Bibra > Произведения > Все > Как было

Как было

Автор: Серафимович Александр Серафимович

Скачать

  

  

А. Серафимовичъ.

Какъ было.

  

   Было странно, почти невѣроятно, что такая маленькая тщедушная старушка могла выплакать такъ много слезъ.

   Цѣлыя недѣли она не ложилась спать, задремывая на минутку передъ зарей, прислонившись головой къ стѣнѣ. Что бы ни дѣлала, прибирала ли по дому, ходила ли по безконечнымъ учрежденіямъ и вліятельнымъ лицамъ, одно — слезы, слезы, слезы…

   Была она у всѣхъ: у губернатора, у полицмейстера, у приставовъ, у предсѣдателя судебной палаты, у знаменитыхъ адвокатовъ, ходила въ канцелярію вѣдомства императрицы Маріи, къ попечителю учебнаго округа, была въ обществѣ покровительства животнымъ, и вездѣ было одно и то же:

   — Что вамъ угодно?

   Она глотала слезы, глядѣла измученными глазами, которые умоляли.

   — Сы… сыночекъ у меня…

   Но не выдерживала и рыдала неудержимыми, неподавимыми рыданіями. И, дрожа, что ее не дослушаютъ, не дадутъ досказать, била земной поклонъ, уже не въ силахъ сдерживать рвущихся рыданій.

   — Одинъ… одинъ онъ у меня… Ванюшечка…

   Люди разомъ смолкали, смотрѣли на нее, потомъ долго какими-то другими голосами уговаривали:

   — Матушка, мы вѣдь ничего не можемъ сдѣлать… вы не туда попали… обратитесь туда-то и туда-то…

   Потомъ сторожа бережно и осторожно выводили на подъѣздъ, и говорили:

   — Иди, или, мать… иди… ничего тутъ не помогутъ…

   И она шла и плакала неудержимо слезами, которыхъ никогда не выплакать, и тащилась въ другое учрежденіе.

  

—-

  

   Она не помнитъ, прошелъ ли съ тѣхъ поръ мѣсяцъ или день, отворилась низенькая дверь, и въ комнату шагнулъ высокій съ ражимъ отъѣвшимся лицомъ городовой въ темной шинели.

   Такъ и кинулась къ нему, такъ и залилась.

   — Матвѣичъ, родный мой… ты бы узналъ, что…

   Они были изъ одной деревни, но городовой уже давно служилъ, и городъ, и полиція, и казарменная жизнь по своему обработали его лицо, фигуру, душу.

   — Постой… вишь ты…— и сталъ отстегивать, долго возясь, саблю, а старушка рыдала у него на груди, выговаривая сквоэь слезы:

   — Ванюшечка… родной мой… сынокъ мой…

   Тотъ отстегнулъ саблю, поставилъ въ уголъ, снялъ шинель, не торопясь и оттягивая время. Помолился на уголъ.

   — День ноньче слободный… дай, думаю, зайду… Эхъ, служба наша!..

   И онъ присѣлъ на лавку за столъ.

   — Родимый мой, чѣмъ мнѣ тебя попотчевать… не варила я… съ тѣхъ самыхъ поръ не варила… о-о-о-о!..

   Городовой крякнулъ, почесалъ за ухомъ:

   — Мозоль у меня… вотъ до чего… стоять на посту нельзя,— и, помолчавъ, опять добавилъ:— эхъ, служба наша!.,

   — Самоварчикъ либо наставить… постой, родимый, я заразъ…

   Она возилась у печки, щепля лучину, а слезы капали и городовой лазалъ глазами по потолку, проводилъ ладонью по усамъ, то собиралъ, то распускалъ кожу надъ переносицей.

   — Хочь бы однимъ глазкомъ… что тамъ съ нимъ дѣлаютъ…

   Тотъ откашлялся, поскребъ подъ мышкой, покосился на лавкѣ, какъ будто было колко сидѣть.

   — Трудно въ деревнѣ, грязно и необразованность, чаю до дѣла напиться не умѣютъ, а, ей-Богу, въ иной чередъ снялъ бы саблю, ливорвертъ, бросилъ приставу: вотъ тебѣ хомутъ и дуга, а я тебѣ больше не слуга! и махнулъ бы въ деревню. Вотъ какъ передъ Истиннымъ!.. И харчъ, и помѣщеніе тебѣ въ казармѣ, одежа казенная и при господахъ завсегда: приставъ, полицмейстеръ пріѣзжаетъ, прокуроръ,— хорошій господинъ, домъ свой трехъ-этажный на Воловьей, а то и самъ жандаръ, полковникъ ихній,— все при господахъ, а вотъ иной случай все бы бросилъ, прямо въ деревню залился. Ей-Богу. Скажемъ, къ примѣру, политику нужно али депламатію, ну трудно мнѣ насчетъ депламатіи, инда взопрѣешь… Какая тутъ веселость…

   Онъ откусилъ сахару, подулъ, сложивъ губы дудочкой, и съ шумомъ втянулъ воздухъ съ дымящимся чаемъ.

   — Позавчера въ нарядѣ былъ. Теперь у насъ подъ это сарай отвели; прежде пожарныя лошади стояли, такъ очистить велѣно,— за городъ далече господамъ ѣздить. Да. Ночью часа въ три ввели насъ. Сарай здоровенный, конца не видать, и крыши не видать, темь, только что фонарь на стѣнкѣ возлѣ дверей, да посередкѣ у стола. На столѣ, стало быть, черная скатерть, чернильница, перья, весь причендалъ. За скатертью — прокуроръ, возлѣ — попъ, о. Варсонофій, а этакъ-то — докторъ. Фонарь надъ ними. Докторъ какъ сѣлъ, закрылся руками, локти поставилъ на столъ, такъ и сидитъ, ни разу не глянулъ. Батюшка все цѣпь крутитъ съ крестомъ на груди, вотъ, думаю, перекрутитъ, разсыпется. Серебряная, золоченая. Нда-а, стоимъ. Четверо насъ. Да отъ охраны человѣка три стоятъ поодаль въ темнотѣ. Ну… На каланчѣ къ пожару прозвонили; слыхать во дворѣ забѣгали, зазвонили, выкатываютъ и загремѣли въ ворота. Стихло. Стоимъ, дожидаемъ. Прокуроръ все ногти чиститъ. Ножичекъ такой, тамъ чего, чего хочешь: и ножички, и подпильники, и уховертка, и въ зубахъ ковырять, и гребеночка усы расчесывать… Спрячетъ, посидитъ, опять достанетъ, опять чиститъ, такъ думаю, наскрозь прочистилъ. И время-то много, и стоять скучно, и боишься, что скоро пройдетъ. Крыша худая, подымешь голову,— звѣзды пробиваются.

   Вошли двое. Глянулъ, такъ на сердцѣ заскребло: замѣстъ лица маски черныя, только что видать бороду да усы, да глаза ворочаются. Гдѣ потемнѣй прошелъ одинъ, потомъ другой. Тутъ я увидалъ двѣ веревки въ темнотѣ спущаются отъ самой отъ крыши, а подъ кажной, подъ веревкой, по табуреткѣ. Одинъ взялся, подтянулся — крѣпко; другой — крѣпко. Стали, дожидаются.

   Гляжу я на нихъ, и сволочь жадная! У одного дома на Березовой за мостомъ аккуратъ противъ богадѣльни, какъ передъ Истиннымъ!.. такъ мало ему, суды лѣзетъ, еще хругваносецъ… Тьфу, прости Господи!.. За кажнаго они по сту цѣлковыхъ получаютъ. Мы ужъ подавали начальству, чѣмъ имъ платить, такъ мы сами… все одно, не мы, такъ другіе, конецъ одинъ, а намъ на брата по четвертной придется,— четверо насъ. Ну, пока отвѣта нѣту еще… Ффу-у!… жарко… взопрѣлъ!.. али еще стакашекъ… Ну, вотъ, стоимъ, ноги отстояли. Прокуроръ было спряталъ, опять досталъ, опять зачалъ чистить… Только загремѣло по мостовой. Думали, пожарные назадъ, анъ нѣтъ, у самыхъ у дверей остановились. Шибко застучали; глухо по всему сараю, какъ въ гробу… Сразу двери распахнулись, ввалились двое городовыхъ, а промежду ихъ человѣкъ, бородатый, подъ руки его крѣпко держатъ; впереди, сзади городовые съ ружьями, чиновникъ за ними, портфель подъ мышкой. Подошелъ къ прокурору, рапортуетъ: такъ и такъ молъ, доставилъ изъ дома заключенія арестанта за номеромъ. Прокуроръ поднялся, взялъ бумаги, расписался.

   «Вы, говоритъ, господинъ Ушаковъ?»

   «Да».

   «Вы имѣете полное право на послѣдокъ распоряженіе сдѣлать». .

   «Я хочу письмо женѣ написать».

   «Можно, можно».

   Прокуроръ заспѣшилъ, подалъ ему бумаги. Энтотъ сѣлъ къ столу, макнулъ, сталъ писать. И те-емь такая въ сараѣ стала, просто темь. Долго писалъ, листъ кругомъ исписалъ.

   «Дайте мнѣ, говоритъ, конвертъ».

   «Да зачѣмъ конвертъ?» — прокуроръ-то.

   «А какъ же я адресъ напишу?»

   Прокуроръ забезпокоился,— да, адресъ, дѣйствительно, негдѣ. Порылся, досталъ конвертъ. «Извольте». Взялъ конвертъ, лизнулъ, запечаталъ, сталъ писать адресъ, долго писалъ, какъ будто и конца этому не будетъ. Опять загремѣло по мостовой, остановились и опять ввалились городовые, и двое держутъ. Молоденькій, ни усовъ, ни бороды, я его и не призналъ спервоначалу. Зиркъ, зиркъ во всѣ стороны… Какъ увидалъ, какъ забьется у нихъ въ рукахъ.

   «Вы, говоритъ прокуроръ, господинъ Никалюкинъ?»

   Какъ завизжитъ, какъ закричитъ не своимъ голосомъ:

   «Нѣ-ѣтъ!.. нѣ-ѣтъ!.. нѣ-ѣтъ!.. Я — не Никалюкинъ… я — не Никалюкинъ… я — не Никалюкинъ… я — Николаевъ»…

   «Какъ Николаевъ?»

   Прокуроръ ажъ вскочилъ… Такъ по всему сараю шелестъ шопота: шшу… шшу… шшу… Докторъ даже руки отнялъ, впервой глянулъ. Охранники, и тѣ повеселѣли…

   «Я — не Никалю-укинъ… я — Николаевъ!»

   Прокуроръ прытко побѣжалъ къ телефону. Дзинь, дзинь, дзинь!.. «Вы, говоритъ, прислали къ намъ по ошибкѣ арестанта… подъ фамиліей Никалюкинъ, а онъ — Николаевъ»… Помолчалъ. Всѣ притаились. И опять кричитъ въ телефонъ: «Николаевъ… онъ самъ заявляетъ»… Опять помолчалъ. Тихо. Никто не дышетъ… «Да какъ же такъ!..» сердится, значитъ, не хочетъ отойтить,— «тутъ недоумѣніе… я пришлю вамъ его назадъ…» Опять послушалъ, потомъ потемнѣ-ѣлъ съ лица, положилъ трубку и къ столу. А къ энтому, къ первому-то попъ подошелъ, крестъ зажалъ. «На послѣднихъ твоихъ минутахъ, говоритъ, принеси покаяніе передъ Господомъ, Онъ облегчитъ…» А онъ его легонечко такъ за плечи обернулъ и такъ: «иди, иди, батюшка, иди…» Отецъ Варсонофій пригнулся, крестъ прижалъ, оглядывается, бокомъ, этакъ бокомъ поспѣшаетъ, благословляетъ его, самъ скорѣй къ столу. Докторъ лицо закрылъ. Тихо, и опять те-емь!.. Прокуроръ стоитъ, бородку крутитъ. И слышимъ: «Бороду петлей прихватилъ… больно… выпростай!..» И опять: «сними съ меня пальто… неловко… не тебѣ висѣть…» И ахнуло въ сараѣ: полетѣла на полъ табуретка… А по сараю ажъ въ ушахъ узжитъ:

   «Я — не Никалюкинъ… я — Николаевъ… у меня мать… спросите у матери… у ма-атери… у ма-атери… у ма-атери…» — покеда голосъ не захлестнуло… — Ну во!.. вотъ она ваша бабья сословія… Что мнѣ теперь съ тобою дѣлать… Эхъ, служба!.. Куда шинель то положилъ?.. Ну чего?.. не вернешь… а сама спрашивала… лучше бъ не приходилъ… Вотъ она депламатія!.. Пойдемъ, что ль, могилку покажу…

Сборникъ товарищества «Знаніе» за 1908 годъ. Книга двадцать первая

OCR Бычков М. Н.