Дама в узах

Федор Сологуб. Дама в узах 

                          Легенда белой ночи
     Оригинал находится здесь: Литературная страница DRY_GINа
                                                       Н.И.Бутковской 
     У  одного  московского  мецената  (говорят, что меценаты водятся теперь

только  в  Москве) есть великолепная картинная галерея, которая после смерти

владельца  перейдет  в  собственность  города, а пока мало еще кому ведома и

трудно  доступна.  В  этой галерее висит превосходно написанная, странная по

содержанию  картина  малопрославленного, хотя и весьма талантливого русского

художника.  В  каталоге  картина  обозначена названием «Легенда белой ночи».

Картина  изображает  сидящую  на  скамейке  в  едва только распускающемся по

весне  саду  молодую  даму  в  изысканно-простом  черном  платье,  в  черной

широкополой  шляпе  с  белым  пером.  Лицо  дамы  прекрасно, и выражение его

загадочно.  В  неверном, очарованном свете белой ночи, который восхитительно

передан  художником,  кажется  порою,  что  улыбка  дамы радостна; иногда же

кажется эта улыбка бледною гримасою страха и отчаяния.

     Рук  не  видно,  —  они  заложены  за спину, и по тому, как дама держит

плечи,  можно  подумать,  что  руки  ее  связаны. Стопы ее ног обнажены. Они

очень  красивы.  На  них видны золотые браслеты, скованные недлинною золотою

цепочкою.  Это  сочетание  черного  платья  и белых необутых ног красиво, но

странно.

     Эта  картина  написана  несколько  лет тому назад, после странной белой

ночи,   проведенной   ее  автором,  молодым  живописцем  Андреем  Павловичем

Крагаевым,  у  изображенной на картине дамы, Ирины Владимировны Омежиной, на

ее даче близ Петербурга.

     Это  было в конце мая. День был теплый и очаровательно-ясный. Утром, то

есть  в  ту  пору,  когда рабочий люд собирается обедать, Крагаева позвали к

телефону.

     Знакомый голос молодой дамы говорил ему:

     —  Это  — я, Омежина. Андрей Павлович, сегодня ночью вы свободны? Я жду

вас к себе на дачу ровно в два часа ночи.

     —  Да,  Ирина Владимировна, благодарю, — начал было Крагаев. Но Омежина

перебила его:

     — Итак, я вас жду. Ровно в два часа.

     И  тотчас  же  повесила трубку. Голос Омежиной был необычайно холоден и

ровен,  каким  бывает  голос человека, готовящегося к чему-то значительному.

Это,  а также и краткость разговора немало удивили Крагаева. Он уже привык к

тому,   что  разговор  по  телефону,  и  особенно  с  дамою,  бывает  всегда

продолжительным.   Ирина   Владимировна,   конечно,  не  составляла  в  этом

отношении  исключения.  Сказать несколько слов, и повесить трубку — это было

неожиданно и ново, и возбуждало любопытство.

     Крагаев  решился  быть  аккуратным  и не опаздывать. Он заблаговременно

заказал автомобиль, — своего еще не было.

     Крагаев  был  довольно  хорошо,  хотя  и  не  особенно близко, знаком с

Омежиной.  Она  была вдова богатого помещика, умершего внезапно за несколько

лет  до  этой  весны. Она и сам? имела независимое состояние. Дача, куда она

приглашала Крагаева, была ее собственная.

     О  ее  жизни  с мужем ходили в свое время странные слухи. Говорили, что

он  часто  и жестоко бьет ее. Дивились тому, что она, женщина состоятельная,

терпит это, и не оставляет его.

     Детей  у  них не было. Говорили, что Омежин и неспособен иметь детей. И

это еще более казалось всем странным, — зачем же она с ним живет?

     Часы  Крагаева  показывали  ровно  два  часа,  и уже становилось совсем

светло,   когда   его   автомобиль,   замедляя  ход,  приближался  к  ограде

загородного  дома Омежиной, где ему приходилось бывать несколько раз прошлым

летом.

     Крагаев чувствовал странное волнение.

     «Будет  еще  кто-нибудь, или только я один зван? — думал он. — Приятнее

быть  наедине  с  милою  дамою  в  эту очаровательную ночь. Разве и зимою не

надоели достаточно все эти люди!»

     У  ворот  не  видно  было  ни одного экипажа. Было совсем тихо в темном

саду. Окна в доме были не освещены.

     — Ждать? — спросил шофер.

     — Не надо, — решительно сказал Крагаев, и расплатился.

     Калитка  у темных ворот была немного приоткрыта. Крагаев вошел и закрыл

за  собою  калитку. Оглянулся почему-то — увидел в калитке ключ и, повинуясь

какому-то неясному предчувствию, замкнул калитку.

     Тихо  шел  он  по  песочным  дорожкам к дому. От реки тянуло прохладою,

кое-где в кустах слабо и неуверенно чирикали первые, ранние птички.

     Вдруг  знакомый  голос,  опять,  как  утром, странно-ровный и холодный,

окликнул его.

     — Я здесь, Андрей Павлович, — говорила Омежина.

     Крагаев  повернул  в  ту  сторону, откуда слышался голос, и на скамейке

перед куртиною увидел хозяйку,

     Она  сидела и улыбалась, глядя на него. Одета она была точь-в-точь так,

как  он  потом  изобразил  ее  на  картине:  то  же черное платье, изысканно

простое  покроем,  никаких украшений; та же черная шляпа с широкими полями и

с  белым  пером;  так же руки заложены были за спину, и казались связанными;

так  же, спокойные на желтом сыроватом песке дорожки, видны были белые ноги,

и  на  них,  охватывая  тонкие  щиколотки,  слабо  поблескивало  золото двух

скованных золотою цепью браслетов.

     Омежина  улыбалась тою же неопределенною улыбкою, которую потом Крагаев

перенес на портрет, и говорила ему:

     —  Здравствуйте,  Андрей  Павлович.  Я  почему-то  была уверена, что вы

непременно  придете  в назначенный час. Простите, я не могу подать вам руки,

— мои руки крепко связаны.

     Заметив движение Крагаева, она засмеялась невесело, и сказала:

     —  Нет, не беспокойтесь, — не надо развязывать. Так надо. Так он хочет.

Нынче опять его ночь. Сядьте здесь, рядом со мною.

     —  Кто  он,  Ирина  Владимировна?  — с удивлением, но осторожно спросил

Крагаев, садясь рядом с Омежиною.

     —  Он,  мой  муж,  —  спокойно  отвечала  она.  — Сегодня годовщина его

смерти.  В  этот самый час он умер, — и каждый год в эту ночь и в этот час я

опять  отдаю  себя  в его власть. Каждый год он выбирает того, в кого входит

его  душа.  Он  приходит  ко  мне,  и  мучит  меня  несколько часов. Пока не

устанет.  Потом  уходит,  —  и  я  свободна до будущего года. На этот год он

избрал вас. Я вижу, вы удивлены. Вы готовы думать, что я — сумасшедшая.

     —   Помилуйте,  Ирина  Владимировна,  —  начал  было  Крагаев.  Омежина

остановила его легким движением головы, и сказала:

     —  Нет,  это  —  не  безумие.  Послушайте, я вам все расскажу и вы меня

поймете.  Не  может быть, чтобы вы, такой чуткий и отзывчивый человек, такой

прекрасный и тонкий художник, не поняли меня.

     Когда  человеку  говорят,  что  он  —  тонкий  и чуткий человек, то он,

конечно,   готов  понять  все,  что  угодно.  И  Крагаев  почувствовал  себя

начинающим   понимать  душевное  состояние  молодой  женщины.  Следовало  бы

поцеловать,  в знак сочувствия, ее руки, и Крагаев с удовольствием поднес бы

к  своим губам тонкую, маленькую ручку Омежиной. Но так как сделать это было

неудобно, то он ограничился тем, что пожал локоть ее руки.

     Омежина  ответила  ему благодарным наклонением головы. Улыбаясь странно

и  неверно,  так  что  нельзя  было  понять, весело ли ей очень, или хочется

плакать, она говорила:

     —  Мой  муж был слабый, злой человек. Не понимаю теперь, почему, за что

я  его  любила,  почему  не  уходила  от  него.  Сначала  робко,  потом  все

откровеннее  и  злее  с  каждым  годом  он  мучил  меня. Все виды мучений он

разнообразил,  чтобы  терзать  меня, но скоро он остановился на одной, самой

простой  и  обыкновенной муке. Не понимаю, почему я все это терпела. И тогда

не  понимала,  и  теперь не понимаю. Может быть, ждала чего-то. Как бы то ни

было, я была перед ним слабым и злым, как покорная раба.

     И  Омежина  спокойно  и подробно стала рассказывать Крагаеву, как мучил

ее  мух.  Говорила,  как  о  ком-то  чужом, словно не она претерпела все эти

мучительства и издевательства.

     С  жалостью и негодованием слушал ее Крагаев, но так тих и ровен был ее

голос,  и  такая  злая зараза дышала в нем, что вдруг Крагаев почувствовал в

себе  дикое  желание  повергнуть  ее на землю и бить ее, как бил ее муж. Чем

дольше  она  говорила,  чем  больше  узнавал  он  подробностей  этого  злого

мучительства,  тем  яснее  он  чувствовал  и  в  себе  это возрастающее злое

желание.  Сначала  ему  казалось,  что говорит в нем досада на ту бесстыдную

откровенность,  с которою она передавала ему свою мучительную повесть, — что

это  ее  тихий, почти невинный цинизм вызывает в нем дикое желание. Но скоро

он понял, что это злобное чувство имеет более глубокую причину.

     Или  уже  и  в  самом  деле  не  душа  ли  покойного воплощалась в нем,

изуродованная   душа   злого,  слабого  мучителя?  Он  ужаснулся,  но  скоро

почувствовал,  как  в  душе  его умирает этот мгновенно-острый ужас, как все

повелительнее  разгорается  в  душе  похоть  к  мучительству,  злая и мелкая

отрава.

     Омежина говорила:

     —  Все  это  я терпела. И ни разу никому не пожаловалась. И даже в душе

не  роптала. Но был день весною, когда я была так же слаба, как и он. В душу

мою  вошло желание его смерти. Были ли очень мучительны те побои, которые он

мне  тогда  наносил,  весна ли с этими призрачными белыми ночами так на меня

действовала  —  не  знаю,  откуда  в  меня вошло это желание. Так странно! Я

никогда  не  была  ни злою, ни слабою. Несколько дней я томилась этим подлым

желанием.  Я ночью садилась у окна, смотрела в тихий, неясный свет городской

северной  ночи, с тоскою я со злостью сжимала свои руки, и думала настойчиво

и  зло:  «Умри,  проклятый, умри!» И случилось так, что он вдруг умер, вот в

этот  самый  день,  ровно в два часа ночи. Но я не убила его. О, не думайте,

что я убила его!

     —  Помилуйте,  я  не думаю этого, — сказал Крагаев, но голос его звучал

почти сердито.

     —  Он  умер  сам,  — продолжала Омежина. — Или, может быть, силою моего

злого  желания  я  свела  его в могилу? Может быть, так могущественна бывает

иногда  воля  человека?  Не знаю. Но я не чувствовала раскаяния. Совесть моя

была  совершенно  спокойна.  И  так продолжалось до следующей весны. Весною,

чем  яснее  становились  ночи,  тем  хуже  было  мне.  Тоска томила меня все

сильнее  и сильнее. Наконец, в ночь его смерти он пришел ко мне и мучил меня

долго.

     — А, пришел! — с внезапным злорадством сказал Крагаев.

     —  Вы,  конечно,  понимаете,  —  говорила  Омежина,  —  что  это был не

покойник,  пришедший  с  кладбища.  Для  таких  проделок  он  был все ж-таки

слишком  благовоспитанный и городской человек. Он сумел устроиться иначе. Он

овладел  волею  и  душою того, кто, как вы теперь, пришел ко мне в эту ночь,

кто  мучил  меня жестоко и долго. Когда он ушел и оставил меня изнемогшею от

мук,  я  плакала, как избитая девчонка. Но душа моя была спокойна, и я опять

не  думала о нем до следующей весны. И вот каждый год, когда наступают белые

ночи,  тоска  начинает  томить  меня,  а  в  ночь его смерти приходит ко мне

мучитель мой.

     —  Каждый год? — задыхающимся от злости или от волнения голосом спросил

Крагаев.

     —  Каждый год, — говорила Омежина, — бывает кто-нибудь, кто приходит ко

мне  в  этот  час,  и  каждый  раз  словно душа моего мужа вселяется в моего

случайного  мучителя. Потом, после мучительной ночи, тоска моя проходит, и я

возвращаюсь  в  мир живых. Так было каждый год. В этот год он захотел, чтобы

это  были  вы.  Он  захотел,  чтобы  я  ждала вас здесь, в этом саду, в этой

одежде,  со  связанными  руками,  босая. И вот я послушна его воле. Я сижу и

жду.

     Она  смотрела  на  Крагаева,  и  на  лице ее было то сложное выражение,

которое он потом с таким искусством перенес на свою картину.

     Крагаев  как-то  слишком  поспешно встал. Лицо его стало очень бледным.

Чувствуя  в  себе  страшную  злобу,  он  схватил  Омежину за плечо, и диким,

хриплым голосом, сам не узнавая его звука, крикнул:

     —  Так  было  каждый  год, и нынче с тобою будет не иначе. Иди! Омежина

встала  и заплакала. Крагаев, сжимая ее плечо, повлек ее к дому. Она покорно

шла  за  ним,  дрожа  от  холода  и  от сырости песчинок под нагими стопами,

торопясь  и  спотыкаясь,  больно  на каждом шагу ощущая подергивание золотой

цепи и толчки золотых браслетов. И так вошли они в дом. 
     Журнал «Огонек» 19.5.1912 г.

     Центурион Интерпакс «Серебрянный век» (ISBN 5-7085-0049-2) 1992 г.

     Scanned by DRY_GIN 7.12.1998 г.