Собака

Федор Сологуб. Собака

                                Рассказ
     Оригинал находится здесь: Сайт «Федор Сологуб»
     Так  всё  опостылело в этой мастерской губернского захолустного города,

—  эти  выкройки,  и  стук машинок, и капризы заказчиц, — в этой мастерской,

где  Александра  Ивановна  и училась, и уж сколько лет работала закройщицею.

Все  раздражало  Александру  Ивановну,  ко  всем  она  придиралась,  бранила

безответных  учениц,  напала  и  на  Танечку, младшую из мастериц, вчерашнюю

здешнюю  же  ученицу. Танечка сначала отмалчивалась, потом вежливым голоском

и так спокойно, что все, кроме Александры Ивановны, засмеялись, сказала:

     — Вы, Александра Ивановна, сущая собака.

     Александра Ивановна обиделась.

     — Сама ты собака! — крикнула она Танечке.

     Танечка  сидела  и  шила.  Отрывалась  время  от  времени  от  работы и

говорила спокойно и неторопливо:

     —  Завсегда  лаетесь…  Собака вы и есть… У вас и морда собачья… И

уши  собачьи…  И хвост трепаный… Вас хозяйка скоро выгонит, так как вы и

есть самая злющая собака, пес барбос.

     Танечка  была  молоденькая, розовенькая, пухленькая девушка с невинным,

хорошеньким,  слегка  хитреньким  личиком.  Смотрела  такою тихонькою, одета

была  как  девочка ученица, сидела босая, и глазки у нее были такие ясные, и

бровки   разбегались   веселыми  и  высокими  дужками  на  ровно  изогнутом,

беленьком  лбу  под  гладко причесанными темно-каштановыми волосами, которые

издали  казались  черными.  Голосок  у Танечки был звонкий, ровный, сладкий,

вкрадчивый,  —  и  если  бы слушать только звуки, не вслушиваясь в слова, то

казалось бы, что она говорит любезности Александре Ивановне.

     Другие   мастерицы   хохотали,   ученицы  фыркали,  закрываясь  черными

передниками  и  опасливо  посматривая на Александру Ивановну, — а Александра

Ивановна сидела багровая от ярости.

     —  Дрянь,  — вскрикивала она, — я тебя за уши выдеру! Я тебе все волосы

повытаскаю!

     Танечка отвечала нежным голоском:

     —  Лапки  коротенькие…  Барбос  лается и кусается… Намордничек надо

купить.

     Александра  Ивановна бросилась к Танечке. Но, прежде чем Танечка успела

положить  шитье  и  встать,  вошла хозяйка, грузная, широкая, шумя складками

лилового платья. Строго сказала:

     — Александра Ивановна, что это вы скандалите!

     Александра Ивановна взволнованным голосом заговорила:

     —  Ирина  Петровна,  что  же  это  такое!  Запретите  ей  меня  собакою

называть!

     Танечка жаловалась:

     —  Излаяла  ни за что, ни про что. Всегда по пустякам ко мне придирется

и лается.

     Но хозяйка посмотрела строго и на нее и сказала:

     —  Танечка,  я  тебя  насквозь вижу. Не ты ли и начинаешь? Ты у меня не

воображай,  что  уж если ты мастерица, так и большая. Как бы я твою маменьку

не пригласила, по старой памяти.

     Танечка  багряно вспыхнула, но продолжала сохранять невинный и ласковый

вид. Смиренно сказала хозяйке:

     —  Простите,  Ирина Петровна, больше не буду. Только я и то стараюсь их

не  задевать. Да уж оне очень строгие, слова им не скажи, сейчас — я тебя за

уши. Такая же мастерица, как и я, а уж я им из девчонок вышла.

     —  Давно  ли,  Танечка?  —  спросила  хозяйка  внушительно,  подошла  к

Танечке,  —  и  в  затихшей  мастерской  послышались  две звонкие пощечины и

Танечкин слабый вскрик:

     — Ах! ах!

     Почти  больная  от  злости вернулась домой Александра Ивановна. Танечка

угадала ее больное место.

     «Ну,  собака,  и  пусть собака, — думала Александра Ивановна, — а ей-то

что  за  дело? Ведь я не разведываю, кто она, змея или там лисица, что ли, —

и  не  подсматриваю,  не  выслеживаю, кто она. Татьяна, и дело с концом. Обо

всех можно узнать, а только зачем ругаться? Чем собака хуже кого другого?»

     Летняя  светлая ночь томилась и вздыхала, вея с ближних полей на мирные

улицы  городка  истомою  и  прохладою. Луна поднялась, ясная, полная, совсем

такая  же,  как  и  тогда, как и там, над широкою, пустынною степью, родиною

диких,  рыкающих  на воле, и воющих от древней земной тоски. Такая же, как и

тогда, как и там.

     И  так  же,  как  тогда,  горели  тоскующие глаза, и тоскливо сжималось

дикое,  не  забывшее  в  городах  о  степных просторах сердце, и мучительным

желанием дикого вопля сжималось горло.

     Начала было раздеваться, да что! все равно не уснуть.

     Пошла  из  дверей. В сенях теплые под босыми ногами шатались и скрипели

доски  сорного  пола,  и  какие-то  щепочки  да  песчинки  весело  и забавно

щекотали кожу ног.

     Вышла  на  крыльцо.  Бабушка  Степанида сидела, черная в черном платке,

сухая  и  сморщенная.  Нагнулась,  старая, и казалось, что греется в лунных,

холодных лучах.

     Александра  Ивановна  села  рядом с нею, на ступеньки крыльца. Смотрела

на  старуху  сбоку.  Большой, загнутый старухин нос казался ей клювом старой

птицы.

     «Ворона?» — подумала Александра Ивановна.

     Улыбнулась,  забывая  тоску  и  страх.  Умные,  как  у собаки, глаза ее

засветились  радостью  угадки.  В  бледно-зеленом  свете луны разгладившиеся

морщинки  ее  увядшего  лица  стали  вдруг  невидны,  и  она опять сделалась

молодою,  веселою  и  легкою,  как  десять лет тому назад, когда луна еще не

звала ее лаять и выть по ночам у окон темной бани.

     Она подвинулась ближе к старухе и ласково сказала:

     — Бабушка Степанида, а что я у вас все хочу спросить?

     Старуха  повернула  к  ней  темное лицо с глубокими морщинами, и резким

старческим голосом спросила, точно каркнула:

     — Ну что, красавица? Спрашивай.

     Александра  Ивановна  тихонько  засмеялась, дрогнула тонкими плечами от

вдруг пробежавшего по спине холодка и говорила очень тихо:

     —  Бабушка  Степанида,  сдается  мне,  — правда ли это, нет ли? — ух не

знаю, как и сказать, — да вы, бабушка, не обидьтесь, — я ведь не со зла…

     — Ну, ну, говори, не бойся, милая, — сказала старуха.

     Глядела  на Александру Ивановну яркими, зоркими глазами. Ждала. И опять

заговорила Александра Ивановна:

     —  Сдается,  мне, бабушка, — уж вы, право, не обидьтесь, — что будто бы

вы, бабушка, ворона.

     Старуха  отвернулась,  и  молчала,  качая  головою.  Казалось,  что она

припоминала   что-то.  Голова  ее  с  резко  очерченным  носом  клонилась  и

качалась,  и  казалось  порою  Александре  Ивановне,  что старуха дремлет. И

дремлет,  и  шепчет  что-то  себе  под нос. Качает головою и шепчет древние,

ветхие слова. Чародейные слова…

     Было  тихо  на  дворе,  ни  светло,  ни  темно,  и  все вокруг казалось

завороженным  беззвучным  шептанием  древних,  вещих  слов.  Все  томилось и

млело,  и  луна  сияла,  и тоска опять сжимала сердце, и было все ни сон, ни

явь.  Тысячи  запахов,  незаметных  днем,  различались  чутко,  и напоминали

что-то древнее, первобытное, забытое в долгих веках.

     Еле слышно бормотала старая:

     —  Ворона и есть. Только крыльев у меня нету. И я каркаю, и я каркаю, а

им  и  горя  мало.  А  мне  дадено предвиденье, и не могу я, красавица, — не

каркать,  да  людишки-то и слушать меня не хотят. А я как увижу обреченного,

так и хочется мне каркать, и хочется.

     Старуха  вдруг  широко  взмахнула  руками  и  резким  голосом  крикнула

дважды:

     — Кар, кар!

     Александра Ивановна дрогнула. Спросила:

     — Бабушка, кому каркаешь? Ответила старая:

     — Тебе, красавица, тебе.

     Жутко  стало  сидеть со старухою. Александра Ивановна ушла к себе. Села

под открытым окном. Слушала, — за воротами сидели двое и говорили.

     — Воет и воет, — слышался низкий и злой голос.

     —  А ты, дядя, видел? — спросил сладенький тенорок. Александра Ивановна

сразу  по  этому  тенорку  представила  кудреватого, рыжеватого, весноватого

парня, — здешний, с этого же двора.

     Прошла  минута  тусклого  молчания.  И  вдруг  послышался сиплый и злой

голос:

     —  Видел.  Большая.  Белая.  У  бани  лежит,  и  на  луну  воет.  Опять

представила  по  голосу  черную  бороду  лопатою, низкий плотный лоб, свиные

глазки, расставленные толстые ноги.

     — Чего же она воет, дядя? — спросил сладкий.

     И опять не сразу ответил сиплый:

     — Не к добру… И откуда взялась, не знаю.

     — А ежели, дядя, она — оборотень? — спрашивал сладкий.

     — А не оборачивайся, — ответил сиплый.

     Непонятно  было,  что значили эти слова, — но не хотелось думать о них.

И  уже  не  хотелось  прислушиваться к ним. И что же ей звук и смысл людских

слов!

     Луна  смотрела  прямо  в  лицо, и настойчиво звала, и томила. И тусклою

сжималось сердце тоскою, — и не усидеть было на месте.

     Александра  Ивановна  поспешно  разделась.  Нагая,  белая, тихо вышла в

сени,  приоткрыла  наружную дверь, — на крыльце и на дворе никого не было, —

пробежала  двором, огородом, добежала до бани. Резкое ощущение холода в теле

и холодной земли под ногами веселило. Но скоро тело угрелось.

     Легла  на  траву,  на  живот.  Приподнялась  на  локтях, подняла лицо к

бледной, мертво-тоскующей луне, и протяжно завыла.

     —  Слышь, дядя, завыла, — сказал у ворот кудреватый. Сладенький тенорок

трусливо дрожал.

     — Завыла, проклятая, — неторопливо отозвался сиплый и злой.

     Встали со скамьи. Щелкнула щеколда у калитки.

     Тихо  шли двором и огородом двое. Впереди старший, дюжий, чернобородый,

с ружьем в руках. Кудреватый трусливо жался сзади. Выглядывал из-за плеча.

     За  банею лежала в траве большая белая собака и выла. Ее голова, черная

на  макушке, была поднята к ворожащей в холодном небе луне, задние лапы были

странно  вытянуты  назад,  а  передние  упруго  и прямо упирались в землю. В

бледно-зеленом  и  неверном  озарении  луны  она  казалась огромною, — такою

огромною,  каких  и  не  бывает  на  свете собак, — толстою и жирною. Черное

пятно,  которое  начиналось на ее голове и тянулось неровными извивами вдоль

всей  спины,  казалось  женскою  распущенною  косой. Хвоста не было видно, —

должно  быть,  он  был  подвернут.  Шерсть  на теле была такая короткая, что

собака  издали  казалась  совсем  голою, и кожа ее матово светилась в лунном

свете,  и  похоже  было  на  то,  что  в траве лежит и воет по-собачьи голая

женщина.

     Чернобородый прицелился. Кудреватый закрестился и забормотал что-то.

     Гулко  прокатился  удар  выстрела. Собака завизжала, вскочила на задние

ноги,  прикинулась  голою  женщиною,  и, обливаясь кровью, бросилась бежать,

визжа, вопя и воя.

     Чернобородый   и  Кудреватый  повалились  в  траву,  и  в  диком  ужасе

завыли…