Йово и Мара

Автор: Щербина Николай Фёдорович

ЙОВО И МАРА

 

СЕРБСКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭМА (1)

 

Двое милых, любясь, вырастали:

Юный Йово да девушка Мара,

С малолетства, от третьего года,

Их увидишь – так радостно станет, —

Скажешь: это василек со тмином…

Умывались одною водою,

Утирались одним полотенцем,

Любо в очи друг-другу глядели,

Будто солнце в глубокое море;

Пели песню одну вечерами,

Темной ночью один сон видали.

Впору Йове уж было жениться,

Можно б было отдать Мару замуж.

Вырос Йово удал из удалых,

Красотою красивей девицы

Мара… Слова для Мары не сыщешь!—

И на свете такой не бывало!..

Не увидишь очей ее лучше,

Тоньше стана ее не найдется;

Миловидна, что горная вила (2),

А гибка-то, что ель молодая.

Год на Мару гляди, – и все мало…

Мало б веку любить эту Мару!

Как увидишь ее – заболеешь,

А посмотрит – так вылечит разом…

Но сироткой была наша Мара,

Йово ж был из богатого рода,

Не простого, господского рода.

Раз он Маре, вздохнувши, промолвил:

«Так ли любишь меня, моя Мара,

Как люблю я тебя, мое сердце?»

Тихо Мара ему отвечала:

«Милый Йово, ты глаз мне дороже,

Завсегда ты на мыслях у Мары!

Как мать сына, ношу тебя в сердце…»

 

Их подслушал незаметный сторож,

Мать Йована (3) те слышала речи;

Злясь на Мару, сказала Йовану:

«Милый Йово, перо дорогое (4)

Позабудь ты об этой девчонке…

Есть невеста и лучше, и краше:

То Фатима Атлагича Злато… (5)

Фата с детства взлелеена в клетке,

И не знает, чтó солнце, чтó месяц;

Не видала, как хлеб зеленеет,

Не видала муравки на поле,

Не видала ни разу мущины;

А к тому ж и богатого рода,

И в подмогу богатством сгодится…»

 

Отвечает тут матери Йово:

«Дорогая, бесценная майко (6)

Заклинаю тебя я и небом,

Заклинаю тебя и землею:

Не разрозни ты милого с милой…

Не богатство серебро да злато,

А богатство, чтó дорого сердцу!..»

Но не хочет и слушать старуха.

 

Рада б слышать слова эти Мара,

Но далеко от ней ее милый.

Мара плачет, а ветер разносит:

«Много тьмы есть у пасмурной ночи, —

Больше горя у Марицы (7) в сердце…

Уж известно, как молодцы любят:

Как ласкают – в любви уверяют,

Перестали – смеются с друзьями…

Не таков он, возлюбленный Йово,

Да уж, видно, такая мне доля!..

Чуть запах мне цветок мой душистый —

И достался другой соколице… (8)

Свет мой, Йово, свет, жаркое солнце!

Ты лучисто меня осветило,

Да и скоро запало за гору…»

Мара плачет, а ветер разносит.

 

***

 

Одного все наш держится Йово:

«Нет, ей-Богу, моя мать родная,

Лучше смерть чем жениться на Фате:

Сердце просит одну только Мару…»

Но не хочет и слушать старуха,

И не хочет высватывать Мары;

Поспешает к Атлагича Злату;

Но Фатима (9), Атлагича Злато,

Заклинает старуху святыми,

Чтоб не сватать ее за Йована:

«Неразумно, грешно и жестоко

Разлучать две души неразлучных,

Двух не милых заставить любиться.»

Но не хочет и слушать старуха;

Заручила, кольцом обручила,

Малый срок им назначила к свадьбе,

Небольшой срок — одну лишь неделю,

И сзывает сватов к тому сроку.

Созвала их, пошла по невесту.

«Сын-кормилец, пойдем по невесту!

Мать Фатиму тебе заручила,

Заручила, кольцом обручила….»

Но не хочет послушаться Йово,

Остается в дому своем белом.

 

Мать без сына пошла со сватами,

К ней выходит Атлагича Злато,

И целует ей правую руку:

«Мать-старушка молодого Йовы!

Чтó за утро, как солнце не греет,

Чтó за ночь та, как месяц не светит,

Чтó за сваты, когда жениха нет!..»

Отвечает на это старуха:

«Заклинаю, Атлагича Злато!

Не заботься о суженом Йове…

Он жених твой, а мой однокровный:

Здесь гора есть, в ней водятся вилы;

Между ними есть горная вила,

Та, чтó злато с коней выбивает,

А за сына, как мать, я боюся,

Чтобы вила его не убила,

Молодого, единого сына…»

 

***

 

Как въезжали на двор они к Йове

Разом сваты с коней посходили,

Но не сходит Атлагича Злато;

И сказала Фатиме старуха;

«Слезь, невестка моя дорогая!»

— Нет, не слезу, ей-Богу, не слезу,

Если лошадь мою он не примет

И не снимет с нее меня Йово!..»

И пошла мать к Йовану на вышку,

И так сыну она говорила:

«Сын-кормилец! Сойди ты отсюда,

Там ты примешь Атлагича Злато.»

Поднялся он, упал на колени,

Ублажает свою мать родную,

Точит слезы, как будто девица,

Точит слезы, рыдаючи, молвит:

«Не пойду я, ей-Богу, родная!

В чем клялся я — будет тверже камня…»

Но и слушать не хочет старуха;

«Прокляну я и грудь, что вскормила

Мне такого негодного сына,

Если злато с коня ты не ссадишь!…»

Чтó ж тут делать, скажите, Йовану?

Встал он быстро на легкие ноги,

Отирает горючие слезы,

И выходит поспешно к девице.

Он снимает с коня свое злато,

Он снимает, и на землю ставит…

Не слыхали, сказал ли чтó Йово,

Не слыхали, сказала ль чтó Фата, —

Только стал он полотна белее,

Только Фата белей стала снега…

 

***

 

Был отправлен обряд по закону,

Вот и время садиться за ужин;

Чинно сваты за стол посадились,

Повели уж на верх новобрачных.

Села злато на мягки подушки,

Йово сел на узорную скриню (10),

Сам снял пояс и сам раздевался;

Сам он вешал оружье и платье,

Говорит сам и сам отвечает…

«Верно, скажет теперь мое злато;

Йово Фату-невесту целует,

Обо мне же теперь и не вспомнит…

Нет, не будет изменником Йово:

Легче с жизнью расстаться для Йовы!»

 

Это Фата и слышит-не-слышит.

Точит слезы по щечке румяной:

— «Боже правый! Накажи старуху,

Что двух милых она разлучила,

Двум немилым велела любиться…»

Это Йово и слышит-не-слышит.

 

***

 

Завернулся плащом он широким,

Взял под плащ он тамбуру (11) с собою,

И пошел под окно своей Мары.

Он ударил в певучие струны,

Заиграл, — и запел под тамбуру:

 

«Верно, скажет теперь моя Мара,

Что с невесты кафтан я снимаю…

Не снимал я, клянусь моей жизнью,

Клянусь жизнью моей и твоею!

 

«Верно, скажет теперь моя Мара,

Что с невесты покров я снимаю…

Не снимал я, клянусь моей жизнью,

Клянусь жизнью моей и твоею!

 

«Верно, скажет теперь моя Мара,

Что целую невесту я в щеку…

Не целую, клянусь моей жизнью,

Клянусь жизнью моей я твоею!

 

«Нашей первой любовью клянусь я!

Можно солнцу упасть бы на землю,

Но не Йове сломить свою клятву…»

 

И под песню проснулася Мара:

«Роза пахнет, – то, верно, мой милый…

Роза пахнет, тамбура играет…»

 

Но к Фатиме пошел уже Йово.

Пала Мара в пуховы подушки;

«Сон, жестоко меня обманул ты!..

Сиротинку и сон обижает…»

 

***

 

Йово к Фате своей воротился,

Он ей поднял с лица покрывало:

Ярким солнцем лицо заблистало,

Черны очи – самоцветным камнем,

Черны очи, слез полные очи…

Тихо молвит Фатима-невеста:

— «Покарай ты свекровь мою, Боже,

Что двух милых она разлучила!»

Смотрит Йово на Фату-невесту,

Между глаз он невесту целует (12),

Говорит ей: «Душа моя, Фата!

Принеси мне чернил и бумаги:

Два-три слова хочу написать я,

Чтоб тебя не обидела майка.»

Написал он письмо свое мелко,

И промолвил Фатиме-невесте:

 

«Слушай, слушай, Атлагича злато!

Ни полслова до белого утра:

Пусть напьются вина твои братья,

Сестры в волю напляшутся в коло. (13),

И докончит свои песни майка!..

С Богом, злато! Будь навек счастлива!..»

Он, целуя меж глаз свою Фату,

К ней без жизни упал на колени.

Смотрит Фата – мертвец перед нею,

Горько плачет, но слова не молвит,

Промолчала до белого утра…

И тогда, как заря показалась,

День зажегся и солнышко встало,

Разбудить их хотела старуха,

И на вышку взошла к новобрачным,

И пошмагом (14) ударила в двери.

— «Встань же, Йово, дитя дорогое!

Ведь, уж солнце высоко на небе…»

Отворила ей двери Фатима,

Со слезами на личике белом.

Мать Йована сказала невестке:

— «Пусть я плачу по нем без умолку!» (15)

 

Отвечает свекрови невестка:

«Не брани ты его, дорогая!

Уж вчера он оплакан тобою,

Как ты силой его обвенчала…

Вон он, Йово, – лежит уже мертвый!»

И старуха навзрыд зарыдала,

Зарыдала, проклиная Фату:

— «Чтó, скажи мне, ты сделала сыну?..

Говори же… Будь проклята Богом!..

Удушила за чтò ты Йована?..»

И Фатима в ответ ей сказала:

«Не кляни же, Йованова майко!..

Не сгубила твоего я сына, —

Я себя бы скорее сгубила…

Вот, Йована письмо небольшое

Для тебя мне его он оставил.»

Мать Йована письмо то читает,

И, читая, слезы проливает;

А в письме том написано было:

«Созови мне, родимая майко,

Созови мне носильщиков юных,

Не женатых носильщиков, юных,

Провожатых девиц, не замужних,

И надень мне тонкую рубаху,

Ту, чтó Мара по любви мне сшила,

Повяжи мне шитую мараму (16),

Чтó, мне Мара, любя, вышивала,

Положи мне цветочки гвоздики, —

Ими Мара меня убирала.

Подле Мары меня пронесите…

Как дойдете до Марина дома,

Положите меня вы на травку:

Пусть увидит меня моя Мара,

Пусть хоть мертвым меня поцелует,

Ведь живого меня целовать ей

Не пришлось ни единого разу…»

Мать Йована так письмо читала,

Так читала, слезы проливала;

Пала камнем на мертвого сына,

Пала камнем, вопила, рыдала,

Куковала жалобно кукушкой,

И вдовицей сиротой стенала.

 

***

 

По наказу молодого Йовы,

Чтó сказал он, то сделано было:

И созвали носильщиков юных,

Не женатых носильщиков юных,

Провожатых девиц, незамужних,

И надели на него рубаху,

Ту, чтó Мара, любя, ему сшила,

Повязали шитою марамой,

Той, чтó Мара, любя, вышивала,

И убрали цветами гвоздики

Тем, чем Мара его убирала.

Подле Мары несли его тело;

И сидела она под окошком:

На головке алели две розы,

И упали те розы на пяльцы…

Мара шила и плакала горько,

И тихонько матери сказала:

«Боже!… Майко! что это такое?

Обе розы с головы упали…

Бог избави, что-нибудь случится!… (17)

Что-то сильно гвоздикою пахнет (18),

А косою еще больше пахнет,

И как будто Йовиной косою (19):

Пахнет розой, дорогая майко!

Пахнет розой у нашего дома….

Не душа ли то носится Йовы?…

Пахнет розой: — идет ко мне милый!…»

Тихо мать ей на это сказала:

«Не блажи ты, дорогая дочка!

Верь мне, Йово целует другую, —

О тебе же теперь и не вспомнит….»

И вскочила, как в безумьи, Мара: —

«Не добро ты вещуешь мне, майко!…

Роза пахнет: — он здесь, мое сердце!»

Кто двух милых в любви разлучает?

Мигом с вышки спустилася Мара,

За ворота на улицу вышла.

Увидала жемчужную ветку (20), —

Побратимов заклинает Богом:

«Чья то, братья, жемчужная ветка?»

Отвечают ей два побратима:

— «Это ветка молодого Йовы.»

Мара просит носильщиков юных:

«Ради Бога, носильщики-братья,

Опустите на травку Йована, —

Пусть хоть мертвым его поцелую,

Ведь живого я не целовала!..»

Ради Бога услышана просьбу:

Тело Иoвы на травку спустили;

Крепко Мара к мертвецу прильнула…

И припавши к мертвецу живая, —

Уж без жизни осталась у гроба.

 

***

 

Плачет фата с матерью Йована,

Бедной Мары плачет мать родная,

Горько плачет, проклинает страшно:

«Бог накажет, Йованова майко!

Не велела живым ты любиться,—

Так ты мертвых теперь не разлучишь…»

 

Стали Маре гроб тесать мечами,—

И тогда, как понесли Йована,

Положили в домовище Мару;

Как Йована принесли к могиле,

Со двора уж выносили Мару;

Как Йована спускали в могилу,

До могилы доносили Мару.

 

Их в могиле одной схоронили,

И руками их соединили:

Положили им яблоко в руки (21): —

Пусть же знают, что они любили!…

Их одною землею покрыли,

Зеленела на них одна травка.

Шли одною дорогой старухи,

С ними шла и Фатима-невестка.

Идут вместе кладбищем в деревню,

Проклинают молодых и старых.

 

***

 

Мало время с тех пор пролетело;

Из Йована вырос бор (22) зеленый,

А борика выросла из Мары,

И по бору вилася борика,

Словно вьются шелковые нити

По пучку из душистого смиля (23),

Чемерица ж — возле их обоих… (24)

 

Боже правый! за все Тебе слава…

Накажи Ты молодых и старых,

Кто двух милых в любви разлучает.

 

Н. Щербина.

ПРИМЕЧАНИЕ.

 

(1) Четыре списка этой эпической песни напечатаны в первой части Сербских Песней, собранных Вуком Стефановичем Караджичем (издание 1841 года). Первый список, под № 342, озаглавлен: «Смрт Ивана и Иелене» (из Синья у Далмации); второй, под № 343, называется: Смрт Омера и Мериме.

Эта песня в разных вариантах поется повсеместно, где только находится сербское народонаселение.

В первый раз В. С. Караджич слышал эту песню в Тершине, в Далмации, от турецкого цыгана из Боснии; но, к сожалению, не записал ее со слов цыгана, тем более, что его песня, как замечает В. С. Караджич, оказалась в последствии и самою большою, и самою лучшею в эстетическом отношении между многими вариантами этого произведения народной сербской поэзии.

Один известный русский славянист, назад тому лет 15, возвратясь из путешествия по славянским землям, привез с собою

рукописный список этой песни, превосходящий во всех отношениях упомянутые четыре списка, напечатанные В. С. Караджичем. Можно полагать, что песня, слышанная им от цыгана, и почему-то не записанная, записана нашим ученым славянистом, с рукописи которого (до сих пор не напечатанной) и переведена предлагаемая теперь русским читателям сербская народная поэма Йово и Мара, то есть: Иван и Марья.

Она названа мною не песней, а поэмой, потому что заключает в себе полный, замкнутый круг жизни и все внешние художественные приемы эпической поэмы, встречающиеся только в большом и строго-организованном произведении народного эпоса.

По свидетельству черногорца Саввы Пламенца, эта песня в Черногории поется в хороводе (в коло), без сопровождения гуслей.

Она переведена размером подлинника с сохранением даже и ритма его.

Чтобы читать ее правильно, не излишне будет объяснить размер ее, отчасти не похожий на общеупотребительные у нас размеры. Здесь каждый стих состоит из 10 слогов, составляющих собою два хорея с цезурою после них и два амфибрахия (—u I —u I I u — u I u — u), чтó, вместе с тем, можно читать и как бы трехстопный анапест.

Но, между этого рода стихами, попадаются иногда стихи в пять хореев, состоящие все же таки из 10 слогов как, например:

 

Не богатство серебре да злато,

А богатство, чтó дорого сердцу.

 

Это придает стиху более ритмического течения и музыкальных оттенков и, вместе с тем, какую-то, свойственную прозе, безыскусственную простоту, которая скрывает незаметно небольшое разнообразие размера.

Приняв в соображение сказанное мною, читатель увидит, что в каждом слове поэмы ударение стоит естественно на своем месте и для стиха нигде и ни в каком случае не переставляется.

Подобное отступление от рутинных, общеупотребительных размеров стиха представляет следующее место из русской народной песни о «Хмеле»:

 

«Хмелюшка по торгу гуляет,

Да и сам себя Хмель выхваляет:

Что и нет-то меня Хмелюшки лучше,

Хмелевой моей головки веселее.

 

Этот стих не может быть подведен ни под какую формулу общепринятых, или известных размеров, а между тем, он проникнут тонкою музыкальностию, и неуловимо-художественным ритмом,

безотчетно и непосредственно понятным только поэтическому чувству. Знакомые с техникой дела поймут все трудности этого перевода. В нем нужно было избегать и общеупотребляемого у нас стихотворного языка, и, во многих случаях, простонародного русского языка с его особенностями, чтобы, сохраняя своеобразную простоту подлинника, не свеять характеристических оттенков его в выражении, тоне и содержании, исключительно свойственных известной народной словесности.

Подобные трудности особенно представляются в переводах поэтических произведений близких, соплеменных народностей.

(2) Вила — мифическое существо сербской демонологии, означающее нимфу гор, лесов и пустынных мест, существо в роде нашей русалки или новогреческой айлуды (бесплотная).

(3) Йована то же, чтó Йово – Иван.

(4) Перо вообще принимается как дорогой головной убор у мущин и у женщин. Собственно так-называемое перо делается или из настоящих птичьих перьев, или бывает металлическое со вправленными в него жемчужными зернами или драгоценными камнями. У прежних султанов до реформы Махмуда чалма всегда украшалась пером из драгоценных камней. В настоящем случае перо означает драгоценность.

(5) Атлаича Злато. Атлагичи – богатая и знатная сербская фамилия бегов, в Боснии и Герцоговине, принявшая мусульманство. Злато — золото, драгоценность, клейнод, дорогое кому-либо существо. Юноши и девушки для их родителей – злато; жена для мужа и т. п.

6) Майко — звательный падеж от ласкательного слова майка — матушка.

(7) Марица тоже, чтó Мара – Марья.

(8) «К другой соколице» значит здесь – к другой красной девице, так как соколом называется добрый молодец. Это общее эпическое выражение. Мотивы, заключающиеся в этих двух стихах, встречаются и в других песнях.

(9) Фатима то же, чтó и Фата – имя мусульманское.

10) Скриня – сундук.

(11) Тамбура — инструмент в роде балалайки с металлическими струнами, на котором играют маленькою палочкой из черешневой коры.

(12) Этим песня показывает, что Йово относится к Фате, как к совершенно посторонней для него девушке, оттого ее и целует не в губы, а в лоб, или, как выражается песня, «между глаз».

Такое же отношение Йово к Фате показывают и следующие стихи:

 

«Сам снял пояс и сам раздевался

Сам он вешал оружье и платье,»

 

Потому что, по обычаю, жена раздевает мужа в этом случае.

(13) Коло – круговая пляска.

(14) Пошмага — остроконечный, несколько поднятый кверху башмак, чтó у Турков называется папучи. Пошмаги бывают сафьяновые и

бархатные, шитые золотом.

(15) Вероятно, в этом месте певцом, со слов которого списана песня, пропущен один стих. Соображаясь с другими песнями, при подобного рода эпических мотивах, можно полагать, что свекровь, неожиданно увидя плачущую невестку, негодует на сына, который на другой день свадьбы уж успел обидеть свою жену, и заставил ее плакать; потому-то старуха и говорит о виновнике слез Фаты:

 

«Пусть я плачу по нем без умолку.»

 

(16) Марама – галстух, ширинка, платок, большею частию шитый по краям шелком или золотом.

(17). Цветы, нечаянно упавшие с головы, принимаются здесь, по поверью Сербов, как худое предвещание.

(18) Мертвых украшают в гробу, между прочим, и цветами гвоздики.

(19) Сербы носили косы, или длинные волосы, все зачесанные назад и запущенные за уши, для чего они и поддерживались напереди небольшою гребенкой. Вообще, у Сербов кóса значит то, что по-французски называется сhevelurе.

Роза, как роскошный и благоуханный цветок, предпочитается у Сербов всем цветам, и потому волосы Йовы для любящей его девушки должны пахнуть розой. Она узнает его по запаху розы; он ей представляется не иначе, как окруженным благоуханием роз.

(20) Жемчужная ветка. Знатные Сербы носили так-называемый калпак, в роде нашего казачьего кивера. Он был из собольего меха с красным бархатным верхом, спускающимся на бок, и оканчивающимся золотою кисточкой. На калпаке прикреплялась серебряная ветка с листьями, составленными из ячеек, в которые вставлялись жемчужные зерна, или драгоценные камни. Калпак с этою веткой, или одну ветку, вероятно, несли перед похоронною процессией, между другими атрибутами воина.

(21) Яблоко здесь принимается, как дар, как эмблема любви. В сербских песнях часто упоминается, что девушка, наметив зубом яблоко, дарит его своему милому.

(22) Бор и Борика одно и тоже дерево и, в эпическом представлении, является здесь в мужеском и женском поле, как эмблема. Это дерево принадлежит к хвойным из вида сосны (Рinus sуlvestris).

(23) Смиль — сухое душистое растение с желтыми, мелкими, несколько больше булавочной головки цветками.

В Сербском словаре В. С. Караджича оно названо Gnарhalium аrenarium; по Линнею, по-немецки–Sаndruhr Кraut. По Декандолю — Нelichrisum arenarium; immortelle éternellе по-французски. Растению,

принадлежащему к этому роду, в России нет общего названия… Кому неизвестна у нас путаница в народных ботанических названиях?.. Нечто, приближающееся к этому растению, в Воронежской губернии называется богородскою травой, в Орловской — сероцветом, в Полтавской–цмином жовтым. Смиль, по произношению Босняков и Герцоговинцев – цмиль, подходит к полтавскому названию. Все это заставило меня в поэме оставить сербское название, — смиль.

Смиль, как сухой, следовательно, неувядающий цветок, привозится в Сербию с юга. По своему приятному запаху, он употребляется

между искусственными цветами, в венке невесты, при брачном наряде. Он прикрепляется красным шелком к обручику венка. Девушки иногда носят пучочки смиля, закладывая их за уши. Они, отъезжая куда-нибудь в гости, в большое собрание, берут с собой по букету смиля, перевитому красным шелком, и дарят взаимно друг-дружке. Букет смиля употреблен для сравнения во многих сербских песнях.

(24) Чемерица (чемерика по-сербски), известное наркотическое растение, эмблематически означает у Сербов горе, печаль, горечь. Желчь по-сербски называется жуч и чемер.

 

 

Русский вестник, том 29, 1860