Федор Григорьевич Волков, или день рождения русского театра

Автор: Шаховской Александр Александрович

ФЕДОР ГРИГОРЬЕВИЧ ВОЛКОВ, или ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ РУССКОГО ТЕАТРА

АНЕКДОТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ-ВОДЕВИЛЬ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ.

 

Сочинение князя А. А. Шаховского.

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Федор Григорьевич Волков.                                                                      Мочалов.

Братья его

Гаврило                                                                                                          Хотяинцев.

Григорий                                                                                                       Терихов.

Иван Трофимович Полушкин, кожевенный фабрикант,

вотчим Волковых                                                                                        Толченов.

Марфа Романовна, жена его, мать Волковых                                       Ежова.

Иван Афанасьевич Дмитревcкий, очень молодой

семинарист                                                                                                   Марсель.

Алексий Попов, родственник Волковых,

потом известный актер                                                                            Григорьев 1.

Михайло Попов, семинарист, потом актер и сочинитель               Дюр.

Михайло Чулков, то же                                                                           Сосновский.

Ваня Соколов, мальчик, родственник Дмитревского,

потом актер и сочинитель                                                                      Петряшев.

Фаддей Михеевич Mихеев, с приписью подьячий,

стряпчий и кум Волковой                                                                       Величкин.

Груша, питомица и крестница Михеева                                              Шелихова 2.

Корнило Борисович, Ярославский голова,

двоюродный брат Волковой                                                                  Байков.

Иоганн Краф, Немецкий мастер на фабрике Полушкина.               Рославский.

Соседи Полушкина.

Певчиe, музыканты, гребцы, мещане, нищая братия.

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ В ПАСТОРАЛИ:

Евмон (Дмитревский)                                                                             Марсель.

Берфа (Груша)                                                                                           Шелихова 2

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Театр представляете задний двор Полушкина на берегу Волги; на правой стороне, в третьей кулисе, кожевенный сарай: половина его на сцене, другая в кулисах; широкие ворота прямо на сцену; у сарая стоит пустая телега; скамейки, маленькие стулья деревянные и болван, на котором поправляют парики; на левой стороне забор; подле забора отдельно куст и чан или обрез, довольно большой. На берегу лодка; впереди сцены гусли; на левой стороне, в глубине театра, анбар между кулис.

 

ЯВЛЕНИЕ 1.

ФЕДОР ВОЛКОВ, сидит на правой стороне за гуслями; ГРИГОРИЙ стоит подле него со скрипкой; ВАНЯ ДМИТРЕВСКИЙ подле ВОЛКОВА держит в руках ноты; АЛ. ПОПОВ на крыше сарая привязывает веревки; М. ПОПОВ сидит подле маленького верстака и пишет; М. ЧУЛКОВ исправляет седой парик и расчесывает бороды; ГАВ. ВОЛКОВ дописывает посреди сцены кулису; несколько мальчиков помогают ГАВРИЛЕ ВОЛКОВУ и АЛЕКСЕЮ ПОПОВУ на крыше; мужики выносят из сарая кожи и нагружают в лодку, которая стоит у берега.

 

ХОР НОСЯЩИХ ТОВАР.

Товар последний подавайте,

Грузите в лодку поскорей.

 

А. ПОПОВ и МАЛЬЧИКИ, на крыше.

Живей веревки придевайте!

 

ВСЕ.

Ну, братцы, разом все, дружней!

 

ЧУЛКОВ.

Седая борода поспела.

 

ГАВРИЛО.

Эй, краску подавай живей.

 

ВСЕ.

Осталося немного дела;

Ну, братцы, разом все, дружней!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да перестаньте кричать, не мешайте Ване допеть последний куплет имениннику.

 

ВСЕ.

Тише, тише!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ну, Ваня, пой; а ты брат, Гриша, аккомпанируй верней.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Постараюсь, братец.

 

ВАНЯ ДМИТРЕВСКИЙ.

Извольте, Федор Григорьевич; я начинаю.

 

О наш отец, и благодетель

Несчастным с детства сиротам!

Тебе воздаст всех благ Содетель

Достойно, по благим делам.

Мы ж дел великих представленья

Словами, действием, лицом,

Тебе за все благотворенья

В дань благодарности даем.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ну, друг Ваня, кажется, что мой вотчим будет доволен этими куплетами.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

А вы довольны ли мною?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Очень! Поверь мне, что ты будешь славным актером.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Нет, вы шутите.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ни мало: и не будь я Федор Волков, если Иван Дмитревский не заставит о себе кричать не только наш Ярославль, но и всю Poccию.

 

ГАВРИЛО ВОЛКОВ.

А мне, братец, что ты предсказываешь?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что в тебе будет большой толк на стариков.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Да, брат Гаврило такой степенный и про него все говорят, что он, не бывши молод, состарился; а вот мы с Алексеем Поповым и Мишей Чулковым не таковы.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, вас никто степенностью не клепал; только и вы не ударите лицом себя в грязь на русском театре, который сегодня же родится в этом кожевенном сарае. Да скоро ли все будет готово?

 

А. ПОПОВ.

Я продеваю последнюю веревку для наших бумажных облаков.

 

ГАВРИЛО ВОЛКОВ.

Вот, братец, последняя кулиса готова; несите ее в сарай. (Уносят.)

 

ЧУЛКОВ.

Я славно расчесал все бороды и парики.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

А я уж сбегал к помещику Майкову в подгороднюю, и мнe велено явиться после обеда за музыкой и певчими.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А ты, Миша Попов, переписал ли мои стихи?

 

М. ПОПОВ.

В миг кончу; только, Феодор Григорьевич, боюсь, что на меня рассердитесь.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

За что?

 

М. ПОПОВ.

Что я, не смея вам помешать, когда вы оканчивали вашу резьбу для нашего прихода, сам собою переставил стихи и переменил рифмы: мне показалось, что этак лучше будет.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Посмотрим. (Берет бумагу и смотрит.)

 

ЧУЛКОВ.

Ну что, Ваня, какова тебя показалась моя сказочка?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Ей, ей, очень забавна!

 

ЧУЛКОВ.

Каково я в ней пересмеял всю приказную братию, здешнего соседа, с приписью подячего Михеича?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Ты уж настоящих пересмешник; но я боюсь, чтоб проклятый Михеич не подсмеялся над нами.

 

ЧУЛКОВ.

Как?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Да как не пустит к нам крестницы своей Груши, кто тогда будет играть в пасторали Берфу?

 

ЧУЛКОВ.

А как он не пустит? Она также крестница и Марфы Романовны, матери Волковых, и сегодня еще именины их вотчима.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Оно и так; да он терпеть не может Федора Григорьевича, и боится, чтоб питомица его не переняла у нас…

 

ЧУЛКОВ.

Чертовщины, как он называет театр?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, перечтя несколько раз стихи.

Так, Михайло Иванович, нечего делать, а должно признаться, что ты славно поправил мои стихи. Ну, брат, у тебя тут ума палата. (Целует его в лоб.)

 

М. ПОПОВ.

Благодарствуйте, Федор Григорьевич; но если моя голова не совсем пуста, то по вашей же милости.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Нет, по милости моего вотчима! Если я мог обучить тебя и их кой-чему, то все ему спасибо. — После покойного батюшки, я с братьями остался без всякого призора, но Иван Трофимович, женясь на матушки, отдал меня одного — затем, что я один был тогда на возрасте — к соседу Михеичу учиться грамоте, а потом отправил в Петербург на контору к Немецкому купцу, с которым он вел торг. Там-то я обучился по-немецки, и немного по-французски, — и хозяин мой, который любил меня, как сына, взял однажды в немецкий охотничий театр. Ах, Миша! ты не можешь себе представить, что со мной сделалось, как я в первый раз увидел театральное представление!.. Музыка, актеры, театр, трагедия — все свело меня с ума!.. Я не мог целую ночь сомкнуть глаз, вставал с постели, и воображая себя героем трагедии, ходил важно, да вдруг так закричал, что хозяйская кухарка, подумав, что кричат: «пожар!» подняла тревогу, разбудила весь дом: хозяйка меня разбранила, а хозяин на другой день достал мне билет в придворный италиянский театр.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Вот тут-то вы, я думаю, увидели чудеса? Ах, как мне досадно, что я еще ничего не видал!…

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Подрасти только, а то и ты увидишь, и тебя увидят.

 

ЧУЛКОВ.

Да что ж вы-то видели в италиянском театре?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Я сам не знал — на земле ли я был, или на небесах. Какая музыка! Какое пениe! Kaкие декорации, машины, платье!.. Только мне было страх досадно, что я не понимал слов; — но человек, и особливо русский, когда чего захочет хорошенько, верно до того добьется, и я добился до знакомства с италиянским суффлёром. За деньги, которые давал мне мой хозяин и присылал вотчим, он меня выучил по-италиянски, свел со всеми своими товарищами, — и я перенял все, что можно было: узнал музыку, ноты; понаторел в резьбе и живописи, которые уже я знал еще дома; принаровился к театральной постройке и машинам; снял с них рисунки; перевел нисколько пиес; а совсем тем не упускал из рук своего дела, и хозяин мой ни разу не бранил меня за нерадениe.

(Поет или читает.)

Кто сильно чувствует и жаждет

Упиться нектаром искусств;

От лишнего труда не страждет

И силен напряженьем чувств.

 

На все себе находит время,

Двойною жизнию живет:

И, прочим тягостное бремя,

Как легкое перо несет.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, поет.

Вот от чего, теперь я знаю,

Коротким время нахожу,

Как Ломоносова читаю,

Иль Сумарокова твержу.

 

ХОР.

Кто сильно чувствует в жаждет

Упиться нектаром искусств,

От лишнего труда не страждет

И силен напряженьем чувств!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Знаешь ли, Ваня, что Сумароков-то чуть меня не отправил в сумасшедший дом?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Как это?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Он в Кадетском Корпусе обучил играть свои трагедии. Я забрался туда за кулисы, — увидел Семиру, — слезы брызгали из глаз моих, сердце кипело, грудь вздымалась, я задыхался от бешенства, когда Аскольд говорил: «Коль меч мне в грудь вонзишь, паду перед тобой, а прежде никогда»… И вдруг, оттого, что кадет Бекетов, а не я, играл Аскольда, что у нас в Poccии нет еще русского театра, что мы еще равнодушны к своему и восхищаемся только иностранным, — мне сделалось так горько, так зло, что я ходил долго, как полуумный, — и решился, хотя, бы мне это жизни стоило, в стыд обеим столицам, завесть у нас в Ярославле первый русский театр: и вот он!.. Да, в этом кожевенном сарае и нынче же родится русский театр; я положил уж первый камень огромного здания. Отправленный вотчимом в другой раз в Петербург, я привез оттуда все, что на первый случай необходимо нужно для нашего дела, собрал, обучил вас, чему мог, и если вы, друзья, родились актерами, если я успел заронить в сердца ваши хотя искру того священного огня, которым воспламеняются души художников, то наш успех верен, — и то искусство, которое я перенял у Немцев и Италианцев, также, как и все, чему мы научаемся от других, удивит наших учителей. Вот чтоб я хотел выразить этими стихами. (Берет у М. Попова стихи и читает)

 

Народ Poccийcкий переимчив;

Он сметлив, силен и смышлен,

И все чужое увеличив,

В свое преобращает он.

Потешная Петрова рота

Родила войска — страх врагов,

И ботик маленький Петров —

Отец бесчисленного флота.

 

Сокровища всех царств природы,

Искусства, стран великих честь,

Пришли чрез горы и чрез воды

Чтоб в мразах Севера процветь.

И то искусство, в чем забаву

Вы видите теперь одну,

С собой в великую страну

Приносит пользу, честь и славу.

 

Оно в пособьях не обильно;

Но им, без красок и кистей,

Актер жипописует сильно

Портреты верные людей.

Поэта вдохновен стихами,

Актер искусною игрой,

А больше пламенной душой,

Владеет зрителей душами.

 

Чувствуетете ли, постигаете ли вы это?

 

ХОР ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ.

Все чувствуем и постигаем,

Художеств пламенем горим, —

И нашей жизнью отвечаем,

Что мы тебя не посрамим.

И то искусство, в чем забаву

Мы только видили одну,

Введя в роскошную страну,

Получим пользу, честь и славу.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Славно, друзья, славно! Так, я теперь наверно думаю, что стихи мои, и ваши дарования, подействуют на зрителей.

 

ЧУЛКОВ.

И я тоже думаю, да не на-верно!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

От чего?

 

ЧУЛКОВ.

Мои я сказки всем читал,

Наслушался суждений всяких;

Однако ж точно не слыхал

И трех суждений одинаких.

Одних смешит, чтб не смешно,

Других же не смешит смешное;

Так можем думать мы одно,

А наши зрители другое.

 

Хоть многие, я сам видал,

С одним и согласятся мигом;

Но он уж верно всем сказал,

Что говорит по старым книгам.

Всем новое, как дикий зверь,

У всех о старом только слово:

А то, что старое теперь,

Когда нибудь да было ж ново.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, большая часть людей говорят, действуют и даже думают по одной привычке.

 

ЧУЛКОВ.

А к театру-то у нас не привыкли.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Пусть так; но наш добрый воевода Мусин-Пушкин и важжный здесь помещик Майков, очень одобряют наше предприятие и помогают нам своими советами и разглашениями; мой дядя, ярославский голова, по просьбе моей и матушки, также нам сруки, да и сам вотчим мой грамотей и не прочь от нового: он завел здесь небывалую фабрику, выписал мастеров Немцев, а когда я ему читал старинную пиесу Эсфирь, которая была играна в теремах  Царевны Софии Алексеевны, он восхищался, и потому-то я выбрал ее для нашего первого представления, а после мы дадим мой маленький пастораль, Эвмон и Берфа.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Ах, вот она!..

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Кто?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Сама Берфа. Слава Богу, вотчим ее отпустил.

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 2.

ТЕ ЖЕ И ГРУША.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А, моя милая крестная сестрица, на-силу мы тебя дождались!

 

ГРУША.

Ах, братец, и сама я рада,

Что к вам сегодня урвалась,

И в жизни мне одна отрада

Чтоб с вами быть и слушать вас!

Такая страстная охота

К театру родилась во мне,

Что мне, как смерть моя работа, —

За ней горю, как на огне.

 

Как буду славно я одета

В пастушьем розовом венке,

В корсете розового цвета,

С корзинкой розанов в руке.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Ах, Грунюшка, вы роза сами,

Царица милая цветов.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Но бойся роз: он с шипами.

 

ГРУША.

Ах, нет, я, право, без шипов.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Так ее бояться нечего.

 

ГРУША.

Конечно нечего; только я сама боюсь…

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Чего, душа?

 

ГРУША.

Моего крестного отца и опекуна.

 

ЧУЛКОВ.

А разве у тебя есть какая тяжба?

 

ГРУША.

Нет, он кончил все тяжбы моей покойной матушки, а после смерти ее взял меня как-то без тяжбы в опеку и запрещает мне к вам ходить.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Однако ж ты пришла?

 

ГРУША.

Он только отпустил меня поздравить Ивана Трофимовича с именинами и велел, не оглядываясь, тотчас бежать домой. Пожалуста, не задерживайте меня, начните пробу; а если он зайдет сюда, то все пропало: я и Берфа.

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 3.

ТЕ ЖЕ И МАРФА.

 

МАРФА.

Что это, дети, вы тут проказите? муж давно вернулся от заутрени, а вы еще его и не поздравили: ведь он хоть и вотчим вам, а, право, стоит родного отца.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

И мы, матушка, его любим, как родного отца, и для его же удовольствия приготовляли наш театр.

 

МАРФА.

Ах вы затейники, затейники! Только я хоть и потакаю вашим затеям, а у самой сердце вымерло.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Не бойтесь, матушка: я уверен, что театр ему понравится, он человк умный.

 

МАРФА.

Эх, друг мой! на всякого мудреца много простоты: он слишком слушает разсказы кума Михеича, а этот… Ну да Бог с ним!… тебя очень не жалует и называет умником.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да разве это бранное слово?

 

МАРФА.

Но нашему нет, а по его — да; у всякого свой толк, Фединька: вот попробуй-ка кто тебя назвать вором, или плутом, так ты верно осердишься; а как ему скажешь: ой, ты вор, ой ты плут, так у него ушки на полке!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

От того, что эти Михеичи, судя по себе, не знают и не хотят знать другого ума, кроме воровства и плутней,— им и в голову не приходит, что ничего нет глупее плутней.

 

МАРФА.

А вот у моего ИванаТрофимовича всегдашняя поговорка: плутовать — глуповать, честно жить — хлеб нажить. И по уму-то кум Михеич хоть гораздо глупее моего мужа, да по плутням-то ему голову кружит: так мне куда зло, что он ему напевает, будто ты в Петербурга свихнулся с православия, пошел в какие то фармазоны, или фокусники, что-ли?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Неужли этому батюшка верит?

 

МАРФА.

Боже упаси! Да ведь одно да одно все в уши жужжат, да жужжат, то не диво, что и сам не знаешь как, а в голове что-то завяжется.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так я докажу ж при нем этому с приписыо подъячему, что человек просвещенный и лучше, и честнее, и благочестивее всякого невжды.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Нет, доказать ему не скоро можно:

Он так в свое невежество влюблен,

Что говорить — и знать того не должно,

Чего не знает он.

 

А знает он всего одну науку:

По каверзам давать законам толк;

Он и к письму когда приложит руку

И тут ввернет крючок.

 

МАРФА.

Правда твоя, Гриша: он большой охотник до крючков.

 

ГРУША.

Вот отчего он и меня грозится запереть на крючок.

 

МАРФА.

А, Грунюшка, ты здесь? А я думала, что ты домой ушла.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Нет, Марфа Романовна: ваша крестница для именин Ивана Трофимовича играет со мною в пасторали.

 

МАРФА.

Эх, это не ладно вы затеяли: опекун ее хоть и закаялся входить в театр; ну, да если как проведает, то меня с вами потащит к суду. Нельзя ли без нее обойтись?

 

А. ПОПОВ, с крыши.

Берегитесь, берегитесь! крестный зверь…

 

МАРФА.

Какой крестный зверь?

 

А. ПОПОВ.

Фаддей Михеич; он сводит с заднего крыльца Ивана Трофимовича.

 

ГРУША.

Ай, беда!

 

МАРФА.

Беги же скорей!

 

ГРУША.

Ноги подкосило…

 

А. ПОПОВ.

Идут сюда; убирайте все, а я здесь спрячусь.

 

МАРФА.

Ну, как нам быть?

 

ГРУША.

Я спрячусь.

 

МАРФА.

Вам нечего прятаться, — вы свои; а вот их, да все эти припасы куда бы спрятать?…

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Эй! убирайте все в сарай.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Грушенька, спрячься в кусте, а я вскочу в этот обрез; мы все таки близко будем.

(Груша прячется в кусте, а Ваня в обрез.)

 

ЧУЛКОВ.

Эй вы, положите бороды в театр. — (Исполняют.) А я спрячусь в эту телегу.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ М.Попову.

Миша, полно писать! Идут!

 

М. ПОПОВ продолжая все писать.

Хорошо.

 

ЧУЛКОВ.

Ба! Вот еще парик остался… Куда его деть?… Да чего лучше!… (Надевает на М. Попова.)

 

М. ПОПОВ.

Благодарствуй. (Все пишет.)

 

МАРФА, бегая по театру суетится, чтоб все было прибрано.

Ну, все ли прибрали?

 

ГАВРИЛО ВОЛКОВ,

Все, кажется… (На берег лодке.) Отваливай! (Лодка уезжает.)

 

МАРФА.

Ба! Да кроме детей уж никого нет: ку-куда ж все попрятались?

 

(Груша, Ваня, А. Попов и еще несколько мальчиков, спрятавшихся по разным местам, и двое из них за обрез, в котором Ваня, отвечают из своих мест:)

 

Я здесь! Я здесь!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, заперши ворота в capaе и взяв ключ.

Крепость заперта, ключ в кармане, и я смело ожидаю подъяческого нападения.

 

МАРФА.

Пожалуйста, Фединька, не бранись с ним; поверь мне старухе: тишь да гладь, Божья благодать; тише едешь, дальше будешь.

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 4.

ТЕ ЖЕ, МИХЕИЧ и ПОЛУШКИН.

 

ПОЛУШКИН.

Изволь, Фаддей Михеич, сам посмотреть мой товар и скажи своему милостивцу, хорош ли он.

 

МИХЕИЧ.

Я только, куманек, для проформы обревизирую.

 

МАРФА.

Они идут в сарай, вот беда!… Дети, поздравьте ж вотчима.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Извините, батюшка, что мы не успели еще вас поздравить.

 

МАРФА.

Я во всем виновата; хотела им дать знать, да в хлопотах к нашему пиру и забыла; не прогневайся на меня, батюшка Иван Трофимович.

 

ПОЛУШКИН.

Да разве, матушка, я на тебя когда гневаюсь? Здравствуйте, дети! — (обнимает Волковых.) Да что вы здесь поделывали?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Я окончил резьбу, которую к вашим именинам обещался сделать в наш приход.

 

МИХЕИЧ.

А в какой? смею спросить вашу премудрость.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Моя премудрость скажет вашему… любопытству, что в наш, стало быть и в ваш.

 

МИХЕИЧ.

Извините, не стало быть: я знаю, где мой, где их, чему мы поклоняемся; а где ваш, и чему вы поклоняетесь, это известно, может быть, только одному…

 

МАРФА.

Кому?

 

МИХЕИЧ.

Спросите у сынка вашего, а у меня язык не поворотится выговорить.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Все знают, что у вас рука поворотливее языка.

(Показьшает как подъячие берут.)

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, делает знак Грише, чтоб он молчал.

 

МИХЕИЧ.

Ах, ты бе… Да нечего дивить, братцево обученье.

 

ПОЛУШКИН.

Да, спасибо Федору Григорьевичу, он таки их обучает.

 

МИХЕИЧ.

А чему бы такому? смею спросить.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Быть честными людьми и не связываться с плутами.

 

МИХЕИЧ.

А кто бы таков был, по вашему, плут?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Уж конечно не вы.

 

МИХЕИЧ.

Не я?…

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ, в сторону.

Задел за живое!

 

МИХЕИЧ.

Ну, положим, что не я; да кто же бы та­кой, например? ч

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А например, тот, кто так умно плутует, что его не только не поймаешь, но и не заметишь.

 

МИХЕИЧ.

А разве я находился в поиме, или оставлен под замечанием?

 

ПОЛУШКИН.

Да что ты, кум, все прицепляешься? он тебя не трогает?

 

МИХЕИЧ.

Нет, он трогает таких людей, которые и не нам чета: да здешний помещик Гур Любимович Чупчиков имел за собою по ревизии до семисот душ, человек классной, красивой провинции; а мне пересказывали, что он его отбоярил виршами.

 

ПОЛУШКИН.

Кто это?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Be знаете, батюшка, Чупчикова: он третьего дня выехал на славном Турецком жеребце; Ваня Дмитревский стал хвалить и ездока и лошадь, и я ему сказал эпиграмму.

 

МИХЕИЧ.

Слышишь ли, что он сказал, а!… А что значит это слово?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Название рода стихов.

 

МИХЕИЧ.

А! так ты сказал стихами. Да что ж такое?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Всадника хвалят: хорош молодец;

Хвалят другие: хорош жеребец;

А я так примолвлю: и конь и делина

Оба пригожи, — и оба скотина!

 

МИХЕИЧ.

А, что? каково?… Да ведь это не в бровь, а прямо в глаз!

 

ПОЛУШКИН, смеясь.

Не в глаз, а в голову.

 

МИХЕИЧ.

Смййся, смейся, да чтоб после не плакать.

 

Эх, сватушка, поверь,

Что плакать горько станешь,

И если не теперь,

То впредь меня вспомянешь:

Твой умница большой

Заел у многих душу,

И я к вам ни ногой

Пускать не стану Грушу.

 

ПОЛУШКИН.

Полно-те о старом толковать; скоро время к обедне, — пора нам посмотреть товар. (Ведет Михеича к сараю.)

 

MАРФА, Федору Волкову.

Не робей, Федя, говори все на меня.

 

ПОЛУШКИН.

Ба! Да сарай заперт…. А где сторож?

 

МИХЕИЧ.

Вот никак он… Ба! Да он пишет… Ох, ох! Уж и сторожа стали грамотеи… (Подходит к М. Попову и толкает его.) Эй, ты!

 

М. ПОПОВ.

Что?

 

МИХЕИЧ.

Вставай… Ба! Да что это за чучело?

 

М. ПОПОВ.

Кто чучело?

 

МИХЕИЧ.

Ты… Полюбуйся-ка, куманек, на эту обезьяну.

 

ПОЛУШКИН.

Ба! Миша Попов! Да что это у тебя на голове?

 

М. ПОПОВ.

Извините, Иван Трофимович, я вас не приметил, и не снял шляпы.

 

МИХЕИЧ.

Какой шляпы!.. (Вырывая парик.) Что это?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Парик.

 

МИХЕИЧ.

Знаю, что парик; мы таки, благодаря Бога, хоть и не бывали в Петербурге, а парики видали… Да кто его на тебя надел?

 

М. ПОПОВ.

Я, право, и сам не знаю, как он на мне очутился.

 

МИХЕИЧ.

Очутился… Прошу прислушать, куманек, очутился!… А кто, не здесь будь сказано, очучается? — Ан и выходит моя же правда: повадится кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить.

 

МАРФА.

И, куманек! Тут нет ни кувшина, ни воды; этот парик привез Федя из Петербурга.

 

МИХЕИЧ.

Да и я об этом же говорю, кумушка, что твой Федя много кой-чего прочего привез из Петербурга, и куда он повадился ходить, там ему и голову сломить.

 

Мне ваш же сказывал приказчик,

Что ваш разумник, в час ночной,

На плечи вскинув красный плащик

И свиток черный взяв с собой,

Сойдет за Волгу, да русалок

Умильно так молить начнет;

А там на склик проклятых галок

Как будто леший заревет.

Тут галки вдруг подымут грохот,

Взовьются тучей вкруг его;

А там в воде раздастся хохот, —

И я слыхал, что оттого

Он прослыл в городе удачей,

Что к чорту ходит на погост.

 

МАРФА.

А я слыхала, что подъячий

И чорта проведет за хвост.

 

ПОЛУШКИН.

Эх, матушка, Марфа Романовна!

 

МАРФА.

Виновата, батюшка Иван Трофимович: сорвалось с языка, — материнское сердце не вытерпело, и хотя Фаддей Михеич мне и кум, а не променяю на него моего родного сына; не прогневайся на меня, а я скажу ему, что он лжет.

 

ГАВРИЛО ВОЛКОВ.

Не лжет, а врет.

 

ПОЛУШКИН.

Да это не он лжет, а приказчик наш.

 

МИХЕИЧ.

Ну пусть приказчик лжет, да парик-то что говорит, и откуда он очутился?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Он молчит, а я говорю, что я его привез из Петербурга.

 

МИХЕИЧ.

А на какую потребу?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

На то, чтобы в нем представлять комедию.

 

МИХЕИЧ.

Слышишь ли, кум? Слышишь ли, кум? Слышишь ли, кум?

 

ПОЛУШКИН.

Слышу, пока ты меня не оглушил.

 

МИХЕИЧ.

Ах, для чего я сам не оглох до сей оказии!… Что, не говорил я тебе, что этот заморский мастер мастерит перевернуть твой дом в дьявольское гнездо… что он затевает комедпо.,.

 

МАРФА.

Да что ж тут за беда? Я слышала от Ивана ж Трофимовича, что при отце нашем, первом Императоре, представляли комедии не только в Кремле, но и в царевниных теремах и в Ростовской семинарии.

 

ПОЛУШКИН.

Да, точно, дядя покойный сам их видал.

 

МИХЕИЧ.

А заводил ли твой покойный дядя у себя комедии?

 

ПОЛУШКИН.

Нет.

 

МИХЕИЧ:

Вот оно-то и есть: знай, сверчок, свой шесток; большому кораблю большое и плавание, а наши лодочки держись берега; оно и не так опасно… Да и что толку в ваших комедиях?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А то, что oни изобличают тех бездельников, которые увертываются от правосудия.

 

МИХЕИЧ.

А каких бы, например?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, например, таких, которые целый век, кривя душою, бездельничая, разоряя честных людей ябедничеством и заводя безконечные тяжбы, унырнули от строгости законов.

 

МИХЕИЧ.

Все это умниц суд прнватвый

Стрень-брень, без формы приговор;

У нас же толк простой, да внятный:

Кто не поиман, тот не вор.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А если кто пойман, да вырвался.

 

МИХЕИЧ.

Все-таки не вор, а провор; а кто осмелится опубликовать его вором, того самого так зацепят, что и не отцепишься. Нет, голубчик, не замай наших, и если твои комедии, да Боже вас избави, захотят эдак марать честных людей, то и ты, и вотчим твой, да и те, кто у вас в доме бывают, наживут себе таких супостатов, от которых ничем не отделаешься; чего доброго, и твоя фабрика поплатится за его комедии, — и я уж тогда пера в чернила не обмокну.

 

ПОЛУШКИН.

Послушай, Федор Григорьевич: если твой театр в самом деле может нажить мне врагов, то я покорный слуга.

 

МИХЕИЧ.

Вот то-то же: старик себе на уме, знает, где раки зимуют — и да будет проклят твой театр! Не так ли, кум?

 

ПОЛУШКИН.

Я никого и ничего не проклинаю; но и не благословляю тебя, Федор Григорьевич, на такое дело, от которого ты можешь себе нажить врагов.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Хотя я и не боюсь врагов, а могу вам отвечать, что театр вам доставит важных друзей. Всякий Русский с сердечною радостию увидит на своем языке и своими актерами представленных во всей красе людей, соделавших славу его отечества; всякий благомыслящий человек с удовольствием будет видеть осмеяние порока, — и я уверен, что сам Фаддей Михеич рад будет, когда ему представят в лицах какого-нибудь воеводского товарища, которого он же за нос водил… Не так ли?

 

МИХЕИЧ.

Оно и так, да не так: и что ты ни пой, а я свое говорю: твой театр чертовщина и бесовщина, и заводить его куму не для чего; выставлять себя выскочкой неприлично; тратить деньги на пустое не годится.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А если я вам докажу…

 

МИХЕИЧ.

Ты мне докажешь?… Ты?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, я.

 

МИХЕИЧ.

Нет, голубчик, молоденек: не забывай, что я тебя и грамоте Русской обучил, так тебе меня учить не удастся. А ты, куманек, слушай, или не слушай меня, только я тебе наотрез скажу, что если у тебя да заведется хоть пол-комедии, то ты ищи себе другого стряпчего, и пусть тебя волочат по судам, как хотят, а на меня не надейся, — и я в твой дом ни ногой, чтоб не видеть того разврата, который, по милости твоего умника, в нем заводишь.

 

МАРФА.

Какого разврата? Прошу не обижать нашего дома! И что в нем заводится?…

 

МИХЕИЧ.

Если мы не увидим, то услышим.

 

МАРФА.

Нет, я прошу…

 

ПОЛУШКИН.

Эх! Да мы опять заговорились, а товар то все еще не осмотрен… Да у кого ключ?

 

МАРФА.

Мой грех во всем: нынче я для радостного дня, приготовляя все, чтобы не стыдно было дорогому имениннику, услала всех сторожей и запрятала ключ, не знаю куда; — но если прикажешь, побегу…

 

ПОЛУШКИН.

Не беспокойся, матушка… Да от анбара с отборной юфтью не найдется ли поближе ключа?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Вот он у меня; прикажете, я отопру.

 

ПОЛУШКИН.

Потрудись, Федор Григорьевич… Ну, любезный куманек, полюбуйся-ка нашей отделкой… Пойдемте, дети, покажем ему товар лицом. (Входит со всеми в анбар, который на левой стороне.)

 

ЧУЛКОВ, выглядывая из телеги.

Они ушли?… Эй, Миша!

 

М. ПОПОВ, который опять принялся писать.

Что?

 

ЧУЛКОВ.

Что с тобою понаделалось?

 

М. ПОПОВ.

Я, право, и сам не знаю: ты знаешь, когда я примусь за сочинение, то ничего вкруг себя не вижу, не слышу.

А. ПОПОВ, выглядывая с кровли.

Ваня!

 

ДМИТРЕВСКИЙ, показываясь из обреза.

Что?

 

А. ПОПОВ.

Вставай, они ушли в анбар, да скоро выйдут.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Уф!… Грушенька, они ушли.

 

ГРУША.

Ах, я от страха вся дрожала,

Не чувствуя ни рук, ни ног.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Ты близко от меня стояла,

А говорить с тобой не мог.

 

ЧУЛКОВ, садясь в телеге.

Я скорчил так себе всю спину,

Что вряд ли скоро распрямлюсь.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Дан, я к тебе обрез подвину.

 

ГРУША.

Не двигай, нет, я страх боюсь.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Да никого из них не видно,

Подвинуть в миг его могу.

(Вылезает из обреза и целует руку Груши.)

 

ВМЕСТЕ.

 

А. ПОПОВ.

Да никого из них не видно,

Так я на крышу взлесть могу.

(Взлезает на крышу.)

 

ЧУЛКОВ.

Да никого из иих не видно,

И я поправиться могу.

(Становится в телеге.)

 

ГРУША, вырывая руку.

Ах, Ваня, как тебе не стыдно!

Влезай опять: я помогу.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, не пуская руки.

Нет, прежде надобно подвинуть.

 

ГРУША.

Ну, так скорее подвигай.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Да грустно мне тебя покинуть.

 

ГРУША.

Ах, полно, ну, скорей влезай!

 

ДМИТРЕВСКИЙ, влезая на чан.

Я в миг впрыгну, ты будь в покое!

(Держась за Грушу, влезает на край чана.)

Вот, прыгаю…

 

М. ПОПОВ.

Идут!

 

ДМИТРЕВСКИЙ, желая прыгнуть, опрокидывает обрез.

Ах!

 

ГРУША.

Ах!

 

ЧУЛКОВ, ПОПОВ, ПОЛУШКИН, МИХЕИЧ и пpoчиe, выходящие из анбара.

Что там за крик, что тут такое?

 

МИХЕИЧ.

Обрез стоит, как на ногах.

Ну, видишь, кум, и это чудо

Ей, ей, не хуже парика.

 

ГРУША.

Ах, худо, Ваня.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Очень худо.

 

МАРФА, ВОЛКОВ и ПОПОВЫ.

Ну это взбесит старика!

 

МИХЕИЧ, подходит к обрезу. Груша падает на колени.

Эй, кум, сюда! вот тут находка! (Ване.) Что здесь ты делаешь, востряк?

 

ДМИТРЕВСКИЙ, оробев.

Кто? я-с? — Сижу.

 

МИХЕИЧ, увидя Грушу, которая от страха сидит на своих коленях.

Ах, ты, красотка, зачем здесь спряталась?

 

ГРУША, дрожа от страха.

Да так.

 

ПОЛУШКИН, увидя Чулкова.

А ты что делаешь в телеге.

 

ЧУЛКОВ, как бы погоняя лошадей.

Скачу в Москву на почтовых.

 

А. ПОПОВ, ложась на крышку.

А я ночую на ночлеге.

 

ПОЛУШКИН и МИХЕИЧ.

Да сколько здесь явилось их!

 

МИХЕИЧ, Ване и Груше.

Вы век сидеть хотите?

 

ДИИТРЕВСКИЙ и ГРУША.

Нет, право, не хотим.

 

МИХЕИЧ.

Однако ж вы сидите.

 

ДМИТРЕВСКИЙ и ГРУША, вставая.

Нт, мы уж не сидим.

 

МИХЕИЧ, Марфе.

Ну, вот мои наветки.

Ты видишь ли теперь? (Полушкину.)

Вот матушкины детки,

Так и вперед мне верь. (Груше.)

Я от тебя добьюся,

Ты скажешь все…

 

ГРУША.

Скажу.

 

МИХЕИЧ.

Скажи ж!

 

ГРУША.

Я вас боюся,

И вся как лист дрожу.

 

МИХЕИЧ.

Чтобы меня бесславить,

Пришла сюда ты в дом.

 

ГРУША.

Нет, я пришла поздравить.

 

МИХЕИЧ.

Поздравить, — за кустом!

Нет, ты пришла у брата

Заморскому уму

Учиться.

 

ГРУША.

Виновата!

 

МИХЕИЧ.

Да не бывать тому,

Домой, домой, сударка! (Марфе.)

Ну что? Каков твой сын? (Полушкину.)

А ты не ждал подарка

Себе для именин. (Груше, которая от страха перебирает пальцами.)

Ну, что ты щиплешь пальцы,

Ида сейчас домой;

Тотчас садись за пяльцы

И к братцам ни ногой.

 

МАРФА.

Ах, батюшка, Иван Трофимович!

 

ПОЛУШКИН.

ЧтЬ, матушка, Марфа Романовна!

 

МАРФА.

Да ты уж не гневаешься ли на детей моих?

 

ПОЛУШКИН.

А ведь было бы за что прогневаться. (ФЕДОР ВОЛКОВу.) Что это было!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Послушайте, батюшка, вы мне до сей поры во всем верили.

 

ПОЛУШКИН.

И ты ни в чем меня не обманывал.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так не спрашивайте меня ни о чем до вечера, или я вам наперед говорю, что вы принудите меня в первый раз в жизни солгать.

 

ПОЛУШКИН.

Избави, Боже, тебя к этому принуждать; но, Федор Григорьевич, я тебе скажу одно: чтобы ты мне в вечеру ни сказал, а то, что я видел и слышал, у меня крепко здесь засело.

 

MAPФA.

Ах, батюшка, Иван Трофимыч, на всякое чиханье не наздравствуешься, и мой любезный куманек, много тебя смущает.

 

ПОЛУШКИН.

Где ему меня смущать! Да дело-то что-то затеяно не по нашему… Ба! Да ты, брат Феодор, и голову повесил… Полно, где видано, чтобы у именинника лучший его гость, первый его друг и товаршц, унывал!… Брось все, обними сердечного отца,— да и за веселье.

 

Сегодня мы сберем пирушку

Для важных  городских гостей,

Ратафии поставим кружку

И в круговую всякой пей.

 

Ни чьей досады не попомним,

Ты всех на хлеб и соль проси;

И братью нищую накормим,

Как встарь водилось на Руси.

 

Ты ренскаго из бочки новой,

Жена, цеди и нищих пой,

За здравье Дочери Петровой

И счастье родины святой.

(Все уходят.)

 

 

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Театр представляет декорацию первого действия со всем, что на ней было при окончании акта.

 

ЯВЛЕНИЕ 1.

ФЕДОР ВОЛКОВ, сидит подле закрытых гуслей своих; у него в руках перо и перед нимь счеты, которые он поверяет. ДМИТРЕВСКИЙ, в плаще, под которым на нем надето платье Эсфири, румянит девушек, одетых иудейскими девами; А. ПОПОВ, полуодетый, репетует роль и ему суффлирует М. ПОПОВ, ГАВРИЛО ВОЛКОВ тоже в плаще, под которым платье Мардохея, разбирает венки и раздает женщинам.

 

А. ПОПОВ.

Ну, брат, я, кажется, роль твердо знаю.

 

М. ПОПОВ.

Не очень, ты во многих местах ошибался.

 

А. ПОПОВ.

Ты вечно о пустом хлопочешь:

Тебе все знай и перезнай.

Нет, брат суффлер, уж как ты хочешь,

А только с нами не зевай.

Ну, как упомнить все те вздоры,

Что автор пишет иногда?

И настоящие актеры

Их роли знают не всегда.

 

М. ПОПОВ.

Так, стало быть, они не настояние актеры; человек, который не знает своего дела, ни в чем не будет настоящим и не заслужит уважения. Не так ли, Феодор Григорьевич?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так, да ты меня сбил с счета… 13,128 с завода, 24,248 на заводе.

 

М. ПОПОВ.

Да что вы делаете?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Вотчим дал мне поверить счеты… А, Миша, перепиши же скорее последние мои стихи.

 

М. ПОПОВ.

Я уж их переписал.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Хорошо… И так остается 11,114… так… Эй, брат Ваня, закрась Артаксерксовы кресла. Обивая их, краску стерли..

 

ГАВРИЛО ВОЛКОВ.

Закрашу тотчас.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Вот еще неверно… Ваня, показал ли ты девушкам, как им стоять на театре?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Сейчас показываю. (Становит девушек в полукруге.)

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, точно пропущена цена; да я мигом поправлю.

 

А. ПОПОВ.

Каков молодец!

 

М. ПОПОВ.

Русский человек сметлив, досужен и спаровчив.

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ е.

ТЕ ЖЕ и ЧУЛКОВ.

 

А. ПОПОВ.

А, брат Миша, что там делается?

 

ЧУЛКОВ.

Да теперь уж почти все гости…

 

А. ПОПОВ.

Разошлись?

 

ЧУЛКОВ.

Да иные разошлись, иные развелись, а иные и разнеслись.

 

У нас в питье считаются три класса:

Один, когда зовется пить в красу,

Когда огонь зардеется вкруг глаза

И расцветут пионы на носу.

Другой зовут: напиться с воздержаньем,

То есть, когда, воспомня старину,

Купец, простясь с приятельским собраньем,

Идет, держась за стену, иль жену.

А третий класс: питье с расположеньем,

Тут успевай хозяйка наливать;

И гости пьют, как будто сь принужденьем,

Покуда их положат на кровать.

А стряпчий наш, краса всех пьяниц штатских,

Изображал второй потешный класс,

И шел, держась за членов магистратских,

А члены шли, за стряпчего держась.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Уф! Кончил… Ну что ты рассказываешь?

 

ЧУЛКОВ.

Я рассказываю, как наш благодетель Михеич отправился домой.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Давно?

 

ЧУЛКОВ.

Да уж часа с два, больше.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Боюсь, скоро проспится.

 

ЧУЛКОВ.

О, нет: Марфа Романовна его порядочно употчивала и приказала вам сказать, что она непременно сюда приведет Ивана Трофимовича, только не отвечает, что из этого выйдет.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А я отвечаю, что он придет в восхищениe.

 

ДМИТРЕВСКИЙ. •

А как Грушa ее будет с нами играть, то и все прощай. Я уж проведал, что опекун запер ее в комнату и не велел даже подходить к окошку, и если ее не будет, то я не играю Эсфири.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что такое?

 

ЧУЛКОВ.

Он не хочет играть Эсфири.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Как, Ваня! Похоже ли это на тебя? Ты такой малой добрый, услужливый, доброхотный…

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Воля ваша, вы можете на меня сердиться, бранить, прибить меня, если хотите, а я играть не в силах: я так расстроен, так у меня голова болит, что не могу показаться на театр.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да от чего?

 

ЧУЛКОВ.

Оттого, что Груши не будет.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Эх, Ваня, какой стыд: за девочку изменять друзьям, чести, своему искусству…

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Да что ж делать, если я не могу, если я расплачусь…

 

А. ПОПОВ.

Лодка с музыкой причаливает; пойдемте на встречу.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, Ване.

Пойдем.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, садясь на стул.

Не могу!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, Чулкову.

Уговори его. (Идет к лодке, которая подплыла.)

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 3.

TЕ ЖЕ, ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ, ГРУША, певчиe и музыканты.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ, выходя из лодки.

Ну, братцы, рядом становись,

На плечи весла вы кладите.

(Груше.)

Ты крепче за меня держись,

Порядком все за мной идите.

(Гребцы делают из весел род носилок, сажают на них Грушу, которая в покрывале.)

 

ХОР, идя вперед и неся Грушу.

С большою радостью идем

Играть, и пить, и потешаться,

Добычу славную несем:

Кто хочет ею любоваться?

 

ВОЛКОВЫ, ПОПОВЫ и проч.

Так скоро мы, друзья, начнем

Играть, и пить, и забавляться.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Что это там?

 

ЧУЛКОВ.

Ну, подойдем, (ведет его.) Вот Груша.

 

Д МИТРЕВСКИЙ.

Нет, не может статься. (Узнав Грушу.) Она! Как ты сюда пришла?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Ты видел: нашими руками.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Да за замком она была.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Так что ж? Замки везде с ключами.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, Груше.

Как это сделалось, что вы здесь?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Я, возвращаясь из подгородной на лодке с музыкой, остановил лодку против Михеичева сада, сбежал на улицу; увидя Грушу в окошко, догадался, что делать: вбежал, шеппул Михеичу, что встретил стряпчего, который должен говорить против него в суде по вотчимовому делу, что этот стряпчий юркнул в воеводскую канцелярию. Он с полпьяна вскочил и побежал, сломя голову, а я выручил Грушу, — вот и все!

 

ДМИТРЕВСКИЙ, обнимая Грушу.

Чего ж еще больше?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Теперь все собрались, — и я кончил вотчимово поручение, так надо заняться костюмами.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, развертывая плащ.

Я уж в половину одет.

 

А. ПОПОВ.

И я почти совсем об-Аманился.

 

ГАВРИЛО ВОЛКОВ.

И я почти готов.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Я мигом наряжусь, и привез Грушино платье, которое в Майковой подгородной шила сенная девушка, а покрывало уж на ней.

 

М. ПОПОВ.

Я сначала суффлирую, а к концу буду готов.

ЧУЛКОВ.

А я к началу.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ,

Мне еще надо будет встретить батюшку, а во время увертюры успею одеться.

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 4.

ТЕ ЖЕ и МАРФА.

 

МАРФА.

Когда я услышала музыку, сердце у меня забилось: еле утерпела, чтоб не прибежать к вам. Ну, что, все ли у вас готово?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Все тотчас поспеет.

 

МАРФА.

Да что ж вы тут стоите, сложа руки? Hу, все скорей в сарай… эй-бишь—в театр, одевайтесь, приготовляйтесь, — идите, идите, отворите двери… нет, нет, не эти: у них свои сзади, а это для гостей, — так, что ли?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так, матушка, да не беспокойтесь, — все поспеют.

 

МАРФА.

Ну, хорошо, коли поспеют; да меня беспокоит кум Михеич: боюсь, чтоб он не скоро проспался.

 

ГРУША.

Ах, матушка крестная, да он уж проспался.

 

МАРФА.

Ах, он злодей! Каков же! Я ему все в двойную череду подносила: да этим подъячим и хмель трин-трава, ничуть не крепче зверобоя.

 

ЧУЛКОВ.

Да если зверобой, в самом деле зверобой, то должен его убить.

 

МАРФА.

И, батюшка, что он за зверь? Так, ни рыба, ни птица. Да чтобы он не прикатил спьяна сюда.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Не бойтесь, матушка, я его турнул за стряпчим Вифантьичем в воеводскую канцелярию, версты за три отсюда, — и он теперь еще бежит, сломя голову.

 

МАРФА.

Ништо ему, пусть его пробежится… А стряпчего там нет?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

И не бывало!

 

МАРФА.

Славный ему променаж… Ха, ха, ха! Я как будто вижу, как он улепетывает, как брюшко его колыхается, как он пыхтит… (Хохочет.) Беги, беги, надседайся! — Найдешь там Вифантьича. (Хохочет.) Ох, да что я расхохоталась, уж полно, к добру ли?… Мой Иван Трофимович, хоть человек и тиxий, да и тиxиe люди подчас так разбушуются, что Боже упаси!., все перевернут вверх диом.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ах, матушка, не пугайте меня; я и без того, признаюсь вам, не знаю, что со мною делается.                                                             —

 

МАРФА.

Не робей, не робей… авось… Да что ж вы опять стали? Идите, идите… (Толкает всех, кроме Ф. Волкова; все уходят и Марфа туда же гонит М. Попова.)

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 5.

МАРФА, Ф. ВОЛКОВ и М. ПОПОВ.

 

М. ПОПОВ.

Я, Maрфa Романовна, только пока суффлер.

 

МАРФА.

А! — Фединька, что он такое?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ему не надо одеваться: он только будет нам подсказывать, когда мы что забудем.

 

МАРФА.

Вот что! Как это умно вздумано; человек то есть: ну, как не забыть ему… Ах, вот и я забыла шепнуть двоюродному дяде твоему, здешнему голове чтоб он, знаешь, побольше поджог великатность Ивана Трофимовича: все мы люди, все под Богом ходим. У кого нет своего конька, который его везет, куда хочет? Надо только уметь за всякого взяться, а братец-голова — человек дальновидный.

 

Скажу, что этот голова,

Недаром голосой зовется:

На нем такая голова,

Каких голов ее вдруг найдется!

А от иного головы

Жди поголовного изъяна, —

И голова без головы

Не лучше этого чурбана!

(Показывает на болван, на котором направляли парики.)

 

А если братца-голову сменят, то разве только один мой Иван Трофимович может быть здесь головою, и то с помощию Божией.

 

М. ПОПОВ.

И вашей?

 

МАРФА.

И, батька, наше бабье дело: молчи и слушай разумных людей, да делай, что мужу угодно… А, кажется, Фединька, Михеич-то заронил искру в наш чердак. Боюсь, чтоб не было пожара, а уж давеча крепко дымок показывался… Уверен ли ты, что твой театр его разгонит?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Совершенно уверен: можно ли видеть театр без восхищения?

 

МАРФА.

Ну, ты много видал, много слыхал, много читал: так все должен лучше знать нас,  глупых баб.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

И все мое знание без вашей помощи никуда не годится.

 

МАРФА.

Что ты думаешь… а взаправду, и бабья глупость иногда пригодится… Ну, да утро вечера мудреней… поутру-то мы с тобой больно поплошали, а в вечеру-то, авось… Ну, да прощай; чему быть, того не миновать; я пойду к гостям: а там как у тебя все готово будет, мы с братцем-головой и выведем сюда, кого нам надобно… Прощай!… (Возвращаясь.) Только я чтото сегодня не путем весела… Правда, день то такой радостный… Ну, да что бойся, то хуже… побежать стряпать вместо Михеича.

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 6.

ФЕДОР ВОЛКОВ, М. ПОПОВ и потом другие актеры, один после другого, выбегают  из сарая.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Дай руку, Миша, — пощупай, как сердце выскочить хочет.

 

М. ПОПОВ.

Да! Очень бьется: неужли от страха!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Я сам не знаю от чего… А кстати: я вчера, воображая живо ту минуту, когда явлюсь в первый раз на сцену, почувствовал такое же биeниe, схватил перо и написал;

 

Скажи мне, сердце, отчего

В тебе столь сильное биеньe!

От страха ль только одного,

Иль более от восхищенья?

Жизнь новую мне даст успех,

Убьет партера суд ужасный:

Ах, мне известно, как для всех

Смешон актер несчастный!

 

Нет жалости к нему ни в ком:

Но легче ль быть дурным поэтом,

И не успев ни в том, ни в сем,

Придется мне проститься с светом.

За то, какая ж слава ждет

Актера и творца большого:

Один в сей жизни лавры жнет,

Бессмертье ждет другого.

 

Но полной благостью Небес

Они не насладятся оба:

Актер как умер, так исчез,

Поэт неоценен до гроба.

Ах, часто зависти навет

Грызет обоих клеветою;

Но все актер, или поэт —

Велик самим собою!

 

Так, самим собою: мой дар — мое богатство; мой дар—мои почести; мой дар — моя слава; пикто не в-силах ни дать, ни отнять этой собственности: она не зависит ни от кого, — она моя; я ее получил с жизнию, но и с самой жизнию не вовсе ее утрачу… Так, чувствую, что я рожден быть актером; — и какая бы блестящая судьба ни представлялась мне в будущем, я все останусь и умру актером.

 

А. ПОПОВ, одетый Аманом, вылезая из крыши, кричит:

Подавай скорей!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что там сделалось?

 

А. ПОПОВ.

Все облачные веревки перепутались. Ни одно облачко от земли ие отходит.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Как же быть?

 

А. ПОПОВ.

Авось, поправлю!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Авось! Этим словом много важных дел наделали, и я надеюсь на него.

 

А. ПОПОВ.

Надейтесь на него и на меня.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, я уверен, что ты поправишь: и эта беда куда нейдет, мы и без облаков обой­демся, — нечего делать.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ, вбегая.

Ах, братец!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что сделалось?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ

У Вани Эсфирины башмаки лопнули поперек. Нельзя никак в них показаться.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да не можно лй починить?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Никак невозможно.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Однако ж из-за башмаков нельзя же не давать пиесы.

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Я знаю, — да чем же помочь?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Эх! Сделайте как нибудь!.. Куда же ты бежишь?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Да ты уж сказал, чего ж еще ждать?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А что я сказал?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Как нибудь:а этим словом, как мне разсказывал вахмистр Бушуев, они города брали. А башмаки, хотя и Эсфирины, все таки не так важны, как крепость, — и как нибудь возьмем свое. (Уходит.)

 

М. ПОПОВ.

Вот уж начались, ничего не видя, театральные хлопоты.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А разве на театре света их меньше?

 

ЧУЛКОВ, вбегая.

Ну, вот, беда, хоть небольшая:

Весь день я нынче занят был,

Всем бороды приготовляя,

А о себе и позабыл.

И так моей умильной роже

Ни крошечной бородки нет;

Позвольте быть мне помоложе,

Ведь все наперсники без лет.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Будь молод или стар, только знай свою роль.

 

ЧУЛКОВ.

Постараюсь — (Уходя.) если могу,

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Кажется, это дело обойдется.

 

ГРУША, выбегая со слезами.

Ах, эти девушки сенные!

Хотя швеи в дому большом,

А сшили мне бочка кривые

И спинку сделали с горбом.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что ж делать, милая Грушушка, теперь перешивать некогда и некому, — так и хлопотать нечего о пустом, и это — безделица.

 

ГРУША.

Безделица для вас, конечно,

Но я о деле хлопочу;

В кривых бочках не выйду вечно,

И быть горбатой не хочу.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да кто тебя просит выходить с кривыми бочками: и гораздо лучше их совсем не надевать; ты, право, и без них очень хороша.

 

ГРУША.

Ну, пусть без бочков можно обойдтись: ноуж горбатой-то быть я никак не соглашусь.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да можно, кажется, как нибудь ушить.

 

ГРУША.

Да, если бы я была портниха; а то я никогда платья такого не шивала.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да ведь ты сама на себя шила что-нибудь?

 

ГРУША.

Шить-то я шила, да кроить не умею.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ну, да как нибудь.

 

ГРУША.

А, как-нибудь-то я еще и больше испорчу… Боже мой! (Плачет)

 

А. ПОПОВ.

Над ней не действует как нибудь; так постой же… (Кричит.) Идут! идут!

 

ГРУША.

Ах, Боже мой, Боже мой! Уж я сама подумаю. (Уходит.)

 

А. ПОПОВ.

Думай: беда ум родит!

ФЕДОР ВОЛКОВ, А. Попову.

В самом деле идут?

 

А. ПОПОВ.

Нет: я хотел только вас избавить от женских докук.

 

М. ПОПОВ.

Эх, зачем ты обманываешь? Говорят, что это дурная примета.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ,

В самом деле, с чего ты вздумал обманывать?

 

М. ПОПОВ.

Разве вы верите?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Обыкновенно, нет; но я теперь так расстроен, что все может меня встревожить, и всему готов верить.

 

 

 

ЯВЛЕНИE 7.

ТЕ ЖЕ, ВАНЯ СОКОЛОВ, и потом ПОЛУШКИН, МАPФА, ГОЛОВА, ГОСТИ, ИОГАН КРАФ и проч., мастера фабрики.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А! Ваня Соколов, кого ты ищешь?

 

СОКОЛОВ.

Вас, Федор Григорьевич. Марфа Романовна послала меня вам сказать, что гости отпили чай и уж идут сюда, то все ли у вас готово?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, А. Попову.

Готово ли у тебя?

 

А. ПОПОВ.

Готово.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А там?

 

А. ПОПОВ, сквозь крышку кричит.

Эй! Все ли у Вас готово?

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ, отвечает из сарая.

Почти все.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Почти!… С этим почти, тотчас в дураки попадешь. Беги, Миша, туда; поторопи их: там нe зачем останавливаться, я сам все расставил, все приготовил к началу… Ну, да если что-нибудь остановит, то ты хоть и услышишь, что я хлопну в ладоши, не отпирай, покуда все не будет в порядке, а как все устроишь, то стукни раза три в двери. Беги же, да ради Бога, осмотри хорошенько.

 

М. ПОПОВ.

Осмотрю. (Уходит в сарай.)

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А кто из гостей идет сюда?

 

СОКОЛОВ.

Наш голова, его жена и братья; матушка Ивана Афанасьевича, то есть моя тетушка, два немецкие мастера с фабрики, да еще человек несколько из самой ближней родни.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ,

Тем лучше; я всем нашим мастеровым велел прийти в театр, чтоб не так пусто было.

 

СОКОЛОВ.

Федор Григорьевич!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что?

 

СОКОЛОВ.

Позвольте и мне быть в театре!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Кто тебе запрещает?

 

СОКОЛОВ.

Да мне не хочется тут быть, где глядят, а там, где представляют.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Как! И ты хочешь в актеры?

 

СОКОЛОВ.

Смертная охота! Я давеча забежал туда к дядюшке Ивану Афанасьевичу, и он мне показал маленькое платье; позвольте мне его надеть, да за дядюшкой хотя хвостик понести; оно, знаете, для меня куражней, как пойду с большими.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Хорошо. (Целует его в лоб.) В тебе, малютка, путь будет.

 

СОКОЛОВ.

И бабушка мне тоже говорит!… Ах! Да вот уже идут!… Так! позволите?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Изволь. (Соколов уходит.) Боже мой! Какая слабость. Я не в силах собраться с духом!.. Не стыдно ли, Федор Волков! Ты хочешь быть большим актером, а не можешь… Нет, могу… (Принимает веселый вид и идет на встречу Полушкину.) Я исполнил вашу волю, счеты поверил и привел в порядок.

 

ПОЛУШКИН.

И, брат, зачем так торопился? Ведь нынче у нас хлопот и без счетов много было.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Я не люблю откладывать дела.

 

ПОЛУШКИН.

И умно: жена мне сказала, что отдала тебе ключ от сарая…

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Вот он. (Показывает ключ.) И я все устроил, чтоб показать лицом наш товар.

 

ПОЛУШКИН.

Спасибо. Вот, сватушка, каков мой пасынок, а твой племянничек: я еще никогда не находил его не в исправности.

 

ГОЛОВА.

За то все наше общество его уважает: да точно ли все у вас приготовлено, чтоб как надо показать ваш товар нашим купцам?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Кажется, все… (Стучат в сарай три раза.) Все, точно все; — прошу пожаловать. (Подходит к сараю и хлопает в ладоши.).

 

МАРФА, Голове.

Сердце так и хочет выскочить.

 

ПОЛУШКИН.

Пойдемте, Корнило Борисовнч, полюбуйтеся…

 

ГОЛОВА.

Надеюсь, что полюбуюсь.

 

(Двери в сарай отворяются: там видно большое освещеше. Федор Волков входит в дверь и ожидает вотчима.)

 

ПОЛУШКИН, быстро отступая назад.

Что это такое?

 

ГОЛОВА.

Не знаю что; только что-то очень светло и заманчиво.

 

ПОЛУШКИН.

Жена!

 

МАРФА.

Что, батюшка?

 

ПОЛУШКИН.

Ты мне этого не сказывала.

 

МАРФА.

Виновата, батюшка Иван Трофимович: утаила от тебя, что дети готовили эту потexy для моего сердечного друга, для моего благодетеля.

 

ПОЛУШКИН.

Эх, Марфа Романовна!

 

Эх, плохо, если перед мужем

Жена начнет лисой лисить.

 

ГОЛОВА.

А мы, так, сват, обо этом тужим,

Чтоб битым от жены не быть.

 

МАРФА, плача.

Ох, сын, ты ввел старуху в слово,

Да и еще же в день какой?

 

ГОЛОВА.

Да что ж тут, сватушка, дурного?

В чем недоволен ты женой?

У знатных бар, где, я бываю,

Мужьям, любви супружней в знак,

Готовят… как бишь… забываю…

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Сюрпризы?

 

ГОЛОВА.

Да, сюрпризы… так…

 

ПОЛУШКИН.

Да это, сват, и нам известно;

Я с барами хлеб-соль вожу.

Да то, что их боярству вместно,

Я нам невместным нахожу.

 

ГОЛОВА.

Ты фабрикант первостатейный,

Твой славен за-морем товар:

За что ж потехою затейной

Тебе не удивить бояр?

Как свой театр ты им покажешь,

То исьх с ума сведешь как раз.

Войди ж.

 

ПОЛУШКИН.

Войду, когда прикажешь,

Но в первый и последний раз.

 

ХОР.

И мы войдем, когда прикажешь,

Но верно не в последний раз.

 

(Все входят. Музыка раздается в capaе.)

 

 

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

Театр представляет внутренность сарая; внутри сделана сцена, как бывает в комнатах; перед нею оркестр и два ряда стульев, на которых сидят почетные гости; по обеим сторонам скамейки, на которых сидят мастеровые, посадские, нищие, их жены и дети. До поднятая занавеса слышна на сцене музыка и окончание хора пиз Эсфири, после которых раздается аплодисмент и крики: «Славно, браво, ура!» и занавес подымается.

 

ЯВЛЕНИЕ 1.

ПОЛУШКИН, МАРФА, ГОЛОВА, гости, мастеровые, мастера и прочие вошедшие в театр; несколько времени по открытии сцены все еще сидят и аплодируют.

 

ГОЛОВА, встает и все за ним.

Ну, Иван Трофимович, спасибо, спасибо до земли. (Кланяется об ручку и все кланяются.)

 

ХОР.

Благодарим тебя сердечно:

У нас об этих чудесах

Никто не слыхивал, конечно;

Мы точно были в небесах.

 

ПОЛУШКИН, кланяясь.

Благодарствуй, Федор Григорьевич, (Бросается обнимать его.) Благодарствуй, голубчик наш!

 

МАРФА.

Благодарствуй, сын, что ты старуху, мать свою, не оставил в слове; — мне было первый раз в жизни чуть не досталось.

 

ПОЛУШКИН.

И, полно! Кто старое помянет, тому…

 

ГОЛОВА.

Да, Иван Трофимович: кто вспомянет нам хоть через шестьдесят лет нынешний наш праздник, тому, кажется, можно сказать спасибо; не так ли?.. Благодарствуй, Федор Григорьевич: ты, что называется, упитал и потешил душеньку. Как обрадуется наш добрый воевода, когда я ему скажу, что уж у нас в Ярославля есть театр, как в Немечине.

 

ИОГАН КРАФ.

Позволит сказать, мой сударь, Иван Трофимыч, и вы г. бургомейстер, я сам родился в Немецкой земле, был в Гамбурге, в Любеке, а лучше не видал театр, как пиес Русской играл.

 

ПОЛУШКИН.

А облака-то ходили точно заправские.

 

ИОГАН КРАФ.

О! настояще запраски… Ах, меин герр Федор Григорьевич, вы велика актер.

 

BCЕ.

Великий актер!

 

МАРФА.

Как, неужли и в Немеции не лучше этого представляют?

 

КРАФ.

О! ей Бог, не лучше: и эта так верно, как я Иоган Крестьян Краф, перва мастер на ваша фабрик.

 

МАРФА.

Слышишь ли, батюшка Иван Трофимович?

 

ПОЛУШКИН.

Слышу, матушка Марфа Романовна и всем сердцем радуюсь.

 

МАРФА.

А на радости не худо бы поднести гостям по чарке раманеечки… Эй! подносите!

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 2.

ТЕ ЖЕ и все актеры, кроме ДМИТРЕВСКОГО и ГРУШИ.

 

ГОЛОВА.

А вот и все наши актеры… (Аплодирует.) Славно, ребята!

 

МАРФА, обнимая детей.

Хорошо, детушки, хорошо… (Передает иx Полушкину, который также обнимает.) Только, Гриша, я чуть не расхохоталась, увидя тебя в бороде.

 

ЧУЛКОВ.

А я каков показался вам в турецкое чалме, которая чуть не вдвое выше самого меня.

 

МАРФА.

Я чуть удержалась от смеха… Ты был точь-в-точь деревянный мужичок, чем давят орехи… (Показывая, как давят орехи.) Крак, крак… (Смеется и все за ней.)

 

ПОЛУШКИН.

Да чему ты так расхохоталась?

 

MAPФA.

Право, не знаю хорошенько и сама; только мне так весело, что не могу удержаться от смеха… Да что ж ты, Федя, молчишь?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ, сквозь радостные слезы.

Ах, матушка! я так рад, так счастлив, что не в силах слова вымолвить… Так, я надеюсь, что с этой минуты русcкий театр начал существовать, — и что батюшка благословит меня предаться совершенно врожденной моей склонности и сделаться настоящим актером.

 

ПОЛУШКИН.

Послушай, Федор Григорьевич: я не мешаю тебе забавляться по твоей склонности и рад сам помогать тебе: но оставить торг и сделаться, как говорить кум Михеич, каким то фигляром, — это другое дело.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ах! В состоянии ли понимать и чувствовать Михеич и все Михеичи в свете благородство этого славного искусства? Не достоин ли тот общего уважения и любви, кто своим лицом, своим голосом, своею душою, представляет живо очам зрителей величайших людей в свете, и одушевленный гением поэта, проникает в сердца, воспламеняет души, просвещает рассудок и увлекает воображение в чудесное царство поэзии? Чтоб быть истинным актером, надобно иметь душу, способную возвышаться до тех героев, которых он собой оживляет; сердце, могущее ощущать все сильнейшие идеи великих стихотворцев… И какой нибудь с приписью подьячий осмеливается называть фигляром — кого? — Актера! Вы, батюшка, читали Римскую и Древнюю Ролленеву Историю: я вам могу показать в ней примеры…

 

ПОЛУШКИН.

Очень можешь.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

В древности Эсхил и Софокл, военачальники Афинские, не поставляли себе в бесчестие представлять на театре собственные свои комедии. Вы знаете, кто были Силла и Цицерон….

 

ПОЛУШКИН.

Как же не знать!

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так, Росциус, Римсмй актер, был другом диктатора Силлы, говорил ему истины, которые никто не смел сказать — и Цицерон назвал его честнейшим человеком в Риме. Вы слыхали от меня о Шекспире и Мольере?…

 

ПОЛУШКИН.

Да, слыхал, и знаю из слов твоих, что они почитаются умнейшими людьми и великими стихотворцами, — и что Англичане и Французы ими хвалятся.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так знайте же, что они оба были актеры, и что Королева Елисавета и Людовик XIV, величайшие государи своего времени, восхищались их творениями и наслаждались их беседою; и что Французская Академия, думавшая во время Мольерово, как ваш Михеич, устыдилась своего постыдного предубеждения, и выставила в своей зале портрет великого Мольера, с надписью: «Ничего не доставало для его славы; но его не достает для нашей!». Гаррик и Лекен, еще существують. Англия Франция гордятся их славой; почему же Волков, Дмитревский, Попов и все мы, чувствуя сильно все достоинство нашего искусства, не можем восхитить наших соотчичей, не можем заставить их произнесть с удовольствием имена наши?

 

ПОЛУШКИН.

Да кто же говорит, что вы не можете?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Вы, батюшка.

 

ПОЛУШКИН.

Как? Когда?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Сейчас, повторяя слова ничтожного подъячаго; вы уничтожили наше искусство, вы оскорбили наши души и, не позволяя мне предаться моему пламенному желанию, вы превращаете меня самого в ничто.

 

ПОЛУШКИН.

Как в ничто?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Так, батюшка. Вы мне заменили отца, вы были моим благодетелем, вы не жалели ничего для моего просвещения; я вам обязан всем, — и никогда не выступлю из воли вашей: но если вы мне не позволите быть тем, для чего я чувствую себя рожденным, к чему давно устремлены все мои мысли, к чему прилепилась душа моя, — то я уж ничем не могу быть. Решите мою судьбу: слово ваше мне закон.

 

МАРФА, сквозь слезы, Полушкину.

Что, батюшка?

 

ПОЛУШКИН, растроган.

Федор!… Федор!… Я не лишу тебя твоего счастия. Будь актером, если это тебе на роду написано. (Обнимает его.)

 

ГОЛОВА.

И тем ты прославишь свою родину.

 

Мы все помочь тебе готовы,

Театр ты русский возноси;

И славит пусть успехи новы

Наш Ярославль по всей Руси.

 

Пока в Poccии люди будут

И будет край наш просвещен,

Того, конечно, не забудут,

Что Русский здесь театр рожден.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Я не знаю, как вас благодарить; но смею надеяться, что вся Poccия будет вам благодарна за свой театр.

 

МАРФА, в восторге.

Да, Федя, да, Федя, да, Федя!… И он мой сын!

 

ГОЛОВА, обнимая Ф. Волкова.

Ты позволишь завтра привести сюда нашего доброго воеводу Мусина-Пушкина и его высокородие Майкова?

 

ПОЛУШКИН.

Позволим, позволим!… Да куда же спрятался Ваня Дмитревский?… Ну, Федор Григорьевич: вряд ли он чем тебе уступит. Я его сперва не узнал в женском платье. Что за сокровище! Каждое его слово отдавалось в сердце!

 

И этот малой, я ручаюсь,

Уж верно далеко пойдет.

 

ЧУЛКОВ.

А я так об заклад ударюсь,

Что вас он за пояс заткнет.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, в нем вспоила наша Волга

Актера с прочими не в счет.

 

ВСЕ АКТЕРЫ.

Дмитревский славою надолго

Себя и нас переживет.

 

MAPФA.

Кроме, однако ж, моего Федора Григорьевича.

 

ВСЕ.

Кроме!

 

МАРФА.

Да что ж Вани, моего голубчика, не видать?

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Вы его тотчас увидите; он будет играть в пасторали, которую я перевел с немецкого.

 

КРАФ.

С немецкого!… Благодарствуй, меин герр Федор Григорьевич.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Право не за что… Угодно ли сесть послушать, как они с Грушенькой будут петь?

 

МАРФА.

Сядемте поскорей, пока не возвратился из дальнего похода кум Михеич; а то он, пожалуй, все испортит.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да, он человек неугомоппый. — Играй увертюру. — Прошу садиться!

 

(Bсе усаживаются, во время увертюры, самой короткой, после которой занавес поднимается.)

 

 

 

ПАСТОРАЛЬ.

Театр представляет рощу, наполненную цветами; скамейка на правой стороне.

 

ЯВЛЕНИЕ 1.

БЕРФА, сидит с подругами и вяжет венок.

БЕРФА.

Не слышу я свирели боле.

Ах, милая свирель, играй!

Тебя мне слушать так приятно,

Ты говоришь душе моей.

И от чего же, не понятно,

Евмон всех в свете мне милей?

 

(В это время входит Евмон и слушает, а по окончании аплодирует.)

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 2.

ЕВМОН и БЕРФА.

 

ЕВМОН.

Что слышу? Нот, не может статься!…

 

БЕРФА.

Ах! Это ты?

 

ЕВМОН.

Да, это я.

 

БЕРФА.

Как тихо ты умел подкрасться.

 

ЕВМОН.

Ах, не сердися на меня!

 

БЕРФА.

Да я нимало не сержуся.

 

ЕВМОН.

Ни мало?

 

БЕРФА.

Да.

 

ЕВМОН.

Но я всего

С утра вчерашнего боюся.

 

БЕРФА.

Боишься?

 

ЕВМОН.

Да.

 

БЕРФА.

Но отчего?

Вчера я точно убежала,

Сама не знаю отчего.

 

ЕВМОН.

И верно ты совсем не знала,

Что я страдаю от того.

 

БЕРФА.

Страдаешь ты?… Ах!

(Закрывает лицо покрывалом и бросается на скамейку).

 

 

 

ЯВЛЕНИЕ 3.

ТЕ ЖЕ и МИХЕИЧ, в полпьяна.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Что ты делаешь? Этого нет в пиecе.

 

ЧУЛКОВ, показывая Михеича, который входит.

Да вот что в партере.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Ах!

 

МИХЕИЧ.

Куда это я ввалился?

 

MAPФA.

Что там сделалось?

 

ЧУЛКОВ.

Фаддей Михеич.

 

ВСЕ, вставая.

Фаддей Михеич!

 

МИХЕИЧ.

Именно я!

 

ЧУЛКОВ, подбежав к сцене.

Ваня!Не робей, продолжай, как знаешь… Вот я вбегу… (Вбегает на сцену.)

 

МИХЕИЧ.

Э! ге, ге! Или мне чудится, или это театр?

 

ГОЛОВА.

Да, театр.

 

МИХЕИЧ.

Как, Корнило Борисович, и вы здесь изволите заседать?

 

ГОЛОВА.

Заседаю, и прошу тебя садиться и не мешать.

 

МИХЕИЧ.

Да ведь это театр?

 

ГОЛОВА.

Ну, театр; так что ж?

 

МИХЕИЧ.

А только то, что театр; а вы в нем велите мне садиться!

 

ГОЛОВА.

Да где мы сидим, там и не тебе сидеть можно.

 

МИХЕИЧ.

Но не должно.

 

ГОЛОВА.

Должно, когда просят такие почтенные хозяева.

 

МИХЕИЧ.

Да они не просят.

 

МАРФА.

Просим. — (В сторону.) Нечего делать!

 

ГОЛOBА.

Слышишь, просит; так садись и не мешай, или я сам помешаю…

 

МИХЕИЧ.

Не мешаю, не мешаю… и сажусь… Позвольте продолжать вашу чер… вашу забаву… вот стул… (Берет стул и ставит его задом к театру и сидит лицоm к зрителям.)

 

ПОЛУШКИН,

Что это? Как ты сел?

 

МИХЕИЧ.

Как бы я ни сел, но исполнил вашу волю, и сижу, да только не гляжу.— (Подвигается к самому суффлеру и зажимает уши.)

 

ГОЛОВА.

Не гляди, — тем лучше.

 

МАРФА, Ване и Груше.

Вот как, он сидит и не глядит… Прошу опять садиться; а вы продолжайте, как будто его здесь нет.

(Все усаживаются.)

 

ЧУЛКОВ, выглядывая из кулисы, Груше.

Он зажал уши, отворотил лицо — так тебя не увидит и не услышит.

 

ГРУША.

У меня от страха голос пропал.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да продолжайте.

 

ЧУЛКОВ, Ване.

Пой хоть ты.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Да не мне.

 

ЧУЛКОВ.

Все равно, — пой, что хочешь.

 

ГОЛОВА.

Ну, вот мы все уселись и готовы слушать.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Оркестр, играй!

 

(Оркестр играет.)

 

ДМИТРЕВСКИЙ, поет от себя.

Ах! встань и больше не страшися,

Спокойна будь, мой милый друг!

 

ГРУША.

Да если он меня узнает?

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Нет, не узпает, я клянусь.

 

ЧУЛКОВ, за кулисы.

Ну, голосч. нашелся, — продолжай!

 

МИХЕИЧ.

Не вижу и не слышу ничего.

 

ГРУША.

Да где я кончила, не помню,

И в тон никак не попаду.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Так мы начнем немного выше.

Прошу сначала мой куплет.

(Называет музыканта.)

 

МИХЕИЧ.

Они так жужжат, как комары… замолчали… сем взгляну… Да нет, боюсь греха.

 

ЕВМОН.

Я в сердце чувствую томленье,

Coвсем лишаюся ума…

В душе всегдашнее волненье…

 

БЕРФА.

Я то же чувствую сама.

 

МИХЕИЧ.

Ей, ей, кажется, там поют… Не даром меня дремота забирает.

 

ЕВМОН.

Какая радость, восхищенье!

Какой восторг в душе моей!

В cиe блаженное мгновенье

Я всех счастливее людей.

(Упадает на колени.)

 

(Голова и прочие хлопают, — большой аплодиссмент.)

 

БЕРФА.

Ах, вставь, Евмон! Ах, как я рада!

И так тобой любима я.

Вот за любовь твою награда

И сердце и рука моя…

 

ЕВМОН.

Ах, счастливы мы будем вечно:

Родные нас соединят.

 

МИХЕИЧ.

Нет, не соединят!… Вздор… Пустое… Чтоб я согласился?… Нет! Лучше умру… Я не согласен, не согласен, не согласен — и не выдаю моей питомицы за этого нарумяненного сорванца. Прошу всех прислушать: я ее опекун; я над нею один властен.

 

ГОЛОВА, вставая.

Прошу не мешать им.

 

МИХЕИЧ.

Как не мешать им? — Да в ум ли вы, Корнило Борисович!

 

ГОЛОВА.

Ты сам выпился из ума, когда не понимаешь…

 

МИХЕИЧ.

Я понимаю, что понимаю… (Груше, которая на театре стоит, как в остолбенении.) А ты, моя красавица, пожалуй-ка сюда….Нейдёт!… Так сам войду… (Хочет  лезть на театр.)

 

МАРФА и прочие, удерживая его.

Постой! Постой!

 

МИХЕИЧ.

Пустите!

 

МАРФА.

Куда?

 

МИХЕИЧ.

Туда.

 

ГОЛОВА.

Нет, не пускаем.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

А я прошу пустить на сцену Фаддея Михеича; он на ней будет бесценен.

 

МИХЕИЧ.

Что ты тут городишь? — На какую цену? Гд я буду бесценен?… Или ты пьян, или с ума сошел.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Совсем напротив: не пьян, и говорю с умом, что вы должны быть бесподобны на театре: войдите только на него, то уж мы вас с него не спустим, и сделаем славным актером.

 

МИХЕИЧ.

Как? Что такое? Да он никак меня вербует в актеры.

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Да.

 

МИХЕИЧ.

В какую силу и по какому резонту?

 

ЧУЛКОВ.

На то в сей свет явились вы,

Чтоб воскресить у нас Мольера;

Все в вас от ног до головы

Комического характера.

Что за глаза, что за огонь!

Ах, как лицо у вас играет!

И вашу душу искрой тронь,

То в миг как Этна запылает.

 

МИХЕИЧ.

Какого чорта напевает мне этот баляндрас?…

 

ФЕДОР ВОЛКОВ.

Правду: что вы точно родились большим актером,— в этом все с ним согласятся.

 

МИХЕИЧ.

Нет, я не актер, не актер, не актер! Пустите меня, или подайте мне эту актрису, что там изволит стоять, — я с нею переведаюсь.

 

МАРФА.

Нет, этому не бывать; она моя крестная дочь.

 

МИХЕИЧ.

Как не бывать? Нет, будет; я ей крестный отец!

 

МАРФА.

Не будет!

 

МИХЕИЧ.

Ан будет!

 

МАРФА.

Не будет!

 

МИХЕИЧ.

Ан будет!

 

ПОЛУШКИН.

А что будет?

 

МИХЕИЧ.

Как, что будет? Ну, будет… то, что вы увидите.

 

ПОЛУШКИН.

А мы увидим, что она будет красою нашего театра. Подите сюда, Ваня, Груша! Не бойтесь, кум человек добрый.

 

(Дмитревский и Груша сходят.)

 

ГОЛОВА.

И сговорчивый: он не захочет лишить удовольствия нас и доброго нашего воеводу, который будет завтра сюда любоваться театром нашего почтеннейшего сватушки Ивана Трофимовича.

 

ПОЛУШКИН.

Милости просим: наш театр к услугам его высокородия.

 

МИХЕИЧ.

Ваш театр!… Э! ге! ге!… Как, кум! Ты ли это говоришь, я ли это слышу?… Вот что и оно; так ты сам пустился в эту чертовщину?

 

ПОЛУШКИН.

Не в чертовщину, а в хорошее дело; и прошу тебя, чтоб ты отпустил Грушу в дом к ее крестной матери и позволил ей представлять для воеводы и всех честных людей на иашем театре.

 

МИХЕИЧ.

Чтоб я пустил, чтоб я согласился загубить ни за-что ни про-что девку!

 

ГРУША.

Нет, батюшка крестный, я, право, не загибну.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Я вам за то ручаюсь, и прошу отпустить ее.

 

ГОЛОВА.

Мы всв тебя, Фаддей Михеич, униженно просим, и сам воевода будет просить.

 

ВСЕ.

Мы все покорно просим.

 

МИХЕИЧ..

Да знаете ли вы, что она мне поручена покойной своячиной? Да знаете ли вы, чего мне стоило ее вскормить, воспитать?

 

МАРФА.

Я знаю, что она тебе в опеку досталась взрослой двушкой, что мать ее оставила кое-что….

 

МИХЕИЧ.

Оставила стрень-брень да хлопоты: а я потратил на нее притоманных своих аксиденций, что и счету несть.

 

ПОЛУШКИН.

Ну, кум, пойдем же мы на сделки:

Teбе я твой расход плачу.

 

МИХЕИЧ.

Да разве о такой безделке

Я, кум любезный, хлопочу?

Конечно, много было траты

На все; уж я не говорю,

Что грамоте учил без платы…

 

ГРУША.

Я вас за то благодарю.

 

МИХЕИЧ.

Да, прибыль в этом мне большая!

Что благодарность принесет?

Она материя сухая:

Сухая ж ложка рот дерет.

 

ПОЛУШКИН.

Ну, кум, без дальней проволочки,

Оставь ты Грушу у кумы.

 

МИХЕИЧ.

До завтра я прошу отсрочки.

 

ВСЕ.

Нет, ваши завтра знаем мы!

 

ГОЛОВА.

За свата всем я отвечаю.

Ну, что же: бейте по рукам!

 

МИХЕИЧ, взяв за руку Грушу.

Как быть: я Грушу уступаю,

Но кумушке моей, не вам.

 

МАРФА, принимая Грушу.

Ну, кум любезный, благодарствуй!

 

ГРУША.

Ах, как я рада всей душой!

(Обнимает Марфу и Михеича.)

 

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.

Ну, милая актриса, здравствуй,

И всех заворожай игрой!

 

МИХЕИЧ.

Изволите ли видеть, что хотя я и с приписыо подьячий, однако ж, как сказали благотворители, человек добрый и сговорчивый. (Полушкину.) Завтра поутру я доставлю вам счетец. (Голове.) Я надеюсь, что вы доложите его высокородию, как я благородно поступил?

 

ГОЛОВА.

Не премину.

 

МАРФА.

Ну, слава Богу, это дело кончено.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, вздыхая.

А когда-то кончится другое?

 

МАРФА.

А! понимаю: когда вы будете людьми, а не детьми.

 

ДМИТРЕВСКИЙ, поглядывая на Грушу.

Так стало, мы можем надеяться?…

 

ГРУША.

Кажется, можем.

 

ЧУЛКОВ.

Надейтеся: оно все-таки лучше — и кто живет без надежды?…

 

Надежда, сущая русалка,

Отвсюду всех к себе манит;

На миг ее оставить жалко;

Она людских сердец магнит.

У всякого свои надежды:

У автора бессмертным быть;

В свой ряд надются невежды

Таланты все передушить.

 

А. ПОПОВ, к публике.

Надеемся на берег Невский

И мы театр наш перенесть:

Что Федор Волков и Дмитревский

Прославятся — надежда есть.

 

ДМИТРЕВСКИЙ.

Когда же нас в живых не станет,

Надеемся, что, может быть,

Того, кто вам об нас вспомянет,

Не захотите вы бранить.