Ночь накануне Ивана Купала

Ночь накануне Ивана Купала

 

 

I

Старый, большой деревенский сад стоит неподвижно, залитый лунным светом. Чёрные тени лежат под деревьями, в глубине сиреневых клумб, на луговинах и на дорожках.
В цветниках, около небольшого деревянного дома, белеют цветы светлыми пятнами; в густой траве сверкают капли росы, отливая зелёными огнями. Все окна в доме и стеклянная дверь на террасу отворены настежь. Из этой двери, ведущей в единственную освещённую теперь комнату, несутся звуки фортепиано. Всё остальное темно; оконные стёкла блестят от лунного света, и совсем белым кажется серый дом. Лучи месяца врываются в тёмные комнаты, скользят по стенам, бросают узорчатые тени на пол и убеждаются, что дом пуст. Всё население разбрелось по саду в тёплую июньскую ночь, — ночь накануне Ивана Купала.
Только одна пожилая девица, которая боится росы и лягушек, играет мендельсоновскую фантазию в опустелом доме. Воздух полон благоуханием жасминов, которые разрослись огромными кустами у самого дома и теснятся у широкой лестницы, покрытые бесчисленными белыми цветами.
На площадке, отделяющей дом от группы старых лип и сосен, с которых начинается большая аллея, стоит молодой человек, одиноко размышляя. Сигара почти потухла в его руке.
— Куда это они все девались? — спрашивает он себя лениво.
Да, куда все девались, в самом деле?
Он сворачивает в аллею направо; его шаги тихо скрипят по песку; крупные листья шелестят над его головой, колеблемые тёплым ночным ветром. Под липами совсем темно; зелёный огонёк светляка блестит в густой траве, налево от дорожки. Что это, как будто, женский голос? Он явственно расслышал своё имя и остановился.

II

В аллее, в двух шагах, горячо разговаривают. Должно быть, они сидят на скамейке; только одна большая липа отделяет его от них.
Да, он узнаёт оба голоса, особенно один — нежный, но звонкий и серебристый, который звенит как струна в ночном воздухе. Он-то и произнёс его имя, и произнёс с такой страстной нежностью, что трудно, очень трудно не броситься вперёд, за липу, к этой скамейке… Но они там вдвоём. Теперь слышится другой голос, спокойный, низкий, грудной голос.
— Да что говорить о нём! Всё дело в тебе. И я, право, не знаю, что мне с тобой делать! — произносит он с ленивой укоризной.
— А я разве знаю? Я сама не знаю! И ты думаешь, мне легко?.. — раздаётся пылкий, быстрый ответ.
— Сначала ты всё кипятилась из-за того, что никак не можешь влюбиться… Теперь, когда ты, наконец, влюблена… Да скажи ты мне на милость, влюблена ты или нет — раз навсегда?
— Раз навсегда: да! Тысячу раз, сто миллионов тысяч раз!
— Так зачем же ты делаешь всё на свете, чтобы доказать ему противное? Зачем ты его мучишь и дразнишь?
— Да разве я его мучу и дразню?
— А ты зачем же улыбаешься? Сама знаешь, что да! Как он ни влюблён…
— А он наверное влюблён? Ты думаешь?.. Честное слово?
— В который раз тебе это говорить! Разумеется, да. Право, я тебя не понимаю. На твоём месте…
— Ах, пожалуйста, не говори ты: на твоём месте! Скажешь глупость… На моём месте тоже самое сделала бы, что и я. Когда я не могу! Уж, конечно, невозможно больше любить, чем я его люблю… Ты не знаешь, как он мне нравится… Право, Маша, как он войдёт — у меня всякий раз в глазах потемнеет, сердце бьётся, бьётся… Я никого другого уж не вижу; мне вдруг до всего мира всё равно, только он один, он и я… Так я и бросилась бы ему на шею…
Тут нежный голос зазвенел; в нём прозвучала неудержимая, юная страсть, слёзы радостного волнения.
Ветви ближайшей липы подозрительно зашумели и задвигались как живые.
— Кто там? — испуганно раздалось со скамейки.
В ответ наступило глубокое молчание. Чёрная фигура неподвижно стояла за липой; светляк мирно сиял в траве, и недалеко от него догорал красный огонёк брошенной сигары.
Разговор опять возобновился.
— Всё это прекрасно, но от этого ничуть не легче. Что бы ты ни чувствовала, а говоришь ты ему одни неприятности. Кончится тем, что ты выведешь его из терпения, и он бросит тебя…
Тёмная фигура за липой не согласилась с этим: ни в каком случае.
— Но что же мне делать, Маша? — голос принял смиренный оттенок.
— Вести себя иначе, во всяком случае! Не дразни его каждую минуту…
— Не могу, не могу! Ты не знаешь, точно какой-то бесёнок сидит во мне и так и подмывает его дразнить… Но ведь я только дразню; если бы он меня любил, как следует, разве бы он стал обращать внимание на такие пустяки?
— А что же ему напролом что ли идти?
— Конечно, напролом, а то как же?
Ответ был произнесён совсем другим тоном — весёлым и решительным. Чёрная фигура приняла к сведению и с трудом удержалась оттого, чтобы не идти напролом сейчас.
Но месяц, также подслушивавший беседу, не выдержал: он заглянул сквозь густые ветви в аллею и прямо направил на скамейку свой любопытный луч; этот луч скользнул по белым платьям молодых девушек и озарил их своим бледным сиянием.
Одна была тоненькая и белокурая, другая — массивная брюнетка. Единственное, что было в них общего, это то, что они обе были хорошенькие девушки; во всём остальном они составляли полнейшую противоположность и потому были необыкновенно дружны. При лунном свете обе казались бледнее обыкновенного, но ничуть не хуже. Так, по крайней мере, казалось тёмной фигуре, смотревшей из-за липы. Она сама стояла в тени, и потому никто не узнал бы в ней теперь того самого счастливца, о котором столько говорилось в аллее, которого так любили, хотя и дразнили… Но «счастливец» ясно рассмотрел знакомые тонкие черты, лёгкие пряди волос над нежным лбом и, главное, большие, светлые, задорные глаза и насмешливый ротик, не дававший ему покоя. Ещё светлее и воздушнее казалось это видение рядом со спокойной, сильной фигурой черноволосой девушки с задумчивым взором глубоких глаз…
Набежала лёгкая тучка и скрыла любопытный месяц; аллея снова потемнела, и на скамейке остались только два белых, смутно очерченных силуэта.

III

Теперь голоса звучали весело и беззаботно.
— Я решила, Маша. Ты знаешь, я нарвала трав.
— Каких трав?
— Ах, Господи, разве ты не знаешь? Гадание! Надо на заре, не говоря ни одного слова… Надо тебе сказать, мы пошли с Варей: это было, конечно, ужасно трудно. Мы просто помирали со смеху. Надо нарвать тринадцать разных трав, только непременно молча и всё разных, и положить к себе под подушку. Когда ляжешь — тоже не говорить ни слова… Ты не будешь меня смешить, когда мы ляжем?
— Не буду.
— Смотри же. Ну, и с вечера всё думать… о чём хочешь. Если увидишь во сне…
— Какие глупости!
— Мало ли что глупости, а я так хочу. Я загадала. Увижу его, тогда…
— Ну, что тогда? Сама объяснишься ему в любви?
— Вот ещё! Ни за что на свете! Но только тогда я сейчас же… — тут голос понизился до шёпота, и, как ни старались за липой, конец интересной фразы так и не удалось расслышать.
Потом на скамейке ещё долго шептались и смеялись.
— Пора! — раздалось, наконец, громче.
— Что же мы так вдвоём и пойдём?
— Непременно вдвоём! И главное, чтобы никто не знал.
— К глухому пруду?
— Да. Мы пройдём в нижнюю калитку и оставим её отворённой; если увидят, то наверное подумают, что мы пошли к колодцу, а мы обойдём кругом, за садом, и к пруду.
— Только там мокро ужасно, Оля, и две канавы по дороге.
— Три. Что ж такое! Уж ты не боишься ли?
— Чего там бояться! Но зачем же мы пойдём?
Несмотря на сомнение, выраженное этим вопросом, послышались лёгкие удаляющиеся шаги и шорох платьев.
— Там самые лучшие папоротники, и потом этот пруд такой особенный! Мне всегда кажется, что там русалки. Хотя я и не верю…
Далее уже ничего нельзя было расслышать. Белые платья мелькнули по дорожке, спускавшейся к калитке; калитка хлопнула; зашуршали кусты за садом, и всё стихло.
Тогда в липовой аллее раздались более решительные и твёрдые шаги: от липы отделилась тёмная фигура и направилась к дому. При выходе из аллеи ей встретилась другая чёрная тень; обе они остановились и, оказавшись при лунном свете двумя высокими молодыми людьми, обменялись несколькими весёлыми словами, а затем дружно зашагали вместе и исчезли под деревьями.

IV

Большой заброшенный пруд давно заглох и зарос тростником, но в средине его ещё было много воды, в которой блестел теперь месяц. Старые развесистые берёзы росли по высокому валу, к которому подступал частый, густой лес почти со всех сторон; только в одном месте к берегу примыкала луговина, подымавшаяся в гору, к усадьбе: и пруд, и обступивший его лес лежали в глубокой лощине, над которой подымался серебристый туман в этот поздний час.
В чёрной тени больших берёз давно уже стояли две безмолвные фигуры, такие тёмные и неподвижные, что их можно было также принять за два пня или дерева по желанию.
Только огонёк неразлучной сигары выдавал несомненную принадлежность, по крайней мере, одной из них к миру людей вообще и курящих молодых людей в особенности.
— Они! Наконец-то!
Действительно, в лесу послышался слабый треск сухих сучьев, и на валу пруда мелькнули белые платья.
— Как здесь хорошо! Как хорошо! — закричал весёлый голос.
— Сыро уж очень! Надо платья чуть не до колен поднимать.
За берёзами раздался смех.
— Маша, ты слышала?
— Что?
— Кто-то засмеялся?
— Вздор!
— Нет, ты послушай?
Они прислушались. Всё было тихо, только лес шумел кругом, и маленькая птичка чирикала где-то в чаще.
— Тебе показалось. Ну, куда же мы?
— В лес, на ту сторону. Постой, только светляка достану. Смотри, как он красиво блестит в тростнике.
Она спустилась с вала и нагнулась над прудом. Светляка было трудно достать; он забрался глубоко в росистую траву.
Молодая девушка так занялась им, что и не заметила, что произошло на валу. Слышала она шаги, лёгкий крик…
«Маша на лягушку наступила!» — подумала она, улыбаясь.
Но затем слишком уже тихо стало кругом…
— Маша!
Где-то далеко впереди отозвалась Маша.
— Куда же ты? Подожди меня!
Серебристый туман вился над прудом. Таинственно и странно белел он между деревьями, принимая смутные, непонятные формы. Точно чудные тени сплелись в одну большую гирлянду, и вьются, и подымаются, стараясь разъединиться и разлететься в разные стороны… Казалось, что из этих сонных вод, в которых отражался месяц, выйдет страшная белая русалка и засверкает своими водяными зелёными очами, отряхая блестящие брызги с длинных волос… А на чёрных сучьях сухой берёзы притаится мохнатый леший и закричит дивим голосом…
Странный, протяжный крик прозвучал и замер в чаще…

V

С бьющимся сердцем молодая девушка взбежала на вал и осмотрелась кругом.
Она была одна.
Правда, ей показалось, что какая-то чёрная фигура мелькнула и спряталась за деревом, но это, верно, только показалось. Однако, она невольно вздрогнула и поспешила вперёд, в лес. Маша, конечно, по ту сторону пруда, там, где растут папоротники. Скорее к ней, а то как-то страшно одной…
Сыро и темно было в лесу; сухой лист шуршал под ногами; тёмное небо со своими редкими звёздами едва сквозило в вышине. Всё гуще и гуще становился лес.
— Маша! Маша-а!
Звонкий голос прозвучал в ночной тишине и оборвался…
Вместо ответа раздался опять тот же странный, дикий крик и ещё — с другой стороны…
От этого крика сердце замерло у неё в груди, и, ничего не помня, сама не зная зачем, она побежала как встревоженная лань, задевая краями белого платья за низкие ветки и за кусты густого папоротника…
Она бежала вперёд, в лесную чащу…
Что это такое? Что за страшная чёрная фигура с уродливой головой? Да это просто старый пень, обросший мхом… Но там, впереди, уже не пень… Кто-то стоит…
Длинное белое что-то стоит и не движется… Чем ближе, тем длиннее… Это не может быть Маша!
Она останавливается и всматривается с бьющимся сердцем, задыхаясь от быстрого бега. Господи! Можно ли быть такой трусихой!? Это просто просвечивает поляна между двух старых осин!
Сырой луг тонет под ногами; кочки, заросшие жёстким брусничником и кустами папоротника, поднимаются там и сям. Болото!
Месяц, должно быть, зашёл. Небо совсем черно над головой; ярко горят звёзды. Лес вздымается кругом чёрной стеной; густой туман клубится над поляной, и плывёт в лес белыми полосами, и тает между деревьями. Светляки горят целыми десятками на мшистых кочках…
— Да я, однако, заблудилась! — сказала девушка громко.
И ей стало страшно-страшно…
Вдруг в лесной тишине прозвучал колокол… Звуки его пронеслись среди ночи из отдалённого села; тихо и стройно прозвенел металлический голос, возвещая наступление полночи…
Вот она полночь — таинственный час, когда подымаются русалки из забытых вод, когда расцветает огненный цветок в непроходимой чаще, когда бродит лукавый леший…
Она невольно озирается кругом и слабо вскрикивает…

VI

По поляне движется высокая чёрная фигура; вот она идёт ближе и ближе, прямо к ней… И в ту же минуту у ног её, в кусте папоротника, вспыхивает яркая красная искра…
Неужели в самом деле папоротник цветёт?.. Боясь оглянуться, вся дрожа, она наклоняется и протягивает руку…
— Не трогайте, обожжётесь! — кричит голос прямо за ней.
Если это и леший, то леший знакомый; она тотчас узнаёт его голос, который заставляет её сердце забиться с новою силой, но уже не от страха…
— Так это вы? Не более того! — произносит она немедленно с таким ироническим пренебрежением, которое делает честь её уменью притворяться, особенно в эту минуту, когда бурная радость охватывает всё её существо.
Ответ следует далеко не прямой и до того неожиданный, что, прежде чем она успевает опомниться, уже не остаётся никакого сомнения ни в её, ни в его взаимных чувствах. Как это вышло — Бог знает, но в лесу неизвестно почему раздаётся звук нежного поцелуя.
— Я иду напролом, — объясняет дерзкий леший.

VII

Долго объясняться, впрочем, не пришлось. Пруд оказался очень близко, и не только пруд, но и Маша, и её неизбежный спутник-кузен тоже явились неизвестно откуда… Всё происходило неизвестно как и почему в эту чудную ночь…
— Маша, и тебе не стыдно?
— Отчего бы это? Ты скажи лучше, где ты пропадала?
— Вот уж не тебе бы спрашивать!
— Её леший водил…
— Молчите, милостивый государь. Разве это не ужасно с вашей стороны пугать меня и этак кричать… Ведь это вы кричали?
— Я.
— Нарочно?
— Конечно, не нечаянно.
— И вы уронили вашу гадкую сигару в папоротник?
— Я! Я! Всё я!
— И всё нарочно, разумеется. Спрашивается зачем?
— А чтоб вас дразнить, милостивая государыня!
— Меня дразнить!! Можно бы, кажется, не дразнить…
— Не могу, не могу. Ты не знаешь, точно какой-то бесёнок сидит во мне и так и подмывает дразнить…
— И это вы называете любовью?
— Но ведь я только дразню; если б вы любили меня как следует, вы не стали бы обращать внимание на такие пустяки…
— Вот как! Нет, это уж ни на что не похоже!
— А потому вы уж идите напролом — как я сделал!
— Маша! Нет, ты слышишь?
— Что?
— Ты послушай, чем занимаются наши молодые люди: они подслушивают!!
— А тринадцать трав положите под подушку?
— Это ещё что? Да он всё слышал, решительно всё!
— Нет, не всё: я так и не знаю, что вы сделаете завтра, если увидите меня во сне.
— Проплачу целый день. Нет, как вам не стыдно было подслушивать и потом пугать меня так ужасно?
— Я шёл напролом; что же мне оставалось больше? А напугать вас было тоже совершенно необходимо: на то и ночь накануне Ивана Купала.

————————————————————

Источник: Краснова Е. А. Раcсказы. — СПб: Типография бр. Пателеевых, 1896. — С. 193.