Сказка гробовщиковой дочери

Автор: Сологуб Федор


    Федор Сологуб. Сказка гробовщиковой дочери

Оригинал находится здесь: Сайт «Федор Сологуб»

Нет ничего странного в том, что молодой чиновник Леонтий Васильевич
Ельницкий влюбился в молодую мещанскую девушку Зою Ильину. Она же была
девица образованная и благовоспитанная, кончила гимназию, знала английский
язык, читала книги, и давала уроки. И, кроме того, была очаровательна. По
крайней мере, для Ельницкого.
Он охотно посещал ее, и скоро привык к тому, что вначале тягостно
действовало на его нервы. Скоро он даже утешился соображением, что как
никак, а все же Гавриил Кириллович Ильин, Зоин отец, был первым в этом
городе мастером своего дела.
Гавриил Кириллович говорил:
— Дело мое не какое-нибудь эфемерное. Это вам не поэзия с географией.
Без моего товара и один человек не обойдется. И притом же дело мое
совершенно — чистое. Гроб не пахнет, и воздух от него в квартире крепкий и
здоровый.
Зоя часто сидела в складочной комнате, где хранились заготовленные на
всякий случай гробы. Одетая пестро и нарядно, — у отца много оставалось
атласа, парчи и глазета, — и даже со вкусом, Зоя часто звала туда и своего
друга.
— Пойдемте в складочную, Леонтий Васильевич, — говорила она, — там
тепло и сухо, и там хочется говорить сказки. Там каждая доска пахнет
вымыслом.
Они шли в складочную. Там Зоя рассказывала Леонтию Васильевичу
вычитанные из книг истории и сказки, очень сильно изменяя, и дополняя их
своими вымыслами. Ельницкий сначала неловко поеживался, и хмуро посматривал
крутом, а потом принимался развивать перед Зоею свои взгляды.
Порою Зоин отец приходил сюда, за делом или просто так послушать их
разговоры. Если за делом, Зоя и Ельницкий уходили в другие комнаты. Если
просто так, они продолжали разговаривать, а он слушал, поглаживая седые
длинные усы и весело сверкав синими, как у дочери, все еще молодыми
глазами. Кто всмотрится внимательно в эти глаза, тому понятно станет, что
они многое видели, и многое привыкли замечать.
Старик и сам сказал однажды Ельницкому, когда они сидели все трое в
складочной:
— Я все вижу, я все знаю. Конечно, мелкотою мне, до моей популярности,
заниматься не приходится, но что касается почтенных жителей нашего порода,
я знаю срок каждому и размер. Как только умер, у меня все готово. Конечно,
для видимости прикинешь мерочку, но только, скажу с интимною
откровенностью, мог бы и не беспокоить покойника. Только поставить прибор
по желанию родственников.
Леонтий Васильевич недоверчиво усмехался, а старик продолжал:
— Видите, здесь сложены гробы разных размеров; длина, ширина, все к
кому-нибудь пригнано. Глаз у меня наметанный, а мерка у меня живая.
Зоя слегка покраснела и улыбалась, а Леонтий Васильевич спросил:
— Какая мерка?
Старик объяснил охотно:
— Зою мою вожу в церковь, на гулянье, в театр. Станет рядом с кем
надо, а уж мне и видно, какая разница в росте, в ширине. На один сантиметр
не ошибусь. Конечно, людей в городе много, есть и совпадения в размерах, и
на иную домовину у меня по несколько кандидатов. Списочки веду.
Леонтий Васильевич вспомнил, как на днях Зоя подошла и стала рядом с
ним, и старик смотрел на них внимательно. Холодок пробежал по его спине. Он
укоризненно посмотрел на Зою. Она отвернулась, и легким движением гибкой
руки показала на один из гробов.
— Вот мой размер, — сказала она равнодушно.
— А вам не жутко? — спросить Ельницкий.
— Я ведь здесь выросла, — спокойно ответила она.
Когда Ельницкий уходил в тот вечерь домой, ему казалось, что он
никогда не перешагнет порога складочной. Но на другой же день Зоя опять
повела его туда, и он послушно пошел за нею. Невеселыми глазами он окинул
ряд гробов, и спросил, стараясь говорить шутливо:
— Который же тут по моему размеру?
И с досадою услышал, как дрогнул его голос.
Зоя спокойно улыбнулась, и сказала:
— Срок настанет еще не скоро.
Сказала так уверенно, как будто бы знала. И звук ее слов внес
удивительное успокоение в душу молодого человека. А Зоя ласково погладила
края своего, гроба, и сказала:
— И в этот ляжет кто-нибудь другой, не я. Мне почти жаль, — я к нему
привыкла, и запомнила узор его досок.
Все отчетливее с каждым днем понимал Ельницкий, что любит Зою. Он был
уверен, что и она любит его. Их встречи были часты и радостны, их разговоры
— доверчивы и ясны. Они иногда говорили друг другу ты, почти не замечая
этого. Но о любви своей еще молчали. Что-то удерживало Ельницкого. А Зоя
спокойно ждала, терпеливая и уверенная, точно и в самом деле знающая все
сроки.
Однажды Ельницкий спросил ее:
— Зоя, ты — мечтательница. Но в этой мрачной обстановке можно ли
мечтать о любви?
Зоя посмотрела на него внимательно и нежно, и голос ее был сладок и
звонок, когда она говорила:
— На могилах цветут розы, над пробами возникает любовь. Мать земля
сырая любить нас и тогда, когда мы цветем, и тогда, когда мы отцветаем. Она
радуется и славит Бога каждый раз, когда рождается человек.
В середине декабря однажды Ельницкий пришел к Зое вечером. Горели
лампы, было тихо. Он прошел в складочную. Зои было не видно. Он проходил
мимо гробов, чтобы сесть у печки, погреться, подождать, — в передней ему
оказали, что Зоя дома. Взор его дотоле невнимательный, вдруг остановился на
одном гробу, стоявшем на скамейке: там он увидел Зою, вздрогнул и
остановился.
Девушка спала, лежа прямо на досках; ее голова покоилась на сложенных
руках; губы нежно улыбались, и дыхание было безмятежно-ровное.
Ельницкий тихо позвал:
— Зоя!
Девушка открыла глаза.
— А, это — ты, — оказала она, приподнимаясь. — Сегодня я очень устала.
А если очень устанешь, то всего слаще отдыхать на голых досках.
— Выходи, — сказал он хмуро.
Взял ее за плечи, и потянул к себе. Она легко и ловко спрыгнула на
пол.
— Я чуть не упала, — сказала она. — Ты так сильно меня потянул. Или вы
все такие жестокие?
— Жестокие? Почему? — с удавлением спросил Ельницкий.
— У людей все так, — говорила Зоя, — во всем проявляется жестокость,
только по-разному, посильнее, послабее. Удар кинжалом в сердце или в глаз,
укус, поцелуй, — разные звенья одной цепи. Ты читал сегодня о том, что они
сделали с сестрою милосердия?
— Что? Нет, я не читал, — сказал Ельницкий.
Зоя взяла развернутый лист газеты «Речь». Показала ему.
— Читай, вот здесь.
Он прочел. Крикнул, внезапно охваченный гневом:
— Какие мерзавцы!
Зоя говорила:
— Ты только представь себе весь ужас ее муки! В холодную ночь стоит
нагая, привязанная к дереву. На нее светят фонарями, десяток молодых,
сильных парней, хохочут и бросают в нее ножи. Потеха длится долго, кровь
течет по телу, нож торчит в ее глазу, — подумай, представь себе это! Теперь
скажи мне, — может быть, это — неправда, или непроверенный, преувеличенный
слух? Тогда как смеет газета печатать об этом? Или это — правда? Тогда
отчего весь мир не содрогнется, не восстанет, не уничтожит злое племя?
— Так нельзя рассуждать, Зоя, — возразил Ельницкий, — это — злодеи,
преступники, которые могут быть в каждой стране.
Зоя покачала головою.
— Если это может быть в каждой стране, если так надругаться над
сестрою может француз и англичанин, так ведь это — такой ужас, от которого
можно с ума сойти или проклясть все человечество. Я знаю, люди прочтут это
так же, как они читают о всяком преступлении. Кое-кто немножко поволнуется.
Но всем все равно.
Пока нас не тронули, нам все равно. Мы все — жестокие звери.
Ельницкий почувствовал., что мысли его разбегаются, так много можно
было бы спорить против этих нелепых и несправедливых слов, но ему не
хотелось почему-то говорить.
Зоя посмотрела на него, и засмеялась невесело.
— Вижу, ты не согласен со мною. Вот, слушай, я расскажу тебе сказку из
этой книги. Читал эту книжку?
Ельницкий взял с не крашенного березового столика у печки книгу в
белой обложке с зелено-золотым рисунком, и прочел ее титул: «Тути — Намэ.
Сказки попугая. Москва. Кн-во К. Ф. Некрасова».
— Не читал.
Зоя, переиначивая, как всегда, прочитанную, сказку, говорила
неторопливым и ровным голосом:
— Один добрый и богатый купец в Багдаде, по имени Халис, роздал все
свое имущество дервишам, бедным и сиротам. У него не было детей, куда
беречь деньги! Но, видишь ли, когда делаешь что-нибудь, то легко увлечься
чрезмерно. Он все роздал, понимаешь, буквально все, так что у него остался
только дом с голыми стенами, и нечего есть, и не на что купить пищи. И он
подумал: ну что ж, дом продам, деньги раздам, сам как-нибудь проживу, —
одна голова не бедна, а и бедна, так одна. И уже он условился с другим
купцом, что тот завтра принесет деньги, а Халис передаст ему дом. Тот купец
был жадный, он видел, что Халис торопится кончить это дело, он и
воспользовался случаем неправо обогатиться, я предложил Халису гораздо
меньше денег, чем сколько стоил дом. Ну, Халис торговаться не стал. Но вот
он ночью увидел во сне человека, одетого в блистающие одежды. Очень
испугался, думает, — пришел за моею душою. А потом успокоился, подумал
опять, — ну, что ж, на земле я ничего не оставляю. Но светозарный муж узнал
его мысли и сказал ему: «Не хочет Бог твоей смерти и твоей нищеты. Ты
останешься в этом доме, и у тебя будет жена, и она родит тебе сыновей и
дочерей. Слушай, — завтра я приду к тебе, принявши облик брамина. Ты ударь
меня палкою по голове, и я рассыплюсь золотом». Так он говорил, и Халис
запомнил все его слова. Но ты подумай, друг мой — надо нанести удар, чтобы
обрести свое сокровище. Какой верный образ нашей злобы и жестокости! Зоя
замолчала. Потом сказала тихо:
— Не стоит, пожалуй, досказывать сказку. Ты сам догадаешься, что все
так и случилось. Добрый был награжден, жадный наказан.
Но, увлекаясь рассказом, продолжала:
— Спросишь, как был наказан жадный? А вот как. На утро пришел купец с
деньгами, — поторопился придти пораньше, чтобы кто-нибудь другой не дал
больше. А следом за ним вошел в дом Халиса брамин. Он был одет в желтый
шелк, лицо у него было сморщенное и желтое, из-под желтой парчовой шапки
видны были редкие пряди золотистых волос, и руки его были желты, в весь он
был словно сбит из золота. И сказал он Халису: «Халис, прогони этого купца,
он дает тебе мало денег». Халис сказал: «Мы условились с этим человеком, и
я должен принять его деньги и отдать ему дом». Но брамин стал между Халисом
и жадным купцом, и мешал им приступить к расчету. Тогда Халис вспомнил свой
сон, схватил палку, и закричал: «Уйди отсюда, или я тебя поколочу». Ведь он
был человек добрый, и рука его не поднималась ударить человека без
предупреждения. Но брамин не уходил, и настаивал на своем. Тогда Халис
ударил брамина по голове. Брамин заблестел, голова его зазвенела, он осел,
в вдруг рассыпался громадною кучею золотых монет. Халис отсчитал девяносто
девять монет, отдал их жадному купцу, и сказал: «Теперь ты и сам видишь,
что я должен поступить так, как мне приказывало это золото, пришедшее ко
мне в образе брамина. Возьми эти деньги, и никому не говори о том, что ты
здесь видел». Купец сказал: «Хорошо, я откажусь от нашей сделки за эти
девяносто девять монет, но в придачу дай мне твою палку». Халис согласился.
Он знал, что не в палке сила. А жадный купец вздумал, что в этой палке
заключена чудесная сила, и что стоит ударить ею любого брамина, и тот
рассыплется золотом. Пошел жадный купец домой, и послал своих слуг ко всем
браминам того города, которые он знал, звать их на пир в тот же вечер.
Брамины пришли, и купец дал им много вина. Когда они упились, он затеял с
ними ссору, схватил Халисову палку, и принялся бить их по головам. Крови
пролилось не мало, а золота не было ни одной монеты. Брамины подняли
страшный крик, сбежалось много народу, купца взяли под стражу, и утром
привели к судье. Судья спросил: «За что ты бил браминов? «Купец отвечая:
«Халис научил меня этому». И рассказал, что видел у Халиса. Послали за
Халисом, и судья сказала: «Слушай, что показывает на тебя этот человек».
Халис выслушав рассказ купца, и сказал судье: «Господин, спроси у соседей
моих, кто видел брамина, вошедших в мой дом, и спроси у браминов, не исчез
ли кто-нибудь из них, кого ищут и не находят». И никто не видел брамина,
вошедшего в дом Халиса, и не было среди браминов никого пропавшего, кого
искали и не находили. И велели судья бить купца палками, все золото его
взяли и роздали обиженным браминам. Зоя замолчала. Ельницкий сказал:
— Каждый день, Зоя, ты рассказываешь мне сказки. А самая лучшая
сказка, знаешь, какая?
— Знаю, — сказала Зоя, — та, которую мы делаем из своей жизни.
— Зоя, — спросил он, — ты любишь меня?
— Не знаю, — сказала Зоя, — ведь ты еще не ударил меня ни разу ни по
голове, ни по сердцу, чтобы я стала твоим сокровищем, золотом твоей жизни.
Она смеялась, и смотрела на него дерзким, вызывающим взглядом.
— Как же я могу тебя ударить? — спросил он смущенно.
— Никакого клада не возьмешь просто, — отвечала Зоя.
Она стояла перед Ельницким, дразня его все тою же дерзкою усмешкою и
настойчивым взором потемневших, злых глаз.
— Как же можно бить тебя? — спросил Ельницкий. — Ты слабее меня.
Он чувствовал, что голова его кружится и сердце замирает. Злое
наваждение овладевало им. Зоя засмеялась. Неприятно резок был ее смех.
— О! — воскликнула она, — я вовсе не такая беззащитная. Видишь, нож на
столе лежит. Он острый, и конец его тонок. Он легко войдет в твое сердце,
если ты оплошаешь.
Она побледнела, губы ее задрожали, и рука потянулась к ножу.
— Злая ведьма! — закричал Ельницкий.
Точно движимый чужою волею, он ударил Зою по щеке. Удар был неожиданно
силен и звонок, и под своею рукою почувствовал Ельницкий зной вдруг
вспыхнувшей нежной девичьей щеки. Зоя покачнулась, метнулась в сторону.
Ельницкий ужаснулся тому, что случилось.
«Что я сделал? Я ударил любимую девушку! Какой позор!» — коротко
подумал он.
Зоя вдруг пронзительно, закричала, схватила нож, и бросилась на
Ельницкого. Лицо ее было искажено бешеною злобою, синие глаза казались
слитыми в малые круги нестерпимо острыми молниями. С ужасом и восторгом
глянул на нее Ельницкий, — никогда не была так прекрасна Зоя, как в эту
гневную минуту. Он схватил одною рукою кисть ее правой руки, в которой
сверкал нож, — едва успел схватить и отвести вниз, — конец ножа уже
разрезал его одежду, и остро царапнул кожу на груди, — другая его рука
тяжело легла на ее плечо и шею. Она бешено рвалась в его руках, налегая
всем телом на его. грудь. Вдруг он почувствовал боль в левой ноге,
вскрикнул и упал, увлекая за собою Зою. Он ушибся головою о край скамьи, и,
теряя сознание, услышал над собою отчаянный Зоин вопль.
Когда он очнулся, он лежал в гостиной на диване. Зоя стояла перед ним
на коленях, плакала и целовала его руки. Старик смотрел насмешливо, и
говорил.:
— Пустяки, две легонькие царапины. До свадьбы заживет.
Ельницкий вспомнил, что именно этими словами в детстве утешала его
старая няня. Он засмеялся..
— Зоя, — сказал он, — ты — мое сокровище. Когда же ты доскажешь мне
твою сказку?
— Зоя — сказочница, — отвечал за нее старик, — своим детям она
наскажет сказок.
— Своему сыну Зоя расскажет, — тихо говорил Ельницкий, — как его отец
пошел на войну. Видишь, Зоя, я догадался, — жаль, немного поздно, — как
тебя надо ударить, — по сердцу, — уйти от тебя, уйти, чтобы наносить удары
и побеждать.
— Ты ко мне, вернешься, — со странною уверенностью сказала Зоя.
— Не знаю, Зоя, — отвечал он, — да и не все ли равно!
Старый гробовщик покачивал головою, и говорил:
— Еще не скоро, дети, настанет ваш срок уйти в тесные дома.