Йово и Мара
Автор: Щербина Николай Фёдорович
ЙОВО И МАРА
СЕРБСКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭМА (1)
Двое милых, любясь, вырастали:
Юный Йово да девушка Мара,
С малолетства, от третьего года,
Их увидишь – так радостно станет, —
Скажешь: это василек со тмином…
Умывались одною водою,
Утирались одним полотенцем,
Любо в очи друг-другу глядели,
Будто солнце в глубокое море;
Пели песню одну вечерами,
Темной ночью один сон видали.
Впору Йове уж было жениться,
Можно б было отдать Мару замуж.
Вырос Йово удал из удалых,
Красотою красивей девицы
Мара… Слова для Мары не сыщешь!—
И на свете такой не бывало!..
Не увидишь очей ее лучше,
Тоньше стана ее не найдется;
Миловидна, что горная вила (2),
А гибка-то, что ель молодая.
Год на Мару гляди, – и все мало…
Мало б веку любить эту Мару!
Как увидишь ее – заболеешь,
А посмотрит – так вылечит разом…
Но сироткой была наша Мара,
Йово ж был из богатого рода,
Не простого, господского рода.
Раз он Маре, вздохнувши, промолвил:
«Так ли любишь меня, моя Мара,
Как люблю я тебя, мое сердце?»
Тихо Мара ему отвечала:
«Милый Йово, ты глаз мне дороже,
Завсегда ты на мыслях у Мары!
Как мать сына, ношу тебя в сердце…»
Их подслушал незаметный сторож,
Мать Йована (3) те слышала речи;
Злясь на Мару, сказала Йовану:
«Милый Йово, перо дорогое (4)
Позабудь ты об этой девчонке…
Есть невеста и лучше, и краше:
То Фатима Атлагича Злато… (5)
Фата с детства взлелеена в клетке,
И не знает, чтó солнце, чтó месяц;
Не видала, как хлеб зеленеет,
Не видала муравки на поле,
Не видала ни разу мущины;
А к тому ж и богатого рода,
И в подмогу богатством сгодится…»
Отвечает тут матери Йово:
«Дорогая, бесценная майко (6)
Заклинаю тебя я и небом,
Заклинаю тебя и землею:
Не разрозни ты милого с милой…
Не богатство серебро да злато,
А богатство, чтó дорого сердцу!..»
Но не хочет и слушать старуха.
Рада б слышать слова эти Мара,
Но далеко от ней ее милый.
Мара плачет, а ветер разносит:
«Много тьмы есть у пасмурной ночи, —
Больше горя у Марицы (7) в сердце…
Уж известно, как молодцы любят:
Как ласкают – в любви уверяют,
Перестали – смеются с друзьями…
Не таков он, возлюбленный Йово,
Да уж, видно, такая мне доля!..
Чуть запах мне цветок мой душистый —
И достался другой соколице… (8)
Свет мой, Йово, свет, жаркое солнце!
Ты лучисто меня осветило,
Да и скоро запало за гору…»
Мара плачет, а ветер разносит.
***
Одного все наш держится Йово:
«Нет, ей-Богу, моя мать родная,
Лучше смерть чем жениться на Фате:
Сердце просит одну только Мару…»
Но не хочет и слушать старуха,
И не хочет высватывать Мары;
Поспешает к Атлагича Злату;
Но Фатима (9), Атлагича Злато,
Заклинает старуху святыми,
Чтоб не сватать ее за Йована:
«Неразумно, грешно и жестоко
Разлучать две души неразлучных,
Двух не милых заставить любиться.»
Но не хочет и слушать старуха;
Заручила, кольцом обручила,
Малый срок им назначила к свадьбе,
Небольшой срок — одну лишь неделю,
И сзывает сватов к тому сроку.
Созвала их, пошла по невесту.
«Сын-кормилец, пойдем по невесту!
Мать Фатиму тебе заручила,
Заручила, кольцом обручила….»
Но не хочет послушаться Йово,
Остается в дому своем белом.
Мать без сына пошла со сватами,
К ней выходит Атлагича Злато,
И целует ей правую руку:
«Мать-старушка молодого Йовы!
Чтó за утро, как солнце не греет,
Чтó за ночь та, как месяц не светит,
Чтó за сваты, когда жениха нет!..»
Отвечает на это старуха:
«Заклинаю, Атлагича Злато!
Не заботься о суженом Йове…
Он жених твой, а мой однокровный:
Здесь гора есть, в ней водятся вилы;
Между ними есть горная вила,
Та, чтó злато с коней выбивает,
А за сына, как мать, я боюся,
Чтобы вила его не убила,
Молодого, единого сына…»
***
Как въезжали на двор они к Йове
Разом сваты с коней посходили,
Но не сходит Атлагича Злато;
И сказала Фатиме старуха;
«Слезь, невестка моя дорогая!»
— Нет, не слезу, ей-Богу, не слезу,
Если лошадь мою он не примет
И не снимет с нее меня Йово!..»
И пошла мать к Йовану на вышку,
И так сыну она говорила:
«Сын-кормилец! Сойди ты отсюда,
Там ты примешь Атлагича Злато.»
Поднялся он, упал на колени,
Ублажает свою мать родную,
Точит слезы, как будто девица,
Точит слезы, рыдаючи, молвит:
«Не пойду я, ей-Богу, родная!
В чем клялся я — будет тверже камня…»
Но и слушать не хочет старуха;
«Прокляну я и грудь, что вскормила
Мне такого негодного сына,
Если злато с коня ты не ссадишь!…»
Чтó ж тут делать, скажите, Йовану?
Встал он быстро на легкие ноги,
Отирает горючие слезы,
И выходит поспешно к девице.
Он снимает с коня свое злато,
Он снимает, и на землю ставит…
Не слыхали, сказал ли чтó Йово,
Не слыхали, сказала ль чтó Фата, —
Только стал он полотна белее,
Только Фата белей стала снега…
***
Был отправлен обряд по закону,
Вот и время садиться за ужин;
Чинно сваты за стол посадились,
Повели уж на верх новобрачных.
Села злато на мягки подушки,
Йово сел на узорную скриню (10),
Сам снял пояс и сам раздевался;
Сам он вешал оружье и платье,
Говорит сам и сам отвечает…
«Верно, скажет теперь мое злато;
Йово Фату-невесту целует,
Обо мне же теперь и не вспомнит…
Нет, не будет изменником Йово:
Легче с жизнью расстаться для Йовы!»
Это Фата и слышит-не-слышит.
Точит слезы по щечке румяной:
— «Боже правый! Накажи старуху,
Что двух милых она разлучила,
Двум немилым велела любиться…»
Это Йово и слышит-не-слышит.
***
Завернулся плащом он широким,
Взял под плащ он тамбуру (11) с собою,
И пошел под окно своей Мары.
Он ударил в певучие струны,
Заиграл, — и запел под тамбуру:
«Верно, скажет теперь моя Мара,
Что с невесты кафтан я снимаю…
Не снимал я, клянусь моей жизнью,
Клянусь жизнью моей и твоею!
«Верно, скажет теперь моя Мара,
Что с невесты покров я снимаю…
Не снимал я, клянусь моей жизнью,
Клянусь жизнью моей и твоею!
«Верно, скажет теперь моя Мара,
Что целую невесту я в щеку…
Не целую, клянусь моей жизнью,
Клянусь жизнью моей я твоею!
«Нашей первой любовью клянусь я!
Можно солнцу упасть бы на землю,
Но не Йове сломить свою клятву…»
И под песню проснулася Мара:
«Роза пахнет, – то, верно, мой милый…
Роза пахнет, тамбура играет…»
Но к Фатиме пошел уже Йово.
Пала Мара в пуховы подушки;
«Сон, жестоко меня обманул ты!..
Сиротинку и сон обижает…»
***
Йово к Фате своей воротился,
Он ей поднял с лица покрывало:
Ярким солнцем лицо заблистало,
Черны очи – самоцветным камнем,
Черны очи, слез полные очи…
Тихо молвит Фатима-невеста:
— «Покарай ты свекровь мою, Боже,
Что двух милых она разлучила!»
Смотрит Йово на Фату-невесту,
Между глаз он невесту целует (12),
Говорит ей: «Душа моя, Фата!
Принеси мне чернил и бумаги:
Два-три слова хочу написать я,
Чтоб тебя не обидела майка.»
Написал он письмо свое мелко,
И промолвил Фатиме-невесте:
«Слушай, слушай, Атлагича злато!
Ни полслова до белого утра:
Пусть напьются вина твои братья,
Сестры в волю напляшутся в коло. (13),
И докончит свои песни майка!..
С Богом, злато! Будь навек счастлива!..»
Он, целуя меж глаз свою Фату,
К ней без жизни упал на колени.
Смотрит Фата – мертвец перед нею,
Горько плачет, но слова не молвит,
Промолчала до белого утра…
И тогда, как заря показалась,
День зажегся и солнышко встало,
Разбудить их хотела старуха,
И на вышку взошла к новобрачным,
И пошмагом (14) ударила в двери.
— «Встань же, Йово, дитя дорогое!
Ведь, уж солнце высоко на небе…»
Отворила ей двери Фатима,
Со слезами на личике белом.
Мать Йована сказала невестке:
— «Пусть я плачу по нем без умолку!» (15)
Отвечает свекрови невестка:
«Не брани ты его, дорогая!
Уж вчера он оплакан тобою,
Как ты силой его обвенчала…
Вон он, Йово, – лежит уже мертвый!»
И старуха навзрыд зарыдала,
Зарыдала, проклиная Фату:
— «Чтó, скажи мне, ты сделала сыну?..
Говори же… Будь проклята Богом!..
Удушила за чтò ты Йована?..»
И Фатима в ответ ей сказала:
«Не кляни же, Йованова майко!..
Не сгубила твоего я сына, —
Я себя бы скорее сгубила…
Вот, Йована письмо небольшое
Для тебя мне его он оставил.»
Мать Йована письмо то читает,
И, читая, слезы проливает;
А в письме том написано было:
«Созови мне, родимая майко,
Созови мне носильщиков юных,
Не женатых носильщиков, юных,
Провожатых девиц, не замужних,
И надень мне тонкую рубаху,
Ту, чтó Мара по любви мне сшила,
Повяжи мне шитую мараму (16),
Чтó, мне Мара, любя, вышивала,
Положи мне цветочки гвоздики, —
Ими Мара меня убирала.
Подле Мары меня пронесите…
Как дойдете до Марина дома,
Положите меня вы на травку:
Пусть увидит меня моя Мара,
Пусть хоть мертвым меня поцелует,
Ведь живого меня целовать ей
Не пришлось ни единого разу…»
Мать Йована так письмо читала,
Так читала, слезы проливала;
Пала камнем на мертвого сына,
Пала камнем, вопила, рыдала,
Куковала жалобно кукушкой,
И вдовицей сиротой стенала.
***
По наказу молодого Йовы,
Чтó сказал он, то сделано было:
И созвали носильщиков юных,
Не женатых носильщиков юных,
Провожатых девиц, незамужних,
И надели на него рубаху,
Ту, чтó Мара, любя, ему сшила,
Повязали шитою марамой,
Той, чтó Мара, любя, вышивала,
И убрали цветами гвоздики
Тем, чем Мара его убирала.
Подле Мары несли его тело;
И сидела она под окошком:
На головке алели две розы,
И упали те розы на пяльцы…
Мара шила и плакала горько,
И тихонько матери сказала:
«Боже!… Майко! что это такое?
Обе розы с головы упали…
Бог избави, что-нибудь случится!… (17)
Что-то сильно гвоздикою пахнет (18),
А косою еще больше пахнет,
И как будто Йовиной косою (19):
Пахнет розой, дорогая майко!
Пахнет розой у нашего дома….
Не душа ли то носится Йовы?…
Пахнет розой: — идет ко мне милый!…»
Тихо мать ей на это сказала:
«Не блажи ты, дорогая дочка!
Верь мне, Йово целует другую, —
О тебе же теперь и не вспомнит….»
И вскочила, как в безумьи, Мара: —
«Не добро ты вещуешь мне, майко!…
Роза пахнет: — он здесь, мое сердце!»
Кто двух милых в любви разлучает?
Мигом с вышки спустилася Мара,
За ворота на улицу вышла.
Увидала жемчужную ветку (20), —
Побратимов заклинает Богом:
«Чья то, братья, жемчужная ветка?»
Отвечают ей два побратима:
— «Это ветка молодого Йовы.»
Мара просит носильщиков юных:
«Ради Бога, носильщики-братья,
Опустите на травку Йована, —
Пусть хоть мертвым его поцелую,
Ведь живого я не целовала!..»
Ради Бога услышана просьбу:
Тело Иoвы на травку спустили;
Крепко Мара к мертвецу прильнула…
И припавши к мертвецу живая, —
Уж без жизни осталась у гроба.
***
Плачет фата с матерью Йована,
Бедной Мары плачет мать родная,
Горько плачет, проклинает страшно:
«Бог накажет, Йованова майко!
Не велела живым ты любиться,—
Так ты мертвых теперь не разлучишь…»
Стали Маре гроб тесать мечами,—
И тогда, как понесли Йована,
Положили в домовище Мару;
Как Йована принесли к могиле,
Со двора уж выносили Мару;
Как Йована спускали в могилу,
До могилы доносили Мару.
Их в могиле одной схоронили,
И руками их соединили:
Положили им яблоко в руки (21): —
Пусть же знают, что они любили!…
Их одною землею покрыли,
Зеленела на них одна травка.
Шли одною дорогой старухи,
С ними шла и Фатима-невестка.
Идут вместе кладбищем в деревню,
Проклинают молодых и старых.
***
Мало время с тех пор пролетело;
Из Йована вырос бор (22) зеленый,
А борика выросла из Мары,
И по бору вилася борика,
Словно вьются шелковые нити
По пучку из душистого смиля (23),
Чемерица ж — возле их обоих… (24)
Боже правый! за все Тебе слава…
Накажи Ты молодых и старых,
Кто двух милых в любви разлучает.
Н. Щербина.
ПРИМЕЧАНИЕ.
(1) Четыре списка этой эпической песни напечатаны в первой части Сербских Песней, собранных Вуком Стефановичем Караджичем (издание 1841 года). Первый список, под № 342, озаглавлен: «Смрт Ивана и Иелене» (из Синья у Далмации); второй, под № 343, называется: Смрт Омера и Мериме.
Эта песня в разных вариантах поется повсеместно, где только находится сербское народонаселение.
В первый раз В. С. Караджич слышал эту песню в Тершине, в Далмации, от турецкого цыгана из Боснии; но, к сожалению, не записал ее со слов цыгана, тем более, что его песня, как замечает В. С. Караджич, оказалась в последствии и самою большою, и самою лучшею в эстетическом отношении между многими вариантами этого произведения народной сербской поэзии.
Один известный русский славянист, назад тому лет 15, возвратясь из путешествия по славянским землям, привез с собою
рукописный список этой песни, превосходящий во всех отношениях упомянутые четыре списка, напечатанные В. С. Караджичем. Можно полагать, что песня, слышанная им от цыгана, и почему-то не записанная, записана нашим ученым славянистом, с рукописи которого (до сих пор не напечатанной) и переведена предлагаемая теперь русским читателям сербская народная поэма Йово и Мара, то есть: Иван и Марья.
Она названа мною не песней, а поэмой, потому что заключает в себе полный, замкнутый круг жизни и все внешние художественные приемы эпической поэмы, встречающиеся только в большом и строго-организованном произведении народного эпоса.
По свидетельству черногорца Саввы Пламенца, эта песня в Черногории поется в хороводе (в коло), без сопровождения гуслей.
Она переведена размером подлинника с сохранением даже и ритма его.
Чтобы читать ее правильно, не излишне будет объяснить размер ее, отчасти не похожий на общеупотребительные у нас размеры. Здесь каждый стих состоит из 10 слогов, составляющих собою два хорея с цезурою после них и два амфибрахия (—u I —u I I u — u I u — u), чтó, вместе с тем, можно читать и как бы трехстопный анапест.
Но, между этого рода стихами, попадаются иногда стихи в пять хореев, состоящие все же таки из 10 слогов как, например:
Не богатство серебре да злато,
А богатство, чтó дорого сердцу.
Это придает стиху более ритмического течения и музыкальных оттенков и, вместе с тем, какую-то, свойственную прозе, безыскусственную простоту, которая скрывает незаметно небольшое разнообразие размера.
Приняв в соображение сказанное мною, читатель увидит, что в каждом слове поэмы ударение стоит естественно на своем месте и для стиха нигде и ни в каком случае не переставляется.
Подобное отступление от рутинных, общеупотребительных размеров стиха представляет следующее место из русской народной песни о «Хмеле»:
«Хмелюшка по торгу гуляет,
Да и сам себя Хмель выхваляет:
Что и нет-то меня Хмелюшки лучше,
Хмелевой моей головки веселее.
Этот стих не может быть подведен ни под какую формулу общепринятых, или известных размеров, а между тем, он проникнут тонкою музыкальностию, и неуловимо-художественным ритмом,
безотчетно и непосредственно понятным только поэтическому чувству. Знакомые с техникой дела поймут все трудности этого перевода. В нем нужно было избегать и общеупотребляемого у нас стихотворного языка, и, во многих случаях, простонародного русского языка с его особенностями, чтобы, сохраняя своеобразную простоту подлинника, не свеять характеристических оттенков его в выражении, тоне и содержании, исключительно свойственных известной народной словесности.
Подобные трудности особенно представляются в переводах поэтических произведений близких, соплеменных народностей.
(2) Вила — мифическое существо сербской демонологии, означающее нимфу гор, лесов и пустынных мест, существо в роде нашей русалки или новогреческой айлуды (бесплотная).
(3) Йована то же, чтó Йово – Иван.
(4) Перо вообще принимается как дорогой головной убор у мущин и у женщин. Собственно так-называемое перо делается или из настоящих птичьих перьев, или бывает металлическое со вправленными в него жемчужными зернами или драгоценными камнями. У прежних султанов до реформы Махмуда чалма всегда украшалась пером из драгоценных камней. В настоящем случае перо означает драгоценность.
(5) Атлаича Злато. Атлагичи – богатая и знатная сербская фамилия бегов, в Боснии и Герцоговине, принявшая мусульманство. Злато — золото, драгоценность, клейнод, дорогое кому-либо существо. Юноши и девушки для их родителей – злато; жена для мужа и т. п.
6) Майко — звательный падеж от ласкательного слова майка — матушка.
(7) Марица тоже, чтó Мара – Марья.
(8) «К другой соколице» значит здесь – к другой красной девице, так как соколом называется добрый молодец. Это общее эпическое выражение. Мотивы, заключающиеся в этих двух стихах, встречаются и в других песнях.
(9) Фатима то же, чтó и Фата – имя мусульманское.
10) Скриня – сундук.
(11) Тамбура — инструмент в роде балалайки с металлическими струнами, на котором играют маленькою палочкой из черешневой коры.
(12) Этим песня показывает, что Йово относится к Фате, как к совершенно посторонней для него девушке, оттого ее и целует не в губы, а в лоб, или, как выражается песня, «между глаз».
Такое же отношение Йово к Фате показывают и следующие стихи:
«Сам снял пояс и сам раздевался
Сам он вешал оружье и платье,»
Потому что, по обычаю, жена раздевает мужа в этом случае.
(13) Коло – круговая пляска.
(14) Пошмага — остроконечный, несколько поднятый кверху башмак, чтó у Турков называется папучи. Пошмаги бывают сафьяновые и
бархатные, шитые золотом.
(15) Вероятно, в этом месте певцом, со слов которого списана песня, пропущен один стих. Соображаясь с другими песнями, при подобного рода эпических мотивах, можно полагать, что свекровь, неожиданно увидя плачущую невестку, негодует на сына, который на другой день свадьбы уж успел обидеть свою жену, и заставил ее плакать; потому-то старуха и говорит о виновнике слез Фаты:
«Пусть я плачу по нем без умолку.»
(16) Марама – галстух, ширинка, платок, большею частию шитый по краям шелком или золотом.
(17). Цветы, нечаянно упавшие с головы, принимаются здесь, по поверью Сербов, как худое предвещание.
(18) Мертвых украшают в гробу, между прочим, и цветами гвоздики.
(19) Сербы носили косы, или длинные волосы, все зачесанные назад и запущенные за уши, для чего они и поддерживались напереди небольшою гребенкой. Вообще, у Сербов кóса значит то, что по-французски называется сhevelurе.
Роза, как роскошный и благоуханный цветок, предпочитается у Сербов всем цветам, и потому волосы Йовы для любящей его девушки должны пахнуть розой. Она узнает его по запаху розы; он ей представляется не иначе, как окруженным благоуханием роз.
(20) Жемчужная ветка. Знатные Сербы носили так-называемый калпак, в роде нашего казачьего кивера. Он был из собольего меха с красным бархатным верхом, спускающимся на бок, и оканчивающимся золотою кисточкой. На калпаке прикреплялась серебряная ветка с листьями, составленными из ячеек, в которые вставлялись жемчужные зерна, или драгоценные камни. Калпак с этою веткой, или одну ветку, вероятно, несли перед похоронною процессией, между другими атрибутами воина.
(21) Яблоко здесь принимается, как дар, как эмблема любви. В сербских песнях часто упоминается, что девушка, наметив зубом яблоко, дарит его своему милому.
(22) Бор и Борика одно и тоже дерево и, в эпическом представлении, является здесь в мужеском и женском поле, как эмблема. Это дерево принадлежит к хвойным из вида сосны (Рinus sуlvestris).
(23) Смиль — сухое душистое растение с желтыми, мелкими, несколько больше булавочной головки цветками.
В Сербском словаре В. С. Караджича оно названо Gnарhalium аrenarium; по Линнею, по-немецки–Sаndruhr Кraut. По Декандолю — Нelichrisum arenarium; immortelle éternellе по-французски. Растению,
принадлежащему к этому роду, в России нет общего названия… Кому неизвестна у нас путаница в народных ботанических названиях?.. Нечто, приближающееся к этому растению, в Воронежской губернии называется богородскою травой, в Орловской — сероцветом, в Полтавской–цмином жовтым. Смиль, по произношению Босняков и Герцоговинцев – цмиль, подходит к полтавскому названию. Все это заставило меня в поэме оставить сербское название, — смиль.
Смиль, как сухой, следовательно, неувядающий цветок, привозится в Сербию с юга. По своему приятному запаху, он употребляется
между искусственными цветами, в венке невесты, при брачном наряде. Он прикрепляется красным шелком к обручику венка. Девушки иногда носят пучочки смиля, закладывая их за уши. Они, отъезжая куда-нибудь в гости, в большое собрание, берут с собой по букету смиля, перевитому красным шелком, и дарят взаимно друг-дружке. Букет смиля употреблен для сравнения во многих сербских песнях.
(24) Чемерица (чемерика по-сербски), известное наркотическое растение, эмблематически означает у Сербов горе, печаль, горечь. Желчь по-сербски называется жуч и чемер.
Русский вестник, том 29, 1860