Лидия Чарская

 Соната
  (Из воспоминаний институтки)

Все разъехались на рождественские каникулы. Нас оставалось четверо, воспитанниц четвертого класса. Красивая, серьезная, не по летам тихая и не по летам печальная Люда Влассовская, у которой в этом году умерли мать и маленький братишка, смуглая, черноглазая цыганка Кира Дергунова; розовая хохотушка Бельская и я, — ваша покорная слуга Мария Запольская, по прозвищу «Краснушка», по наклонностям казак, огненно-рыжая, отчаянно шаловливая, не признающая никакой узды. Разъехались «наши» иногородние двадцать второго, городские в сочельник, то есть сегодня после завтрака. Институт опустел. Младшие классы находились в другом коридоре, очень далеко от нас; старшие воспитанницы не обращали на нас никакого внимания, как на «четвертушек», ни то, ни се, как нас называли наши постоянные враги «третьи», считавшие себя значительно старше нас. Нам не оставалось ничего делать, как слоняться из угла в угол по опустевшим коридорам, зале и библиотеке. С великим облегчением вздохнули мы, когда раздался дребезжащий звонок, призывающий нас к молитве и чаю. Лениво отпили ми чай, лениво поднялись в дортуар, лениво разделись и улеглись по постелям. Классная дама или иная синявка, мечтавшая о завтрашнем праздничном отпуске, понадеялась на наше благонравие и, сократив минуты вечернего обхода, ушла к себе. С её уходом на мгновенье воцарилась полная тишина. Вдруг Кира Дергунова, неожиданно вскочив со своей постели, очутилась около меня. — Ты не спишь, Краснушка? Мне страшно, — прошептала она, усаживаясь в ногах моей кровати. — Чего ты! Вот глупенькая! — A ты разве не боишься? — Ну, вот еще! И чего мне бояться, смешная! — Да ты вспомни только, какая сегодня ночь, Маруся! Сочельник ведь. В эту ночь девушки гадают в деревнях. Всякая чертовщина мерещится. Вспомни у Гоголя: кузнец Вакула ведьму видел… — Так то у Гоголя! A ты разве веришь в это? — Да… нет… A ты? — Чепуха, я ни во что не верю. Все это глупости и вздор. — Значит и то вздор по-твоему, что по селюльках по ночам бродят привидения? — Вздор. Я не верю! — Ну, ты, душка, притворяешься. — Дергунова, я всегда говорю правду! — окрысилась я. — Ну, прости, Марусек, не буду… A только, знаешь что? Мне «первые» говорили, что они слышали, как иногда в зазальных номерах слышится иногда музыка ночью. Кто-то играет там, уверяют они. — Вздор! Вздор! И вздор! — начала я горячиться, — врут твои первые от большого ума! Ну, хочешь, я докажу тебе, что все это чепуха, Кира? Ты говоришь, — сегодняшняя ночь — ночь страха и привидений, и если ты что-либо увидишь или услышишь, так это именно сегодня или никогда. Пойдем в селюльки, Кира! Хочешь? Кира молчала минуту, глаза её стали круглыми от страха, потом она быстро схватила меня за руку холодной, как лед, рукой и прошептала: — Хорошо. Согласна, идем! Только позовем Белку и Люду. — Ну, нет, на это я не согласна, — горячо возразила я. — Если Белку взять — завтра же весь институт об этом узнает. A Люду… Знаешь, Кируня, Люду мне даже совестно приглашать… Она до сих пор не может оправиться от постигшего ее удара. Потерять так ужасно мать и брата в несколько дней! Не тревожь ее по пустякам, Кира. К тому же она устала и сейчас спит и Белка спит тоже. Пойдем вдвоем. — Ну, хорошо, пойдем! — нерешительно произнесла Кира, и я отличию видела по ней, что она трусила. Мы наскоро накинули нижние юбки, платки и босые прошмыгнули в коридор. Миновать его, спуститься во второй этаж, где помещалась зала с примыкавшими к ней селюльками — было для нас делом нескольких минут. Дрожа от холода и еще какого-то неведомого нам чувства, мы осторожно открыли дверь, ведущую из залы в музыкальные крошечные комнатки-номера, и вошли в один из них. — «Этот» как раз подле! — шепнула мне Кира, — привидение играет свою сонату в седьмом номере, а это восьмой. Значит рядом. — Ну, вот и отлично! Да что ты трясешься? Боишься разве? — умышленно веселым голосом произнесла я, скрывая этим мое собственное странное волнение. — Ну, вот еще! — храбро тряхнула головой Кира, в то время как руки её, холодные, как лед, вцепились в мои. В селюльках было темно и жутко. Крошечные окошки, выходившие в сад, едва пропускали слабый неровный свет месяца. Белые лунные пятна испещряли иол. Мы сели, обнявшись, на круглом зеленом табурете и стали тихо беседовать между собой. — Как у нас сегодня славно в деревне! — говорила я. — Папа устраивает елку для крестьянских ребятишек. Они соберутся все в школу… Славные, румяные такие бутузы!.. Пропоют тропарь празднику, елку зажгут, гостинцы поделят, а там колядовать пойдут по деревне… Хорошо! А кругом-то сугробы, снег… Огни в избушках, а наверху звезды, без счета, без числа. Прелесть, как хорошо! A у вас хорошо бывает в этот вечер, Кира? Она задумалась на минуту. Потом черные цыганские глаза её заискрились. — И у нас хорошо! И у нас елка. В офицерском собрании или в нашей квартире. Ведь папа — командир полка… Он и устраивает елку для детей офицеров. Ужасно весело! Полковой оркестр играет… Дамы нарядные, веселые… Ужасно досадно, что так далеко наш город и я не мо…… Кира внезапно смолкла и глаза её округлились от ужаса… В соседнем номере совершенно ясно послышались тихие, красивые аккорды… Вот они повторились… Вот еще и еще… Вот перешли в чудную, захватывающую мелодию. Чьи-то искусные руки с редким мастерством играют известную всем, красивую, звучную «Sonate pathétique». Целая река звуков выливалась из-под пальцев невидимой загадочной музыкантши… Кира стояла белая, как мел, предо мною, щелкая зубами и вся дрожа, как в лихорадке. Она казалась в эту минуту живым мертвецом. Я сама, должно быть, была не лучше… Все мое существо было охвачено жутким, почти животным страхом. Не скрою, ужас сковал меня. — Бежим! — прошептала Кира и, схватившись за руки, мы кинулись бегом из селюльки. Но в ту минуту, как мы перешагнули её порог, звуки разом умерли, оборвались и прямо перед нами выросла высокая, тонкая, белая фигура. — А! — прокричала Кира не своим голосом. Я же, не помня себя, рванулась вперед прямо к белой фигуре и вдруг невольно отступила, пораженная. — Люда? Ты! Да, это была она, наша тихая, кроткая Люда, твердо переносившая роковую потерю. — Простите! Я напугала вас. Ради Бога, простите! — заговорила она своим тихим печальным голосом. — Но я часто прихожу сюда ночью играть эту сонату, так часто игранную покойной мамой. Когда все стихнет и уснет, мне как-то лучше и приятнее мечтать здесь о дорогих усопших. Мечтать и играть мамину сонату, которую я никогда ни при ком не играю. Я не знала, что напугаю вас! Простите! — Полно, Люда! Разве ты виновата? — поспешила я успокоить девочку и крепко поцеловала ее. Кира последовала моему примеру. Она была сконфужена, ошеломлена. Потом мы все трое поднялись в дортуар, где металась насмерть перепуганная нашим исчезновением Белка. С этих пор Кира разуверилась в существование привидений, а Люда уже не играла больше по ночам свою «Sonate pathétique».