Голодный блеск

Федор Сологуб. Голодный блеск

    Оригинал находится здесь: Сайт «Федор Сологуб»
     Сергей  Матвеевич Мошкин пообедал сегодня очень хорошо, — сравнительно,

конечно,  —  как  ему,  сельскому  учителю,  лишившемуся  места  и уже с год

околачивающемуся  по  чужим лестницам в поисках работы, и не к лицу было бы.

А  все-таки  голодный  блеск  сохранялся  в его глазах, грустных и черных, и

придавал  его  худощавому,  смуглому  лицу  выражение  какой-то  неожиданной

значительности.  Мошкин  истратил на обед последнюю трехрублевку, и теперь в

его  карманах  бренчало  только  несколько  медяков,  да  в  кошельке  лежал

истертый  пятиалтынный.  Пировал  он  на  радостях.  Хотя  и знал, что глупо

радоваться,  и рано, и нечему. Но так наискался работы и так прожился, что и

призрак надежды радовал.

     На  днях  Мошкин поместил в "Новом Времени" объявление. Он рекламировал

себя,   как   педагога,   владеющего   пером,   —   на  том  основании,  что

корреспондировал  в  местную приволжскую газету. За это он и слетел с места:

доискались,  кто  писал  злые  корреспонденции  в  «левую»  газету;  земский

начальник   обратил   внимание  инспектора  народных  училищ,  а  инспектор,

конечно, не потерпел.

     — Нам таких не надо, — сказал ему инспектор при личном объяснении.

     Мошкин спросил:

     — А каких же вам надо?

     Но инспектор, не отвечая на неуместный вопрос, сухо сказал:

     — Прощайте, до свиданья. Надеюсь увидеться на том свете…

     Дальше  в  своем объявлении Мошкин заявляет, что хочет быть секретарем,

постоянным  сотрудником  газеты,  репетитором, воспитателем, сопровождать на

Кавказ  или  в  Крым,  быть  полезным  в  доме  и  т.п. Уверял, что не имеет

претензий и что не стесняется расстоянием.

     Ждал.  Пришла  одна открытка. Странно, что с ней у него вдруг связались

какие-то надежды.

     Это  было  утром. Мошкин пил чай. Вошла сама хозяйка. Сверкнула черными

змеиными глазками и сказала язвительно:

     —  Корреспонденция  Сергею  Матвеевичу  господину  Мошкину.  И, пока он

читал, гладила свои черные над желтым треугольником лба волосы и шипела:

     —  Чем  письма  получать, платил бы деньги за стол, за комнату. Письмом

сыт не будешь, а ты в люди походи, поищи, не боронься на испанский фасон.

     Читал:

     "Будьте  любезны  пожаловать  для переговоров от 6 до 7 вечера, 6 рота,

д.78, кв. 57".

     Без подписи.

     Злобно  глянул  Мошкин на хозяйку. Она стояла у двери, прямая, широкая,

с  опущенными  руками, спокойная, как кукла, и холодно-злая, и прямо на него

смотрела неподвижными, наводящими жуть глазами.

     Мошкин крикнул:

     — Баста!

     Стукнул  кулаком по столу. Встал. Заходил по комнате взад-вперед. И все

твердил:

     — Баста!

     Хозяйка тихо и злобно спрашивала:

     Платить-то   будешь,   корреспондент   казанский   и  астраханский?  А?

Сознательная твоя харя?

     Мошкин остановился перед ней, протянул к ней пустую ладонь и сказал:

     — Все, что имею.

     Умолчал о последней трехрублевке. Хозяйка шипела:

     —  Я  тебе  не  гусарская  офицерша,  мне  деньги  надобны.  Дрова семь

целковых,  откуда  я  возьму?  Сам  себя  не  прокормишь,  — заведи платящую

воздахторшу.  Ты  —  молодой  человек  со способностями, и наружность у тебя

достаточно  восхитительная.  Какая  ни  есть  дура  найдется.  А  мне  разве

возможно?  Куда  ни  вертыхнись,  деньги вынь да положь. Дунь — руб, плюнь —

руб, поколей — полтораста.

     Мошкин приостановился. Сказал:

     —  Не беспокойтесь, Прасковья Петровна, сегодня вечером получаю место и

рассчитаюсь.

     И опять принялся ходить, шлепая туфлями.

     Еще долго хозяйка шипела, торча у двери. Наконец ушла, крикнув:

     —  У  меня  стальная грудь! Другая бы иная на моем месте давно бы глаза

под  лоб  закатила, сказала бы: живите без меня, околачивайтесь, как знаете,

а я вам не крепостная.

     Ушла,  и в его памяти осталась ее странная фигура, прямая, с опущенными

руками,   с   желтым   широким   треугольником   лба   под  черными,  гладко

примасленными  волосами,  с усеченным узким треугольником затасканной желтой

юбки, с крохотным треугольником красного нюхающего носа. Три треугольника.

     Весь  день  Мошкин  был голоден, весел и зол. Ходил без цели по улицам.

Засматривался  на  девушек,  и  все  они  казались  ему  милыми,  веселыми и

доступными,   —   доступными   для   богатых.  Останавливался  перед  окнами

магазинов,  где  выставлены  дорогие  вещи.  Все  острее становился голодный

блеск в глазах.

     Купил  газету.  Прочел  ее  на скамейке в сквере, где смеялись и бегали

дети,  где  модничали няньки, где пахло пылью и чахлыми деревьями, — и запах

улицы  и  сада  неприятно  смешивался и напоминал запах гуттаперчи. В газете

поразил  Мошкина  рассказ  об  исступленном,  голодающем  безумце, который в

музее изрезал картину знаменитого художника.

     — Вот это я понимаю!

     Мошкин зашагал по аллее. Повторял:

     — Вот это я понимаю!

     И  потом, ходя по улицам, смотря на великолепные громады богатых домов,

на  выставленную  роскошь  магазинов,  на  элегантные наряды прогуливающихся

господ  и  дам,  на  быстро  проносящиеся  экипажи,  на  всю  эту  красоту и

утешительность   жизни,  доступные  для  всякого,  у  кого  есть  деньги,  и

недоступные  для  него,  —  рассматривая,  наблюдая,  завидуя, испытывал все

более  определяющееся  чувство разрушительной ненависти. И повторялись в уме

все те же слова:

     — Вот это я понимаю!

     Подошел к толстому, ленивому и важному швейцару. Крикнул:

     — Вот это я понимаю!

     Швейцар  молча  и  презрительно  покосился  на  него.  Мошкин  радостно

захихикал. Сказал:

     — Молодцы анархисты!

     — Проваливай! — сердито крикнул швейцар. — Не проедайся.

     Мошкин  отошел.  Вдруг стало страшно. Городовой стоял близко. Так резко

выделялись его белые перчатки. Досадливо думал Мошкин:

     "Вот бы вам бомбу сюда".

     Швейцар сердито сплюнул вслед ему и отвернулся.

     Мошкин  долго  ходил.  В тестом часу зашел в ресторан среднего разбора.

Сел  к  столу  близ  окна.  Выпил  водки,  закусил  анчоусами.  Взял  обед в

семьдесят  пять  копеек.  Пил  "Шабли  во  льду".  После обеда выпил ликеру.

Слегка  охмелел.  Под  звуки  органа  кружилась голова. Сдачи не взял. Ушел,

слегка  пошатываясь, и почтительно провожаемый швейцаром, — и швейцару сунул

в руку двугривенный.

     Посмотрел  на  свои  никелированные  часы, — был седьмой вначале. Пора.

Как   бы   не  опоздать!  Не  наняли  бы  другого!  Стремительно  пошагал  в

Измайловский полк.

     Очень мешали:

     разрытые мостовые;

     оголтелые, вечно сонные извозчики на переходах через улицу;

     прохожие, в особенности мужики и дамы:

     встречные  или  не  сторонились  вовсе, или сторонились чаще влево, чем

вправо, —

     а  те,  кого  приходилось обгонять, зачем-то шатались по тротуару, и не

угадать было сразу, с какой стороны обгонять их;

     нищие, — они и к нему приставали, —

     и самый механизм хождения.

     Так  трудно  одолевать  пространство  и  время, когда торопишься! Земля

точно  присасывает  к  себе,  каждый  шаг покупаешь усилием и усталостью. До

боли  и  ломоты  в  икрах.  От  этого возрастала злоба и усиливался голодный

блеск в глазах.

     Мошкин думал:

     "Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!"

     Наконец добрался.

     Вот рота, а вот и дом Љ 78. Дом четырехэтажный, обшарпанный:

     два  подъезда,  мрачные  с  виду;  посередине  — разинутая пасть ворот.

Посмотрел  таблички  над  подъездами, — первые номера, а Љ 57 нет, никого не

видно.  У  ворот белая пуговка, и над нею на медяшке заросшая грязью надпись

"к дворнику".

     Нажал  пуговку  и  вошел  в пасть, поискать табличку жильцов. Но прежде

чем  достиг таблицы, уже навстречу ему шел дворник, очень внушительного вида

и с черной бородой.

     — А где квартира пятьдесят семь?

     Мошкин  спрашивал  с небрежной манерой, заимствованной от того земского

начальника,  из-за  которого  "слетел"  с  места.  Знал  уже по опыту, что с

дворниками  надо  говорить  так-то и нельзя говорить вот так-то. Скитания по

чужим подворотням и лестницам тоже придают человеку известный лоск.

     Дворник спросил несколько подозрительно:

     — А вам кого?

     С простодушной небрежностью, растягивая слова, Мошкин отвечал:

     —  А  я и сам не знаю. Я по объявлению. Получил письмо, а кто пишет, не

написано. Только адрес написали. Кто же там живет, в номере пятьдесят семь?

     — Госпожа Энгельгардова, — сказал дворник.

     — Энгельгардт? — переспросил Мошкин. Дворник повторил:

     — Энгельгардова. Мошкин усмехнулся:

     — Русификация?

     — Елена Петровна, — отвечал дворник.

     — Чертова перечница? — почему-то спросил Мошкин. Дворник ухмыльнулся:

     — Нет-с, молодая барышня. По парадному пожалуйте, из ворот направо.

     Да там над дверями табличка, только первые номера, — сказал Мошкин.

     Дворник говорил:

     — Нет, там и пятьдесят семь. В самом низу. Мошкин спрашивал:

     —  А  чем она занимается? Есть у них какое-нибудь заведение? Школа? Или

редакция?

     Нет;   оказалось,  у  госпожи  Энгельгардовой  не  было  ни  школы,  ни

редакции.

     — Живут своим капиталом, — пояснил дворник.

     В  квартире  госпожи  Энгельгардовой  горничная очень деревенского вида

провела его в гостиную направо от темной передней и просила подождать.

     Ждал.  Скучал  и  томился.  Рассматривал  вещи.  Было  нагорожено много

мебели,  —  кресла, столы, стулья, ширмы, экраны, этажерки, столбики, на них

бюсты,  лампы,  безделушки, на стенах зеркала, картины, литографии, часы, на

окнах  занавески,  цветы.  От  всего  этого было тесно, душно, темно. Мошкин

шагал в тесноте по коврам. Со злобой смотрел на картины, на статуи.

     "Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!" — думал Мошкин.

     Но,  когда хозяйка вдруг вошла, он спрятал свой голодный блеск, опустил

глаза.

     Она  была молодая, румяная, высокая и, кажется, красивая. Шагала быстро

и  решительно,  как  хозяйка  в  деревне,  и  при  этом  неловко  помахивала

сильными, красивыми, белыми, голыми выше локтя, руками.

     Подошла.  Подала  руку, — полувысоко, — хочешь, пожми, хочешь, поцелуй.

Поцеловал.  Нарочно, — со злости и для шутки. Быстро, громко чмокнул и зубом

царапнул,  —  аж  дрогнула. Но ничего не сказала. Пошагала к дивану. Залезла

за стол, засела на диван, а ему показала на кресло. Сел. Спросила:

     — Это ваше объявление было вчера? Буркнул:

     — Мое.

     Подумал и сказал повежливее:

     — Мое-с.

     И стало досадно. И опять подумал:

     «Тарарахнуть бы».

     Говорила,  —  спрашивала, что он может, где он учился, где работал. Так

осторожненько  подходила,  точно  боялась  раньше  времени  проговориться  и

надавать больше.

     Оказалось,   что   хочет   издавать   журнал.  Какой?  Еще  не  решила.

Какой-нибудь.  Маленький.  Ведет  переговоры  о  покупке  одного  издания. О

направлении журнала умолчала.

     Он  ей  может понадобиться для конторы. Но так как в объявлении сказано

— педагог, — то она думала, что он учил в гимназии.

     Впрочем, если он может вести конторские книги…

     Принимать подписку…

     Вести переписку по делам конторы и редакции…

     Получать деньги с почты…

     Заделывать номера в бандероли…

     Сдавать их на почту…

     Держать корректуру…

     Еще что-то…

     И еще что-то…

     Барышня  говорила  с  полчаса.  Довольно  бестолково перечисляла разные

обязанности.

     — Для этих дел надо несколько человек, — сурово сказал Мошкин.

     Барышня  досадливо  покраснела.  По  ее лицу пробежали жадные гримаски.

Она сказала:

     —  Журнал  маленький.  Специальный.  Для  такого маленького предприятия

если взять несколько, то им нечего будет делать. Усмехнулся. Согласился.

     — Пожалуй, что и так. У вас не соскучишься. Спросил:

     — А сколько времени я у вас буду занят ежедневно?

     —  Ну,  часов с девяти утра, — это не поздно? — часов до семи вечера, —

это  не  рано?  Иногда,  если  спешная  работа, можно и попозже посидеть или

прийти в праздник, — ведь вы свободны?

     — Сколько же вы думаете платить?

     —   Рублей   восемнадцать   в  месяц  вам  будет  достаточно?  Подумал.

Засмеялся.

     — Мало-с.

     -Больше двадцати двух не могу.

     — Хорошо-с.

     И  с  внезапным  порывом  злости  встал,  сунул  руку в карман, вытащил

оттуда ключ от своей квартиры и тихо, но решительно сказал:

     — Руки вверх!

     — Ах! — произнесла барышня и немедленно же подняла руки.

     Она  сидела  на  диване,  очень  бледная.  Дрожала.  Она была большая и

сильная. А он — маленький и тощий.

     Рукава  ее одежды отвисли к плечам, и две протянутые вверх белые, голые

руки  казались  толстыми,  как  ноги  акробатки, упражняющейся дома. И видно

было,  что  у нее хватит силы долго держать руки вверх. И сквозь испуг на ее

лице пробивалось выражение значительности переживаемого.

     Наслаждаясь ее смущением, Мошкин произнес медленно и внушительно:

     — Только двинься! Только пикни! Подошел к картине.

     — Сколько стоит?

     — Двести двадцать, без рамы, — дрожащим голосом произнесла барышня.

     Порылся  в кармане, достал перочинный нож. Разрезал картину сверху вниз

и справа налево.

     — Ах! — вскрикнула барышня. Подошел к мраморной головке.

     — Что стоит?

     — Триста.

     Ключом  отбил  ухо,  оббил нос, щеки пооббил. Барышня тихонько ахала. И

приятно было слушать ее тихое аханье.

     Порвал  еще  несколько  картин, порезал обивку кресел, сломал несколько

хрупких вещичек.

     Подошел в барышне. Крикнул:

     — Лезь под диван! Исполнила.

     —  Лежи смирно, пока не придут. Не то бомбой тарарахну. Ушел. Никого не

встретил  ни  в  передней,  ни  на  лестнице.  У ворот стоял тот же дворник.

Мошкич подошел к нему. Сказал:

     — Что у вас барышня-то странная какая?

     — А что?

     — Да нехорошо себя ведет. Скандалит очень. Вы бы к ней пошли.

     — Коли они не зовут, как же я могу?

     — Ну, как знаете.

     Ушел.  Голодный  блеск  в  его  глазах  тускнел.  Мошкин долго ходил по

улицам.  Тупо  и  медленно  вспоминал эту гостиную, и разрезанные картины, и

барышню под диваном.

     Тусклые  воды  канала  манили к себе. Скользящий свет заходящего солнца

делал   их   поверхность   красивой   и   печальной,  как  музыка  безумного

композитора.  Такие  были  жесткие  плиты  набережной, и такие пыльные камни

мостовой,  и  такие глупые и грязные шли навстречу дети! Все было замкнуто и

враждебно.

     А зеленовато-золотистая вода канала манила.

     И погас, погас голодный блеск в глазах.

     Так звучен был мгновенный всплеск воды.

     И   побежали,   кольцо   за  кольцом,  матово-черные  кольца,  разрезая

зеленовато-золотистые воды канала.