Судьба

Георгий Чулков. Судьба

----------------------------------------------------------------------------

     Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994.

     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003.

     Оригинал здесь:  Библиотека Александра Белоусенко

     Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.

---------------------------------------------------------------------------- 
     Одного  из  них звали Николаем, другого Вениамином. Они жили на узкой и

грязной  улице, которая упиралась в линию бульваров. Их комната помещалась в

пятом  этаже.  Из  окон  этого  чердака можно было видеть город, который они

усердно проклинали и тайно любили.

     Город,  с  его лабиринтом крыш, с трубами, низкими и высокими, с дымом,

то  черным,  то  янтарным, то розовым: город таинственный в тумане, страшный

при  луне,  трепетный  на  утренней  заре  и  всегда  сладострастный; город,

смесивший  в  своей  глубине все голоса, вопли, смех, музыку, вой ветра, бой

барабана,  грохот железа, удары камень о камень; город, с золотом куполов, с

блеском   американских   витрин,  с  зелеными  молниями  трамваев:  как  они

чувствовали этот город, эти два друга!

     Старший  из  них,  Николай,  был  художник.  У него были зеленые глаза,

обращавшие  на  себя  внимание  женщин;  черты  его  лица были определенны и

точны,  как  будто бы природа позаботилась о том, чтобы сохранить в них лишь

выразительное  и  необходимое; он тщательно брился и, несмотря на бледность,

старался  одеваться как можно строже. Его приятель Вениамин был поэт. На его

бледном  лице  странно  выделялись алые губы; его серые глаза были несколько

тусклы, как будто бы внешний мир был отделен от них полупрозрачной завесою.

     Николай  писал  nature  morte, автопортреты, множество автопортретов, и

небо  из  окна своего чердака. По стенам были развешаны полотна, где яблоки,

арбузы   и  корки  хлеба  пленяли  глаз  геометрической  угловатостью  своих

контуров;  где  сам  художник смотрел из грубой рамы, как маска, застывшая в

своей   монументальности;  где,  наконец,  городское  небо  гармонировало  с

красочной гаммою крыш...

     Вениамин    писал    лирические    стихи    о    любви,   полугрустные,

полунасмешливые,  с неожиданными рифмами, ритмически изысканные, кончавшиеся

загадочными полувопросами, которые ранили сердце, как отравленные стрелы.

     Николай  был  безнадежно  влюблен  в  молчаливую  высокую  девушку, чей

портрет  ему  пришлось  однажды  писать.  Она  жила  в  том же городе, но ее

окружали  люди  иного  общества, и Николай даже не мог теперь поддерживать с

нею  знакомство.  Лишь изредка он видел ее то в театре, то в концерте. И это

были счастливейшие вечера в его жизни.

     Вениамин  тоже  был  влюблен,  но  та, которая пленила его сердце, была

замужем.  Он познакомился с нею на скетинг-ринге, когда она упала однажды, и

ему  посчастливилось ее поднять. Прикосновение маленькой нежной руки и синие

глаза  белокурой незнакомки были фатальны для поэта. Он познакомился также с

ее  мужем,  акцизным  чиновником,  у  которого был испуганный взгляд и рыжие

бачки,  и  стал  бывать  в  их  маленькой  квартире,  казавшейся  ему  раем.

Белокурая  Маргарита  была  благосклонна  к  Вениамину,  и,  если  бы не его

лирическая  слепота,  он,  может  быть,  добился  бы  ее  признаний,  но  он

предпочитал  томиться  и  вздыхать, воображая, что Маргарита недоступна, как

Беатриче.

     Николай  и  Вениамин  были  друзьями, но они не переходили на "ты" и не

делали  друг другу интимных признаний, храня несколько чопорное и горделивое

молчание,  когда  случайно  речь заходила об их возлюбленных. Когда у них не

было  денег (а это случалось часто) и нельзя было идти в театр или ресторан,

они  сидели  по  вечерам дома, куря трубки с длинными чубуками и обмениваясь

изредка   замечаниями   то  по  поводу  какой-нибудь  очаровательной  книги,

открытой  одним  из  них,  то  по  поводу картин какого-нибудь непризнанного

художника,  успевшего  выставить  свои  холсты  на  одной  из  тех маленьких

выставок,   которые   посещаются   лишь   немногими  любителями,  присяжными

рецензентами   и   случайными   обывателями,  пожелавшими  позубоскалить  от

безделья.

     Однажды,  когда  два  друга  сидели  так, окутанные синим облаком дыма,

Николай сказал:

     -  Сегодня  я заметил на улицах какое-то странное оживление; впрочем, я

не уверен, что то, что я видел, можно назвать "оживлением".

     -  А  что  вы  видели?  -  спросил Вениамин равнодушно, чертя привычной

рукой профиль Маргариты.

     -  Я видел на бульварах и на тротуарах множество людей, которые спешили

куда-то  с  решительными,  мрачными и как будто торжественными лицами. Такие

лица редко встречаются. Не случилось ли чего-нибудь?

     -  Не  знаю...  Ах,  да!  я  вспомнил,  что  сегодня  мимо  наших  окон

проскакали солдаты с шашками наголо. Не бунтует ли народ?

     -  История вообще загадка, - сказал художник, - но революция это, может

быть,  самое  непонятное  в  ней,  по  крайней мере, для моего ума. Как люди

могут  интересоваться  политикой  и  проходить  равнодушно мимо изумительных

зданий, изысканных картин, остроумных книг...

     -  Друг  мой,  -  возразил  поэт, - все прекрасно - и тишина, и буря, и

пристань,  и  открытое  море,  и мудрые книги, и глупая, слепая жизнь... Все

прекрасно, если есть любовь...

     -  Любовь?  Но  в  революции  нет  любви.  Люди  начинают борьбу или из

честолюбия,  или  мечтая  о  призрачной  свободе,  или, наконец, побуждаемые

голодом...

     -  Вы  сказали  -  "голодом". Это напомнило мне о том, что я сегодня не

обедал.

     - Да? Представьте, я ведь тоже сегодня ничего не ел.

     - Почему?

     - У меня нет денег.

     -  Вот  как! А у меня вчера были деньги, но я заказал букет из роз... Я

должен  отнести  его сегодня... Но, впрочем, у меня еще есть немного мелочи.

Если  хотите,  мы зайдем в кофейню и съедим там чего-нибудь. А потом я пойду

к знакомым.

     -  Пожалуй,  пойдемте,  -  промолвил  художник  и поднялся, чтобы взять

шляпу.

     Вениамин  и  Николай отправились в кофейню, где привыкли видеть пеструю

толпу,  всегда  слегка  возбужденную электрическим светом, шуршаньем женских

нарядов, магическим сиянием глаз, ищущих и влекущих.

     И  на  этот  раз  в  кофейне  было  много публики, но иные почему-то не

садились  за  столики, а стояли группами, громко разговаривая, жестикулируя,

размахивая  какими-то  лиловыми  листками.  Один  молодой человек, с бледным

матовым  лицом  и  сумасшедшими  глазами,  стал  на  стул и что-то крикнул о

свободе и смерти. И все подняли руки, как будто для клятвы.

     Публичные   женщины   с   алчным  любопытством  смотрели  на  необычных

посетителей  и  жадно  слушали  ораторов,  оставив  нетронутыми чашки кофе и

бокалы  мазаграна;  лакеи  глазели, разиня рот, не выпуская из рук салфеток;

барышня-кассирша стояла на цыпочках, вытянув напудренную шею...

     -  Это,  кажется,  революция,  - промямлил художник и стал зарисовывать

оратора на чистой стороне прейскуранта.

     -  Ах,  это,  право, занятно, - сказал поэт, - но я должен отнести розы

моим знакомым.

     - Если вы идете на ту улицу, я пойду с вами, - пробормотал художник.

     По  странной случайности и Маргарита, и та, которую любил Николай, жили

на  одной  улице.  И  Николай, не имея возможности войти к ней в дом, часами

стоял под ее окнами.

     Когда  друзья  вышли  из  кофейни, снежная мгла заволокла им путь. Снег

падал  большими  хлопьями,  влажными,  теплыми,  мягкими... Неожиданно в эти

зимние  дни  наступила  оттепель  и  возник  голубоватый туман, окутав улицы

своей  пеленою.  Туман,  снег  и  огни  фонарей  - все было зыбко, странно и

фантастично.  Люди  возникали  из  полумрака,  подобно  призракам,  и  вновь

пропадали  таинственно,  покинув  бледные  круги, отброшенные мертвым светом

электрических фонарей.

     Друзья  зашли  в цветочный магазин и взяли букет из роз, приготовленный

для  Вениамина.  Они  вышли  на улицу, слегка опьяненные влажным и дурманным

запахом  цветов,  привезенных  из  Ниццы, томных, усталых от долгого пути...

Николай  и Вениамин прошли два бульвара, пересекли площадь, миновали собор и

уже  хотели  по  привычке идти на мост, как вдруг из тумана выросла какая-то

дюжая фигура и загородила им дорогу.

     -  Вам чего надо? - крикнул грубый голос, и кто-то осветил фонарем двух

приятелей.

     -  Нам  надо перейти через мост, мы идем к знакомым, - сказал Вениамин,

пожимая плечами.

     - Нельзя туда, - крикнул тот же голос насмешливо и сердито.

     Теперь,  при  свете  фонаря,  приятели видели, что на мосту стоит отряд

солдат и какой-то фургон.

     - Почему же нельзя? - спросил нерешительно Николай.

     В это время на лошади подъехал жандармский ротмистр.

     -  Это  еще  кто  такие? - крикнул он низким придушенным голосом: - кто

такие? А?

     -  Будьте  любезны, - сказал Вениамин, стараясь быть вежливым, - будьте

любезны, прикажите пропустить нас через мост.

     Вместо  ответа  ротмистр  засмеялся  и вышиб из рук Вениамина коробку с

розами:

     - Обыскать их!

     Солдат  с  рыжими  усами,  лихо закрученными, взялся за шубу Вениамина,

молвив:

     - Раздевайся, барин.

     После  обыска,  когда  друзья  надели  свои  холодные  и  влажные шубы,

валявшиеся на снегу, жандарм сказал им, смеясь:

     - Ну, проваливайте... Живо... Марш!

     Они  пошли  вдоль  набережной,  прислушиваясь  к  солдатскому  говору и

смеху, звучавшим из мрака, в котором скрывался мост.

     -   Какая   неприятная  история,  -  сказал  художник,  вздрагивая  при

воспоминании о том, как солдатские руки обшаривали его.

     -  Мои  розы! - вздохнул поэт, и ему представились нежно-алые лепестки,

растоптанные на снегу.

     -  Мы, однако, попробуем перебраться на тот берег, - заметил Николай, -

нас пропустят, вероятно, через Чугунный мост.

     -  Разумеется,  - сказал Вениамин, чувствуя, что он не может не увидеть

Маргариты и не прочесть ей новый сонет, ей посвященный.

     Снег  перестал  идти,  и  среди  перистых  облаков медленно текла луна,

почти  полная,  закутанная  полупрозрачною  пеленою.  От  ее  холодного огня

лучился  неверный и таинственный свет, и при взгляде на черные тени, которые

легли  теперь  по  земле  и  стенам  в разных местах, падало сердце, замирая

жутко и сладостно.

     -  Как  хорошо,  -  прошептал  художник,  улыбаясь: - гармония белого и

черного. Как хорошо!

     -  Да,  прекрасно,  -  согласился  поэт: - явно, что мы не одни сейчас,

живые  и  мертвые,  и,  быть  может,  еще  не  рожденные  во  времени  - все

присутствуют сейчас незримо: я слышу голоса, взывающие и поющие о любви.

     -  Может быть, - прошептал художник, который не слышал незримого хора и

тайно предпочитал молчание.

     Еще  не  дойдя  до  Чугунного  моста, друзья встретили отряд жандармов,

которые ехали с обнаженными шашками, блестевшими от луны.

     Жандармы,  заметив  ночных пешеходов, прижали их к стене, наехав на них

так,   что   лошади  обдали  им  лица  своим  горячим  дыханием  и  приятели

почувствовали кисловатый запах лошадиного пота.

     -  Эй,  вы!  Куда прете? - гаркнул пьяный жандарм в шапке, съехавшей на

затылок.

     -  Нам  - на ту сторону, - сказал угрюмо Николай и попятился от лошади,

которая нетерпеливо перебирала ногами...

     -   Проваливайте,   пока  целы,  -  крикнул  жандарм,  -  да  не  очень

разговаривайте, а то сейчас его благородие подъедет. Проваливайте.

     -   Пойдемте   домой,  -  сказал  Вениамин,  чувствуя,  что  от  ночных

приключений у него подкашиваются ноги и он изнемогает.

     - Пойдемте, пожалуй, - согласился художник.

     И  они  поплелись  к  бульварам.  Никого  не  было  видно  на улицах. И

странными,  и  неожиданными  казались  две  эти тени, заблудившиеся в лунном

городе. Все дома, казалось, умерли. Нигде не было видно огня.

     -  Это  что такое? - спросил Вениамин, прислушиваясь к глухим и тяжелым

звукам, которые откуда-то доносились время от времени...

     -  Стреляют  из  пушек,  кажется, - заметил Николай, стараясь не терять

хладнокровия.

     - В самом деле - пушки.

     Приятели  пошли дальше, невольно стараясь держаться ближе друг к другу.

Они  обрадовались,  когда,  пройдя  последний  переулок,  увидели,  наконец,

бульвар.

     -  Вот  мы  и  пришли. Почти дома, - заметил весело поэт, вглядываясь в

сеть обнаженных веток, посеребренных инеем и луною.

     - Да. Почти дома. Только что это там чернеет, однако?

     - В самом деле. Что такое? Я понять не могу.

     - По-моему, бульвар перегорожен чем-то.

     - Черт возьми! Это баррикады!

     - Баррикады...

     - Охота людям заниматься этой ерундой!

     - Почему бы им не жить мирно?

     - Но нас-то они пропустят, надеюсь.

     - Жандармы нас не пропустили, однако.

     - То жандармы, а революционеры пропустят.

     - Вы думаете?

     - Попробуем.

     Когда  приятели  подошли  к бульвару вплотную, они увидели, что боковые

проезды  и самый бульвар перегорожен проволокой, решеткой, завален какими-то

ящиками,  мусором,  камнями  и снегом. За этою изгородью расхаживало человек

двадцать пять, иные с ружьями.

     -  Кто  идет?  -  раздался  чей-то  строгий голос и к приятелям подошел

высокий чернобородый человек с браунингом в руке.

     - Мы - художники.

     - Что? - не понял чернобородый.

     -  Художники  мы,  - повторил Николай и, помолчав, прибавил: - оружия у

нас нет.

     -  Оружие  найдется,  -  сказал  высокий,  - товарищ Семен! Дайте им по

браунингу.

     - Не надо. Зачем? - спросил недоумевая Вениамин.

     - А вы разве не наши? Так вы кто же, черт возьми?

     -  Ах,  не все ли равно? - сказал Вениамин, чувствуя, что он смертельно

устал, - я сяду, пожалуй...

     И он сел на опрокинутый ящик.

     -  Все ли равно или не все равно - это философия, а нам теперь некогда.

Извольте  взять браунинг и, если солдаты подойдут близко, палите в них. И вы

тоже...

     - А домой нам нельзя? - спросил Николай, недовольно хмурясь.

     -  Вот  еще  младенец какой! Что мы, для вас баррикаду будем разбирать,

что ли?

     -  Нате  вот,  -  сказал маленький человек, в меховой куртке, на кривых

ногах, которого высокий назвал товарищем Семеном.

     И  он  дал  Николаю и Вениамину по браунингу. Луна побледнела на небе и

ее  не было видно среди облачного пепла. Земля и небо были закутаны теперь в

серый шелк. Наступили томительные предутренние часы.

     Через  несколько минут Вениамину и Николаю казалось уже, что они давно,

чуть  ли  не  целую  неделю, сидят за баррикадой. Все вокруг было знакомо: и

этот  товарищ  Семен,  на  кривых  ногах,  который  тянул коньяк из горлышка

бутылки,  и  чернобородый  дружинник,  главарь,  по-видимому,  и молоденькая

голубоглазая  девушка  с  белою перевязью и красным крестом на ней; и каждая

доска,  живописно  торчавшая  в  баррикаде, и этот красный флаг, водруженный

наверху как знак вольности и мятежа...

     Где-то затрещал барабан - сухо и четко.

     -  На места, товарищи, - крикнул чернобородый. И те, у кого были ружья,

стали за баррикадой вплотную и приготовились стрелять.

     Что-то  трещало и дымилось около груды снега и камней, и как бы в ответ

на  этот  треск и дым время от времени цокали то звонко, то тупо, ударяясь о

баррикаду, солдатские пули.

     -  Что это с ним? - спросил Вениамин, заметив, что товарищ Семен как-то

странно сползает на животе с баррикады.

     Николай подошел к товарищу Семену и спросил:

     - Что с вами? А?

     Но товарищ Семен не отвечал.

     Николай  нагнулся  над  ним  и  заметил, что у него неподвижные глаза и

губы.

     - Как это странно всё, - пробормотал художник и вдруг пошатнулся.

     Он упал на колени и замотал головой, как будто бы его душил воротник.

     Но  этого  уже  не  видел  Вениамин. Поэт лежал на спине раскинув руки.

Правая   нога   его   как-то  неестественно  дергалась.  Над  ним  нагнулась

голубоглазая  девушка  с белой перевязкою. А он, приняв ее за другую, шептал

нежно: Маргарита... 
     1916 
     Судьба. - Печатается по изд.: Чулков Г. Люди в тумане. М., 1916.