго на ту сторону Волги, въ степь. Писцы, приказчики и прочій служащій народъ, съ опухшими послѣ вчерашней выпивки лицами, спѣшили къ своимъ конторкамъ и прилавкамъ. Какія-то полупьяныя дамы въ яркихъ шаляхъ пронеслись на извозчикѣ, напѣвая «Стрѣлка». Булочникъ-нѣмецъ, отворяя тяжелыя ставни своей Bäckerei, звонко переругивался съ толстой бабой, только-что чуть не вылившей ему на голову помои съ высоты третьяго этажа, и тутъ же недалеко городовой распекалъ извозчика, спросонья въѣхавшаго оглоблей прямо ему въ физіономію. Все это были знакомыя утреннія картины, и мы не безъ удовольствія любовались ими.
У подъѣзда гостинницы Лопухова насъ встрѣтилъ швейцаръ, въ одномъ бѣльѣ и въ галошахъ на босу ногу подметавшій троттуаръ. Онъ подозрительно взглянулъ на наши косоворотки и широкополыя шляпы и преспокойно продолжалъ мести.
— Лимонадовъ дома?— съ достоинствомъ спросилъ Леонидъ.
— Спятъ,— лаконически отвѣтилъ швейцаръ, и, не обращая на насъ больше ни малѣйшаго вниманія, углубился въ свое занятіе, пуская пыль прямо намъ въ лицо.
— Такъ нельзя ли его разбудить?— рѣшительно сказалъ Лео, не смущаясь невниманіемъ швейцара.
Швейцаръ посмотрѣлъ на него, какъ смотрятъ обыкновенна на сумасшедшихъ.
— Разбуди-ить?— протяжно произнесъ онъ.— Н-нѣтъ-съ, этого никакъ невозможно. Они только въ пять часовъ вернулись.
— Такъ когда же онъ встанетъ?— съ нетерпѣніемъ спросилъ Лео.
— Ну, ужъ этого я не могу знать. Можетъ, въ десять, можетъ, въ двѣнадцать, а можетъ и въ два.
Съ этими словами швейцаръ равнодушно повернулся къ намъ спиной и ушелъ, захлопнувъ дверь у насъ передъ носомъ.
— Экая досада!— воскликнулъ Леонидъ.— И гдѣ онъ пропадаетъ по ночамъ, жирная скотина! Ну, да нечего дѣлать. Пойдемъ теперь къ Володѣ, а сюда зайдемъ часовъ въ десять. Авось встанетъ, а если не встанетъ — разбудимъ.
Володя жилъ въ горной части города, на Благочинной улицѣ, которая совершенно не оправдывала своего названія, ибо сплошь состояла изъ кабаковъ, трактировъ, портерныхъ и самыхъ грязныхъ притоновъ. Вонь такъ и разила съ каждаго двора. Добравшись до низенькаго, покосившагося на сторону домика мѣщанки Красноглазовой, мы, не взирая на отчаянный лай огромнаго цѣпного пса, проникли въ темныя сѣнцы, а оттуда по трепещущей деревянной лѣсенкѣ въ мезонинчикъ, занимаемый Володей.
— Навѣрное дрыхнетъ!— сказалъ Лео и приготовился-было уже забарабанить въ дверь, но къ нашему удивленію дверь отворилась, и самъ Володя появился на порогѣ. Онъ былъ одѣтъ по походному и, очевидно, собирался куда-то идти.
— А, это вы!— сказалъ онъ, пропуская насъ въ комнатку.— Ну, идите, что-ли.
Мы вошли. Комнатка была маленькая, съ покатыми полами и покосившимся потолкомъ; два крошечныя оконца едва пропускали свѣтъ, но зато внизу стоялъ огромный старый вязъ, и его зеленыя вѣтви лѣзли въ самыя окна, наполняя каморку дрожащимъ зеленымъ сумракомъ.
— Ты куда?— спросилъ Леонидъ, присаживаясь на продавленный диванъ, замѣнявшій тоже и кровать.
— За докторомъ.
— Что, плоха?
— Кровью харкаетъ.
Леонидъ потупился.
— Гм… скверно. Гдѣ же вы ее помѣстили?
— На Кудрявной улицѣ. Хорошая комната и хозяйка славная.
— Ну, такъ ты иди, да вотъ возьми еще четыре рубля. А мы посидимъ у тебя тутъ.
Володя ушелъ. Леонидъ взялъ съ полки какую-то книгу и прилегъ на постель, а я принялся осматривать обиталище Володи. Читать мнѣ не хотѣлось; я все еще находился въ ажитаціи и жаждалъ движенія. Осмотрѣвъ всѣ уголки, перерывъ книги и вдоволь налюбовавшись зеленымъ вязомъ, я, наконецъ, началъ читать надписи, которыми были испещрены всѣ стѣны Володиной комнаты. Это были по большей части разныя изреченія его любимыхъ писателей, которыя онъ за неимѣніемъ бумаги записывалъ на стѣнахъ. Иногда встрѣчались даже цѣлыя формулы и задачи по алгебрѣ, геометріи и тригонометріи. Попадались также, и собственная разсужденія, нѣчто въ родѣ дневника, плоды его молчаливыхъ, одинокихъ размышленій. На одной стѣнѣ было, напримѣръ, записано: «Видѣлъ сегодня на пѣшемъ базарѣ бабу съ ребенкомъ. Ребенокъ былъ босикомъ, а морозъ градусовъ 15. Баба была пьяна и часто падала. Ребенокъ ревѣлъ, поджимая то одну ногу, то другую, а слезы замерзали у него на щекахъ. Пришелъ домой, не могъ обѣдать. Неужели можно чувствовать себя счастливымъ, если знаешь, что кто-нибудь страдаетъ?» Или: «Сейчасъ познакомился въ трактирѣ съ однимъ Галаховцемъ. Угощалъ его пивомъ. Интересный субъектъ. Онъ сказалъ мнѣ:— Еслибы вы всѣ знали, что думаетъ нищій, когда ему подаютъ милостыню, вы бы боялись выходить на улицу.— Совершенно справедливо!»
Среди этихъ курьезныхъ мемуаровъ встрѣчались и шутливыя надписи товарищей, даже каррикатуры. На одной изъ нихъ былъ изображенъ самъ Володя, и каррикатура эта повторялась вездѣ въ преувеличенномъ видѣ, такъ что, наконецъ, Володино изображеніе превратилось въ одинъ огромный носъ на тоненькой шейкѣ и журавлиныхъ ногахъ. А надъ дверью кто-то крупными буквами написалъ: «Здѣсь живетъ философъ, господинъ Аносовъ, съ носомъ въ полмилю, поклоняется Миллю, Писарева одобряетъ, Лассаля почитаетъ, бунтъ проповѣдуетъ и четыре раза въ день обѣдаетъ!»
Перечитавъ всѣ эти іероглифы, я, наконецъ, соскучился.
— Слушай, не пора ли намъ однако?— сказалъ я, оборачиваясь къ Леониду. Но, къ моему изумленію и вмѣстѣ съ тѣмъ негодованію, Леонидъ преспокойно спалъ, накрывъ лицо книгой. Я разбудилъ его.
— Какъ тебѣ не стыдно!— упрекалъ я его.— Вѣдь пора!
— И то пожалуй пора,— согласился Леонидъ, протирая глаза.
На улицѣ было уже настоящее пекло. Поднимался вѣтеръ и недавно еще нѣжно-голубое небо было покрыто тяжелыми, грязно-желтаго цвѣта, облаками пыли. Проходя мимо часовщика, мы увидѣли, что было уже около двѣнадцати.
— Э-э-э!— пробормоталъ Леонидъ.— Опоздали!
— Ну, вотъ видишь!— накинулся я на него.— Кто виноватъ? Зачѣмъ спалъ?
— А ты зачѣмъ не разбудилъ?— возражалъ Леонидъ.
Однако мы все-таки рѣшили идти и, обливаясь потомъ, еле тащились по раскаленнымъ плитамъ троттуара. Отъ тополей и березокъ уже не вѣяло холодкомъ; онѣ стояли печальныя, сѣрыя, повѣсивъ свернувшіеся отъ жары листья.
Опять тотъ же подъѣздъ и тотъ же швейцаръ, но уже не въ галошахъ на босу ногу и не съ метлой, а въ ливреѣ и съ «Ежедневкой» въ рукахъ. Увидѣвъ насъ, онъ прищурился и сдѣлалъ видъ, что не узнаетъ насъ.
— Что вамъ?
— Лимонадовъ дома?
Швейцаръ помолчалъ, очевидно желая насъ помучить хорошенько и насладиться нашимъ безпокойствомъ. Потомъ перевернулъ «Ежедневку» на другую сторону и сказалъ:
— Встали…— и совсѣмъ уже снисходительно добавилъ:— Чай кушаютъ
На сердцѣ у насъ отлегло, и мы поднялись вверхъ по лѣстницѣ, убранной съ обычною роскошью провинціальныхъ гостинницъ, т.-е. съ пожелтѣвшими, общипанными растеніями въ фаянсовыхъ вазахъ и съ безносыми Венерами и Діанами, державшими въ рукахъ лампы, очень рѣдко зажигавшіяся. На площадкѣ насъ встрѣтилъ лакей съ подносомъ и проводилъ насъ по корридору до 30 No. Мы постучались.
— Кто тамъ?— послышался изъ-за двери сиповатый, но пріятный баритонъ.
— Это я, Леонидъ Марловъ!
За дверью послышалось шлепанье туфель, зазвенѣлъ ключъ, и тотъ же голосъ крикнулъ: «entrez!»
Мы вошли. Комната довольно большая, съ альковомъ. На окнахъ много цвѣтовъ и клѣтокъ съ птицами, наполнявшими комнату веселымъ чириканьемъ и щебетаньемъ. Воздухъ былъ спертый и пропитанъ запахомъ бензина. На диванѣ, за круглымъ столомъ, въ ветхомъ парусиновомъ халатѣ возсѣдалъ самъ знаменитый фельетонистъ «Ежедневки» и съ серьезнымъ видомъ чистилъ бензиномъ черныя брюки.
— Входите, входите!— привѣтствовалъ онъ насъ.— Ужъ извините, что я въ такомъ безпорядкѣ… Ага-га-га! Очень пріятно!— отнесся онъ ко мнѣ, когда я ему представился.— Садитесь, пожалуйста! Не хотите ли чаю?
Я было-хотѣлъ сказать: «нѣтъ», но Лео меня предупредилъ и съ развязнымъ видомъ сказалъ: «пожалуй!» Лимонадовъ позвонилъ и приказалъ подать два стакана чаю.
— Ну, что? жара?— заговорилъ онъ, продолжая чистить брюки.— А я сегодня проспалъ и въ редакцію не пошелъ. Вчера ѣздили съ компаніей на пароходѣ за городъ, въ село Угрюмово. Очень весело провели время! Выпили, дамочки… Славно! Только вотъ, чортъ знаетъ какъ, всѣ брюки испортилъ. Шли мимо какого-то забора… Какъ вы думаете, отчистится или нѣтъ?
Онъ говорилъ все это не торопясь, своимъ мягкимъ, пріятнымъ голосомъ, а я пилъ чай и разсматривалъ его полное лицо въ складкахъ, съ толстыми губами и живыми, блестящими глазками, его блестящую лысину, розовую и гладкую, какъ колѣно, всю его жирную, хорошо упитанную фигуру, свидѣтельствовавшую о мирномъ и спокойномъ житія,— и думалъ: «неужели это бывшій радикалъ?»
— Ну-съ, а вы что подѣлываете?— продолжалъ Лимонадовъ, обращаясь къ Леониду.— Все небось бунты «пущаете»?
— По немножку!— смѣясь отвѣчалъ Леонидъ.
— Тэкъ-съ! А статейки пишете? Принесли что-нибудь?
— Нѣтъ, я собственно къ вамъ по другому дѣлу.
Лицо фельетониста приняло нѣсколько тревожный и озабоченный видъ.
— Чѣмъ могу служить?— спросилъ онъ, переходя въ оффиціальный тонъ.
— Денегъ нужно. Не можете ли ссудить рублей 15—20?
Лимонадовъ поморщился, и лицо его сразу изъ добродушнолукаваго превратилось въ недовольное и раздраженное.
— Зачѣмъ вамъ?
— Да вотъ нужно одну барышню выручать. Она была сельской учительницей, а теперь сильно захворала. Отъ мѣста ей отказали, а между тѣмъ нужны доктора, лекарство, пріютъ…
— А на что же больницы?
— Да Богъ ее знаетъ, есть ли мѣсто въ больницѣ. Вы знаете, что у насъ ихъ мало, и всѣ онѣ переполнены. Притомъ…
— Кто она такая?— перебилъ его Лимонадовъ и, оглянувшись по сторонамъ, прибавилъ въ полголоса:— Небось тоже…
— Ея фамилія Родіонова. Учительницей была въ Садовомъ. Деньги очень нужны!— настойчиво дѣлая удареніе на «очень», повторилъ Леонидъ.
Лимонадовъ бросилъ свои брюки на столъ, вскочилъ и порывисто зашлепалъ туфлями по комнатѣ.
— Деньги, деньги!..— началъ онъ въ волненіи.— Великая вещь — деньги! Трудно-съ, очень трудно онѣ достаются… 15 рублей! 15 рублей! Шутка сказать! Вотъ-съ, извольте посмотрѣть… (Онъ порылся на письменномъ столѣ и бросилъ намъ какую-то бумагу.) Вотъ по этому счету я долженъ сегодня уплатить 100 р. 73 копѣйки! А что это такое 100 рублей? 100 рублей, это — 2.000 строчекъ, по пятачку строчка! А 2.000 строчекъ — это значитъ сидѣть, не разгибая спины, три дня! Вотъ-съ! Нѣтъ, я не могу дать вамъ сейчасъ 15 рублей.
Скачать