Мятежники

МЯТЕЖНИКИ,

Повесть взятая из войны с польскими мятежниками.

 

Санкт-Петербург,

В типографии  Н. Греча.

1832 г.

 

 

Его Высокопревосходительству Карлу Ивановичу Бистрому  1-ому.

Господину Генералу от Инфантерии, Генерал-Адъютанту и Кавалеру разных Российских и иностранных Орденов, с глубочайшим уважением и совершенною преданностию, посвящает сочинитель.

 

 

Ваше Высокопревосходительство!

Счастие доставило мне случай при особе Вашего Высокопревосходительства перенести труды и опасности войны с Польскими мятежниками; я пользовался постоянно милостивым вниманием Вашим даже и в то время, когда тысячи бесстрашных были вверены Вашей опытности; наконец, видя Вас пред лицем неприятельских батарей — я видел идеал Русского воина, видел — как рассвирепелые полчища мятежников оцепенели перед мужеством предводимых Вами героев, как, не внимая угрозам отчаянных своих военачальников, они пребывали неподвижными и при одном слове: Генерал Бистром убит — ринулись на село бесстрашных, подобно бурным волнам, внезапно расторгшим упорную плотину. — Я благоговел перед Вами! Но почитаю излишним всякое распространение о своих чувствах — Вы их знаете и верите, что они проистекают из глубины души. Одно желание украсить труд свой именем беспредельно уважаемого мною человека побудило меня к предприятию и исполнению оного.

Я почти уверен, что Ваше Высокопревосходительство, по доброте своей, не лишите моей Повести благосклонного своего внимания — она есть плод времени отдохновения от военных трудов; среди бивачной жизни, я поверял памяти поражавшие меня впечатления, довершал их, по возможности, воображением, в надежде составить нечто целое, с единственною целью: посвятить Вам. Чуждый самонадеянности, я долгом почитаю испрашивать снисхождения Вашего Высокопревосходительства к труду и милостивого внимания к чувствам, побудившим предпринят оный.

Имею честь быть

Вашего Высокопревосходительства,

Милостивого Государя,

преданный слуга

М. Марков.

 

 

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

 

Отрада жизни молодой,

Паркета ветреные жрицы,

Живые, милые девицы!

Бездушной вашей красотой

Прельщается моя собратья;

Но не мечтайте вы, под час,

Что ваши газовые платья

Влекут всего сильнее нас,

Что вами только мы счастливы;

Не будьте так самолюбивы.

Без вас приходит к нам печаль,

Без ваших ласк бывает радость;

Лишь средь безделья нам не жаль

Почтить минутой вашу младость.

Среди ж бивак, во тьме ночной,

Вблизи костра, за пенной чашей,

Мы не уносимся душой

За легким следом ножки вашей.

Забыв огонь волшебных глаз,

И роскошь талии поддельной,

И всё, что привлекало нас

Средь жизни суетной, бездельной.

Едва желанье закипит,

Едва ваш образ пролетит

В волшебном мире сновиденья —

Уж сердце жаждет пробужденья,

Душа отвагою кипит

И просит только Русской славы,

Да славы доброго Царя,

И сон мгновенный, без отравы,

Умчит всходящая заря.

 

Я здесь без лести объяснился

И чувства высказал свои.

Я их скрывать не научился,

Как вы, красавицы мои!

Одно вам только утешенье:

Что есть из правил исключенье,

Что я любезник преплохой;

Я, оскорбляя прямотой,

Не улыбаюсь по заказу,

На вас смотрю, как на заразу;

Я с вами дерзок и смешон,

И не был отроду влюблён.

Но может быть другой иначе

О ваших прелестях мечтал —

И в самый бой душой горячей

Носил свой милый идеал.

И так, не гневайся напрасно,

Красавиц Невских цвет прекрасный,

Блестящий скромной красотой!

Склони к строкам несвязной сказки

Свои задумчивые глазки —

И помиришься ты со мной.

 

 

 

МЯТЕЖНИКИ.

 

Г Л А В А I.

Пир  на  переходе.

 

Пей, друзья, покуда пьется!

Раич.

 

Дымная хата душна и темна;

Други! я хату весельем украшу.

Нет дев светлооких, так дайте вина,

До края напеньте походную чашу!

И кубок наш первый — за здравьe Царя,

За славу Российского Трона!

Пусть блещет порфира с него, как заря,

Как солнце сияет корона.

И кубок сей будет пророком добра!

Ура! ура! ура!

 

Так пели воины младые,

Ведя в рассказах и вине

Часы досуга золотые;

Они мечтали о войне;

В мечтаньях пылких и прекрасных

У них кипела сильно кровь,

Они забыли и любовь,

И поцелуй красавиц страстных.

Как пир, им весел был поход;

Неложным дружеством богаты,

Они стеклись под кровлю хаты,

Оконча длинный переход.

«И пей и пой!» они кричали;

«Пусть Польша слышит и дрожит;

Но что ж товарищ наш молчит?»

Поэт им пел — и все внимали:

 

Поэт.

Друзья! — Пусть хладный ветр шумит,

Встает в широком поле вьюга, —

Вино в нас дух развеселит,

Согреют нас объятья друга;

И я желал бы всей душей

Провесть в войне младые годы, —

Мне вой приятней непогоды,

Чем дерзкий смех кокетки злой!

 

Звучит военная труба,

Зовет отечества героев;

И вот нас вывела судьба

На поприще кровавых боев,

Где льёт чугунный дождь рекой,

Свистит свинец, звучат булаты, —

Но мне приятней визг гранаты,

Чем дерзкий смех кокетки злой!

 

Перед Поэтом круговая

Вздымает пену выше края;

«Пей, наш товарищ дорогой!»

И хор, отгрянув, громовой

Потряс все зданье ветхой хаты:

Нам всем приятней визг гранаты,

Чем дерзкий смех кокетки злой!

Вдруг двери настежь —и в беседу

Явился Ташкин.

 

Один из пирующих.

Как в попад

Гусар наш милый! пей-ка, брат!

Сто раз опаздывал к обеду,

Шампанского не промигнет.

Э полно, милый, кто так пьет?

Пей по-гусарски, живо, разом….

Теперь садись, а мы дольем.

 

Ташкин.

Я к вам не гостем, но послом,

Прошу не оскорблять отказом:

В версте отсюда славный дом,

Хвалю его не без причины  —

Я там спою, друзья, и что ж?

Зовут нас всех на имянины.

Красавиц сотню там начтешь —

И нет ни одного мужчины.

Друзья, скорее по саням!

Вздевай скорей мундир на плечи!

Напрасно тратить время, речи,

Повеселиться надо нам;

Едва стемнело, не далеко . . .

Ну что ж вы стали? суетись!

Смотри, Аркадий, берегись

Моей хозяйки светлоокой!

Клянусь, не видывал милей:

Живей танцовщицы актрисы,

Вертлявой ласточки быстрей,

И обольстительней Лаисы.

Всем дружний нравится призыв;

На миг забыта жажда брани;

Вскричали все на перерыв:

Скорей давайте сани! сани!

Духи, помада и мундир,

Красавиц ветреных кумир,

Извлечены из чемодана.

Готовы все, разфранчены,

Заране все обольщены

Прелестной ножкой, складом стана,

Роскошным трепетом грудей

И блеском ласковых очей.

Сошел с крыльца поезд огромный;

Садятся в сани; месяц полный

Сребрит сияющую даль,

Скрипит в зубах ретивых сталь,

С ноздрей клубятся пара волны.

Расселись, крикнули: пади! —

И всех как будто не бывало;

Лишь дымно вдоль дороги спало,

Да след остался позади.

 

 

ГЛАВА II.

Аркадий.

 

Нас различают только способности

ума и сердца.

Тасс.

 

Еще Аркадий в колыбели

Лишился родших, и над ним

Часы веселья не летели

Своим полетом золотым.

Рука родная не ласкала

Его невинной красоты;

И жизнь не в пору показала

Ему весь ужас наготы.

В те дни, когда привыкли видеть

Мы раем жизненный удел,

Уж грустный юноша успел

Людей и свет возненавидеть.

Отрады жадно он искал,

Вперив в науки ум высокой,

Природы тайны разгадал —

Но тем тоски не разогнал,

Залегшей на сердце глубоко.

Во цвете юношеских лет

Вступил он гордо в душный свет.

Его характер отличался

Необычайной прямотой;

В глазах весь ум его являлся,

Лицо сияло красотой;

Следя людей, он строго мерил

И уважал их по уму;

Но никогда и никому

С слепой покорностью не верил;

На все готов был дать ответ;

Его ни почестьми, ни златом,

Ни соблазнительным развратом

Не обольстил коварный свет;

Он был врагом неправды въяве;

Учтив с учтивым, с гордым горд,

Хотя б тот был в чести и славе,

Не извинял ни чин, ни род.

Так, юноши не гнулась шее

Пред взором знатного глупца;

Уму был чужд язык льстеца:

На пире сильного злодее.

 

Неправдой мира угнетен,

Страдал Аркадий, в шуме света,

Уже приметно вянул он;

Он был далеко отчужден

Любви роскошного привета.

Его характер убегал

Красавиц Невских; по несчастью,

Он был богат, он это знал, —

И потому не доверял

Ни их любви, ни их участью.

 

Но только грустный слух дошел,

Что Польша буйная восстала, —

Его душа затрепетала,

Как сном покинутый орел;

Исчезло облако печали

С его прелестного лица,

Глаза, как звезды засверкали

При виде сабли и свинца.

Балы, и сплетни, и обеды

Он пренебрег, он их забыл,

И всей душою полюбил

Свои военные беседы, …

Где в душном облаке сигар

Кипит звездяный ток Моэта,

И где гремят стихи куплета

Под звук нестроенных гитар,

Где всех единое желанье:

Поход.

И вот, уже давно,

В Литву и в Польшу внесено

Вино, и шум, и ликованье.

Теперь у всех тоска одна, —

Что медлит ясная весна,

И что-то снег не скоро тает!

А между тем, молва гремит:

Что Русь над Вислой уж стоит

И скорой битвы ожидает.

 

 

ГЛАВА III.

Теара.

 

Зачем родилась она в сем развратном

веке? зачем невинная душа ее должна

питаться от столь оскверненных источников?

Тасс.

 

Взгляни на деву, как она

Весной семнадцатой прекрасна;

Но как заветная весна

Для милой девушки опасна!

Вдруг все не мило станет ей,

Что было прежде так прелестно,

И что-то грустен соловей,

И что-то груди будто тесно;

В часы пленительного сна

Мучитель дух ее лелеет:

Едва сомкнет глаза она —

Проснется быстро, покраснеет . . . .

И долго лик ее младой

Блестит улыбкой не земной . . . .

Ее невнятного томленья

Не могут выразить уста.

Ей кажется, душа пуста,

Душа желает наслажденья . . . .

Какого ж, где и как искать? —

Она не в силах рассказать.

 

В свободной резвости не зная,

Что к сей губительной весне

Близка, Теара молодая

Жила спокойно в тишине,

В дому родном, с отцом и братом.

Но в Польше бунт — и вот они

Ведут в открытом поле дни,

И препоясаны булатом.

Чернее вранова крыла

Сбиралась туча над Варшавой —

Парил с Литвы орел двуглавый.

Яд заразительного зла

По Польше тек; и кто по воле

Не шел под знамя мятежа,

Того влекли в оковах в поле,

И тот под лезвием ножа

Давал преступную присягу:

Именья, жизни не щадить,

И без победы не вложить

Однажды вынутую шпагу.

У всех, как будто от чумы,

Перетуманились умы;

Все сказкам верят, словно дети;

Полнеют войско и казна;

Полны вельмож коварных сети.

И даже слабая жена,

С мечем в руке, увлечена

Волнами бурного потока.

Весь край застигнула гроза. . . .

 

Покинута на волю рока

И попечения Ксенза,

Теара дни свои проводит.

Отец духовный к ней приходит

Своей молитвой услаждать

Печали жизненной дороги:

Он к ней приходит помогать

Сбирать условные налоги

И в дан отчизне отсылать.

 

Возможно ль стать против природы;

Возможно ль сердце приучить

Всегда безумолку грустить,

Когда текут веселья годы?

Теара резвая была

Среди печалей весела.

Ее природа наградила

Умом и пламенной душей,

Теара всех обворожила

Своей небесной красотой.

Ее слова звучат, — как лира,

Она легка — как аромат,

Свежа — как Май; глаза горят

Огнем лазоревым эфира;

Алее розы молодой

Ее уста, в них страсть и нега;

Ее плеча, белее снега,

Ласкает локон золотой;

Ее единое явленье

Какого б сердца не зажгло?

А ей судьба, как бы на зло,

Дала на часть уединенье.

 

 

ГЛАВА IV.

Бал.

 

. . . . Где меньше страха нам,

Там может смерть постичь скорее

Державин.

 

Вблизи дороги, древний дом

Блестит как зарево огнем;

Ряды саней теснятся к плошкам,

Подъезд растворен для гостей,

Рой любопытных баб, детей,

Прильнул к сияющим окошкам.

Играет вальс военный хор,

Любезник Ташкин вce уладил;

Да вот и он — стрелой на двор….

Усы широкие разгладил,

И пред хозяйкой молодой

Явился с ветренной толпой,

Своих друзей рекомендует,

И просит полюбить гостей,

Она смущается, и с ней

Гусар наш лихо вальсирует.

Собранье стало веселей.

Во след любезному корнету,

Без думы, вихрем по паркету

Пустились наши молодцы:

Вертят Полячек без разбора,

К красе и ловкости слепцы;

Балами принятого вздора

Они не шепчут, — и пока

Заводят речь издалека

О Петербурге, о Париже,

О красоте Литовских дев,

О танцах; между тем подсев

К Полячке миленькой поближе,

Твердят лукаво: что она

Ловка, любезна и умна;

Вслух соглашаются с молвою,

Что краше Полек нет собою;

И через час друзья мои,

В дому, им чуждом, как свои. —

Но что Аркадий одинокой

Бежит от храма красоты,

Зачем лица его черты

Хранят следы тоски глубокой?

С живым участием Поэт

Спросил: «Ты чем-то недоволен?

Ты так уныл, или ты болен?»

Но он сказал, вздохнувши:— «нет!»-

И встретил беглый взор Теары,

И загорелся как пожар . . . .

Ее меж тем умчали пары.

«Мой друг! мне кажется Гусар

Тебе пророчил без ошибки?

(Сказал Поэт не без улыбки)

И если б знать по наперед,

Остаться дома бы в покое;

Теперь житье тебе плохое.

И будет тягостен поход.

Уж мы с тобой не жди веселья!

Ты помяни мои слова,

С любви кружится голова

Не хуже всякого похмелья.

Поверь мне, так, моя душа!

А впрочем, я с тобой согласен,

Что этот вздох твой не напрасен —

Она как ангел хороша . . . .»

Еще не кончил наш писатель,

Как Ташкин, ветреный вздыхатель,

Пред ним насмешливо поймав

Двух дам, или дев, отменно дюжих,

Рябых, жеманных, неуклюжих,

К Поэту с ними подбежав,

Одушевленный эпиграмой,

Спросил: la rose, ou la violette?

La Rоse, сказал, привстав, Поэт,

И улетел с претолстой дамой;

Но без успеха здесь была

Гусара милого услуга,

Она улыбки не взяла

С лица задумчивого друга.

Изнемогая от недуга,

Веселой мысли в далеке,

Склонил он голову к руке,

В раздумьи поднял взор унылый,

Как будто был на потолке

Начертан образ сердцу милый;

Мечта, одна во след другой,

Играли пламенной душой.

Но вдруг он слышит глас Поэта:

«Амврозия или Комета?»

Проснись, Аркадий, пред тобой,

Как существо младое рая,

С румянцем алым на щеках,

С огнем живительным в очах,

Стоит Теара молодая, . . . . . .

Стоит, и с нетерпеньем ждет —

Кого Аркадий изберет.

«Амврозия» сказал мечтатель,

И обхватил эфирный стан;

Казалось, целый океан

Блаженства дал ему Создатель.

Лицом касаяся кудрей,

Забылся он, от страсти тая,

И божество души своей

На третьем туре оставляя,

Благодарит, не поклонясь;

Она в ответ ему — присела,

Не подымая милых глаз,

И вся приметно покраснела.

Счастливцу шепчет молодежь:

«Ты залетел в чертоги Феи!

Сбирай желанные трофеи,

Ты их со славой соберешь.

Блаженство пей из уст прекрасной,

Как часто с нами, в час ненастный,

Клико из полной чаши пьешь!

Смелей, послушайся совета!»

Поэт, вмешавшись в круг друзей,

Спросил Аркадья: «что хмельней —

Амврозия, или Комета?»

Тогда в веселый круг гостей

Взошел Поляк красивый, стройный;

Теара вспыхнула. Он к ней

Идёт с улыбкой беспокойной,

Едва приветствие сказал,

Как всех окинув злобным взором,

Ей что-то быстро прошептал

С приметным сердцем и укором.

Казалось, он не признавал

Приличий светского закона;

Он все собранье миновал,

С надменным видом, без поклона,

И скрылся в дальний кабинет.

Судя по виду, без сомненья,

Он образован, знает свет;

На нем был Русский крест надет.

К чему ж в нем должного почтенья

К победоносцам Русским нет?

К чему с Теарой он так волен?-

И им Аркадий не доволен.

Тьма подозрений и тревог

Родилась в глубине сердечной . . . .

Уж где любовь, там ревность вечно,

И каждый шаг к вражде предлог.

Военный дух невежд не любит.

И часто, часто молодежь

Себя, неопытная, губит.

Но юной крови не уймешь!

Что было — есть, и вечно будет:

Тому беды не миновать,

Кто долг приличия забудет.

Вот все уж начали шептать;

Вот собрались у кабинета. . . .

И Поляку не избежать

За дерзость строгого ответa.

 

Ташкин (тихо).

Идите к дамам, господа,

Не надо делать гласной ссоры.

 

Поэт (также).

Э, полно, Ташкин! что за вздоры. . . .

Оставь. . . .

 

Ташкин (в полголоса).

Невежду? никогда!

Я дам ему урок изрядный,

Понижу вздернутый тупей

И этот тон весьма парадный.

(Громко) Поляки дождались гостей,

Но им, как кажется, не рады —

Мы много принесли мечей

Измене буйной для награды.

 

Поляк.

О, нет! божиться я готов,

Что вы в суждениях не правы;

Хотят из Русских черепов

Мостить все улицы Варшавы . . . .

 

Аркадий.

Где вам врата сооружат

И, с честью должной, вашу шею

Пеньковым галстуком почтят.

За что почти ручаться смею. . . .

 

Поляк.

Вы забываетеся!

 

Аркадий.

В чем?

 

Поляк.

В чем!… Вы не избежите мести!

Когда прикажете, на чем?

 

Аркадий.

Царя изменники без чести —

Мне стыдно драться с Поляком.

 

Поляк.

Ваш стыд предлог, а трусость дело;

Вам слишком страшен пистолет;

К чему ж забавиться так смело?

Прошу покорно дать ответ! . . .

Вы первый будете примером

Безумцам наглым… Где ж, на чем?

Деритесь с Русским кавалером —

Коль стыдно драться с Поляком!

 

Аркадий.

Изменник злой… без предисловья,

Поутру завтра, в трех шагах,

Там, за горой — вот все условья.

Кому из нас приличней страх

Увидим ясно . . .

 

Поляк.

Бесподобно!

 

Ташкин.

Прервать позвольте разговор!

(Поляку) Вам имя объявить угодно?…

 

Поляк.

Гардовский, отставной Майор.

 

Ташкин.

Живете где?

 

Гардовский.

Не подалеку.

 

Ташкин.

Чьи пистолеты?

 

Гардовский.

Все равно.

 

Ташкин.

Пусть секундант приедет к сроку,

Условиться не мудрено.

И так прощайте, до рассвета!»

Поляк, надменно поклонясь,

Тотчас ушел из кабинета,

И вскоре скрылся, не простясь.

Меж тем уж зала опустела;

Уже нечаянным гостям

Настало время по домам;

Теара с трепетом глядела,

Когда Аркадий подойдет

Сказать прости; но он остался;

Он ночь у друга проведет,

Он с ней до утра распрощался, —

И как был взор красноречив,

Смутивший очи голубые!

Как был привет ее стыдлив!

Как бились перси молодые!

Как был медлителен поклон,

Неловки, странны все движенья,

Несвязны речи, как сквозь сон!…

Известно всем, кто был влюблен,

Что в первом страстном объясненьи

Не нужно пламенных речей,

Довольно вздоха или взора . . . .

Уж сердце пылкое поймет

Из них всю силу разговора,

И очи выразят ответ. —

 

 

ГЛАВА V.

Гардовский.

 

И тьмы лесов страшится он:

Там бродят привиденья!

Жуковский.

 

«Садись, Михаль, и будь возницей,

А хлопец пусть идёт домой.

Мы полетим с тобою птицей

И перемолвимся с тобой;

Мне здесь не время мешкать доле.»

Гардовский молвить лишь успел,

Как бич широкий засвистел,

И вот уж кони мчатся в поле.

Вдали чуть блещет огоньком

Теары юной пышный дом —

И вот его не видно боле. . .

 

Гардовский.

Михаль! потише, снег глубок,

Над головой повисли ели,

Сдержи коней, путь не далек,

(Как я далек был может цели!)

Дай возжи мне! садись со мной!

Нам тесно, сядь мне на колени!

Тебе не нужно уверений,

Что я тебя люблю душой;

Я горд и зол, но для тебя ли?

И вот уже восьмнадцать лет

Один лишь ласковый привет

Во мне глаза твои встречали.

Деля мой стол и мой покой,

Ты, с колыбели быв со мной,

Был для меня одной заботой.

Но почему? мой друг, не знай —

И с прежней детскою охотой

Забавы юности вкушай.

Верь, зла тебе я не желаю!

И ты утешь меня! Рука

Твоя неслыханно метка;

Я с гордостью молве внимаю,

Что ты, преследуя волков,

Рассыпал страх в глуши лесов

Еще незнаемый от века;

Ты мне зверей приносишь в дар.

Попробуй, верен ли удар

Твой будет в сердце человека!

Ты испугался!… Он злодей,

Исчадье ада, враг святыне,

Алчней, свирепей всех зверей,

Тобою виданных доныне.»

 

Михаль.

Кто ж он?

 

Гардовский.

Наш Ксендз. Я для него

Прошу удара твоего.

 

Михаль.

Ты силен, Пан, в твоей я власти,

Низринь меня, в пучину бед,

Дай испытать мне все напасти,

То и тогда скажу я: нет!

 

Гардовский.

Я знал, предвидел сей ответ

Души младенческой, прекрасной.

Но слушай, ряд злодейств ужасный

Раскрыть я должен пред тобой;

Он будет тайной между нами….

Ты помнишь, прошлою весной,

Как под кровавыми бичами

Несчастный умирал старик?

Он тайный нож мне в грудь направил;

Но дерзкий замысел оставил.

А он злодей, как духовник,

Давно минувшее проник;

Он знал — моя ужасна злоба! —

И дал мне жертву! для чего?

И кто причиною его

В крови дымящегося гроба?

Что ж он — служитель Церкви? — Он,

Не боле, как из злата горсти,

Сокрыл поруганные кости,

Презрел Религии закон.

Михаль! гляди…. там в отдаленьи…

Вот на кладбище, в стороне,

Встает . . и…. гробовое пенье . . .

Иль то послышалося мне?

Иль прах мечта одушевила?

Проедем мимо поскорей!

Вот старца бедного могила. . . . . .

Смотри, кровавый пар над ней…

Михаль, хлещи же лошадей!

Ну вот она уж и за нами.

Какими страшными мечтами

С рассвета жизнь моя полна!

Вот повесть юности одна:

Я знал! Шляхтянку, цвет прекрасный

Из всей Литовской стороны;

Она уже любила страстно,

Как мне пленительные сны

Явили образ девы милой

И, мыслью я привыкнув к ней,

Решил: иль волей или силой

Владеть невинной. — Я скорей

Ксендзу открылся. Что ж? пропажа

В его дому святых вещей;

И где отыскана покража?

И кто виновником был? Он,

Любимец девы недоступной

Он ею в миг пренебрежен,

Цепями, стражей окружен,

И сослан в ссылку как, преступный

Об нем нет слуха. . . А она,

Отрады сердца лишена,

Моих сетей не избежала.

Но грусть всечасно с ней была,

Ее приметно разрушала

И наконец во гроб свела. . . . . . .

А кары нет за преступленье!

Еще ль мне должно продолжать?

Судьба тебя зовет для мщенья,

Она твоя, злосчастный, мать….»

— Затрепетала грудь младая

И кровью налились глаза.

Слетела — клятва роковая,

Свершился приговор Ксендза.

Пока недуг ожесточенья

Михаля жег и волновал,

Гардовский тихо продолжал:

«Ее не зрел я погребенья,

Не смел могилы посетить. . . .

Лишь крест велел постановить,

Над скорбной жертвой обольщенья.

Пади на прах, невинный сын,

Чтоб мать за гробом не стенала!

Ты крест найдешь, — лишь он один

На всем кладбище, из металла.

Но вот недалеко от нас

Ксендза преступного обитель.

Остановись на время, мститель,

Не наступил злодея час!

Он нужен мне в последний раз. . . .

Злодей еще мне нужен . . . скоро

Он нас оставит навсегда….

Свяжи коней за повода

Хоть у креста, хоть у забора.

И жди… с восходом солнца смерть

Но ты склоняешься главою?

Поводья звукнули о медь . . . .

Родимой кости пред тобою. . . .

Молись, мой сын, над сей землею.»

Гардовский, скрывшись, меж кустов,

Нарушил мертвый сон гробов,

Мечтам, противиться не в силе:

«Михаль! она бежит за мной . . .

Михаль! держи ее в могиле!…»

И замер голос громовой.

 

 

ГЛАВА VI.

Ксендз.

 

. . . . . . лишь мне бы ладно было,

А там, весь свет гори огнем!

Крылов.

 

Какую летопись ведет

Ученый Ксендз в минуты ночи?

Зачем его сверкают очи,

Когда рука перо берет

И строки длинные выводит?

Он то спокоен, то угрюм,

И, мнится, напряженный ум

Его в стране далекой бродит,

Гонясь за мыслью золотой,

Как иногда любовник страстный

В толпе блестящей и прекрасной

Подруги ищет молодой.

Но вот он встал, и молвил слово:

«Так, несколько еще минут —

И я окончу важный труд;

Одна строка — и все готово!

Заутро проповедь свою

Я в сейм Варшавский отсылаю;

Ее с восторгом примут — знаю,

И в том заклятие даю.

Кто может выставить так смело:

Святыней буйственное дело,

Необходимость защищать

От милостей Царя Варшаву.

И за позорящую славу

Имущество и жизнь отдать?

Потребно сильный дар витии

И обладать моим умом,

Чтобы представить черным злом

Благодеяния России.

Меня успех блестящий ждет;

Явлюсь в костеле пред народ,

С слезами буду проповедать, —

И сколько юношей пойдет

В бою мечи свои изведать!

Польются милости рекой

В мою смиренную обитель

А я, Предвечного служитель,

И средь врагов найду покой.

Стучится кто-то! знать за мною,

Для отпущения души;

Как не пошел порой ночною

Сбирать проклятые гроши!

Не та пора теперь наспала

— Вдруг дверь шатнулась, затрещала,

Казалось, адскою рукой

Был вырван ввинченный пробой;

И кто ж? Гардовский, – дыбом волос,

Страшней явленья мертвеца,

Глаза потухли, нет лица,

Дрожат колена, замер голос . . . . .

Ксендзу на сердце пал мороз….

И он смиренно произнес:

«Скажи, зачем, мой сын, явился?

Ты помешал моей мольбе;

Иль ты с пути во мраке сбился?

К кому ты шел?… . .»

 

Гардовский.

К тебе, к тебе….

 

Ксендз.

Скажи. — Я твой в минуту нужды;

Мой долг помочь беде твоей!

Дела благие мне не чужды.

 

Гардовский.

Не притворяйся, ты злодей,

Каких злодеев в мире мало!

И мы условимся с тобой:

Фольварок лучший будет твой

И треть именья — вот начало.

Послушай, Ксендз, не откажись —

Тебя назначил я убийцей. . . .

О, не смущайся не страшись,

Ты был стократно кровопийцей;

Мы клятвой связаны с тобой,

Она висит, как гром над нами!

Ты помнишь старца под бичами,

Шляхтянку, дивную красой!

О, я тебе, как призрак грозный,

Былое буду оживлять;

До утра стану исчислять

Злодейства . . . Нет, уж будет поздно!

Спаси, с восходом дня дуэль:

Дерусь я с Русским; сердце сжалось. . .

Иди, убей его! — Вот, цель

Моих исканий. Мне казалось,

Что я уж в тартаре, в огне. . . .

Спаси! — Или не жить мне доле.

Легко прокрасться в тишине . . . .

Не возражай! одним лишь боле,

А для убийцы все равно…»

И слово страшное дано,

И взят кинжал для пораженья.

Гардовский радостно вздохнул,

Злодея обнял и шепнул:

«Припомни дом и треть именья…»

 

 

ГЛАВА VII.

Неудача.

 

Жива ли я? — Сердце холодно,

кровь остановилась. — Какой

страшный голос!

Карамзин.

 

Темнела полночь. Все молчало,

Давно вкушало все покой,

Лишь сердце девы молодой

В груди стесненной трепетало.

Еще не ведала она,

Тоской, иль радостью полна;

Ее мечтанья были новы;

Постель казалась горяча;

Она с лилейного плеча

Сорвала жаркие покровы,

Желая сердцем отдохнуть,

Полночный долг отдать природе, —

И восхитительная грудь

Затрепетала на свободе,

И под прозрачной пеленой

Обрисовалась прелесть стана

И прелесть ножки молодой;

Так в тонком облаке тумана,

В часы мечтания, видна

Небес красавица — луна.

Вдруг кто-то стукнул; мыслит дева:

«Ужели он?» Ее глаза

Полны отчаянья и гнева,

Трепеща, ждет — и зрит ксендза.

 

Теара.

Пан Ксендз!…. Скажи, какой судьбою

Ты здесь явился предо мною?

Почто и с чем? Давно уж ночь!

 

Ксендз.

Да будет мир с тобою, дочь,

И сила горней благодати!

Почто ж бледнеешь ты, как тень,

И прижимаешься к кровати!

Твоя душа ясна, как день,

Чиста, как ангел златокрылый.

Отринь девический свой стыд; —

Души, хранимой высшей силой,

Твоя краса не возмутит, . . .

Я чужд земного искушенья!

Не сокрывай младую грудь,

Свободней будет ей вздохнуть

В минуту грозного волненья….

 

Теара.

Меня объемлет тайный страх . . . .

Скажи скорей, не мучь напрасно!

 

Ксендз.

Я видел женщину в цепях,

Я зрел мучения несчастной:

Увы! она была рабой,

Родясь для скиптpа и короны;

Она пускала вопль и стоны

Под иноземною пятой;

К ней страшные ходили гости:

С пилой, клещами и бичем,

Терзали плоть, пилили кости

И жгли медлительным огнем;

Им чужды плач и укоризна!

Уж многих членов лишена

Она была . . . .

 

Теара.

Но кто ж она?

 

Ксендз.

Твоя злосчастная отчизна».

В глазах коварного Ксендза

Сверкнула яркая слеза.

Уже свирепствовал ужасно

Искусно поданный им яд;

И Ксендз душой был злобной рад,

Страданья девы видя ясно:

Остановя свой тусклый взор,

Она дрожит и страшно дышит,

Как будто глас небесный слышит

Рекущий смертный приговор.

Сраженная ударом сильным,

Она, не плача, но стеня,

Сказала голосом могильным:

«Обрадуй, воскреси меня!

Скажи, что веришь ты надежде,

Мечтам единственным моим,

Что будет край родной, как прежде,

Широк, могуч, непобедим,

Что вновь в подсолнечной заблещет

Его венчанная глава —

И горделивая Москва

Пред ним, как прежде, затрепещет.

Иль призрак счастия пропал

И Польша сирота у света?»

Заплакал Ксендз — и без ответа

Ей подал блещущий кинжал.

 

Ксендз.

Сам Бог, смиренной голубице,

Тебе сию вручает сталь,

Восстань, подобна будь тигрице,

Когда тебе отчизны жаль.

О, если каждая десница

Жены, иль девы молодой,

Сразит врага, — поверь, с весной

Взойдет желанная денница:

Повсюду радость зашумит

И будет праздник всенародный,

Москаль собой не отягчит

Земли Поляков благородной.

В твоем жилище Русский спит….

Теперь ты знаешь цель кинжала . . . . . . .

Почто ж рука твоя дрожит,

Почто ты вся затрепетала?

Тебя страшит святой призыв!!

Как он могуч и справедлив,

Как будет месть полна, примерна!

Явись, как древле Иудифь

С главой явилась Олоферна!

Какой Поляк не будет рад,

Услыша весть о меcти нашей!

Или, — со мной надежный яд….

Не опоздай с заздравной чашей!»

 

Теара.

Служитель Веры, устыдись,

Склони к земле скорее очи!

В тебе ль те мысли родились?

Они чернее полуночи.

Безщадно сонных убивать,

Давать за трапезой оправы

Ты ль это мог мне предлагать?

Нет, ты не хочешь польской славы!

Беги ты к страждущим больным

И лучше там, себе в отраду,

Вмешай ты им в лекарства яду —

И возгордись поступком сим.

Конечно я была б тигрица,

Когда б совет твой приняла

Какой успех в деяньи зла!

Поляк боец — но не убийца!

И я клянусь тебе в сей миг,

Клянусь пред всемогущим Богом,

И устою в обете строгом,

Что я пойду в ряды моих

Родных Поляков, сильных, смелых,

Труды я с ними разделю,

И песни строев их веселых:

Я докажу, что я люблю

Отчизну милую, святую.

Но, мой учитель! дай ответ,

Тебя строго испытую,

Скажи мне: Тот ли Бог иль нет,

Меня к убийству посылает,

Который извергам прощает,

Который научил меня

Во всем его величье видеть, —

В восходе, в захожденьи дня

И злых врагов не ненавидеть?

Тебе стал в тягость свет огня…

Молчишь?… Так знай, что если б даже

Ты сам хотел убийцей быть, —

Тебе к нему не доступить:

Я буду у него на страже.

О, как унизил ты себя!

Кольнул ты сердце страшным жалом.

Беги, беги с своим кинжалом,

Смотреть мне страшно на тебя.

 

 

ГЛАВА VIII.

Духовник.

 

Вера да спасет тя!

Священ. Писание.

 

Куда и кто так рано в путь?

Кого, как будто от погони,

Подняв хвосты, натужа грудь,

Несут чрез поле борзы кони?

С крутых боков валится пар,

Покрыты морды страшно пеной

И шлет удару в след удар

По ним возница разъяренный;

Несутся. . . . стали пред крыльцом,

Где ликовали гости пира,

Где вкруг блистало все огнем,

И где теперь обитель мира.

Священник Русский входит в дом;

На встречу Ташкин: вид смущенный. . .

Обнять он пастыря спешит,

Его рукой благословенный,

И старцу тихо говорит:

«Отец духовный, Бога ради,

Не медли душу отпустить,

Дуэль: — Поляк и наш Аркадий,

И средства нет остановить!

Он здесь, не спит. Иди с дарами

И вера да спасен его!

Лишь солнце станет над холмами —

Не нужно будет ни чего…

 

Уже свинец улегся в дуло;

Мелькнул с востока слабый свет —

И сердце храброе вздрогнуло.

На заряженный пистолет

Аркадий брося взор угрюмый,

Смутился временно душей

И быстро к деве молодой

Перелетел прощальной думой:

Он ясно видит, как она,

В объятьях утреннего сна,

С полуотверстыми устами,

Лежит, томления полна,

И как роскошными грудями

Колеблет складки полотна;

Она вся жар и упоенье!…

Но для кого сей цвет развит?…

И в пылком сердце подозренье

Смолой клокочущей кипит.

Аркадий мыслит: день проглянет —

И может быть, меня не станет;

А дева, с пламенем любви,

Прижмёт к груди своей убийцу,

Начнет лобзать его десницу,

Омытую в моей крови,

Упав, как в рай, в его объятья,

Меня со смехом назовет,

И надо мной произнесет

Ругательства и все проклятья . . . .

Тогда. . . . тогда в могильной мгле

Раздастся хохот адской злости

И поворотятся в земле

Мои поруганные кости . . . .

 

Священник.

Мой сын духовный! дай ответ,

И не спрошу тебя я боле;

Скажи, что нас за гробом ждет?

И жизнь твоя в твоей ли воле?»

Вошедший пастырь так вещал;

С его ресниц слеза бежала;

Аркадий, слыша, замирал;

Душа ответа не сыскала.

 

Священник.

Заблудший сын, остановись!

Творцу поверя оскорбленье,

Прости обиду и смирись,

Вину накажет Провиденье.

Ужели пред лицем его

Карать ты смеешь самовластно,

Когда при смертном же, несчастный,

Молчишь, не смея ничего,

Страшася только бренной силы,

Обид и мимолетных зол;

А не страшит тебя престол

Возникший за дверьми могилы!

Размысли; в муки без конца!

Вот приговор тебе готовый.

А бесконечность . . . . это слово

Колеблет варваров сердца.

Доверь слезам моим неложным

И старческий — прими совет:

Проспи с великодушьем должным,

Изринь из сердца гордость . . . .

 

Аркадий.

Нет,

Отец! с душевным умиленьем

Поклялся я у алтарей:

Кто слово скажет с непочтеньем

Про славу родины моей,

Тому — он будь хоть мой родитель,

Забывши детскую любовь,

Тому я буду смертный мститель,

Пока течет по жилам кровь.

И хочешь ты, чтобы презренный

Меня так нагло оскорбил,

Чтоб я к земле не пригвоздил

Сей труп, изменой оскверненный?

И так, молись — не устрашай!

Решился я. Пускай не вниду

В обещанный Всевышним Рай.

Я мщу народную обиду.

Как Русской — не могу простить.

Дозволь колена преклонить

И, приступя с мольбой к святыне,

Сознаньем душу облегчить!

Внимай, в чем грешен я доныне . . . .

 

Священник.

Всевышний! на сию главу

Твои щедроты я зову.

Спаси своею силой дивной,

Когда бессилен я спасти,

Щитом незримым отврати

Погибель сей главы невинной!. ….»

Вдруг конский топот под окном:-

Гонец Гардовского с письмом.

И Ташкин вслух прочел посланье:

«Я болен, не имею сил

Явиться к месту….»

 

Ташкин.

Поступил

Прелестпно! . . . . Низкое созданье,

Царю и чести изменил!

Но это слишком . . . . Гей! (входят слуги) скорее

Донца! верхами все за мной! . . . .

Да взять нагаек. Ну, живее!

Прощай, Аркадий,  —  рад душой.

 

 

ГЛАВА IХ.

Хитрости.

 

Жестокий человек! ты превзошел ту

силу, какая до сего времени дана была на

земле злодеем, и превзошел ее для моей

погибели.

Тасс.

 

Трещит в камине огонек.

Гардовский бросил с сердцем книгу

И, быстро дернув за звонок,

Велел призвать к себе Людвигу.

В полупрозрачном шушуне

Полячка резвая явилась

И, при сверкающем огне,

К Пану суровому склонилась

С преступной негой на плечо.

 

Гардовский.

Привстань, Людвига, горячо

И тяжко мне… целуй нежнее…

Что ж прежней жизни нет в устах?

Как там темно в углу, в цветах!-

Зажги там свечи поскорее . . .

Камин потухнет, — дай огня.

Как ты похожа на Теару!

Спой что нибудь; возми гитару;

Садись тесней возле меня,

Мне что-по холодно, ужасно . . .

Дай мне стакан, налей вина. . .

Людвига! что ты так бледна?

Не правда ль, страшно здесь? Напрасно

Боишься ты… Моя любовь

Не разлучить тебя со мною . . .

(Людвига подает Гардовскому

стакан красного вина.)

Прочь, прочь, Людвига! чорт с тобою!

Ты подаешь его мне кровь. . .»

Так до рассвета бушевала

Возникшей совести гроза;

Душа преступная алкала

Беседы хитрого Ксендза,

И вот он входит.

 

Ксендз (неся чашу с дарами и стклянку

с лекарством.)

Изменила

Надежда нам. — Не унывай!…

Моя рука не поразила;

Но будь спокоен и внимай:

Все мной устроено; с рассветом

Михаль вручит письмо ему,

Что ты не будешь с пистолетом,

И что причиною тому

Болезнь. А сам я здесь, с дарами.

И ежели нежданно, вдруг

Они сюда наскачут сами

И не признают твой недуг,

То не подступятся к святыне;

Ты ею смело оградись:

А мне в награду, — лишь, отныне,

Будь нем о прошлом. Притворись,

Там кто-то скачет по дороге;

Мне рассмотреть мешает даль.

Не предавайсь пустой тревоге!

Вот близко… Это он, Михаль!

Ну что? (Входит Михаль.)

 

Михаль.

Озлились, словно волки,

И мигом налетят на нас.

У них не длинны были толки;

Седлать коней был дан приказ,

Да взять нагаек про запас.

Вот что-то у лесу туманно . . .

 

Гардовский.

Что делать?

 

Ксендз.

На перо, пиши

Хоть завещание души,

Идущей в край обветованный.

 

Гардовский.

Ксендз! Не смотри ты мне в глаза…

(Пишет, говоря)

По смерти все мое именье

Да будет собственность Ксендза.

 

Гардовский (Бросает перо).

(Когда Гардовский

подписывает фамилию, Ксендз всыпает

в лекарство яд).

 

Михаль.

Скачут в отдаленьи.

 

Гардовский. (Ксендзу).

Яви ж усердие свое!

 

Ксендз.

Страшись иль нет, я кончу дело.

(Тихо).

Теперь ты мой, — и все мое!

Осталось бросить в землю тело.

 

(Входит Ташкин. Михаль поддерживает голову Гардовского;

Ксендз приближается к нему и подает лекарство.)

 

Врачуй земным лекарством плоть,

Будь тверд и веруй в исцеленье,

Но если нет  —  тебе Господь

Сей Чашей обещал спасенье . . .

 

Ташкин (Гардовскому).

Ее приемли без тревог,

Я не нарушу покаянья.

Гардовский!…. покарает Бог

Обман, — не избежим свиданья!….

Воспомни, Ксендз, ужасен ад,

Его не протекают муки…

(Уходит.)

 

Ксендз, (озираясь).

Ушел?… жжет… жжет… (Бросает стклянку и ложку с лекарством.)

Мне сводит руки. . . . .

В них яд проникнул . . . нет, не яд!

Клянусь, не яд… Что ж за уловку?

Хитрей провесть не знаю льзя ль!

Прощай, я болен весь . . . (Уходит).

 

Гардовский.

Михаль!

Куда?

 

Михаль.

Попробовать винтовку.

 

 

«Ужель то дерзостный обман,

Законов церкви оскорбленье?

Как на такое преступленье

Решились — Ксендз и низкий Пан?

Ужель коварством беспримерным

Не возмутились их сердца?»

Так мыслил Ташкин, шагом верным

Пустя сквозь темный лес Донца.

Вдруг громкий выстрел; слышны крики

И вскоре судорожный стон.

За ним раздался хохот дикий,

И снова мир со всех сторон. . . .

Лишь коршун, смерти страж крылатый,

Почуя близкий пир костей, —

Затрепетал в глуши ветвей,

Взвился и, каркнувши трикраты,

Низвергся молнии быстрей!

 

 

ГЛАВА Х.

Толки.

 

Так рассуждать они пустилися в двоем

О всякой всячине . . . . .

Крылов.

 

«Гей, люди! живо, самовар!»

Кричал знакомый наш гусар,

Восстав от сна после обеда.

За ним проснулся и Поэт;

Вмиг оживилася беседа,

И Ташкину прочтен куплет

На счет несбывшейся дуэли.

Еще Аркадий одаль спал

И бредом сон перерывал.

Меж тем стаканы зазвенели,

Благоухает Маюкон;

Блеснул Ямайский ром в графине,

И вот с душистым чаем он

Уже играет в половине,

А в ссылке сливки и лимон.

Придвинув стулья к самовару,

Спешат приятели зажечь

Один табак, другой сигару,

И вот о чем заводят речь:

 

Ташкин.

Желал бы знать я, что творится

У нас, на берегах Невы?

 

Поэт.

Как и всегда, все суетится

Для блеска и пустой молвы;

Все так же рядятся девицы,

Отцы дают дома в залог,

А матушки румянят лицы

Да вносят сплетни в каталог;

С мужьями розно рыщут жены,

Гуляют до свету мужья;

У вдов живут компанионы,

Вербуют богачей в зятья;

Сынки мотают на безделье,

Актрисы копят капитал . . .

Ну словом, там-как свет назвал

Идет столичное веселье.

 

Ташкин.

Давно ль ты принялся писать

Сатиры злые на столицу?

Давно ли переспал страдать?…

Я помню томную девицу,

Черноволосую… Дивлюсь,

Что не вздыхаешь . . ..

 

Поэт.

Об Елене?

Ах, друг мой! в наши лета вкус

Подвержен сильной перемене.

Любить одну!.. Да что за цель

Любить? ей-ей! умрешь со скуки;

Вздыхать, когда пойдешь в постель, _

Да жать легонько в танцах руки —

И только . . . уж другой в чуму

Попал — идет Елена в моду.

Герой, по слову одному,

Всегда готов в огонь и в воду.

И вот как надо обожать!

Ты знаешь, кто?

 

Ташкин.

Еще б не знать!

И что не женится Иранов?

 

Поэт.

Да кто пойдет за бедняка?

 

Ташкин.

Ведь он из первых Капитанов,

А разве не дадут полка?

Он будет все иметь, бесспорно,

Чудесно будет награжден . . .

 

Поэт.

Не верю, брат, — не гнётся он,

А счастье гордым не покорно.

Поклоны — вот что любит свет!

И молвить можно, хоть краснее,

Опасней зла в подлунной нет  —

Когда не может гнуться шея . . .

Да вот, пожалуй, и куплет:

(Поет.)

Пролаз к вельможе втерся в дом,

Его согнулась быстро шея,

Пред всеми стал он стукать лбом

И начал с первого лакея.

Пролазу счастье повезло!

Спасибо шее: взял все ею;

Она свихнулась — что ж за зло? —

За то он в милостях по шею.

Какой смешной чудак Дамон —

Не может подтакнуть вельможе!

Тот хвалит что ни будь, а он

Кричит: ни на что не похоже!

Дамона стали знать на зло.

Он только вздумал быть смелее;

Глядишь, — ан с шеи не сошло,

Его — ну только не по шее!…

 

Ташкин.

Каков походный наш певец!

Ну, милый, просто — молодец!

И стал в тупик мой ум гусарский.

Аркадий, слушай, Делаварский!

Вставай . . . . что, болен ты?

 

Аркадий.

Я слаб —

И мне досадно пенье ваше.

 

Ташкин.

Он злится на веселье наше!

Давно ль пристал к причудам баб?

Вставай сей час, — а то водою!

Ворчит! — И вовсе не к лицу. . . .

 

Поэт.

Поди, не хочешь ли ромцу? —

Авось хандра пройдет с тобою.

 

Аркадий.

Три раза сряду милый сон!

Три раза мне она являлась

И целовала, и ласкалась . . . .

Скрываться поздно, я влюблен,

Как только смертный вынесть может!

Весь ум слился в мечту об ней;

Какой-по яд мне сердце гложет;

Бунтует страсть в груди моей

И нет душе успокоенья!

 

Ташкин.

Эх полно! верь мне, все мученья

Пройдут, как пена на вине.

 

Поэт.

И так же скоро.

 

Ташкин.

Без сомненья.

И до любви ли на войне!

Тут часто рад сухой соломе! . . . .

(Поэту)

Что есть жена, скажи ка мне?

 

Поэт.

Жена? — Живая мебель в доме.

 

Ташкин.

Вот у него учись судишь.

Аркадий!

 

Аркадий. (По размышлении).

Решено, я еду.

 

Ташкин.

Назад?

 

Аркадий.

Да.

 

Поэт.

Твердым должно быть.

Коль нет надежды на победу, —

Не медли вовсе отступить.

 

 

ГЛАВА ХI.

Объяснение.

 

Тебе фортуна благодеет…

Не верь, она готовит  ков.

Жуковский.

 

В раздумьи тяжком о былом,

Сидела, молча, под окном

Голубоокая Теара.

Скатилось солнце за леса —

И загорелись небеса

Багровым заревом пожара;

В поля вечерний сумрак пал;

Дневная спихнула тревога

И мир, усталый, задремал,

Как в колыбели, в длани Бога.

Слился с поляной дальный путь,

Куда умчался гость прелестный;

Свинцом тяжелым пала в грудь

Тоска к Теаре; сердцу тесно;

Колебля юный ум, мечты

Знакомый образ начертали . . .

Она, сей ангел красоты,

Стыдясь, бежит своей печали. . .

Клавиш касаются персты, —

И под рукою белоснежной

Родился звук протяжный, нежный

Как первая любовь — и в след,

Из уст, из сердца милой девы

Невольно вырвались напевы,

В душе оставя бурный след:

 

Р о м а н с .

Где ты, минутный посетитель,

Чьи в сердце врезаны черты,

Кто возмутил мою обитель

Чудесным блеском красоты,

Где ты?

Где ты, кто будто сновиденье,

Слетел внезапно с высоты,

И вкруг меня, лишь на мгновенье,

Рассыпал счастия цветы,

Где ты?

 

Замолкло страстной девы пенье;

Но все в ее воображенье

Роились сладкие мечты;

От вздохов перси трепетали,

С ресниц алмазы упадали,

Устa шептали все: где ты?

Тогда неслышимо, незримо

Аркадий в комнату вступил;

И вдруг как громом поразил

Его предмет боготворимый: ….

Он видит слезы… А, друзья,

По опыту дознался я,

Что слезы миленькой кокетки

Как яд — остры, как стрелы — метки,

От них мужчины жди чумы!

Как оскорбили б нас ни больно —

Но женской уж слезы довольно,

Чтоб виноваты были мы,

Чтоб правый гнев в груди скончался,

Чтоб ревность стихнула в крови,

А здесь Аркадий повстречался

С слезами истинной любви!

Ему казалось, Ангел чистый

Над грешницей землей рыдал

И в каждой капле серебристой

Елей блаженства ниспадал.

Влюбленный, молча, трепетал . . . .

Огнем небесным распаленный,

Хотел он пасть, лобзать колены…

Но мысль, что дева, может быть,

Не им страстна, не им вздыхала,

Его как в цепи заковала;

Он перестал минуту жить, —

И встретил грустный взгляд певицы.

Она вздрогнула… Яркий цвет,

Подобье розовой денницы,

Ланит пуховых — был привет

И опущенные ресницы.

Немая сцена: нежный взор

Со взором встретиться не смеет;

Она трепещет; он робеет…

И вот их тайный разговор:

 

Аркадий.

Как счастлив он, предмет мечтанья!

Где ты? — Вы пели; кто же он?

Кто к вам слетел, как сладкий сон?

Могу ль надеяться признанья?

 

Теара.

Аркадий!..»

Слезы, тяжкий вздох —

Открыли ясно сердца муки.

Любовник пламенный у ног;

Уж он лобзает жадно руки;

Уж деву жмет к груди своей.

С каким он жаром шепчет ей:

«Теара, ты моя! еще ли —

Творец сулить мне будет рай? —

Уж я достигнул райской доли.

Всемилосердый Боже! дай

Перенести порыв блаженства!

Как сильно кровь во мне кипит,

Когда сей ангел совершенства

С любовью в очи мне глядит!

Теара! преклони колена,

Дай руку — и молись со мной.

 

Теара.

Благодарю Творца — ты мой!

 

Аркадий.

Твой, твой до гроба, без измены.

Теара, светел Божий мир!

Я проклинал судьбу напрасно,

Она дала душе кумир, —

Дала тебя, мой друг прекрасный!

Забыл я муки прежних дней;

Забыто горе, козни света!

И, мнится, жизнь в груди моей

Твоею жизнию согрета!

Казалось, поцелуй с тобой

Нас слил в одно существованье!

Мне будет волею святой

Твое единое желанье;

Тобой мне сильно доказал

Небесный Царь свое всевластье:

К твоим он взорам приковал

Мое воскреснувшее счастье.

Я без родителей скучал, —

Благословляю их потерю!

Тогда б, прелестный друг, не верю,

Чтоб сердца я не разделял

Между тобой и между ними;

Тогда б любовь я оскорбил,

Быть может, чувствами святыми.

Теперь весь твой; и ни на час

Не разлучусь с тобой мечтами,

Пусть пеленает счастье нас

Своими пышными цветами!

Пусть будет целый век — восторг

И цепь небесных наслаждений;

Пускай суровый смерти гений

Меня найдет у этих ног

И с тою ж клятвой, с тем же жаром

И с тем же пламенем в очах!

И пусть косы его размах

Сражает нас одним ударом,

Чтоб в жизни ни тебе, ни мне

Не ведать слез, не знать разлуки.

Да свяжет клятва наши руки —

И я блаженствую вполне!

 

Теара.

Как ты постиг, как разгадал,

Чего душа моя желала!

Как сильно ты пересказал

Все то, что я б тебе сказала!

Аркадий! сердцем я твоя;

Но я руке назначу цену:

Сними свой меч — и вот в замену

Тебе на век рука моя.

Забудь вражду — Поляки правы;

Ты не сражайся против них!

И мне не надо лучшей славы, —

Когда, в объятиях своих,

Хоть одного обезоружу.

Останься здесь, молю, будь мой!

И я, поверь, не обнаружу

Тебя пред Русскими….

 

Аркадий.

Пустой

Надеждой сильно я прельстился;

Но вижу, пропасть под собой —

И счастья свет на век затмился!

Ты посягнуть на честь могла?

Уж лучше б жизни ты просила —

И руку мне в замен дала!

Иль ты, жестокая, забыла —

Что Русский сердцем и душей

Теперь беседует с тобой;

Что он за блага всей вселенной,

И даже за любовь твою

Не выдаст родину свою,

Не прогневит Царя изменой!

Но тщетно речи расточать

Перед тобой, перед детею!

Крестясь, целую рукоять!

Я пренебрег твоей рукою, —

Теперь ты можешь продолжать.

 

Теара.

Так! я дитя; но в детской груди

Любовь к отечеству кипит,

И про меня не скажут люди:

„Она лишь землю тяготит!“

Ты овладел, к несчастью, мною;

Но враг отечества — мой враг,

Ему я жертвую тобою!

Поверь, мне ни один Поляк

Не может сделать укоризны: —

Все, все, что только я могла,

Давно уж в жертву принесла

Для славы Польши, для отчизны.

Я принесла на жертву ей:

Роскошные дары полей,

Стада, подвалы вековые

И ожерелья дорогие!

И мной в Варшаву, наконец,

Отослан не один ларец,

Исполненный сребра и злата!

Я в жертву принесла войне:

Покой души, отца и брата.

И если б нужно было мне

Самой с пухового дивана

Переселиться на коня, —

Кто б удержал тогда меня?

Пример мне — дева Орлеана.

Явлюся сред родного стана —

И кто не бросится за мной,

Когда на битву, с Поляками,

Рожденная владеть иглой, —

Пойдет с оружьем пред рядами?

 

Аркадий.

Твоя душа, как воск, мягка,

А ею правит вождь опасный.

Не доверяй! — Его рука

Ведя тебя к беде ужасной,

Мечтой несбыточной манит.

Кто б ни был он — его не знаю —

Но он злодей. Я предрекаю,

Удел твой будет — смерть и спыд!

Пылаешь ты враждой к России,

К чему и на какой конец? —

Скажи, ужели мы чужие

И не один у нас Отец?

За что ж поссорилися дети?

Красней за Польшу — вечен срам!

Как ты, весь край попался в сети;

Но все возможно Полякам . . . . .

И родины твоей пределы

Я б огненной рекой обвел,

Чтоб род, в изменах закоснелый,

За эту грань не перешел;

Пусть он, под грудой пепла тлея,

Питает буйные мечты,

О крови ближних не жалея . . . .

 

Теара.

Ужель и я?

 

Аркадий.

И ты, и ты . . . .

Бегу, прости, что сердцу мило!

Ах, злополучное, оно

Не для одной любви дано —

Оно Отца не позабыло.

 

 

ГЛАВА XII.

Корчма.

 

. . . Куда меня забросила судьба?

Грибоедов.

 

В корчме Жидовской, на столе,

Пылает смрадная лампада,

И тускло светится в стекле,

Толпы пирующей услада,

Спасенье от холеры злой —

Настой полынный, спиртовой.

Вокруг него сидят гуляки,

Кто на скамье, кто на полу;

Бока натерли им биваки,

Все рады теплому углу.

Жестянка ходит по столу;

Рахиль нацеживает пиво;

Израиль мелом на стене

Свой щетик метит молчаливо;

Храпит жиденок в стороне,

Накрытый смрадною периной;

Вблизи, с почтительностью чинной,

Лежит, как стражи сонной ряд,

Запас баранов и телят.

Но вот, шумя, встает беседа;

Настойка мигом налита;

Высоко чарка поднята;

Все закричали: «нам победа —

Москалям гибель и позор!»

Тут прогремел любимый хор:

«Еще Польска не сгинела,

Кеды мы жиемы!»

И снова начат разговор.

 

Академик.

Прославим мы согласным кликом

Часы свободы золотой,

И налетим, в весельи диком,

На притеснителей толпой!

Уже стекаются, как тучи,

Обиды мстители в ряды,

Как гром, разит их меч могучий

Русских трупы — их следы!

Вы все охотно променяли

На славу бранную покой;

Одушевленные войной,

С презреньем плуги побросали.

Нет ружей с вами — косы взяли,

И ими справится Поляк!

Не так ли, наш товарищ милый,

Скажи, Дашкевич?

 

Кракус.

Нет, не так!

Меня в солдаты взяли силой.

Мой Пан со мною был суров:

Призвал меня — и, без привета,

Влепил полсотни бизунов (кнутьев).

Потом потребовал ответа;

И я сказал, что я готов!

Велел мне клясться он, проклятый,

Обшил кафтан мой в галуны —

И я солдат! — Но жаль мне хаты

И молодой своей жены.

 

Академик.

Ты через-чур хлебнул настою.

Жаль хаты, да жены — чудак!

(Кассионеру)

Вот ты, так бредил, чай, войною?

Тебя не гнали плетью к бою,

Не по его, брат?

 

Кассионер.

Да, не так:

Меня связали, как к допросу,

Да пистолет уперли в лоб;

Я думал: лучше в бой, чем в гроб

Решился. — Дали в руки косу,

И вот отправили с тобой.

Ты мне твердишь о нашей славе,

А, кажется, совсем не то . . . .

Все вздор; и драться нам на что?

 

Академик.

Дай срок, увидишь сам в Варшаве:

Сто Генералов в плен взято!

(Юнкеру.)

А вы, с ружьем, конечно волей?

 

Юнкер.

Да, мне соскучилося в Школе

Зевать над грифельной доской;

Меня свободой подстрекнули,

Мечтами сердце разожгли,

И я был рад, что принесли,

На место черствых булок, — пули.

 

Французский Волонтер.

Fу done! по моему, мятеж

Не что иное, как забава;

Худая ль, добрая ли слава,

Права другие, или те ж

Потом настанут — что за дело!

Людей бездействие томит;

Тот просто глуп, кто не шумит;

Дерись, пока не надоело!

Какой спектакль для всех держав: —

Резня, законов перемены,

Примеры мужества, измены . . .

Судите строго — и я прав:

Быть скромным — в глупости сознаться.

От мирной жизни я бежал —

И от души готов обняться

С любым, кто только либерал!

 

Академик (молодому офицеру).

Вы нам скажите ваше мненье!

Ваш взор меня очаровал;

Я прочитал в нем к славе рвенье.

Не прав ли я?

 

Офицер.

Смешной вопрос!

Мне рок иной был дан судьбою; —

Но глас отчизны перенес

Сюда, где дышит все войною.

В изгибы сердца мне проник

Призыв ко славе и свободе.

Восстал упавший дух в народе!

Мой край родной от сна возник,

Чтоб раздробить свои оковы.

Пускай все дышущее в нем

Идет на пир мечей суровый

С косой, кинжалом и ножом,

Чем только поразить возможно!

Тогда, клянуся вам, не ложно

Свободы светоч нам блеснул —

Наш край до цели досягнул!

 

Академик.

Мой брат по сердцу! пей за славу

Своей отчизны дорогой!

Не пьешь?

 

Офицер.

Мне вредно.

 

Академик.

Дай с тобой

Поцеловаться мне, по праву

Священной дружбы! Ты бежишь

Моих объятий? дай мне руку,

Ты мне пожатьем усладишь

С моими ближними разлуку.

Какая жизнь в твоих перстах!

Но что? на них горят алмазы!

Стыдишься ты . . . слеза в очах . . .

Любовь? . . . Страшись ее заразы!

Ты юн, блестящ как божество,

Ты сам достоин поклонений,

Пред кем склонять тебе колени?

Тебе на долю торжество!

Почто ж, краснее, ты вздыхаешь?

Как странно поднялася грудь. . .

Раскрой мне сердце — и не будь

Со мной застенчив — ты страдаешь?

 

Офицер.

Страдаю… (опомнясь) только… головой,

Не сердцем — воздух здесь гнилой . . .

Меня ж воспитывала нега,

На ложе убранном парчой;

Покров мой был белее снега;

Цвели ясмины надо мной,

Во тьме ночей благоухая;

И не привыкла грудь младая

К моей одежде боевой.

 

Израиль (кричит).

Гавалд! Козацы… (По жидовски; гевалд — беда! Польские Жиды, большею частию, говорят по-Русски и по-Польски очень дурно и весьма схоже, а по сему я и допустил здесь ломаный язык.)

 

Академик (Прислушиваясь).

Топот с поля. . .

Друзья — нет плена! . . . Все за мной!

(Израиль, Академик и французский Волонтер убегают, прочие остаются неподвижными.)

 

Офицер (становясь на колени.)

Я гибну — неизбежна доля . . .

Небесный Царь! тронись мольбой,

Не дай ругаться сиротой!

Вели, — и сильные как классы

Пред слабой девою падут . . .

(Израиль вбегает — и все, падая на колени, кричат).

Змилуйсь! пардон!

 

Израиль.

Не бойтезь, насы!

Прочь з хаты, зараз бензе тут

Наияснейсий пан Гардовский.

 

Теара.

Гардовский. . . Боже! . . . слушай, Жид. . .

 

Израиль.

Не цасу — недосуг цертовский.

 

Теара (показывая на боковые двери).

Что тут?

 

Израиль.

Моя Ревекка зпит.

 

Теара.

Впусти меня!

 

Израиль.

Не мозно.

 

Теара.

Плату

Тебе неслыханную дам, —

Впусти!

 

Израиль.

Не мозно.

 

Теара.

Дай мне хату

Особую!

 

Израиль (хочет уйти).

Мне цас к Панам.

 

Теара (удержав его).

Впусти ж!

 

Израиль.

Не мозно, и не мозно!

 

Теара.

Вот кошелек — иль будет поздно…

Бери дукаты — и решись!

Не то, проклятый, берегись —

Остер кинжал мой. . .

 

Израиль, (оглядя червонцы).

Мозно, мозно.

(Отворя Теаре боковые двери)

Замкни з . . .

 

Теара (уходя).

Смотри ж ты, ни ногой!

 

Израиль.

Ходзь прензе, цурка барзо ладна (Входи скорее, дочь очень хороша).

 

Гардовский (входя с Михалем и Вахмистром).

Михаль, палата не парадна!

 

Михаль.

Уж весь Жидовский род такой, —

Живут в болоте, словно черти.

 

Гардовский.

Пусть их — не век здесь вековать!

Покоя миг — и вновь искать

Идем Теары, или смерти.

(Вахмистру)

Вели развьючить лошадей;

Пусть разведут огни для каши;

Дай всем покой, кругом все наши —

Мы безопасны. (Михалю) Ты скорей

Приди сюда; мне грустно что-то,

Сocет мне сердце, как змея,

Любовь . . и вместе — страх, заботa. . . .

Брось тут соломы, лягу я . . . .

Придя, ложись со мною рядом!

(Михаль и Вахмистр уходят).

Михаль! ушел . . . когда б я мог

Насытиться прелестным взглядом!

Или, хоть след, прелестных ног

Облобызать. . . Нет, нет! не любит

Она, решилась презирать…

Я ей противен. Будем ждать,

Ребенок! кто кого погубит,

Кому над кем торжествовать!

 

Теара (прислушиваясь, в своей комнате).

Он что-по шепчет . . . . он затих…

Благодарю, всещедрый Боже!

Отвел ты сонм напастей злых

(Смотрит на спящую Ревекку.)

Как безмятeжно это ложе!

Ни что не возмущает сна!

Озарена улыбкой ясной,

Вполне покоится она;

Нет бурь в душе ее прекрасной;

В невинном сердце тишина;

Дыханье ровно; о, Ревекка!

Как мне завиден этот сон!

Как без сравненья выше он

Всех благ сей жизни человека! . . . .

Тоска и боль в груди моей;

На ней, как тяжкие оковы,

Гнетя, лежит наряд суровый.

(расстегивает мундир.)

Какие полосы по ней….

И вот пробилась кровь местами!

Мужайся слабая душа,

Отчизны славою дыша, —

Твой вздох услышан небесами!

Я ожила!… И надо мной

Простер крыле свои покой. . . .

Мечта рассталася с заботой,

Тревога в сердце замерла,

Глаза смыкаются дремотой. . .

Мой край родной! Я ожила . . .

(завертывается в плащ и вскоре засыпает).

 

Ревекка, (пробудясь).

Светло и тихо — что за чудо?

А уж давно наспала ночь.

Да где же мaть моя? знать худо —

Ушла, одну покинув дочь!

Не даром снился клад огромный..

Ты, Иозель? . . . встань, поди ко мне ! . .

(Подходя к Теаре).

Поляк… Со мной на едине!..

Военный . . . Ах какой он скромный!

Дверь заперта!.. Как все понять?

(Отворя двери в корчму).

Кто тут?

 

Михаль.

Жидовочка — как мило!…

(Схватывает ее.)

 

Ревекка.

Ай!

 

Михаль. (Зажимая ей рот.)

Тс! тише, глупая, молчать!

Не бойсь, не поцелую силой. . .

 

Ревекка.

Ах, где отец мой, мать?

 

Михаль.

Все спят.

(Целует ее.)

Что за губенки!… как я рад!

Ты мне теперь дороже клада. . .

Постой, мешает нам лампада. . .

(Гасит лампаду.)

 

Ревекка.

Ай, ай! гевалд!…

 

Гардовский, (вскакивая).

Кто здесь? Михаль!

 

Михаль.

Да вот сюда, на счастье ваше,

Влетела птичка — и едва ль

Ее Людвига наша краше!

Ее оставить право жаль:

Все прелесть — глазки, губки, лета….

(Ведет ее к свету).

 

Гардовский, (увидя спящую Теару).

Кто это спит?

 

Ревекка.

Военный, ваш . .

 

Гардовский.

Твоей постели, до рассвета,

Бессменный и надежный страж? . .»

Вот он идет, едва ступая;

Уже Теары он достиг;

Взглянул — Жидовка молодая

И целый мир — забыты в миг.

Он каменеет, рдеют щеки;

Глаза, как угль, раскалены;

Зашевелилися пороки

На дне сердечной глубины.

Над слабой жертвой цепенея,

Как ядовитая змея,

Он медлит; замер дух злодея…

Язык лепечет: «Ты моя!

Посмотрим, что ответишь мне ты,

И будешь ли горда теперь?

Михаль! подай мне пистолеты,

Заколоти кинжалом дверь!»

Михаль подслушал: — крик испуга,

Потом, сквозь шепот, имена —

Любви, отчаянья и друга….

Его душа поражена;

Он онемел — и стал вниманье:

Вот щелкнул два раза курок —

И снова мертвое молчанье!..

Вот — легкий шорох… злой упрек…

Призыв Творца, моленье, слезы

И крик, прервавший разговор:

«Гардовский, изверг! без угрозы

Стреляй — могила не позор! —

Но трепещи небесной Кары. . . .»

 

Вахмистр, (вбегая).

Беда! погибли! Где Майор? —

Нас режут Русские гусары . . .

 

 

ГЛАВА ХIII.

Весна на Буге.

 

Увы! и красный Божий мир,

И жизнь ему постылы.

Жуковский.

 

Светило полудня, как шар золотой,

В лучах благотворных горит над землей,

Природа явилась в зеленой порфире,

Из роз благовонных надела венец.

Все жизнию новой красуется в мире!

Без умолку свищет дубравный певец,

Чаруя окрестность мелодией чудной;

Луга засмеялись; сребрится поток;

И резвый, долины жилец, мотылек

Кружится в эфире, как лист изумрудный.

Не улыбнулся он весне,

Поклонник страсти безнадежной!

С тоской любви, без дружбы нежной,

Аркадий мучился вполне.

Один сидя на бреге Буга,

С какой он жаждою желал

Обнять любовницу, иль друга!

Он в тайне слезы проливал;

Но вместо дружняго призванья —

Тревожил воздух пули свист,

И трепетал весенний лист —

На место персей трепетанья.

А, между тем, вокруг с стремнин

Неслись воинственные клики, —

Пришел бессменный страж владыки

Пришел России мощный сын,

(Ведомый дланью Михаила),

Над чьей торжественной главой

Под Кульмом слава воспарила

Непогасаемой звездой; _

Кто льва грозней, смирен как дева,

И кто могуч, как полу-бог.

Теперь страшилищем он лег,

С утесов Нура до Нарева,

Подвергшись тягостным прудам,

Предтекшим бранному веселью:

Болота сделались постелью,

А кровы — снедию коням. (В течении нескольких недель, лошади пехотных офицеров кормились одною почерневшею соломою с крыш, оставленных жителями, хижин.)

Солдат на миг не знал покоя;

В полдневный жар и в хлад ночной,

Как неизменный часовой,

Он выжидал минуты боя;

Гнела усталость молодца!

И все молчал перун сражений!

Безвестность, медленность движений

Томили храбрые сердца.

Как вдруг небесной пытки мера

Предел терпенья перешла:

В рядах страшилищем пошла

Огневолосая холера.

Тогда ярмо нежданных зол

Делить с участием пришел

Великодушный брат Владыки;

Войскам явя пример собой,

Он пребыл весел под грозой —

Не возмутился дух великий!

С Его высокого чела,

Как луч денницы благотворной,

Улыбка в войски перешла —

И обессилел яд тлетворный.

Меж тем мятeжников собор

Скржинецкий вел железной дланью:

Веревка, пуля и топор —

За ропот были скорой данью!

Он предал войско истязанью

Болезни, голоду, дождю,

Претя с отчаяньем гигантским

Порфирородному вождю

Соединиться с Забалканским.

И вдруг, свирепых волн быстрей,

Помчался он на пораженье — _

Исчезли наши, как виденье,

А тыл зарделся от огней:

Фельдмаршал грозно двинул строи

Врагов отважных по пятам.

Воскресли Русские герои —

Настал желанный пир штыкам!

И вскоре бич Стамбула руку

Царя хранителям пожал,

И с ними долгую разлуку

Кровавой прёй запировал.

 

 

ГЛАВА ХIV.

Остроленский бой.

 

Представь последний день природы:

Что пролилася звезд река

Державин.

 

С полей бежит ночная тень,

Дымятся хладные туманы,

Взошел на холмы новый день.

Светило дня, как щит багряный,

Восстало с огненной реки.

Сверкают сабли и штыки;

Пустеют шумные биваки.

Страшнее тучи громовой,

Герои двинулись на бой

И каждый жаждет смертной драки.

Усталость бросив у костpa,

Воскреснул воин перед битвой;

Он, — освежа уста молитвой

И криком радостным: ура!

Идет на смерть, не зная страха;

Его могучая рука

Не посрамит во век штыка, —

Не даст неверного размаха!

Вскипела битва. Лес и град (Остроленка)

Пред мужеством Россиян пали!

Пылают домы — но сквозь ад

Они бесстрашно пробежали

И стали под свинцовый град.

О воин Русский, слава Трона,

Покой отечества и щит!

Твоим могуществом разбит

Кровавый трон Наполеона;

Еще младенцем, при Донском,

Ты свергнул рабские оковы;

Весь мир Полтавский слышал гром,

Когда с божественным Петром

Ты пожинал леса лавровы;

Твой меч каких не знает стран?

Стамбул, Кавказ и Тегеран

Его ударов трепетали

И, их постигнув наконец,

Тебе торжественный венец

Рукой завистливой сплетали.

Чрез грудь широкую полей,

Чернее мрачной полуночи,

И вранова крыла черней,

Ползет стоглавый, страшный змей,

Кого обнять не могут очи.

Тебя он, Русь, зовет на бой —

За то ль, что ты его согрела?

Под благотворной теплотой

Поспешно злая желчь созрела

На ядовитом языке —

И пролилася в грудь родную.

О Росс! карай измену злую,

Карай — твой меч в твоей руке!

Отверзся ад. Затрепетала

Земля. Покрылась дымом твердь.

Сраженных стон и стон металла —

И там и здесь. Повсюду медь

Рыгает пламя. Всюду мертвый . . .

Чугун и кровь — дорога. Смерть,

Считая тысячами жертвы,

Изнемогает. . . . Наконец —

На грудах тел она восстала,

Надела из костей венец

И в радости захохотала.

Таков был миг, когда Герой, (Генерал-Адъютант Бистром)

Сто-кратно славою покрытый,

Пошел привычною стопой

Свершить свой подвиг знаменитый.

Герой, кого Наполеон

Познал при Бородинской сече,

Чье имя носится далече. . . .

В сей миг явился снова он:

Все тот же в старце дух геройский!

К отчизне верноcтью горя,

Он смело именем Царя

Одушевляет к битве войско.

И вот уже, как Божий гнев,

Помчались строи за Нарев —

Какая сила не земная!

Иль Ангел знамя их понес?

Нет, — с сонме храбрых раздалось

Святое имя Николая.

 

 

ГЛАВА XV.

Ночь после боя.

 

Как пальма смятая грозою,

Поникла юной головою!

Пушкин.

 

Сердито волны в берег бьют.

Как стадо черных вранов, тучи

По небу серому плывут;

Деревья клонит ветр могучий,

Скрипят свидетели веков,

Вцепясь в зыбучий брег корнями;

Туман над высями холмов

Лежит, как саван над гробами;

Но вскоре ночи бурной мгла

И твердь, и землю залила

И озарилася кострами.

Как ненавистен вид людей,

Как оскорбительно участье

Тому, кто затаил несчастье

В груди измученной своей!

Аркадий мрачен. Ужас боя

Над ним безвредно пролетел;

Кляня жестокий свой удел,

Он чужд восторгов и покоя!

Без цели, медленной стопой,

От шумной, радостной беседы

Лихих участников победы,

Идет он, молча, в лес густой.

Мечта ее изображает —

И сердце крепче жмет тоска. . .

Но вот страдальца развлекает

Веселый голос казака:

 

К а з а ц к а я   п е с н я.

Ветер в поле завывает,

Затоплен дождем бивак;

Но усталости не знает

Русской ухарской казак.

О тепле он не хлопочет

И забот с ним в поле нет;

Одного он только хочет:

Встретить вражеский пикет.

И не раз, как коршун дикой,

На врагов я налетал,

И своей заветной пикой

Ребра Польские считал!

Но одну я помню сечу,

Где наш храбрый эскадрон,

Полетя врагам на встречу,

Был стеснен со всех сторон.

Я тогда рванулся к бою,

К клятве верноcтью горя,

И ссадил своей рукою

Трех изменников Царя.

На коне бесстрашном, быстром

Я сквозь пламень пролетел —

И за то сам храбрый Бистром

Мне Георгия надел.

Надевая, троекратно

Он меня поцеловал.

В этот миг, душе приятный,

Сам заплакал Генерал —

И, среди лихой дружины,

Смелым вестником добра,

Он, открыв свои седины,

Закричал Царю: Ура!

Помню этот день священный;

Долго помниться ему!

А за крест свой драгоценный

Генеральства не возьму!

 

Следя за голосом, глубоко

Ушел Аркадий в темный бор. . .

И вдруг он слышит, не далеко,

Солдатский грубый разговор:

 

1-й солдат.

Ну что, ходил ты в эту хату?

 

2-й солдат.

Ходил, да мало проку в том!

Голо, брат! Русскому солдату

Не поживиться щей горшком.

После поляков взятки гладки! —

Не много оставляют нам,

Хоть утекают без оглядки.

 

1-й солдат.

Да что ж ворочался ты там?

 

2-й солдат.

Земляк, послушай! чудно что- то;

Там был старик — и дал стречка…

Что ни толкуй, мне Полячка

Подцапить смертная охота!

Я рад божиться хоть, что он

Мошенник; просто — он шпион;

Их целые гуляют шайки.

Уж только б удалося мне

Узоры вывесть на спине,

Не осрамлю своей нагайки!

 

1-й солдат.

Ну, марш! — Пора и отдохнуть.

 

2-й солдат.

Еще там раненый мальчишка,

Признаться, я хотел кольнуть,

Да страх не мудрый Полячишка.

И то ему не долго жить:

То поворотится, то охнет….

 

1-й солдат.

Чорт с ним, пускай его издохнет.

Безмозглый, — вздумал Русских бить! !

 

2-й солдат.

Вестимо, Бог с ним быть не может!

Да и подумать — то грешно!

За то, брат, как его корежит

Лукавый! — право пресмешно!

Кого-то кличет все… Постой-ка,

Как бишь зовут . . . Да звали как

Попа, что славная настойка? . . .

Ты попадью тащил в овраг,

Едва фельдфебеля не вздули…

Ну, помнишь?. . . Чуть мы улизнули!. . .

 

1-й солдат.

Как-бишь его! — Аркадий?

 

2-й солдат.

Так.

 

Аркадий обмер. Тайной силой

Оледенела в нем вся кровь.

Ужели образ девы милой

Судьба ему покажет вновь?

Стремится — в хате душной темно. . .

Он жаждет слышать речи звук;

Но все вокруг его безмолвно . . .

Он робко ищет трупа. . . Вдруг:

Старик, как вихорь одичалый,

Ворвавшись, смутный взор склонил

К страдальцу. Факел озарил

Вокруг потоки крови алой . . .

Пришлец, глядит на бледный лик

Ослабевающей Теары;

Считая смертные удары, —

К пронзенной груди он приник

И говорит: «Ужель забыла

Того, живет кто для тебя?

Я изнемог, убил себя . . .

А ты меня не полюбила!

Взгляни, узнай: перед тобой

Гардовский.» Быстрою рукой

Сорвал он бороду седую,

Усы, кудрей измятых ряд,

И звал страдалицу младую,

Открыв воинственный наряд.

Аркадий молвил: «Время, время

с тобой, приятель, кончить счет!

Ты клялся мстить — и клятвы бремя

Тебя, я думаю, гнетет.

(Подавая Гардовскому пистолеты.)

Бери любой — за пистолеты …

Ручаюся — и все с концом!

Один пустой, другой с свинцом. . .

Что смотришь, — нет на них приметы!.

Привыкнул что ли ты дрожать

Пред смертью?… Странная манера!…

Прошу без промаха стрелять,

А труп Теары — наша мера.

Теперь одна мольба моя

К Тебе, Всещедрый, Вездесущий:

Прерви мой век, меня гнетущий,

Пусть вместе с ней истлею я!

Стреляй!… Левей, ты скверно взялся.

Сюда вот, в сердце!… Трус! Смотри,

Как я… Ну!… Что ж ты зашатался?

Стой прямо! Стой же!… Раз, два… три!

Гардовский пал. В одно мгновенье

По нем прошел могильный хлад;

Оцепенел потусклый взгляд . . .

Страшна минута разрушенья

Жильца преступного земли!

С какою силой потекли

По нем мученья! Посинели

Уста; раздулися глаза;

От корчей, кости заскрипели.

Он застонал: «Убей Ксендза!…

К чему он здесь?… Какие гости,

Свирепые, идут за ним? . . .

Какой им пир! что надо им?…

Смотри, хохочут все от злости. . .

Что вам смешно? ужасный вид!

Зачем шипят так ваши змеи?

Ксендз злобный, прочь свои затеи! —

Меня твой гнусный вид мертвит. . .

Прочь… прочь… Пустите, дети ада!..

Помедли, тягостная ночь! . . .

Твои неистовые чада

Подходят, Ксендз, гони ж их прочь!…

Они велят просить прощенья . . .

Аркадий!… Боже, гаснет свет. . .

Аркадий! — руку замиренья!…

Скорей! . . . Приблизились мученья . . .

Грозят и требуют… Дай…

 

Аркадий.

Нет!

Пусть разорвут тебя на части!

Тебя ли, изверг не карать?

В подлунной нет достойной власти

Твои злодейства наказать.

Сам тартар огненное знамя

Тебе на встречу разорвьет

И в дар тебе смолу и пламя,

Оскаля зубы, поднесет!…

Прощай, Теара! На прощанье,

Дозволь холодное лобзанье . . .

(Целует ее.)

 

Теара, (очнувшись).

Аркадий. . . ты?… Иль это сон?

Нет, сердце мне сказало: он,

Он, радость жизни скоротечной!

Пришел ты видеть мой конец?

Смотри: в груди моей свинец —

Он стал дорогой к жизни вечной. . .

Мученья ран моих равны

Мученьям страсти безнадежной . . .

Мы покориться все должны

Судьбе жестокой, неизбежной. . .

А рано ль, поздно ль — все равно! . . .

И так сверши мое желанье,

Ужасно тягостно оно . . .

Но любишь ты меня давно!

Ты, из любви — прерви страданье….

Один, всего один удар —

И буду я на век спокойна! . . .

Мольба тебя, мой друг, достойна. . . .

Целуй — и дай бесценный дар!»

Аркадий понял глас страданий.

Он бледный лик поцеловал….

Вскричал . . . . И в судорожной длани

Блеснул убийственный кинжал.

Теары нет.

 

Аркадий.

Владею мертвой

Ужели слабый смертный мог

Ее почтить подобной жертвой?

Смирись, несправедливый рок!

Не трепещу твоей я власти

И злобы немощной твоей,

Ты не сильней меня, злодей!

Ты все возможные напасти

И целый тартар ополчил;

Но тщетно: — я ее убил! . . .

Гардовский . . . . Вздор, не съединится

С чистейшей кровью! . . . нет, тому

Не быть, клянусь, — не веселиться

И в жизни будущей ему! . . .»

Он страшный труп толкнул ногою..

Рванулся вон . . . . Захохотал . . . .

И в лес, заглохшею тропою,

Как сумасшедший побежал.

 

 

Э п и л о г .

Осень.

 

Восстав от вековечных льдов,

Идет рушительница мира!

Ее венец из облаков;

Седая мгла ее порфира;

Ее глаголы — бури вой;

Ее дыханье — воздух тленья

И за широкою пятой

Везде дорога разрушенья!

Убранства лета до конца

Она сожгла, ярясь от гнева.

Грустна природа без венца

Как обесславленная дева!

Покрыто небо серой мглой;

Потоки хлещутся волнами;

В эфире холод гробовой.

Как трупы с голыми костями,

Древа долину сторожат;

По рощам коршуны кричат

И завывает ветр унылый,

Как бы страдалец над могилой.

Промокла грудь нагих полей;

Восходит утро без денницы;

От бурных ветров, от дождей,

От мрачной совести своей,

Вельможи прячутся в столицы —

И залита ковшем вина

Души бесплодной глубина!

Туманы льются над Варшавой

И вдоль обрушенных валов,

Где новой и блестящей славой

Господь венчал своих сынов,

Сынов России православной,

Преступник клятвы где бледнел,

Где наш последний гром взгремел

И успокоил дух Державный.

В дали белеет Надapжин,

Зерно великих вспоминаний:

Любимец Марса, славы сын,

Смиритель гордой Эривани,

Обременя осадой ум,

Явившей Русских перед светом,

Там звал бестрепетных на штурм

И клич всеобщий — был отвепом!

А вот расстрелянный костёл,

Вокруг него валы тройные.

Сюда полуночный Орел

Придвинул тучи громовые;

Здесь почва кровью напилась

И потряслась враждой упорной,

Здесь Воля крепкая сдалась,

Ограда жизни своевольной.

Уже замолкнул бранный гром!

Одни следы заметны боя: .

Вблизи могильный виден холм;

И крест, последний дар героя,

Поставлен дружбою на нем.

Пылающий святым огнем,

Поэт идет к останкам бренным.

Собрат товарищей былых

Чертит, в слезах, надгробный стих:

 

Э п и т а ф и я.

Врагов бессчетные удары

Ему во гроб отверзли дверь —

И он блаженствует теперь

В объятьях пламенной Теары.

 

Поэт.

Прощай, товарищ! Спи спокойно, .

Земля везде для всех равна.

На родине твоей достойной

Могила также холодна!

В день судный мзду возьмешь за раны,

Пресветлый Ангел их сочтет.

Прощай, товарищ! Барабаны

Зовут на родину в поход.

 

 

К о н е ц .