Красота

Федор Сологуб. Красота

                                Рассказ
     Оригинал находится здесь: Сайт «Федор Сологуб»
                                 I 
     В  строгом  безмолвии  вечереющего  дня  Елена  сидела  одна,  прямая и

неподвижная,  положив  на колени белые, тонкие руки. Не наклоняя головы, она

плакала;  крупные,  медленные  слезы  катились по ее лицу, и темные глаза ее

слабо мерцали.

     Нежнолюбимую  мать  схоронила  она  сегодня,  и  так  как шумное горе и

грубое  участие  людское  были ей противны, то она на похоронах, и раньше, и

потом,  слушая утешения, воздерживалась от плача. Она осталась наконец одна,

в  своем белом покое, где все девственно чисто и строго, — и печальные мысли

исторгли из ее глаз тихие слезы.

     Еленино  платье, строгое и черное, лежало на ней печально, — как будто,

облекая  Елену  в  день  скорби,  не могла равнодушная одежда не отражать ее

омраченной  души.  Елена  вспоминала  покойную  мать, — и знала, что прежняя

жизнь,  мирная,  ясная и строгая, умерла навсегда. Прежде чем начнется иное,

Елена холодными слезами и неподвижной грустью поминала прошлое.

     Ее  мать  умерла  не  старая.  Она  была прекрасна, как богиня древнего

мира.  Медленны и величавы были все ее движения. Ее лицо было как бы обвеяно

грустными  мечтами  о  чем-то  навеки  утраченном  или  о  чем-то желанном и

недостижимом.  Уже  на  нем  давно, предвещательница смерти, ложилась темная

бледность.   Казалось,  что  великая  усталость  клонила  к  успокоению  это

прекрасное  тело.  Белые волосы между черными все заметнее становились на ее

голове, и странно было Елене думать, что ее мать скоро будет старухой…

     Елена  встала,  подошла  к  окну и медленно отодвинула тяжелый занавес,

чтобы  рассеять сумерки, которых она не любила. Но и оттуда, извне, томил ее

взоры  серый  и  тусклый  полусвет,  —  и  Елена  опять села на свое место и

терпеливо ждала черной ночи и плакала медленными и холодными слезами.

     И  наконец  настала  ночь,  в  комнату  принесли  огонь,  и Елена снова

подошла  к  окну.  Густая  темнота окутывала улицу. Бедные и грубые предметы

скучной  обычности  скрывались  в  черном  покрове  ночи,  —  и  было что-то

торжественное  в  этой  печальной  черноте.  Против  окна, у которого стояла

Елена,  слабо  виднелся,  на другой стороне улицы, при свете редких фонарей,

маленький,  кирпично-красный дом кузнеца. Фонари стояли далеко от него, — он

казался черным.

     Вдруг  из  раскрытой  кузницы  к  воротам пронеслась медленно громадная

красная  искра,  и  мрак вокруг нее словно сгустился, — это кузнец пронес по

улице  кусок раскаленного железа. Внезапная зажглась радость в Елениной душе

и  заставила  Елену тихо засмеяться, — в просторе безмолвного покоя пронесся

звонкий и радостный смех.

     И  когда прошел кузнец и скрылась красная в черном мраке искра, — Елена

удивилась  своей внезапной радости и удивилась тому, что она все еще нежно и

трепетно  играет  в  ее душе. Почему возникает, откуда приходит эта радость,

исторгающая  из  груди  смех  и зажигающая огни в глазах, которые только что

плакали?  Не  красота  ли  радует  и волнует? И не всякое ли явление красоты

радостно?

     Мгновенная  пронеслась  она  во мраке, рожденная от грубого вещества, и

погасла,  как  и  надлежит  являться и проходить красоте, радуя и не насыщая

взоров своим ярким и преходящим блеском…

     Елена  вышла  в неосвещенный зал, где слабо пахло жасмином и ванилью, и

открыла  рояль;  торжественные и простые мелодии полились из-под ее пальцев,

и ее руки медленно двигались по белым и черным клавишам. 
                                 II 
     Елена  любила  быть  одна,  среди  прекрасных вещей в своих комнатах, в

убранстве  которых преобладал белый цвет, в воздухе носились легкие и слабые

благоухания,  и  мечталось  о  красоте  так легко и радостно. Все благоухало

здесь  едва  различными  ароматами:  Еленины одежды пахли розами и фиалками,

драпировки  —  белыми  акациями;  цветущие гиацинты разливали свои сладкие и

томные  запахи. Было много книг, — Елена читала много, но только избранные и

строгие творения.

     С  людьми  Елене  было  тягостно,  —  люди  говорят  неправду,  льстят,

волнуются,  выражают  свои  чувства  преувеличенным и неприятным способом. В

людях  много нелепого и смешного: они подчиняются моде, употребляют зачем-то

иностранные  слова,  имеют  суетные желания. Елена была сдержанна с людьми и

не  могла любить ни одного из тех, кого встречала. Одна только была, которая

стоила   любви,  мать,  —  потому  что  она  была  спокойная,  прекрасная  и

правдивая.  Елена  хотела бы, чтобы и все люди стали когда-нибудь такими же,

чтобы  они  поняли,  что  одна  есть цель в жизни — красота, и устроили себе

жизнь достойную и мудрую…

     Горели  лампы,  — их свет разливался неподвижноясно и бело. Пахло розой

и миндалем. Елена была одна.

     Она  замкнула  дверь  на  ключ,  зажгла перед зеркалом свечи и медленно

обнажила свое прекрасное тело.

     Вся  белая  и  спокойная  стояла  она перед зеркалом и смотрела на свое

отражение.  Отсветы от ламп и от свеч пробегали по ее коже и радовали Елену.

Нежная,  как  едва  раскрывшаяся  лилия с мягкими, еще примятыми листочками,

стояла  она,  и  безгрешная  алость  разливалась  по  ее  девственному телу.

Казалось,  что сладкий и горький миндальный запах, веющий в воздухе, исходит

от  ее  нагого тела. Сладостное волнение томило ее, и ни одна нечистая мысль

не   возмущала  ее  девственного  воображения.  И  нежные  грезились  ей,  и

безгрешные   поцелуи,   тихие,   как   прикосновение  полуденного  ветра,  и

радостные, как мечты о блаженстве.

     Радостна  была  для  Елены  обнаженная красота ее нежного тела, — Елена

смеялась,  и  тихий  смех  ее звучал в торжественной тишине ее невозмутимого

покоя.

     Елена  легла  грудью  на  ковер  и  вдыхала слабый запах резеды. Здесь,

внизу,  откуда странно было смотреть на нижние части предметов, ей стало еще

веселей  и  радостней. Как маленькая девочка, смеялась она, перекатываясь по

мягкому ковру. 
                                 III 
     Много  дней подряд, каждый вечер, любовалась Елена перед зеркалом своей

красотой,  —  и  это  не  утомляло ее. Все бело в ее горнице, — и среди этой

белизны  мерцали  алые  и  желтые  тоны ее тела, напоминая нежнейшие оттенки

перламутра и жемчуга.

     Елена  поднимала  руки  над  головой  и,  приподнимаясь,  вытягивалась,

изгибалась  и  колебалась  на  напряженных  ногах.  Нежная  гибкость ее тела

веселила  ее.  Ей  радостно было смотреть, как упруго напрягались под нежной

кожей сильные мускулы прекрасных ног.

     Она  двигалась  по  комнате,  нагая,  и  стояла,  и  лежала,  и  все ее

положения,  и  все  медленные  движения  ее были прекрасны. И она радовалась

своей  красоте,  и проводила, обнаженная, долгие часы, — то мечтая и любуясь

собой, то прочитывая страницы прекрасных и строгих поэтов…

     В  чеканной  серебряной  амфоре  белела  благоуханная  жидкость:  Елена

соединила  в  амфоре  ароматы  и  молоко.  Елена  медленно  подняла  чашу  и

наклонила  ее  над своей высокой грудью. Белые, пахучие капли тихо падали на

алую,  вздрагивающую  от их прикосновения, кожу. Запахло сладостно ландышами

и яблоками. Благоухания обняли Елену легким и нежным облаком…

     Елена  распустила  длинные  черные волосы и осыпала их красными макамй.

Потом  белая вязь цветов поясом охватила гибкий ее стан и ласкала ее кожу. И

прекрасны   были   благоуханные   эти   цветы   на   обнаженной  красоте  ее

благоуханного тела.

     Потом  она  сняла  с  себя  цветы и опять собрала волосы высоким узлом,

облекла  свое  тело  тонкой  одеждой  и застегнула ее на левом плече золотой

пряжкой.

     Сама  она сделала для себя эту одежду из тонкого полотна, так что никто

еще не видел ее.

     Елена  легла  на  низкое  ложе,  и сладостные мечтания проносились в ее

голове,  —  мечтания о безгрешных ласках, о невинных поцелуях, о нестыдливых

хороводах  на  орошенных  сладостной  росой  лугах, под ясными небесами, где

сияет кроткое и благостное светило.

     Она  глядела на свои обнаженные ноги, — волнистые линии голеней и бедер

мягко  выбегали  из-под  складок  короткого платья. Желтоватые и алые нежные

тоны  на  коже  рядом с однообразной желтоватой белизной полотна радовали ее

взоры.  Выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними —

все  осматривала  Елена  любовно  и  радостно  и  осязала  руками,  —  и это

доставляло ей новое наслаждение. 
                                 IV 
     Однажды  вечером  Елена забыла запереть дверь перед тем, как раздеться.

Обнаженная, она стояла перед зеркалом, подняв руки над головой.

     Вдруг  приотворилась  дверь. В узком отверстии показалась голова, — это

заглянула   горничная   Макрина,   смазливая   девица   с  услужливо-лукавым

выражением  на  румяном  лице.  Елена  увидела  ее  в  зеркале. Это было так

неожиданно.  Елена  не  сообразила,  что  ей  сделать  или сказать, и стояла

неподвижно.  Макрина  скрылась  сейчас же, так же бесшумно, как и появилась.

Можно  было  подумать,  что  она  и не подходила к двери, что это только так

привиделось.

     Елене  стало  досадно  и  стыдно.  Хотя  она едва только успела бросить

взгляд  на  Макрину,  но  ей  уже казалось, что она видела промелькнувшую на

Макринином  лице  нечистую  улыбку. Елена поспешно подошла к двери и заперла

ее  на  ключ.  Потом  она  легла на низком и мягком ложе и думала печально и

смутно…

     Досадные  подозрения  раскрывались  в  ней… Что скажет о ней Макрина?

Теперь  она, конечно, пошла в людскую и там рассказывает кухарке, шепотом, с

гадким  смехом.  Волна  стыдливого  ужаса пробежала по Елене. Ей вспомнилась

кухарка Маланья, — румяная, молодая бабенка, веселая, с лукавым смешком…

     Что  же  теперь говорит Макрина? Елене казалось, что кто-то шепчет ей в

уши Макринины слова:

     —  И вижу это я сквозь щелку, — стоит барышня перед зеркалом в чем мать

родила, — вся как есть совсем выпялимшись.

     — Да что ты! — восклицает Маланья.

     —  Вот ей-Богу! — говорит Макрина.-Вся голая, и фигуряет, и фигуряет, —

и этак-то повернется, и так-то…

     Макрина   топчется  на  месте,  представляя  барышню,  и  обе  хохочут.

Циничные,  грубые  слова звучали с беспощадно-гнусной ясностью; от этих слов

и  от  грубого  смеха  горничной  и  кухарки  Еленино  лицо покрылось жгучим

румянцем стыда и обиды.

     Она  чувствовала  стыд  во  всем  теле,  —  он разливался пламенем, как

снедающая  тело болезнь. Долго Елена лежала неподвижная, в каком-то странном

и  тупом  недоумении,  -потом  стала медленно одеваться, хмуря брови, как бы

стараясь  решить  какой-то трудный вопрос, и внимательно рассматривая себя в

зеркале. 
                                 V  
     В  следующие за тем дни Макрина держала себя так, как будто она тогда и

не  видела  ничего  и  даже  не  приходила, -и это ее притворство раздражало

Елену.  И  потому  уже все в Макрине, что было и раньше, но чего не замечала

Елена,  теперь стало ей противно. Неприятно было одеваться и раздеваться при

Макрине,  принимать  ее  услуги,  слушать  ее льстивые слова, которые прежде

терялись  в  лепечущих  звуках  водяных  струек, плещущих об Еленино тело, а

теперь поражали слух.

     И  в  первый раз, когда Макрина заговорила попрежнему, Елена вслушалась

в ее слова и дала возможность своему раздражению.

     Утром,  когда  Елена  входила  в  ванну,  Макрина,  поддерживая  ее под

локоть, сказала со льстивой улыбкой:

     —  В такую милочку, как вы, кто не влюбится! Разве у кого глаз нет, тот

только не заметит. Что за ручки, что за ножки!

     Елена покраснела.

     — Пожалуйста, перестаньте, -резко сказала она.

     Макрина  взглянула  на  нее с удивлением, опустила глаза и потом, — или

это  только показалось Елене?- легонько усмехнулась. И эта усмешка еще более

раздражила Елену, — но уже она овладела собой и промолчала…

     Упрямо,  без  прежнего радования, с какими-то злыми думами и опасениями

Елена  продолжала  каждый  день  обнажать свое прекрасное тело и смотреть на

себя  в  зеркало.  Она  делала это даже чаще, чем прежде, не только вечером,

при  свете  ламп,  но  и  днем, опустив занавесы. Теперь она уже не забывала

опускать  портьеры,  чтобы  не подсматривали и не подслушивали ее снаружи, и

при этом стыд делал все ее движения неловкими.

     Уже  не  таким,  как  прежде, прекрасным казалось теперь Елене ее тело.

Она  в  этом теле находила недостатки, — старательно отыскивала их. Чудилось

в  нем  нечто отвратительное, — зло, разъедающее и позорящее красоту, как бы

налет  какой-то,  паутина  или  слизь,  которая  противна и которую никак не

стряхнуть.

     Елене  часто  казалось,  что  на  ее обнаженном теле тяжко лежат чьи-то

чужие  и  страшные  взоры. Хотя никто не смотрел на нее, но ей казалось, что

вся комната на нее смотрит, и от этого ей делалось стыдно и жутко.

     Было  ли  это днем, -Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в

щели  из-за  занавеса  острыми  лучами,  и  смеется. Вечером безокие тени из

углов  смотрели  на  нее  и  зыбко  двигались,  и  эти  их движения, которые

производились  трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над

ней.  Страшно  было думать об этомбеззвучном смехе, и напрасно убеждала себя

Елена,  что это обыкновенные неживые и незначительные тени, -их вздрагивание

намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся жизнь.

     Иногда   внезапно  возникало  в  воображении  чье-то  лицо,  обрюзглое,

жирное,   с  гнилыми  зубами,  —  и  это  лицо  похотливо  смотрело  на  нее

маленькими, отвратительными глазами.

     И  на  своем  лице  Елена  порой  видела  в  зеркале  что-то нечистое и

противное и не могла понять, что это.

     Долго  думала  она об этом и чувствовала, что это не показалось ей, что

в  ней родилось что-то скверное, в тайниках ее опечаленной души, меж тем как

в  теле  ее, обнаженном и белом, подымалась все выше горячая волна трепетных

и страстных волнений.

     Ужас и отвращение томили ее.

     И  поняла  Елена,  что  невозможно ей жить со всем этим темным на душе.

Она  думала:  «Можно ли жить, когда есть грубые и грязные мысли? Пусть они и

не  мои,  не  во  мне  зародились,  — но разве не моими стали эти мысли, как

только  я  узнала  их?  И  не  все  ли  на  свете  мое,  и не все ли связано

неразрывными связями? 
                                 VI  
     В  гостиной у Елены сидел Ресницын, молодой человек, по-модному одетый,

несколько  вялый,  но  совершенно  влюбленный  в  себя  и  уверенный в своих

достоинствах.  Его  любезности сегодня не имели никакого успеха у Елены, как

и  раньше,  впрочем.  Но  прежде она выслушивала его с той общей и безличной

благосклонностью,  которая  привычна  для  людей  так  называемого «хорошего

общества». Теперь же она была холодна и молчалива.

     Ресницын  чувствовал  себя выбитым из колеи, а потому сердился и нервно

играл  моноклем.  Он не прочь был бы назвать Елену невестой, и ее холодность

казалась  ему  грубостью.  А  Елену более, чем когда-либо прежде, утомляло в

его  разговоре  легкомысленное  порхание  с  предмета  на  предмет. Она сама

говорила  всегда  сжато  и  точно,  и  всякое  многоречие  людское  было  ей

тягостно. Но люди почти все таковы, — распущенные, беспорядочные.

     Елена  спокойно  и  внимательно смотрела на Ресницы-на, как бы находя в

нем  какое-то  печальное  соответствие  своим горьким мыслям. Неожиданно для

него она спросила:

     — Вы любите людей?

     Ресницын  усмехнулся  небрежно,  с  видом  умственного превосходства, и

сказал:

     — Я сам человек.

     —  Да  себя-то  вы  любите?-  опять  спросила  Елена.  Он  пожал своими

узенькими  плечами,  саркастически  усмехнулся  и  сказал притворно-вежливым

тоном:

     — Люди вам не угодили? Чем, позвольте спросить!

     Видно  было, что он чувствует себя оскорбленным за людей тем, что Елена

допускает возможность и не любить их.

     — Разве можно любить людей?- спросила Елена.

     — Почему же нельзя?- изумленно переспросил он.

     —  Они  сами себя не любят, — холодно говорила Елена, — да и не за что.

Они  не  понимают  того,  что  одно  достойно любви, -не понимают красоты. О

красоте  у  них  пошлые  мысли,  такие  пошлые,  что  становится стыдно, что

родилась на этой земле. Не хочется жить здесь.

     — Однако же вы живете здесь!- сказал Ресницын.

     — Где же мне жить!- холодно промолвила Елена.

     — Где же люди лучше?- спросил Ресницын.

     -Да  они  везде  одинаковы,  —  ответила  Елена, и легкая презрительная

усмешка мелькнула на ее губах.

     Ресницын   не   понимал.   Разговор   этот  стеснял  его,  казался  ему

неприличным и странным. Он поспешил распрощаться и уйти. 
                                 VII  
     Вечерело. Елена была одна.

     На  тихом  воздухе  ее покоя ванильный запах гелиотропа не смешивался с

медовым ароматом черемухи и со сладкими благоуханиями роз и побеждал их.

     —  Построить  жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим

телом!-   горько  думала  Елена.-  Невозможно!  Как  замкнуться  от  людской

пошлости,  как  уберечься  от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа

томится  во  всем  многоликом человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что

он  таков,  каков  он есть, -и как только его поймешь, так и увидишь, что он

не  должен  быть,  потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на

казнь, и себя с ним.

     Тоскующие  Еленины  глаза  остановились на блестящем предмете, красивой

игрушке, брошенной на стол.

     — Как это просто!- подумала она. — Вот, довольно хоть бы этого ножа.

     Тонкий  позолоченный  кинжал,  из тех, которые иногда употребляются для

разрезывания  книг,  с украшенной искусной резьбой рукоятью и с обоюдоострым

лезвием,  лежал  на  ее  письменном  столе.  Елена  взяла его в руки и долго

любовалась  им.  Она  купила  его недавно, не потому, что он был ей нужен, —

нет, ее взоры привлек странный, запутанный узор резьбы на рукояти.

     «Прекрасное  орудие  смерти»,  —  подумала  она и улыбнулась. Улыбка ее

была  спокойная  и  радостная,  и  мысли  в  голове  у ней проходили ясные и

холодные.

     Она  встала,  —  и  кинжал  блестел в ее опущенной, обнаженной руке, на

складках  ее  зеленовато-желтого  платья.  Она  ушла в свою опочивальню и на

подушках,  лезвием  к  изголовью,  положила  кинжал.  Потом надела она белое

платье,  от  которого  томно  и сладостно пахло розами, опять взяла кинжал и

легла  с  ним на постель, поверх белого одеяла. Ее белые башмаки упирались в

подножие  кровати.  Она  полежала  несколько  минут  неподвижно, с закрытыми

глазами,  прислушиваясь  к тихому голосу своих мыслей. Все в ней было ясно и

спокойно, и только темное томило ее презрение к миру и к здешней жизни.

     И  вот,  —  как будто кто-то повелительно сказал ей, что настал ее час.

Медленно  и  сильно  вонзила  она  в  грудь,  — прямо против ровно бившегося

сердца,  кинжал  до самой рукояти, — и тихо умерла. Бледная рука разжалась и

упала на грудь, рядом с рукоятью кинжала. 
     Впервые — в журнале "Север" (1899, No 1).