Семь сказок

СЕМЬ СКАЗОК  для детей Варвары Софронович.

С СИЛУЭТАМИ Елисаветы Бём.

 

 

КАКОЙ БЫЛ ДРУГ У ДАШИ. — ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА. — ГЛАЗКИ ПРИНЦЕССЫ ФОРМОЗЫ. — ДВА БРАТА. —  РОЗОВОЕ СТЕКЛЫШКО. — НЕНУЖНЫЙ ПОДАРОК.  —  КАМЕННАЯ СТАТУЯ.

 

 

 

КАКОЙ БЫЛ ДРУГ У ДАШИ.

 

 

I.

Крестьяне, у которых жила ее мать, были люди бедные; и как ни мала была Даша, но кормить ее было им в тягость. Выгнать же вон из дому не позволяла жалость, потому что они все-таки были люди не злые.

И вот пришлось маленькой Даше и голодать, и холодать; ни привета, ни ласки ни от кого она не видит; все попреки да укоры, да все дармоедством ей тычут в глаза. Детское сердце вянет без ласки, что цветок без солнца: стала Даша дичиться всех, по целым дням пропадать где нибудь в лесу или в поле. Домой норовит прийти поздно, да так, чтоб никому на глаза не попадаться, не то сейчас окрикнут: «чего без дела болтаешься?» — А какое дело может быть у шестилетнего ребенка?

Один только друг был у Даши: большая мохнатая дворняжка Шарик делила с ней ее сиротство и горе. Шарик в детстве тоже был бездомным скитальцем. Однажды вечером, в зимнюю вьюгу, он приютился под забором у Дашиных хозяев. Ночью к самой избе подошел волк, и Шарик так храбро бросился гнать его, что подоспевший на лай хозяин, из благодарности, оставил его у себя сторожем. Шарик чувствовал, что даром есть хозяйский хлеб не приходится, и с чрезвычайным усердием исполнял свою должность, громко лая все ночи на пролет. Днем он обыкновенно лежал на крыльце, свернувшись клубком; он и спать-то выучился одним глазом попеременно, пристально следя другим за всем, что делалось вокруг него.

От такого зоркого сторожа не могло, конечно, укрыться, что Даша после смерти матери все чаще и чаще стала уходить подальше от дома, вместо того, чтобы по-прежнему рыться в песочке около крыльца. Заметил он также, что куски хлеба, которыми девочка делилась с ним, стали гораздо меньше; заметил и слезы, и печаль ее — и доброй собаке жаль стало бедной сиротки. «Чем бы мне утешить и развеселить ее?» думал Шарик, и ласково смотрел на Дашу, громко колотя хвостом о пол каждый раз, что она проходила мимо него.

По степенности ли характера, или от одинокой жизни, Шарик был серьёзная собака, и никогда не бегал и не прыгал без толку. Но тут, желая развеселить Дашу, он вдруг стал резв и проказлив, как молодой щенок; и чувствовал себя ужасно счастливым, когда Даша, запыхавшись от возни с ним, усталая и веселая, обнимала его, приговаривая: «ах, ты мой милый, славный Шарик! как я тебя люблю!»

Мало по малу и для Даши стала находиться работа в доме; то позовут ее горох лущить, то за гусями присмотреть велят, чтобы не разбрелись; а то и иголку в руки дадут и засадят чинить какое-нибудь тряпье. Надо правду сказать, Даша не была прилежной девочкой: всячески отлынивала она от работы, и все норовила уйти из дому, чтобы ее никто не видал. Заберется она в лес, собирает себе землянику да чернику, перекликается с птицами; или громко кричит, и любо ей, что чаща лесная на ее голос отзывается, и деревья шепчутся, точно разговор с ней ведут. А не то в поле уйдет, в рожь спрячется; из васильков венки себе вьет, на перепелок в гнезде любуется, и притаится, к земле приникнет, между тем как ветерок по ниве, как по морю ходит, колебля волнами золотистую рожь.

А работа стоит дома брошенная: лукошко с невылущенным горохом, корзинка с клубком ниток и драным бельем, а гуси разбрелись по всей улице, и хозяйка зовет Дашу, ищет ее и бранится.

И вот Шарик берет в зубы лукошко или корзинку и бежит отыскивать Дашу. И непременно найдет ее, и поставит перед ней неоконченную работу, и смотрит ей прямо в глаза, не то строго, не то умильно; и хвостом виляет, точно сказать ей хочет: «будь же умницей, Даша, работай, лениться не хорошо!»

Иногда Даша, в ответ на это приглашение, вскочит и пустится бежать; Шарик за ней, с кузовком в зубах; догонит, и опять по своему просить и увещевает ее. А не то рассердится, схватит ее зубами за платье и не пускает; даже залает иногда, да так сердито, точно испугать хочет. Побегает, побегает Даша, устанет и за работу примется; тогда Шарик свернется клубочком около нее, и делает вид, будто спит; а сам одним глазом все за Дашей наблюдает, чтобы опять куда не убежала.

Видит Даша, что от работы не уйти ей: нечего делать, покорилась, стала прилежно работать, и в лес, и в поле тогда только уходила, когда, бывало, всю работу покончить. Уж как же доволен бывал Шарик, что ему не приходилось больше таскать за ней кузовки да корзиночки! Как весело и резво бегал он с ней в запуски! как вертелся и прыгал перед ней, непременно стараясь подскочить так, чтобы лизнуть ее в самые губы.

Думала Даша, что хозяйка хвалить ее за прилежание станет, слаще кормить будет; но за работу хвалить нечего: работать должен всякий, иначе за что же он есть станет? да на что тогда и жить ему? И вот привыкла Даша к тому, что только Шарик по-своему хвалил ее, да сама она всегда рада и весела бывала, когда кончит заданный ей урок, и с спокойным сердцем бежит гyлять с своим верным, мохнатым другом.

 

II.

Прошло лето, наступила зима. Кончились Дашины прогулки. Лес стоял пустой и немой; зеленые листья, что прежде так дружно шептались, лежали теперь на земле, сухие, сморщенные и черные; звонкие птички улетели за синие моря; нива почернела: вместо золотых колосьев, по ней ходили тeпepь вороны да галки, подбирая осыпавшиеся хлебные зерна. — Да и холодно стало Дашина шубенка плохо защищала ее от стужи и  ветра; выскочит девочка за ворота на улицу, а  мороз и караулит ее: сейчас схватит за нос, за уши, за щеки, и щиплет и гонит назад, в   избу, в теплый угол за печку, где, свернувшись клубочком, одним глазом дремлет Шарик, поджидая маленькую беглянку.

Наступили темные вечера, длинные ночи. Дашина хозяйка день деньской за пряжей сидит: жужжит и прыгает без устали ее веретено. Стала она Дашу за ту же работу сажать; сучит девочка нитку, а нитка все рвется да рвется у ней, хозяйка бранится, Даша плачет; с непривычки у бедняжки пальцы распухли; ждет, не дождется она той поры, когда можно будет забраться ей в угол за печку. Там обнимет она своего Шарика, и на ухо ему жаловаться начнет на горе, да на хозяйку свою.

«У! сердитая какая», плачется она; «уж как пальцы у меня болят, а она все прясть заставляет!» И Шарик по-своему утешает ее: и пальцы то ей оближет, и подстилку поглаже разгребет, и поближе к ней прижмется, и ласково так визжит ей в самое ухо.

Пришло Рождество Христово. В городах, в теплых комнатах зажглись у детей нарядные ёлки; для деревенских ребят ёлка в иной наряд убирается: стоит она в лесу, снегом как плащем укутанная, а на иглах у нее серебряный иней блестит. А срубят ее, да в избу притащат, так не свечками и не фонариками засияет она, а ярким пламенем в большой печи запылает, с треском и искрами, что твои потешные огни!

На Рождество Дашина хозяйка напекла пряников с медом, сама ела, и Даше чуточку уделила; а остальное в чулан снесла и в шкапчик на ключ заперла. Даша разлакомилась на сласти; ей показалось обидно, что ей мало пряников дали; и вечером, лежа в своем углу, она принялась думать, как бы ей еще их достать. И вот, когда в избе все улеглись, Даша тихонько встала, вытащила знакомый ключ из под подушки спавшей хозяйки, и неслышными шагами направилась к чулану.

Ощупью добралась она до шкапчика, отперла его и стала шарить рукой по полке, отыскивая пряники, как вдруг чьи-то острые зубы впились в ее ногу. Даша вскрикнула от боли и выпустила из зажатой горсти забранные пряники. В темноте сердито сверкали устремленные на нее глаза Шарика. Заслышав шорох, он начал следить за Дашей и тотчас понял, какое дурное дело затеяла его приятельница. Умная собака не стала поднимать шума и лая, чтобы не выдать девочку, а тихонько последовала за ней и по своему наказала ее. Он так больно укусил Дашу, что ей было уже не до пряников; и хотя она с сердцов сильно ударила Шарика, но он, нимало не смущаясь, продолжал держать ее за ногу до тех пор, пока не принудил девочку запереть шкапчик. За то, когда она снесла ключ под подушку все еще спавшей хозяйки, и улеглась на свое обычное место, то Шарик всячески стал ластиться к ней, хотя Даша сердито отбивалась от его ласк.

На следующее утро хозяин сказал: «сегодня ночью мне показалось, что у нас по избе вор ходит; я уж и за дубинку взялся, чтобы хорошенько отпотчивать названного гостя, да слышу, Шарик молчит: я и успокоился; ведь он у нас сторож верный».

«И по-делом была бы вору дубинка, отвечала хозяйка: тут человек своим трудом себе добро наживает, а какой нибудь бессовестный лентяй придет и даром унесет себе легкую поживу».

Слушая эти слова, Даша и краснела и бледнела; ей и дубинка страшна была, да и совесть ее мучила. Целый день она не отрывалась от заданного ей дела, и так прилежно работала, что довольная хозяйка отсыпала ей за это целую горсть желанных пряников.

Как сладки показались Даше эти гостинцы!  Крепко обняв за шею своего черного друга, спасшего ее и от дубинки и от дурного дела, Даша прошептала ему на ухо: «милый Шарик, я никогда вперед не буду красть!»’ В ответ на это Шарик лизнул ее в самые губы и радостно помахал хвостом.

Даша сдержала свое слово; она не брала чужого, сперва потому, что боялась дубинки и Шариковых зубов, а потом, когда выросла, потому, что узнала, какой это большой грех.

В другой раз Шарик ее лгать отучил;  кроме его, ведь некому было растолковать бедной девочке, что лгать не хорошо.

Однажды хозяйка велела Даше зачинить старое полотенце; и вечером спросила: кончила-ли она заданную работу? Даша отвечала; «да, кончила». Как вдруг Шарик вытащил на самую середину избы рваное полотенце, за которое Даша еще и не думала приниматься! Хозяйка выбранила и наказала Дашу; Даша сперва прибила Шарика, а потом рассудила, что лучше ей было не лгать и что Шарик не виноват, что по-своему сказал за нее правду.

Так росла наша сиротка, и так воспитывал и учил ее Шарик, пока понемногу не сделал Дашу и прилежной, и честной, и правдивой.

 

 

III.

Между тем наступила весна. В ясном небе заблистало яркое солнышко, и на встречу его горячим лучам побежали быстрые ручейки, унося с собой почерневший снег. Везде стала пробиваться свежая травка, соседний лес зазеленел и веселым шепотом звал к себе Дашу; а знакомые птички звонко кликали ее в поле. Так и расправила бы крылышки Даша, так и полетела бы следом за птичками, да нельзя: дома хозяйка целую кучу работы задавала ей, а сама с раннего утра в поле уходила, помогала мужу обрабатывать свою полосу. Как охотно поменялась бы с ней работой Даша! да где ей, маленькой, в поле работать!

А душа так и рвется на простор из душной избы, так и просится она с лесом перекликнуться, в ручеек посмотреться! Не вытерпела Даша: раз убежала, другой; но как же и досталось ей за это от сердитых хозяев!

Вот и пришло в голову неразумной девочке, что если бы не было избы, то не было бы и работы в избе; и раз, оставшись дома совсем одна, она надумала поджечь ее. Набрала в корзинку старого тряпья, положила туда горячих угольков, прикрыла рогожей, и снесла все это в чулан; а сама побежала в лес, радуясь, что ее уж не позовут больше домой на работу.

Но что сделалось сегодня со старым лесом? Он сурово смотрел на свою маленькую гостью; лесные великаны — ели, сосны и дубы — стояли нахмурившись, и вместо обычного ласкового шепота, которым они всегда ее встречали, над головой ее проносилось теперь какое-то сердитое завыванье. Птички тоже молчали, и завидя Дашу, испуганно вспархивали и торопились улететь подальше от нее. У Даши сжалось сердце, ей вдруг стало чуждо и даже страшно одной в темном лесу, и она стала громко кликать Шарика. «Да где же он?» думала она: «и отчего он не пошел за мной?» И в ожидании его села под дерево и принялась думать о том, как весело ей будет теперь жить на свободе.

Вдруг Даша вскочила. «Ах я глупая!» закричала она: «про теленочка-то я совсем забыла! а ведь как хозяйка наказывала мне беречь его! его из избы выпустить надо было; а теперь сгорит он там, бедный! Да не один он сгорит: ведь под печкой то хохлатка наша на яйцах сидит! Не сегодня, так завтра и цыплятки вылупятся! Ах, бедные! бедные!» — чуть не со слезами говорила Даша.

«Все сгорит, продолжала она, помолчав: хотя бы сундук-то зеленый вытащить! ведь там у хозяйки платок с пестрыми разводами лежит. — А хозяйские то сапоги новые! Много ль он носил их, а теперь вот сгореть должны!»

И Даша пригорюнилась при мысли о том, как все добро хозяйское сгорит и пропадет.

«И пойдут они, бедные, побираться теперь» думала она, вот как те погорельцы, что прошлой осенью к нам приходили; жалкие такие, оборванные, голодные. А я куда же денусь? с ними что-ль пойду? Да не возьмут они меня; поди, чай, сердятся, что я избу их подожгла?» Даша призадумалась: в самом деле, что с ней теперь будет? где она будет обедать? куда вечером ляжет спать? Ей уже не так весело показалось жить одной на свободе; к тому же, и лес начинал как-то сердито шуметь; ей даже почудилось, что деревья друг друга спрашивали: зачем эта девочка пришла сюда?

«Да где же Шарик? что он не идет?» чуть не со слезами вскричала наконец Даша: и отчего сегодня лес такой сердитый? Лучше я пойду домой?» Но едва она выговорила эти слова, как вспомнила, что она подожгла избу и что ей уже некуда идти домой. Внезапный ужас охватил Дашу; ей вдруг стало ясно, какое страшное дело она сделала, и она поняла теперь, почему лес сегодня, такой сердитый, и почему Шарик оставил ее одну.

Она бросилась бежать, но в ту же минуту, все деревья грозно зашумели, надвинулись на нее, и длинные их ветви поднялись, точно руки, готовые схватить ее. Сверкнула ослепительная молния, раздался страшный треск — и бедная Даша без чувств упала возле большого дуба, мгновенно расколотого пополам сильным громовым ударом.

 

Тяжелая туча с громом и молнией пронеслась над Дашиной головой; вылился на землю благодатный дождь, снова засияло солнце, и на повеселевших деревьях алмазами заиграли тысячи светлых капель. И все это, и чистое небо, и ясное солнце, и свежий лес — ласково улыбнулись Даше, когда она наконец очнулась, разбуженная точно плачем, чьим то жалобным воем. Но едва она открыла глаза, как тихий вой этот превратился в радостный лай; и Шарик, как сумасшедший, бросился лизать Дашины руки и лицо. Не понимая еще хорошенько, где она и что с ней, Даша слабо оборонялась от назойливых ласк своего друга; но вдруг вскочила, как ужаленная: вся морда и лапы бедного Шарика были обожжены и шерсть на груди спалена. А в двух шагах от него валялась обгорелая рогожа и старые тряпки, которыми Даша хотела поджечь избу. Она зашаталась и опять готова была упасть, но в эту минуту раздались голоса: «вот он! вот он! держите его!» — и толпа мужиков с криком бросилась на бедного Шарика.

«Ага, злодей, попался!» — кричали они: «в лес побежал прятаться, поджигатель! да теперь не уйдешь! Давайте сюда веревку, мы его живо повесим!»

У Даши пробежал мороз по коже и сперлось дыхание. Она все поняла: ее милого Шарика и хотят убить за ее преступление! А он, бедный,  покорно идет на казнь, и кроткими глазами, без  упрека и жалобы, смотрит на свою виноватую подругу, точно прощаясь и прощая ей.

«Стойте!» закричала девочка вне себя, и бросилась на колени перед толпой; «Шарик не виноват, это я подожгла избу: меня повесить надо!» кричала она, заливаясь слезами и крепко прижимая к себе обгорелого и полуизбитого своего друга.

Мужики остановились в недоумении; но один из них заговорил: «что вы ее слушаете, братцы? Статочное-ли дело, чтоб ребенок бессмысленный на такое злодеяние решился? Ведь сосед Демьян сам застал Шарика, как он лапами уголья по избе раскидывал, да затлевшие тряпки растаскивал. Вишь, он их и сюда натащил.  Повесить его, злодея!»

Даша задыхалась от слез и ужаса; обняв Шарика, она, как могла, защищала бедную собаку от побоев и не давала накинуть на него  веревку. «Это я виновата», кричала она, «я подожгла избу!» Но крестьяне уже не слушали ее и несчастному Шарику грозила неминучая смерть.

В эту минуту раздался голос Дашиной хозяйки; она бежала на шум и издали еще кричала:  «что вы, православные! с ума сошли, что ли? Шарика нашего вешать вздумали! Да какой он поджигатель? Верно из печки угольки вывалились и тряпки затлели; так ведь, спасибо ему, что он растаскал их и не дал разгореться; не то быть бы беде. Шарик! Даша! бегите скорей домой! обедать пора!»

Мужики расступились — Шарик был спасен. Но из всего, что хозяйка говорила, Даша слышала только одно слово: «домой». Домой! значит изба не сгорела? значит, Даша не преступница поджигательница?

Да, спасая хозяйское добро, верный друг спас и ее. Даша вспомнила, что Шарик недоумевавшими глазами смотрел на ее приготовления к поджогу; она поняла, что когда рогожа загорелась, то он бросился по-своему тушить ее: вытащил корзинку и разбросал тлевшие тряпки. И затем, несмотря на свои обжоги, добрая собака поспешила разыскать свою виноватую и неразумную подругу, чтобы утешить и успокоить ее.

С какими горячими слезами благодарности бросилась Даша обнимать и целовать своего бесценного Шарика! Как глубоко запал ей в душу полученный урок! И с каким восторгом, при бежав домой, взглянула она на свою избу, за час перед тем столь ей ненавистную!

С этой минуты она зажила в ней спокойно и без ропота; в этой избе она выросла, в ней и состарилась; и до самой смерти с благодарностию вспоминала о том, как по-своему учил ее верный Шарик уму-разуму и добру.

 

 

 

 

ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА.

 

 

«Кaк  бы я желал иметь волшебную палочку!» сказал Ванюша: —  «каких бы чудес я тогда натворил! Вот, хоть бы теперь: пришла ночь, бабушка велит спать ложиться, а я махнул бы палочкой, и было бы опять утро, и я опять целый день играл бы и бегал!»

— «Ну, а пока у тебя нет волшебной палочки» сказал папа: — «иди-ка в самом деле спать: у тебя уже глаза совсем слипаются».

Ваня было уперся, но папа взял его на руки, отнес на постель, раздел и уложил. Не успел Ванюша закрыть глаза, как потолок над его головой открылся, вся комната наполнилась розовым сиянием, и на светлом серебристом облачке спустилась в комнату прекрасная волшебница.

— «Тебе хочется иметь волшебную палочку, милый Ванюша,» —сказала она, подойдя к Ваниной кроватке. — «Я пришла тебе сказать, что она находится в замке Черномора. Дорога туда далекая и трудная; замок охраняют злые драконы и крылатые чудовища; но если ты не боишься ни трудов, ни опасностей, то не теряй времени и отправляйся сейчас же. Вот тебе на дорогу маленький подарок; возьми его, он тебе пригодится».

С этими словами она подала Ване клубочек ниток и исчезла.

Недолго думая, Ваня вскочил с постели и стал собираться в путь. Вспомнив об опасностях, которые его ожидали, он надел свои рыцарские доспехи, подаренные ему на ёлке и с тех пор всегда висевшие у него на стене, перед кроваткой. Он взял копье и меч, и попробовал даже засунуть куда-нибудь и пистолет; но латы так плотно прилегали к телу, что это оказалось невозможным. К тому же, Ваня вовремя вспомнил, что рыцари не употребляли ни ружей, ни пистолетов, по той простой причине, что в их время еще и пороха не было выдумано.

Итак, он надел на голову шлем, поднял забрало и, взяв в руку волшебный клубочек, храбро вышел из дому.

Сначала дорога показалась ему очень знакомой: точно та дорожка, по которой он всегда ходил гулять на даче; но мало-по-малу виды стали изменяться: лес становился темнее и гуще; со всех сторон надвигались горы, так-что, дойдя до одного перекрестка, Ваня остановился в недоумении и не знал, куда ему идти. Но волшебный клубочек скоро вывел его из затруднения: выскользнув у него из рук, он быстро покатился вперед, разматываясь и оставляя за собою по дороге тонкую белую нитку. Ваня очень обрадовался такому путеводителю и скорыми шагами пошел за ним. Чем дальше он шел однако, тем труднее и хуже становилась дорога; и хотя Ванюша уже не боялся теперь заблудиться, но все-таки частенько поглядывал на окружавшие его темные деревья. Ему по временам чудилось что-то странное: то какие-то неведомые звери мелькнут среди ветвей, то страшные, то смешные рожи, кивают ему. Ванюше стало немного жутко: «уж не попал ли я в какой нибудь заколдованный лес», думал он.

Вдруг глазам его представился уже не призрак, а настоящий, живой, бурый медведь. Он сидел в кустах и, полузакрыв глаза, мерно покачивал головой, как будто собираясь вздремнуть. Но едва он увидел Ваню, как торопливо стал подниматься на ноги, и громко зарычал. У Вани ёкнуло сердце: «ну, как он меня съест?»  подумал он, и забыв, что у него в руках было копье, а с боку висел меч, наш герой бросился бежать. Однако, он скоро остановился; ему стало стыдно своей трусости, особенно, когда оглянувшись, он увидел, что медведь стоял на месте и не думал гнаться за ним. Ваня вспомнил, что в деревнях мужики в одиночку ходят на медведей с рогатиной, и взяв копье на перевес, стал храбро приближаться к косматому великану.

Но когда он подошел поближе, то увидел, что задняя нога медведя попала в капкан, так-что бедному Мишке невозможно было двинуться с места. Ванюше показалось жестоким всадить копье в беззащитного зверя; притом же медведь смотрел на него так смиренно и так жалобно выл, что Ваня без труда понял, чего бедный зверь желал и ждал от него.

«Отчего же мне не освободить его?» — подумал Ваня; «теперь он со своей раненой ногой меня не догонит; но, по крайней мере, ему не будет больно». И он мечом своим раздвинул пружину капкана, так что медведь мог свободно вытащить из него ущемленную лапу. Облизавши ее, он уставился на Ваню и стал тихо рычать: и странное дело! Ванюше показалось, что он понимает это рычание; он даже ясно расслышал, как медведь сказал ему: «спасибо тебе, Ваня, ты меня спас, и я не останусь у тебя в долгу. Я знаю, куда ты идешь, и знаю также, что мои услуги тебе пригодятся!»

Ваня усмехнулся: «верно мне это чудится», подумал он, «ведь я по медвежьи прежде не понимал». И, чувствуя, что теперь ему нечего бояться, он бегом пустился догонять свой клубочек.

Тот катился спокойно вперед, и Ваня, идя за ним, стал мечтать о том, чего он себе прежде всего пожелает, когда у него в руках будет драгоценная палочка. «Прежде всего», думал он, «заведу я себе лошадку, настоящую, живую, с уздечкой и седлом; вскочу на нее, пришпорю и поеду в парк кататься. Да! ведь, теперь зима, в парке снег лежит. Ну что ж! Я махну палочкой, будет лето, и мы завтра же переедем на дачу. Или я пойду на охоту; махну палочкой — вдруг из лесу выскочит тигр, а я прицелюсь — и бац! убью его наповал. Я себе палочкой такое ружье достану, которое никогда промаху не даст».

У Вани разом явилось так много желаний, что он решительно не знал, на чем остановиться. Наконец, он рассудил, что прежде всего надо достать самое палочку, и на этой мысли он успокоился и обратил все свое внимание на лежавшую перед ним дорогу. Он так замечтался, что не заметил, как попал в чрезвычайно дикое место: перед ним стояла высокая, как стена прямая скала; взобраться на нее не было никакой возможности, а кругом, со всех сторон теснилась непроходимая лесная чаща. Ваня попробовал было прорубиться сквозь чащу с помощью меча; попробовал также взобраться на скалу с помощью копья, но попытки эти только утомили его, и едва не сломали его оружия. Измученный и, по правде сказать, немного струхнувший Ванюша остановился и решительно не понимал, каким образом он попал в такую глушь. Тут он вспомнил, что его завел сюда волшебный клубочек.

— «Где же он сам, однако?» — А вон, подкатился под скалу и шибко вертится там на одном месте.

«Что это он там делает?» подумал Ваня, и вдруг, в ответ на его вопрос, раздался страшный треск, скала разселась, и перед Ваней открылся свободный и безопасный путь. А молодец клубочек, взорвав мешавшую ему скалу, спокойно покатился далее.

Ванюша стал внимательно следить за ним: что за чудо! Клубочек этот иногда покажется ему чем-то очень знакомым; потом вдруг Ваня опять его не понимает, а все-таки видит в нем что-то очень интересное; там снова на минуту мелькнет в нем что-то известное; чудо, да и только! Бежит он себе да бежит и равняет Ване дорожку.

Пришли они к большому болоту; лягушек в нем пропасть, поминутно выскакивают они из трясины и, широко разевая свои безобразные рты, квакают так немилосердно, что у Вани звон стоял в ушах. По трясине шагу ступить нельзя: ноги вязнут, точно тебя кто за них вниз тянет. Как тут быть? Ваня задумался; но клубочек покатился, осушил по болоту узенькую тропинку, и Ванюша беспрепятственно прошел по ней.

Идут они дальше — пришли к широкому оврагу; спуск крутой, а на дне копошится огромный змей. Чешуйчатое тело его свивалось и развивалось толстыми кольцами, глаза горели ярко зеленым огнем; он выпустил изо рта тонкое, острое жало и силился достать им до Вани. «Хорошо, что я далеко от него стою», невольно подумал при этом Ваня.

Но как перебраться через овраг? Ни перейти, ни обойти его не было никакой возможности; ему и вправо, и влево конца не было видно. Здесь даже сам клубочек остановился, как будто в раздумье, и вдруг стал подпрыгивать к верху. «Ну», думает Ваня, «перенесет он меня по воздуху!»

Клубочку, кажется, самому того хотелось: он уже не один раз пробовал перелететь, да все падал на землю и вдруг, не удержавшись, быстро скатился вниз по крутому склону оврага. Ваня вскрикнул от ужаса: черный змей живо пополз клубочку на встречу и разевал уже пасть, готовясь проглотить его. Но чудесный клубочек вовсе не намерен был угощать собою чудовище, и храбро вступил с ним в борьбу.

У Вани захватило дух и сильно забилось сердце: он жадно следил за неравным боем. Змей яростно извивался и с громким шипеньем ловил своего маленького врага, но клубочек с своей стороны не плошал: он так ловко опутывал чудовище своими крепкими нитками, что Ваня чуть в ладоши от радости не бил. Змей не поддавался однако, и, собрав все свои силы, он, наконец, так надулся, что накинутые на него петли затрещали и вдруг порвались. Теперь клубочку грозила неминуемая гибель. Но вдруг Ванюша опомнился: «что же это я зеваю!» вскричал он с досадой на себя, и прицелившись, так ловко метнул свое копье, что оно вонзилось в самый глаз чудовища. Смертельно раненый змей бешено зашипел, завертелся и зарылся в пeсок на дно оврага. А клубочек быстро вкатился на верх и, уже не стараясь более перелететь по воздуху, вдруг перекинулся через овраг прямым, прочным и красивым мостом.

— «Да с этим клубочком мне никакого оружия не надо!» вскричал обрадованный Ваня: «он меня от всякой опасности избавит». И тут же решил снять с себя всю свою тяжелую рыцарскую сбрую.

Вдруг над головой его раздался голос: — «Куда ты, храбрый витязь, путь держишь? с кем воевать собираешься?»

Ванюша взглянул вверх: на дубу сидел большой черный ворон и с любопытством оглядывал маленького богатыря.

— «Я иду в замок Черномора» отвечал Ваня, «чтоб завоевать себе волшебную палочку».

— «А дорогу знаешь?» — продолжал ворон.

— «Меня ведет волшебный клубочек», — сказал Ванюша, — «с ним мне никакого оружия не надо, и я решился оставить все доспехи свои здесь; прошу тебя, покарауль их, я скоро пойду назад, и тогда возьму их опять».

И сняв с себя лaты, шлем и щит, он вместе с мечом спрятал их в траву под дубом.

«Охотно исполнил бы я твою просьбу», отвечал ворон, «но я заколдован злым волшебником Черномором до тех пор, пока какой нибудь храбрый витязь не перерубит сука, на котором я осужден сидеть неподвижно».

«О!» вскричал Ваня, «если только за этим дело стало, то я с удовольствием сейчас освобожу тебя».

И он ударом меча перерубил заколдованный сучек.

Ворон радостно взмахнул крыльями.

«Я на веки твой слуга!» сказал он, улетая, «а теперь прощай!»

«Что за чудеса», подумал Ваня: давеча я понял медведя, теперь ворона; право, я и сам не знал, что я такой ученый. То-то удивится папа, когда я расскажу ему об этом!»

Ванюша еще не знал тогда, что доброму человеку понятны всякие нужды и всякие желанья обиженных и страдающих: ему для этого не надо учиться ни по медвежьи, ни по вороньи, его сердце всегда ему подскажет, как и чем помочь им.

— «Что-то делается теперь у нас дома?» продолжал Ваня. «Как бы я желал дать папе весточку о себе и сказать, что я не раньше вернусь домой, как завоевав волшебную палочку».

В это время блеснула молния. Ваня в своих хлопотах об оружии и не заметил, как на небе надвинулась большая грозная туча, из которой теперь и вылетела огненная стрелка вместе с сильным ударом грома.

Ваня не успел мигнуть, как вдруг клубочек накинул на эту стрелку петлю, притянул к себе и, подхватив на нее Ванины последние слова, быстро отправил назад в ту сторону, где жили Ванины папа и мама.

«Стой брат!» закричал догадавшийся Ваня; об этой штуке я слыхал! Это телеграф! Теперь я знаю, что на этом клубочке намотано: тут все, чему люди выучились и что они умеют делать. То-то мне так удобно и безопасно было идти за ним! Ах ты, дорогой клубочек! при тебе и ученья никакого не надо; теперь я с тобой никогда не расстанусь!»

Неужели же, спросит кто-нибудь, Ваня не любил учиться? А взгляните-ка на него: разве вы не видите, что он шутит?

Как бы то ни было, но Ваня нагнулся, чтобы поднять драгоценный клубочек. Но клубочек вдруг ушел у него из рук и исчез так быстро, что Ваня даже не успел заметить, в какую сторону он укатился.

— «Ну,» сказал он, — «нечего делать; но беда еще не велика: приду домой, так папа поможет мне намотать другой, такой же клубочек».

Оглянувшись, Ваня увидел; что стоит у широкой реки; белые пенистые волны сердито бились у ее берегов. Что-то грозное чернелось на противоположном берегу: Ваня вгляделся — это замок Черномора — цель его путешествия. Высокие, мрачные башни замка смотрели так сурово, на валах ходили такие грозные великаны, у ворот сторожили такие страшные чудовища, что Ваня, разглядев все это, несколько минут стоял в оцепенении. Действительно, положение его было не завидное: без оружия, без клубочка, на берегу бурной реки, без всяких средств к переправе, в виду грозного замка, — ему предстояло или броситься вплавь в шумящий поток и сразиться с страшным врагом, или отказаться от волшебной палочки и с пустыми руками воротиться домой.

Долго сидел Ванюша на берегу, раздумывая, что ему делать. Великанов он не боялся: «Я такой маленький», думал он, «что проберусь между их ног, как мышонок, — они меня и не заметят; но драконы и крылатые чудовища! У них из пасти пышет огонь и во лбу у них столько глаз, что они всякую песчинку разглядят. А главное, как перебраться через реку? — ни моста, и ни лодки нет, а плавать я не умею! Эх, клубочек мой, клубочек! зачем ты меня оставил?»

Думал, думал Ваня и решился, наконец, скрепя сердце, идти домой. Прощай лошадка, охота, ружье, и все, о чем он мечтал!

Печально повернул он назад, как вдруг на встречу ему из леса вышла толпа людей. Но что это были за люди! Бледные, худые, заплаканные, в лохмотьях, они едва передвигали ноги, и на лицах их было столько страдания и горя, что у Вани, при виде их, сжалось сердце и слезы выступили на глазах.

— «Что вы за люди? и отчего вы такие печaльныe?» — спросил он их.

— «Ах, Ваня!» — отвечала ему одна старушка, полуслепая и едва державшаяся на ногах; — «у меня убили на войне всех моих сыновей, и я теперь осталась одна, беспомощной сиротой!»

— «А у нас вся деревня сгорела», заговорили оборванные и исхудалые мужики и бабы; «теперь мы нищие и ходим побираться Христа ради».

— «А у нас отец уж сколько времени болен, а мы сами работать еще не умеем», со слезами стали плакаться голодные, изморенные дети.

— «А нас злые люди притесняют и обижают, и никто за нас заступиться не хочет», жаловались другие. И все горько плакали и кляли злую судьбу свою.

— «Боже мой!» — вскричал Ваня, — «я и не знал, что на свете так много горя и зла! Как горячо желал бы я помочь вам; но что я могу сделать?»

И у него самого из глаз готовы были брызнуть слезы; но вдруг лицо его просияло, глаза заблестели и он вскричал:

— «Я вас спасу! я достану волшебную палочку, и первым моим желанием будет, чтобы все люди были счастливы, и чтобы на свете не было больше ни горя, ни зла, ни нужды!»

И с этими словами великодушный мальчик бросился в бурную реку, забыв, что он не умел плавать, и что на другом берегу его ожидали страшные чудовища. — Но что же?

Едва он окунулся в холодную воду, как сердитые волны разом улеглись, стали тихо передавать Ваню одна другой, и нежно качая его, ласково журчали: «милый Ваня, добрый Ваня, не бойся ничего, ты победишь!»

А золотые рыбки так и вились вокруг Ванюши, так и старались заглянуть ему в светлые глазки, горевшие храбростью и желанием помочь несчастным.

Вдруг над головой его зашумели сильные крылья, и знакомый Ване ворон с целой стаей своих братьев, широкими взмахами летел к заколдованному замку.

Быстро донесли волны Ваню до крутого берега; он отважно стал по ним взбираться и уже добрался до самого замка, ни минуты не задумываясь об угрожавших ему опасностях. В эту минуту, вороны, долетев в свою очередь до берега, ударились о землю и обернулись удалыми богатырями. На них были стальные латы и блестящее оружие и они тотчас же вступили в бой с Ваниными врагами.

А он сам, между тем, взбирался все выше и выше и уже стоял у тяжелых ворот, за которыми кончались всякие опасности. Ему оставалось только отпереть их; но тут перед ним как из земли вырос маленький карлик с длинной бородой и в огромной шапке. Это был сам волшебник Черномор. В руке его была волшебная палочка, та самая, которую Ваня так желал завоевать.

— «Ни шагу далее!» — грозно вскричал Черномор, — или я тебя сейчас же превращу в ворона, и будешь ты сто лет сидеть на том дубе, под которым в лесу зарыто твое оружие».

Ванюша стоял как громом пораженный; и то, что теперь представилось глазам его, казалось ему каким-то невозможным сном: откуда ни взялся огромный медведь, тоже Ванин знакомый; в одно мгновение бросился он на злого карлика и проглотил его словно пилюлю.

Страшный замок исчез из Ваниных глаз; рассеялись все страхи, пугавшие его с противоположного берега. Чудовища исчезли; вороны улетели, медведь пропал, и перед Ваней на зеленой травке среди цветов лежала желанная волшебная палочка. С криком радости бросился Ванюша к ней, схватил ее и…… проснулся. «Так это был сон!» печально вздохнул он. «Волшебная палочка была у меня в руках, и я не успел никого утешить и никого не сделал счастливым!»

 

Но Ваня ошибался; его желание все-таки исполнилось. Там, где он бывает, там нет ни печали, ни слез; он всюду приносит с собой радость и счастье. Всякое горе он спешит утешить; всякой нужде он старается помочь. Он прилежно учится: он помнит свой драгоценный клубочек, и знает, сколько пользы и добра можно сделать, когда сумеешь свить его себе. И когда его милые глазки смотрят так приветливо, и когда он так ласково улыбается, всем вокруг него становится тепло, светло и весело; и все чувствуют, что он заворожил их настоящей волшебной палочкой — лаской и любовью.

 

 

ГЛАЗКИ ПРИНЦЕССЫ ФОРМОЗЫ.

 

 

I.

В одном далеком государстве жила прекрасная принцесса, по имени Формоза. — Она была еще очень маленькой, когда умерла ее мать, и так как у нее не было ни братьев, ни сестер, то царю, отцу ее, некого было любить, кроме нее, и он души не чаял в своей ненаглядной дочке. — А наглядеться на нее, точно, нельзя было, такая она была красавица: белая, румяная, с пушистыми белокурыми волосами и большими, светлыми глазами. Лучше ее глаз не было ни у кого: когда принцесса улыбалась, они блестели, словно яркие звездочки; а задумается она, — глазки ее смотрят так нежно, точно мягким бархатом гладят тебя.

Все без ума от них были; и не мудрено, что старый царь ничего так не желал, как чтобы эти глазки всегда смотрели ясно и весело. Поэтому он отдал строгий приказ, чтобы все, окружавшие принцессу, ни минуту не давали ей скучать, и всячески забавляли бы ее; и сам, первый, исполнял ее малейшие прихоти и угадывал ее  желания.

И вот все мамки и няньки, а за ними и все  придворные стали головы себе ломать, придумывая  для принцессы разные игры и забавы.

Что день, то перед ней являлось что-нибудь новое; и каких игрушек, каких обновок у ней не перебывало! Нарядные куклы, которые не только умели говорить, но пели и даже танцевали; мячики, которые прыгали чуть не до неба и рассыпались в воздухе разноцветными огоньками; складные картинки, в которых каждый кусочек, сам, на тоненьких ножках, прибегал укладываться на свое место, и много других диковинок.

Царь выстроил для своей любимицы прекрасный хрустальный дворец и всячески разукрасил его; а вокруг дворца развел сад, в котором было столько чудес, как в какой-нибудь волшебной сказке. Там были деревья, на которых росли такие румяные яблочки, такие крупные вишни, что нельзя было взглянуть на них, чтобы не захотелось поесть их: и стоило только протянуть руку, как яблочко сейчас же само в нее прыгало. А вишни так те даже прямо в рот с дерева попадали.

Цветов там было множество, и у каждого цветочка всегда кто-нибудь в гостях был. — На душистой гвоздичке складывала свои крылышки пестрая бабочка; розовая кашка подчивала медом золотистую пчелку; в большую розу забирался какой-нибудь любопытный жучок; модница стрекоза выгибала свое тоненькое тельце на бархатной фиалке; и только мохнатая гусеница не обращала внимания на цветы и торопилась добраться до смородины, точно боялась, что на ее долю ничего на кустах не останется.

Когда Формоза гуляла в этом прекрасном саду, — соловьи пели свои лучшие песни, павлины распускали нарядные хвосты, а белочки на высоких деревьях щелкали золотые и серебряные орешки и бросали их в кармашки ее передничка. Захочет принцесса покачаться, деревья тихонько подхватят ее на гибкие ветви и качают точно в люльке, между тем как ласковый ветерок развевает по воздуху ее пушистые волосы.

Чего бы, кажется, оставалось желать Формозе среди всех этих чудес и удовольствии? Вначале она, точно, была всем довольна; радовалась всякой обновке, забавлялась всякой игрушкой и за все благодарила. Но мало по малу, видя, что ей ни в чем нет отказа, что по малейшему ее знаку все бросаются исполнять ее желания, она вообразила, что это так и быть должно; и что она для того и живет на свете, чтобы все ей угождали и выдумывали для нее новые забавы. И когда, наконец, все новое было уже выдумано и приходилось приниматься за старое, — принцесса стала сердиться и капризничать. Ей старое не нравилось, ей скучно было повторять одно и тоже; а так как нового взять было не откуда, то она по целым дням дулась и гнала вон от себя нянек и мамок, не знавших, как развеселить ее.

Стали за море корабли посылать, со всего света для принцессы диковинок собирать. Но и они ей скоро надоели: по правде сказать, она и сама не знала, чего бы себе пожелать, так как у нее ни в чем недостатка не было. А между тем ясные глазки ее потускнели, звездочки в них потухли; из голубых они стали мутными, и все, кто прежде так ими любовался, теперь говорили: что сталось с глазками принцессы Формозы?

Вдруг в один прекрасный день они снова заблистали: ей пришло в голову потребовать себе луну с неба. Забегали, захлопотали все вокруг нее; пробовали было доложить ей, что это невозможно, — так куда! Принцесса замахала руками, затопала ногами, закричала и уперлась на своем: «хочу луну с неба!» — да и только.

Как тут быть? Поднялись на хитрости: царь велел сделать из чистого серебра большую светлую луну и принес ее своей расплаканной дочке.

Целый день тешилась принцесса новой игрушкой; но когда наступил вечер и на небе взошла настоящая луна, то Формоза, увидев, что ее луна хуже, до того разозлилась, что ударила кормилицу, оттолкнула старого отца своего, нашумела, накричала, и наконец хлопнулась об пол и глаза закрыла.

«Не хочу ни на что смотреть», кричала она: «все на свете гадко и противно».

Все до смерти перепугались и не знали, за что приняться; а принцесса лежит день, лежит другой, не ест, не пьет, глаз не открывает и никого к себе не подпускает.

Старый царь с ума сходил от горя и тревоги, глядя на свое любимое дитя. Чего он не перепробовал, чего ни придумывал, чтобы развеселить ее: и фокусников разных, и ученых обезьян призывал, и нянькам и мамкам петь и плясать перед ней велел; и наконец, видя, что ничто не помогает, объявил, что отдаст половину своего царства тому, кто выдумает или найдет что-нибудь такое, что могло бы порадовать принцессу и заставить ее глазки блестеть и улыбаться по прежнему.

Во все края государства полетели гонцы и слуги царские; в городах и селах собирали народ и во всеуслышание читали на площадях царский указ.

 

II.

Среди темного, дремучего леса стояла маленькая избушка, в которой жил дровосек с своей женой. Они были очень бедны, и все их имущество состояло из двух соломенных стульев, стола, и небольшого, почти пустого сундука. На стене была прибита полочка, и на ней в порядке стояла простая домашняя посуда: чашки, кувшинчик и разные горшочки. Не смотря на такую бедность, избушка смотрела чрезвычайно уютно и приветливо; чистый пол был усыпан белым песком; по углам были натыканы зеленые ветки и пучки душистых трав; под потолком висела ивовая клеточка, и в ней звонко распевал веселый чижик. Толстый кот лениво жмурился на солнышке, и делал вид, что слушает чижика; а сам между тем размышлял, так ли вкусно мясо певуна, как звонки его песни.

Горячий солнечный луч, пробравшись сквозь лесную чащу, глянул в низенькое оконце, и точно яркой позолотой покрыл желтые горшки на полочке и соломенный стулья; тень от деревьев красивым узором легла на белом полу, словно на нем разостлан был нарядный ковер. И в этой тихой и светлой комнатке дровосек и жена его были так счастливы и довольны, что им казалось, будто само солнышко, глядя на них, улыбается.

Они сидели теперь за скудным обедом и весело разговаривали. В открытую дверь виден был маленький садик, из которого неслось какое-то чудное благоухание.

— «Наш белый цветок сегодня еще пышнее распустился», —сказала жена; «слышишь, какой от него идет славный запах?»

— «Да», отвечал дровосек, — «чудный это цветок; никто его не сеял, не сажал, вырос он Бог знает из какого семечка; а уж как красит наше бедное жилье!»

— «Что за бедное?» — весело сказала жена, «разве мы бедны? Вон, смотри, у нас вся посуда золотая! а стулья-то, стулья, как жар горят! А какой ковер у нас на полу разостлан! Я уверена, что такой нарядной мебели и в самом дворце не найдется».

— «Сегодня я был в городе», сказал дровосек, — «и слышал, как там на площади царский указ читали. Принцесса Формоза, слышь, больна; третий день лежит, не ест не пьет. Все на свете ей надоело и противно стало; так царь, слышь, половину царства своего тому отдает, кто для принцессы что нибудь новое выдумает».

— «Бедняжка!» — сказала жена, — «как должно быть скучно жить, когда ничего милого на свете нет!»

И, вздохнув, прибавила:

— «А вот мне, так все мило; хоть бы рукавицы, которые ты сегодня купил; дай-ка их сюда!»

И веселая молодуха надела себе на руки большие мужнины рукавицы, стала похлопывать ими и шутя сказала:

— «Экие славные! на такую обновку сама принцесса Формоза не нарадовалась-бы!»

Под окном избушки, в лесу, стоял в эту минуту царский слуга. Он так прилежно искал чего нибудь нового, что забрел для этого даже в лес; и теперь, подходя к избушке, услышал последние слова дровосековой жены.

Вне себя от радости, что наконец нашел что-то, чему могла порадоваться принцесса, усердный слуга не разобрал, что дело шло о рукавицах, и стремглав бросился во дворец, чтоб доложить царю о счастливой своей находке. Обрадованный царь тотчас решился ехать с дочкой к дровосеку и приказал немедленно собираться в дорогу.

 

 

III.

Заря едва занималась, когда звуки труб и громкое хлопанье бича разбудили жителей лесной избушки. Торопливо выглянув из окна, дровосек увидел выезжавшую из-за деревьев золотую карету; ее везли шесть белых коней, и богатая сбруя разукрашена была шелковыми кистями и серебряными бубенчиками.

Из кареты вышел царь со своей дочкой; и между тем как принцесса презрительно оглядывала бедную избушку, царь подозвал дровосека, и спросил:

— «Что у тебя есть нового, чему может порадоваться принцесса?»

Удивленный дровосек стоял разиня рот и не знал, что отвечать; но в эту минуту Формоза вышла в сад и вдруг громко закричала: «Ах, какая прелесть! Подайте мне этот белый цветок! Как они смеют держать у себя такую редкость!»

Все бросились в сад. Посреди его на тонком стебельке тихо качался прекрасный цветок, белый как снег; и такой от него шел чудесный запах, и такое необыкновенное сияние окружало его, что восхищенная принцесса не могла отвести от него посветлевших своих глаз. Старый царь, глядя на дочку, вдруг помолодел; дровосек стоял как окаменелый: он ждал, что вот царь сейчас отдаст ему обещанную половину царства. Одна жена его осталась совершенно спокойной; она сорвала цветок и подала его принцессе. Но едва рука Формозы дотронулась до цветка, как он вдруг почернел, завял и рассыпался у ног изумленной красавицы. На обломанном стебле в ту же минуту распустился другой цветок, такой же прекрасный; принцесса бросилась к нему, но стебель вдруг вырос так высоко, что ни она и никто из окружавших ее, не мог достать волшебного цветка. Глаза Формозы потемнели от гнева.

— «Срубите цветок», — закричала она.

Принесли топор, стали рубить, но стебель был точно железный, его не брала никакая сила. Из прекрасного цветка шли светлые лучи, он точно улыбался; а избалованная принцесса выходила между тем из себя, топала ногами и кричала. Красивого лица ее теперь нельзя было узнать: ее глаза сверкали так страшно и злобно, как будто хотели убить дровосека и его жену. Она не могла стерпеть, что эти люди в своей бедности были счастливее ее, и что прекрасный цветок цвел для них, а не для нее.

Но чем завистливее она на него смотрела, тем нестерпимее становился его блеск; и наконец он сверкнул такой яркой молнией, что принцесса вскрикнула и закрыла глаза: больше она их уже не открывала, — она была слепа.

Старый царь в отчаянии разорвал на себе одежду.

— «Ведите этих людей в тюрьму», — кричал он: — «это злые колдуны, они ослепили мою дочку!»

И не слушая никаких просьб и оправданий, он отнес принцессу в карету, и как можно скорее велел ехать домой.

 

Царские слуги между тем окружили дровосека и жену его, и повели в тюрьму. Выходя из сада, дровосек с проклятием бросился к цветку, обломал его и затоптал. Он горько жаловался и роптал на свою судьбу. Да и как ему было не роптать? За минуту пред тем он был уверен, что получит обещанную половину царства. Уже он воображал себя царем: ему все кланялись, на нем была богатая одежда, кругом блестели золотые палаты, — и вдруг все пропало; он опять бедный дровосек, вокруг него прежняя бедность и нужда, и в довершение всего его еще ведут в тюрьму! Он не мог совладать с своей обидой, ему непременно хотелось сорвать на ком нибудь свое сердце, и он стал бранить и упрекать свою жену. «Это ты виновата», говорил он: «не сумела подать принцессе, как следует, цветок; кабы он не осыпался, ничего бы этого с нами не было».

Бедная женщина шла за ним молча, отирая горячие слезы, катившиеся по ее лицу. Она плакала не о том, что ее ведут в тюрьму; она знала, что не виновата, и что ей нечего бояться. Она плакала о прекрасном белом цветке; она понимала теперь, что в нем цвело ее тихое счастье, которому позавидовала принцесса Формоза среди всего своего великолепия. И горько ей было, что затоптал цветок и погубил его ее муж, который недавно еще вместе с ней любовался им, и так восхищался его чудесным запахом и блеском.

На другой день их стали судить. Судья спросил, кто они такие, откуда взяли волшебный цветок, и почему тотчас не отнесли во дворец такую редкость?

— «Господин судья», отвечали они, — «мы люди бедные и простые; мы всегда были довольны своею судьбой, и жили счастливо в своей избушке. Откуда у нас взялся белый цветок, мы не знаем: никто его не сеял, не сажал; вырос он Бог знает из какого семени, и цветет у нас с самого дня нашей свадьбы. Мы не знали также, что это такой редкий и дорогой цветок; и как могли мы думать, что его нет у принцессы Формозы, когда ее сад полон самых пышных и великолепных растении?»

Судья разобрал дело по совести, нашел, что они не виноваты и отпустил их домой. Печально вернулись они в свою уединенную избушку; но как темна и холодна показалась она им теперь! Точно черной тучей заволокло в ней прежний свет и былое счастье. Солнце ушло из нее, садик завял; ивовая клеточка стояла пустая, толстый кот добрался таки до нее и съел веселого чижика. Везде было пусто и молчаливо, и только неугомонный сверчок тянул за печкой свою однообразную песенку. Уныло и сумрачно потекли в избушке скучные дни.

 

 

IV.

В царском дворце было еще печальнее и мрачнее. Царь созвал всех докторов своего государства и велел им вылечить принцессу. Но как они ни старались, какие лекарства ни выдумывали, ничто не помогало, и они наконец объявили, что Формоза на всю жизнь должна остаться слепой. Старый царь не мог перенести несчастия своей любимой дочери, захворал и вскоре умер.

Тяжко было слепой принцессе оставаться сиротой. К чему служила ей теперь вся роскошь и великолепие, которыми она была окружена? Видеть их она уже не могла; да если б и видела, то ведь ей давно все надоело; а ласки, которыми утешал ее нежный отец, — он унес с собой в могилу.

Когда он умер, Формоза чуть с ума не сошла от отчаяния: билась, металась, рвала на себе волосы и проклинала свою жизнь и белый цветок, который считала причиной всех своих бедствий. Она ни за что не хотела покориться и терпеливо переносить свое несчастие. Она стала ненавидеть всех, кто был счастливее ее, и мучила своими капризами окружавших ее. Старые и верные слуги ее отца покинули ее, и из всех прежде преданных ей людей около нее осталась теперь одна верная кормилица ее. Много приходилось терпеть бедной женщине от избалованной и сердитой принцессы; но она все прощала ей, — потому что любящим сердцем своим чyвcтвoвaлa, как глубоко несчастна была ее бедная, слепая, осиротелая Формоза.

Между тем над головой принцессы собралась новая гроза. Соседний царь, проведав, что теперь защищать ее стало некому, напал на ее государство и с большим войском подступил к самому городу, собираясь взять принцессу в плен. Бедная Формоза принуждена была бежать. Она переоделась простой крестьянкой, и вместе с своей верной кормилицей вышла ночью из городских ворот. Тайком пробралась она сквозь неприятельский лагерь и отправилась искать себе убежища в дремучем лесу.

Три дня и три ночи скиталась принцесса, терпя голод и холод; осенний ветер насквозь продувал ее, частый дождичек мочил до костей. Над ее головой свистел ветер и ревела буря, и измученная принцесса рада, рада была, что могла кое как приютиться под большим развесистым деревом. Чего бы не дала она теперь за теплый угол и мягкую постель! Она вспоминала свою прежнюю роскошную жизнь, вспоминала ласки и баловство доброго отца своего; и горячие слезы раскаяния потекли из глаз ее, когда она подумала, как неблагодарна и недовольна бывала она всегда. «Что со мной теперь будет!» думала она: «кто меня приютит, согреет и приласкает? Если б я могла добраться хотя до избушки дровосека и его жены; они верно сжалились бы надо мной и приняли бы к себе бедную, слепую, безприютную сироту! Желала бы я знать», продолжала она думать, «цветет-ли у них еще тот белый цветок? И отчего это он мне не давался? И за что ослепил меня? Не за то ли, что я хотела отнять у этих бедных людей их единственное сокровище, когда у меня самой было так много прекрасного и дорогого?»

И чем больше она об этом думала, тем яснее ей становилось, что она заслужила свое наказание неблагодарностию, недовольством и завистью к чужому счастью. И целую ночь проплакала бедная принцесса и надрывала сердце, вспоминая о прошлом с горьким раскаянием.

 

 

V.

Ранним утром на следующий день к лесной   избушке пришли две странницы и просили пристанища. Их впустили, но ни дровосек, ни жена его не узнали Формозы, — так смиренна, тиха и ласкова была теперь раскаявшаяся принцесса. Ее согрели, накормили и уложили отдохнуть; и пока она спала, кормилица рассказала хозяевам ее печальную историю.

Когда она кончила, дровосек сказал: «Так вот отчего она ослепла! Во всем прекрасном Божьем мире, она ничему не радовалась и ничем не была довольна, — не мудрено, что темная ночь скрыла все от ее глаз!» — Да не от того-ли», — и подумал он про себя, — «и у нас темно так стало, что и я разлюбил свою избушку, свой садик, и все жалел о том, что я не царь? Нет, теперь я знаю, как надо дорожить своим счастием, и вперед всегда буду доволен тем, что у меня есть!»

В эту минуту давно невиданный луч солнца, пробравшись сквозь лесную чащу, глянул в низенькое оконце. Точно яркой позолотой покрыл он желтые глиняные горшки на полке и соломенные стулья; тень от деревьев легла на полу таким красивым узором, точно на нем разостлан был нарядный ковер. В саду звонко запела веселая пеночка, — и прежнее счастье и прежняя радость опять возвратились в бедную избушку.

Согретая этим теплым лучом, Формоза проснулась. Она была уже не прежней капризной, избалованной принцессой: вчерашние слезы и раскаяние дали ей новое сердце — благодарное и довольное.

Она знала теперь, что счастье не зависит от роскоши и великолепия; она поняла, что можно быть счастливым и в бедной избушке, потому что Божий мир одинаково прекрасен и для бедного, и для богатого. Формоза вздохнула, вспомнив, что он навеки скрыт от ее глаз по собственной ее вине.

Но она уже научилась терпеливо сносить свою слепоту и горькое сиротство; и несмотря на простое крестьянское платье, в которое она теперь была одета, на жесткую скамью, которая заменила ей теперь ее прежнюю мягкую постель, она почувствовала себя так спокойно, так отрадно, что, быстро решившись, сказала:

«Ах! если б мне всегда было так хорошо! Добрые люди, позвольте мне навсегда остаться у вас; я никогда не пожелаю себе ничего лучшего!»

Едва она выговорила эти слова, как чудный запах вдруг наполнил всю избушку. Принцесса узнала этот запах и радостно вскрикнула: прекрасные глаза ее открылись, — и перед ней во всей красоте своей сиял и точно улыбался волшебный цветок, тот самый, что цветет только для счастливцев, довольных своей судьбой.

 

 

ДВА БРАТА.

 

Жили были два брата: один Петр, другой Иван. Петра все умником считали, Иван у всех дураком слыл. Умник что ни сделает, все хорошо сделает, гладко, аккуратно, все к месту пригонит, концы все попрячет, и всем похваляется. Дурак за что ни примется, все со сметком да с прибаутками; и свое дело всегда не по-людски сделает: то не доделает, то переделает, или дело с конца начнет. А то работает, работает, да вдруг бросит, пойдет к соседу детей нянчить, либо дрова ему рубить да воду таскать; а свое дело брошенное стоит. Много брани принял он за это от старшего брата, да что с дурака возьмешь? Махнет, бывало, брат рукой и прочь пойдет.

Стали братья себе платье новое шить. Умник прикинул, вымерил, выгадал, и вышло у него платье, как вылитое, нигде ни складочки, ни морщинки, точно он в нем на свет родился

Дурак же взмахнул ножницами раз, другой, да и скроил себе балахон, как есть мешок широкий и длинный. Уж и смеялся же над ним брат.

— «Что ты чучелой оделся?» — говорил он, — «иди ко мне на огород птиц пугать; они за версту к тебе не подлетят».

— «А как же, братец», — отвечал дурак: — «вдруг кто из соседей у меня попросит платья одолжить, да оно кому—нибудь узко или коротко будет? А как оно теперь сшито, так на всякий рост пригодится; а коли длинно, так и подобрать можно».

— «Дурак ты, дурак», — сказал брат: — «ведь ты платье то для себя, а не для соседа сшил».

— «Оно точно», — отвечал дурак, почесывая затылок, — «да все же…»

Так и не перешил платья.

Затеяли братья новые избы себе ставить. Умник выстроил домик на славу: и красивый, и уютный, и комнат в нем ровно столько, сколько ему нужно; и двери, и окна хорошо приладил и в довершение всего хитрый замок немецкой paботы к воротам привесил. Да еще садик забором высоким обнес, да на верх забора гвоздей острых понатыкал, чтоб ворам неповадно было к нему лазить.

Когда же дурак дом свой выстроил, все только ахнули, и руками развели. Вышел дом сарай сараем, большой, нескладный; везде по стенам нары да полки понаделаны; по середине печка огромная стоит, двери и окна настежь отворены; а огород для виду только низеньким тыном обнесен. И примостился наш дурак около печки, счастлив, пресчастлив, что у него такие  хоромы поставлены.

— «Уж подлинно дурак!» — говорил брат: — «вот выстроил себе дворец! Ты хоть двери-то запри; ведь так тебя самого воры из избы вынесут».

— «A как же братец», — отвечал дурак, — «вдруг странник какой мимо дома пойдет, да отдохнуть и погреться захочет: коли я дверь запру, как же он в дом-то войдет?»

— «Дурак ты, дурак! Ведь ты не для странника, а для себя дом-то строил; ну хоть огород огороди!»

— «А как же детки соседские за огурцами, да за яблоками в сад ходить будут, коли я забор высокий поставлю? А теперь и курочка  пройдет, и свинка пролезет; все же им удобнее».

Плюнул умник и прочь пошел.

 

 

«Теперь у меня и платье сшито, и дом выстроен»’, думает старший брат: «теперь надо мне жениться. Пойду по свету невесту себе искать и выберу самую лучшую».

Уложил он в котомку запас дорожный, запер дом свой замком немецким, и отправился в путь.

«Что же мне-то бобылем оставаться», сказал дурак: «пойду и я невесту искать, авось кто и пойдет за меня!»

И как сидел в своем балахоне, так и пошел, ни дверей, ни окон не запер и ничего с собой не взял.

 

 

Идет старший брат не торопясь, ко всему присматривается, все примечает; и все то у людей хуже, чем у него: и избы криво поставлены, и огурцы на грядах мелкие, и платье у всех не ладно скроено: — «У меня-де», похваляется, «изба что твой дворец, огурцы на грядах ровно тыквы; а платье сидит, точно будто его царский портной шил».

И невест смотрел, все недоволен был: та красна, а эта толста; у этой волосы рыжие, а то как будто крива; вот эта и хороша, да жаль денег у нее нет. — «А мне», говорит, «с моим достатком не к лицу бедную брать».

Много мест исходил умник; много невест пересмотрел, пока, наконец, по нраву себе жену нашел: и красивую, и богатую. Да уж и скупую же за то! Куском хлеба ни с кем не поделится, нищему копейки не подаст; все деньгу копит, да рубли свои считает, да ни одного из рук не выпускает. А умник рад: «такую-то жену мне и нaдo», думает он: «что нам другим помогать? мы богаты, а другие пусть себе как знают живут».

Сыграли свадьбу чинно, степенно, и поехали молодые домой; дорогой разговаривают, муж про то, как они аккуратно жить станут, чтоб у них все лучше, чем у других было, и чтоб им добро свое про себя беречь; а жена все крепче, да ближе свой меток с деньгами к себе прижимает.

 

 

Тем временем младший брат по дороге идет, свистит, да песни поет. Раз зайца спугнул, да тотчас и пожалел; набрал скорее корешков сладких, да орешков, и в норку зайчику положил: «то-то зайчик обрадуется, как домой придет!»

Другой раз под высоким деревом неоперившегося птенчика нашел; пищит малютка, рот широко разевает, сам жалкий такой, голенький. Поднял его наш дурак, стал гнезда искать, куда бы положить его; а гнездо высоко свито, почти на самой верхушке; а вокруг дерева вьется, трепещется мать птенчика, и так жалостно чиликает, точно плачет.

«Надо птенчика спасти и мать утешить», думает дурак; положил птичку за пазуху и полез на дерево. Лез, лез, все руки себе в кровь исцарапал, спасибо еще платья нового не разорвал, благо широко. Да за то как рада была птичка, когда своего птенчика опять в гнезде увидела! Засмеялся даже, глядя на нее, наш дурак, сам не знает чему. Спустился с дерева, пошел дальше, а сам думает: «Эх, глупа птица, гнезда порядком свить не умеет: что бы края-то повыше пустить, чтобы птенцы не вываливались; упадет, того гляди, лисица съест, или сам с голода околеет».

Дурак ведь был: лучше птицы гнездо, вишь, свить затеял.

Идет он дальше, в деревню пришел. День жаркий был, умаялся он; чем-бы пристанища себе искать, да отдохнуть порядком, а он бабам помогать давай: дескать тяжело им, бедным, ведра из колодца таскать, как не помочь!

А то парнишку маленького по дороге догнал; идет мальчик в поле, отцу кувшин квасу да краюху хлеба несет; идет, едва ноги волочит, кувшин тяжелый такой. Взял наш Иван кувшин в руки, а мальчишку на плечи себе посадил, да бегом до места и добежал. Уж и потешил же он парнишку! тот всю дорогу хохотал, а на него глядя и дурак смеется.

Вот пришел он под вечер в село большое; на улице шумно, весело, девушки хоровод водят, песни поют.

— «Вот где невест-то выбирать», думает он и стал к ним подвигаться. Да куда! Как увидели девушки балахон его широкий, да длинный, так на смех подняли, чучелой гороховой величать стали, да так насмешками и тычками за самую околицу от себя и выпроводили.

За околицей он остановился дух перевести; подошел было к ручью воды испить, вдруг видит: девушка к самому бережку припала, что то из воды достает. Побоялся Иван подойти; думает, тоже засмеет, да чучелой обзовет. А девушка повернулась к нему да говорит: «помоги мне, добрый человек, из воды щеночка вытащить; забросили его ребята, а мне жаль; вон как барахтается бедный». — А сама чуть не плачет.

Вытащили они вдвоем щенка из воды, обтерли его, согрели, и щенок так забавно вокруг их бегать и прыгать начал, и так ласково лизал им руки, что им обоим весело стало. Разговорились они; девушка была бедная сиротка, ее тетка из милости у себя держала, попреками кормила, да непосильной работой морила. Другая бы на тяжкое житье свое роптала, а Аннушка поплачет, да тут же и засмеется, во всем себе утеху найдет: котенок ли с ней заиграет, цветок ли махровый попадется, весенний ли дождь ее внезапно спрыснет, — ей все весело. А уж как  жалостлива к другим была! сама без хлеба останется, последний платок с себя снимет, а уж с нищим поделится; а нет, так хоть поплачет над ним или слово ласковое скажет.

Все это потом наш Иван узнал; а теперь,  сидя на бережку, да глядя прямо в ее ласковые глаза, он подумал; «Какую мне еще невесту надо? Лучше этой не найду». — А так как и ей наш Иван понравился, то, недолго думая, они на другой-же день повенчались, да и пошли домой веселые и предовольные. Смеху сколько дорогой было: то грач вдруг каркнет да смешно так рот разинет, то за сук кто из них зацепится и шапку или кичку с головы уронит, то оба вдруг на один гриб накинутся и чуть лбами не стукнутся, словом — так весело было, что они и не заметили, как домой дошли.

 

 

А дома их гости ждут: сидят в избе старший брат да жена его, сумрачные такие, невеселые; поодаль друг от дружки сидят, да врозь глядят. На брате платье новое разорвано, по всем швам лопнуло и разъехалось; жена тоже чуть не в лохмотьях одета. Что за притча?

А притча та, что дорогой, как ночь пришла, жена мешок свой с деньгами все ближе да крепче к себе прижимала, ни за что мужу не отдавала, да так и заснула; а как проснулась, то мешка уже не было, знать дорогой из телеги вывалился. Бросились они искать мешок: все кусты по дороге перешарили и под деревья лазили, все платье на себе разорвали, — ничего не нашли; а когда наконец домой собрались, то и телеги уж не было: ее вместе с лошадью увели воры. Так и пришлось им пешком, оборванными, без денег домой идти, — и всю дорогу бранились они да попрекали друг друга и ссорились.

Ночь уж на дворе стояла, когда они до дому дошли. Стал умник ворота отворять: но не тут-то было! Не отмыкается хитрый замбк немецкой работы; его и прижмут, и подавят, и потянут, — не подается, да и только: испортился что- ли, заржавел-ли, кто его знает, только ворот отворить никак нельзя, — не ломать же их!

Перелез бы умник через забор, чтобы изнутри калитку отпереть, — и того нельзя: острых гвоздей столько на верху натыкано, что не только хозяин, никакой вор не решится через забор лезть. Бились, бились, бросили наконец; да не стоять же всю ночь на улице у запертых ворот. Вспомнил умник, что у его брата изба день и ночь настежь отворена стоит; спасибо, есть куда приютиться; потел с женою туда, вошли, сели, стали хозяев дожидаться.

А хозяева тут, как тут. Пришли веселые с приветом, да с лаской; сейчас огонь развели, чтобы теплее было, лучину зажгли, чтобы светлее было.

— «Теперь поужинать бы не худо», сказал младший брат: «хозяюшка, не сваришь-ли нам чего?»

А чего варить, когда в избе ничего не припасено?

— «Пойти хоть огурцов на грядках поискать», — сказала жена и нагнулась за печку кузовок достать, — глядь, а под печкой целое гнездо яиц в кузовке снесено. Знать, курочка какая через открытую дверь в уютное местечко забралась, да по своему и отблагодарила хозяина за гостеприимство. Аннушка схватила сковородку и такую яичницу испекла, что пальцы облизать; все ели да похваливали.

Тут старший брат на судьбу свою жаловаться стал: «стыдно мне», говорит, «и самому в люди показаться и жену показать; вон платье на нас какое, все в клочья изорвано, а нового не на что сшить, ведь деньги-то у нас пропали».

«Да не пригодится ли вам братец, мое платье?» сказал дурак: «оно еще как есть новое, да сами знаете, какое широкое и длинное».

Стали мерить да прикидывать: вышел старшему брату кафтан, а жене его шугайчик, — без рукавов, правда; ну да рукава от старого платья пригодились.

Рад-радёхонек наш дурак, что над балахоном его никто уж смеяться не будет. А умнику как будто и стыдно, что он брата на смех  за балахон этот самый подымал.

Всю ночь над платьем просидели —к спеху ведь было, переделывали его; а как светать стало, вышли оба брата в сад. Смотрят, около большого дуба вся земля разрыта, и свинья с поросятами в рыхлой земле роется. Не вытерпел умник, опять наставлять брата стал.

— «Вот», говорит, «кабы ты меня тогда послушал, да сад хорошим забором обнес, так не забирались бы к тебе свиньи деревья портить да землю рыть».

— «Пусть себе пороется», отвечал дурак,— «их, бедных, и без того отовсюду гонят».

Подошли они ближе к дубу, глядят, в земле около корней блестит что-то. Нагнулись, — смотрят, — а свинья клад отрыла: стоит котел чугунный и в нем денег пропасть; да все золотые да серебряные.

У старшего брата глаза разбежались; постоял  он, постоял; — «вот уж подлинно говорят, что дуракам счастье», — сказал с досадой и  прочь пошел. — А того ему и не пришло в голову, что счастье досталось брату его не за то, что он дурак, а за то, что он добр.

 

 

 

РОЗОВОЕ СТЕКЛЫШКО.

 

I.

На берегу ручья сидела маленькая девочка и горько плакала. Жалко было видеть ее слезы, но еще более жалко было смотреть на самоё девочку. Кривобокая, хромая, она была так некрасива, что даже мама ее, которая очень любила свою дочку, не иначе называла ее, как: моя Дурнушка.

У нее был толстый, круглый нос, и рот до ушей; маленькие, узкие глазки казались просто щелочками, а курчавые волосы падали на смуглый лоб, закрывая его почти до самых бровей.

Дурнушка жила со своей мамой в деревне мать ее служила у помещицы скотницей, и мало имела времени заниматься своей дочкой. Девочка почти целый день проводила на улице, грустными глазами следя за играми и беганьем деревенских детей. С своей хромой ножкой она не могла поспевать за ними; притом же ребятишки, по глупости своей, так безжалостно насмехались над ее кривой фигуркой и некрасивым лицом, и так бесцеремонно величали ее то черномазкой, то кривулей, что бедная Дурнушка, чаще всего в слезах, уходила от них куда-нибудь в поле или на задворки, где протекал светлый, быстрый ручеек.

Она садилась возле него, и задумчиво вслушивалась в его немолчное, торопливое журчанье; ей слышался в нем какой-то ласковый, добрый шепот, который всегда успокаивал и утешал ее. Она принималась заигрывать с резвыми струйками; спускала в воду босые ножки, плескала ими, взбивала прутиком песок со дна. Ручеек притворялся, будто сердится, громче журчал, пенился, и бросал холодные брызги ей в самое лицо: девочка жмурилась, смеялась, и забывала недавнее горе.

Или нарвет она цветов, наберет волчьих ягод и бросит в ручеек. Ручеек живо под хватит их и быстро мчится с ними дальше, а Дурнушка рядом бежит, обогнать его хочет. Но хромая ножка ее скоро устает, и девочка начнет отставать; тогда ручеек притаится, точно поджидает ее; придержит под камушком или в извилинке у бережка пучки синих васильков и красные ягодки, что Дурнушка в него бросила, и чуть только подойдет она и нагнется, чтоб их из воды достать — ручеек шаловливо подтолкнет цветы, вынесет их на серединку и снова гонится в запуски с Дурнушкой, и весело лепечет, точно поддразнивает ее.

И Дурнушка опять смеется, и опять забывает и одиночество и слезы свои.

Но сегодня, сидя у ручья, она плакала горше обыкновенного; и маленькое сердечко ее надрывалось от гнева и обиды.

Из ближнего села приехали к ее маме гости, кума с мужем и маленькой дочкой. Хорошенькая Матреша была единственной приятельницей Дурнушки: она одна никогда не смеялась над ней и не обижала ее. Они виделись довольно редко, но всякий приезд Матреши был для Дурнушки настоящим праздником.

И сегодня она была ужасно счастлива; целое утро играла она с своей маленькой гостьей то в избе, то на дворе; и обеим было чрезвычайно весело, пока не вышли они за ворота на улицу, Завидев приезжую, деревенские девочки тотчас обступили ее и звали с собой бегать и играть. Дурнушка не хотела отпустить от себя свою подругу, и чем более приставали девочки, тем сердитее она от них отбивалась. Но тем смешнее становилось при этом ее рассерженное, некрасивое лицо; так что наконец, и маленькая гостья не выдержала и громко расхохотавшись, убежала с новыми приятельницами.

Дурнушку в самое сердце поразила эта измена. Дрожа от гнева, она подняла с земли камешек и пустила его в догонку веселой толпе. Брошенный бессильною рукой, камешек упал в пяти шагах от нее, жестоко испугав ни в чем неповинную наседку, тут же ходившую с целой стаей цыплят. Как звонко расхохоталась бы в иное время Дурнушка над ее переполохом и суетливым клохтаньем! Теперь же девочке было не до того: захлебываясь от слез, она поплелась на задворки, к своему светлому ручейку; и припав лицом в мягкую травку, она долго и громко плакала над своей незаслуженной обидой.

Напрасно шептал ей ласковый ручеек: «отдай мне свое горе, Дурнушка! Я унесу его далеко и потоплю на дне глубокой реки!»

Дурнушка его не слушала, и только с рыданиями и повторяла: «злые, гадкие дети! как я их ненавижу!»

Злоба точно камнем сдавила ей грудь, едкие слезы туманом заволокли ее глаза; и когда она, выплакавшись наконец, подняла голову, то не знала, от них ли потемнело все вокруг нее, или от мрачной тучи, низко надвинувшейся на небо. Сильный вихрь крутил в поле пыль и гнул высокие деревья в лесу; ручеек вздулся,  помутнел и с сердитым шумом катил свои вспенившиеся волны.  — «Пусть бы всех девочек хорошенько вы-  мочил дождь», сказала Дурнушка, взглянув на грозную тучу, и в ожидании ливня укрылась под  большую, развесистую черемуху.

Но ветер пронес тучу мимо; и как бы в наказание за злое желание Дурнушки, намел ей в не обсохшие еще глаза, в нос и рот целую кучу пыли.

Отдуваясь, откашливаясь и протирая глаза, подошла Дурнушка к ручейку, чтобы умыться. Она низко наклонилась над водой, и вдруг, как в зеркале, увидела себя в ручье. Ее покрасневшее лицо с грязными следами пыли, распухшие от слез глаза, всклокоченные волосы,  представляли такой непривлекательный вид, что девочка смутилась и сказала: «какая же я не красивая в самом деле! Не мудрено, что все надо мной смеются!» И замутив поскорее воду, чтоб не видеть себя, она поспешно стала умываться.

Вдруг она увидела что-то блестящее на  песчаном дне ручейка: припав грудью к самому и краю берега, она чуть не по плечо запустила руку  в воду, и вытащила небольшое розовое стеклышко, которого прежде никогда тут не видала. Вероятно его принесло сверху бурным теченьем  при пронесшемся вихре.

Дурнушка повертела стеклышко в руках полюбовалась его блеском и прекрасным розовым  цветом, и не зная что с ним делать, хотела было опять забросить его в воду, но на минуту  приложила к глазам.

Невольный крик вырвался у нее. Какое очарование! Дурнушке показалось, что ее вдруг перенесли в какое-то волшебное царство. Кривые избы с почерневшей соломой на крышах, полусгнившая дуплистая ива, торчавшая на берегу ручья, старая мельница со сломанным колесом, — все ветхое, серое и неприглядное вокруг нее, засияло вдруг таким нежным розовым блеском; все разом стало так прекрасно, что девочка оторваться не могла от своего стеклышка. Она только на секунду отняла его от глаз, чтобы удостовериться, точно ли перед ней ее родная серая и грязная деревушка.

Восхищению ее не было конца; она поворачивала стеклышко во все стороны, и всюду представлялись ей новые волшебные картины.

Вдруг она завидела толпу бегущих детей, тех самых, которых она недавно еще так ненавидела. Она навела на них свое стеклышко.

В его розовом сиянии они все показались ей так милы, хороши и красивы, что она с удивлением вскричала: «Как же это я их до сих пор такими гадкими и злыми считала!»

И она торопливо, с ласковой улыбкой пошла им на встречу. Матреша тотчас же поделилась с ней набранными в лесу ягодами, и все девочки наперерыв принялись рассказывать ей, как испугались они черной тучи и как шибко бежали домой, боясь грозы.

— «Хорошо, что ты с нами не пошла», — говорили они, «ты за нами ни за что не поспела бы, да тебя, пожалуй, и ветер бы с ног свалил».

И Дурнушка вполне соглашалась с ними, и совсем позабыв о недавней обиде, радовалась, что они так заботились о ней.

С тех пор она уже никогда не сердилась на них; ее розовое стеклышко всегда показывало их такими милыми и хорошими, что она со вздохом вспоминала о своем безобразии, и думала, что они были совершенно правы, насмехаясь над ней.

 

II.

Когда Дурнушка немного подросла, барыня, у которой служила ее мать, увидав однажды, как девочка на дворе себе колобки из мокрого песка пекла, сердито постучала ей в окно и позвала к себе. Робко вошла наша Дурнушка в барские хоромы, и еще более оробела, когда на нее с бранью накинулась сердитая госпожа. И дармоедкой и лентяйкой бранила она ее и наконец сказала: «Да уж полно тебе баклуши бить; с завтрашнего же утра приходи ко мне в дом, работа тебе найдется; не даром по крайней мере будешь хлеб мой есть».

Дурнушка побежала рассказать об этом своей маме; и хоть жалко было матери отдавать свое дитя сердитой хозяйке, но она была женщина бедная, кормить дочку ей становилось тяжело; притом же она думала, что всякое ученье ребенку в прок идет.

И вот начала барыня Дурнушкой помыкать: то пыль сотри, то штору спусти, то со старой Амишкой погуляй. И все-то у бедной Дурнушки не так выходит, и ничего-то она не умеет. Штору криво спустит, воды так много на цветы нальет, что на полу всегда лужа стоит; пыль никогда до чиста у ней не стирается, и Амишка вечно с отдавленной лапой или прищемленным хвостом воет.

А барыня у нее была сердитая: день-деньской ворчит и бранится; все не по ней, как ни старайся. Крепко не взлюбила ее Дурнушка и за глаза всегда Бабой-Ягой называла.

Однажды Баба Яга эта до того рассердилась на Дурнушку за худо стертую пыль, пролитую воду и прочие беспорядки, что выгнала ее вон, и сама стала чистить и прибирать все в своей комнате. Дурнушка, притаившись за дверью, вынула свое розовое стеклышко и в щелку стала сквозь него наблюдать за своей госпожой.

И в розовом свете видит она, как старая барыня аккуратно и хорошо всякое дело делает; и как чисто и уютно у нее от этого в комнате становится. И думает Дурнушка: «теперь я вижу, что недаром она меня бранила, и поделом мне доставалось; разве я когда-нибудь умела так хорошо свое дело делать?»

Убрав комнату, барыня подошла к постели, на которой лежала больная Амишка. Бедную собаку с вечера еще зашиб один из лакеев, желая на ней выместить свою злобу на госпожу. Барыня нежно начала гладить больную собачонку, называя ее при этом всякими ласковыми словами. И Дурнушке, в простоте души, показалось это чем-то таким прекрасным, что ей стыдно стало, что она такую добрую барыню Бабой- Ягой называла. Она совсем позабыла, что никто из людей никогда от нее не только ласки, но даже доброго слова не слыхал. Но ее нежность к собачонке так тронула Дурнушку, что она почти вслух сказала: «Какая она ласковая! и как это я прежде этого не замечала? Что-бы мне раньше догадаться посмотреть на нее в мое розовое стеклышко!» — И Дурнушка тут же решила, что она с завтрашнего дня будет любить свою госпожу и всячески постарается угождать ей.

 

Так понемногу сбывала Дурнушка всякое горе свое Розовое стеклышко всегда умело помирить ее со всякой бедой. Как-бы тяжело ни приходилось девочке, какие обиды ни сыпались на нее — розовое стеклышко всегда выручало. Горькими слезами бывали иногда полны глаза ее; но стоило ей только приложить его к ним, нежное сияние, которым все вокруг нее при этом покрывалось, всякий раз осушало ее слезы, заставляло радоваться и забывать всякое горе.

И сколько прекрасных людей она через него узнала и полюбила!

Был у них на селе кузнец Степан, угрюмый, суровый старик. Никто от него доброго слова никогда не слышал; хоть и не бранился он, правда, но так свирепо на всех смотрел, что всякий еще издали от него сторонился. Говорили про него люди, что он с молоду разбойником был, на каторге побывал, и воротясь оттуда, кузнечным ремеслом занялся, чтоб не пропадала даром его богатырская сила.

На селе никто не любил его, и жил он поодаль от других, на краю деревни, с одним только учеником своим. Этот ученик был худенький, щедушный мальчик, круглый сирота, которого мир решил отдать Степану в выучку; но никто при этом не подумал, как болезнен и слаб был ребенок. Не под силу бывало бедняжке целые часы кузнечные мехи надувать. Выбьется он, бывало, из сил, хрипеть начнет: суровый кузнец ни словом, ни взглядом не отзовется; разве только рукой его от горна отодвинет, и сам на его место встанет.

И вот однажды, наша Дурнушка, случайно проходя мимо кузницы, увидела в свое розовое стеклышко следующую картину. Сиротка—ученик Степана спал, разметавшись под открытым окном; бледное от изнеможения лицо его покрыто было крупными каплями пота, а осенний ветер холодными струями врывался в избу. Угрюмый Степан осторожно ступая, тихонько подошел к спавшему мальчику, без шума затворил окно, свернул свою поддевку и подложил ему под голову, а кафтаном заботливо укрыл бедняжку.

Дурнушка глазам своим не верила. Она, как и все, считала кузнеца чуть не душегубцем; теперь же ей хотелось броситься ему на шею. Но кузнец в эту минуту обернулся, и увидев Дурнушку, вдруг сделал такое свирепое лицо, и так грозно на нее замахнулся, что перепуганная девочка со всех ног бросилась бежать. Но нужды нет: она знала теперь, какой добрый быль дядя Степан, и ужасно рада была, что розовое стеклышко открыло ей его тайну.

И на кого, бывало, она ни посмотрит в свое стеклышко, во всяком что-нибудь хорошее увидит. И до того ей мил и дорог всякий человек из за этого становился, что она, наконец, всех людей так полюбила, что готова была за каждого свою душу положить.

 

 

III.

Много лет прошло с того дня, когда Дурнушка, обиженная, и с ненавистью в сердце, нашла в ручье розовое стеклышко, принесшее ей так много утешения и радости. Сколько печального, некрасивого, жалкого, одевало оно в ясную, сияющую красоту!

Однажды, раздумывая об этом, Дурнушка, которой теперь уже было шестнадцать лет, вдруг с удивлением вспомнила, что ей ни разу не приходило в голову посмотреть сквозь стеклышко на самое себя.

— «Может быть, оно и мое безобразие в красоту превратит», подумала она, и тотчас же рассмеялась, — так забавно показалось ей это невероятное предположение. Она хорошо помнила  свой толстый, круглый нос, рот до ушей, смуглую кожу и узенькие, как щелки, глаза. Но странное дело! Она также помнила, что хотя ее по прежнему все Дурнушкой называли, но уже  давно дразнить перестали, и никто никогда не насмехался более над ее безобразием. Ей вдруг ужасно захотелось посмотреть на себя; и она побежала  к старому другу своему, ручейку, который по  прежнему встретил ее ласковым журчаньем.

Низко наклонилась Дурнушка к воде, держа у глаз розовое стеклышко. Но сколько ни разглядывала она, как ни повертывалась — ничего не могла увидеть: ни лица своего, ни стеклышка. Светлые струйки, точно нарочно, такой мелкой рябью  бежали по белому песочку, что только тень Дурнушки скользила по ней, не представляя ничего определенного. Дурнушка даже рассердилась на ручеек; она всячески прилаживалась — и вдруг уронила свое стеклышко в воду.

Она вскрикнула и бросилась доставать его, но стеклышко вдруг ушло на самое дно, и бесследно пропало в песке.

Долго и тщательно искала его Дурнушка; наконец видя, что все напрасно, стала горько плакать.

— «Как я буду теперь смотреть на людей и на весь Божий мир?» говорила она: «теперь все мне будет казаться скучным и мрачным!»

И с горем пошла домой.

Но мало по налу, она с радостным изумлением стала замечать, что вокруг нее все покрыто было тем же нежным, розовым сиянием, которым она любовалась в свое стеклышко. Во всех людях она по прежнему видела ту же красоту, за которую она так любила их. Дурнушка с восхищением смотрела на все.

Но и проходившие мимо люди, в свою очередь с удивлением на нее смотрели.

— «Что это сделалось с нашей Дурнушкой?» говорили они: «как она похорошела! Каким нежным блеском сияют ее глаза! сколько прелести в ее розовой улыбке! Да она просто красавицей стала! и как это мы раньше этого не замечали!»

Дурнушка с недоумением слушала эти слова; она думала, уж не в ее ли розовое стеклышко смотрят на нее все люди? или не осталось ли оно каким нибудь волшебством на ее глазах? И она робко провела рукой по лицу.

Она не ошиблась: розовое стеклышко, так красившее для нее весь Божий мир, и всех людей, — то волшебное стеклышко, которое и ее сделало красавицей, — навсегда осталось при ней: это было ее смирение и горячая любовь к людям.

 

 

 

НЕНУЖНЫЙ ПОДАРОК.

 

 

 

I.

В чистом небе тихо плыло белое облачко. Люди на земле любовались им, но никто не знал, что на этом облачке летела прекрасная волшебница Ветрана, отправляясь на крестины к знакомому королю. Волшебница была совсем молоденькая, и в первый раз еще ехала в гости к людям; и так как она везла с собой много дорогих подарков для новорожденного королевича, то мать строго приказала ей быть осторожной и ничем по дороге не развлекаться.

Легко было старухе давать такие наставления; она давно жила на белом свете, и не только ко всему присмотрелась, но ей многое успело даже надоесть. Но как же было не развлекаться молоденькой Ветране, когда она в первый раз увидела вблизи нашу прекрасную землю, которая прежде казалась ей простым темным шаром.

Сидя теперь на своем мягком облачке, она с восхищением смотрела вниз. Большие реки, извивавшиеся между гористыми или песчаными берегами, казались ей красивыми голубыми лентами. Моря и озера сверкали на солнце точно огромный зеркала; зеленые луга и желтеющие нивы расстилались словно бархатный ковер. А люди!… люди!.. точно муравьи копошились они в своих городах и селах, казавшихся Ветране крошечными игрушечными домиками.

Ветрана себя не помнила от восторга; она не могла налюбоваться разнообразными видами, открывавшимися перед ней, и вертелась во все стороны, боясь пропустить что-нибудь интересное.

Вдруг она увидела, что вдали, из одной горы вылетел в небо огненный столб вместе с густым облаком дыма. Хотя Ветрана, как волшебница, знала многое, но об огнедышащих горах она еще никогда не слыхала. Желая поэтому лучше рассмотреть гору, она забыла все наставления своей матери; и так низко перегнулась через край облачка, что едва не свалилась и на силу могла удержаться. Но при этом движении у нее из кармана выпала маленькая деревянная коробочка, — самый драгоценный подарок, назначенный новорожденному принцу. Ветрана вскрикнула от отчаяния. В этой коробочке было счастье королевича, и ей особенно поручено было беречь ее. Еще ей велено было сказать королю, чтобы он не удивлялся простому виду такого драгоценного подарка: это было сделано нарочно для того, чтобы никто не польстился на коробочку и не украл бы счастья у маленького принца.

Что было теперь делать неосторожной Ветране? Она знала, что ей крепко достанется от матери, и чтобы скрыть свою оплошность, она решилась немедленно сделать другую, такую же коробочку, и отдать ее королевичу вместо настоящей. «Ведь мать строго запретила людям открывать ее», думала она; «так что никто никогда не узнает, что она пустая».

И легкомысленная Ветрана тотчас же успокоилась; спустила свое облачко поближе к земле, волшебным прутиком притянула к себе толстый сук старого дуба, и ножичком вырезала из него коробочку, как две капли воды похожую на ту, которую она потеряла. Затем, она поехала во дворец; отдала королю все свои подарки и строго наказала, чтобы коробочку никогда не открывали. Потом весело отпировала на крестинах маленького принца, и с легким сердцем отправилась на своем облачке домой, вполне уверенная что обман ее никогда не откроется.

 

 

II.

К несчастью, однако, она ошибалась. Следом за облачком, на котором она ехала, летел по поднебесью ясный сокол. Зоркий глаз его еще издали завидел красивую волшебницу, с ее золотой короной и блестящим ожерельем, ярко сиявшим на солнце. Он понесся вслед за облачком, и уже настигал его, когда Ветрана вдруг вскрикнула и в воздухе в ту же минуту что-то сверкнуло. Сокол быстро ринулся вниз, стараясь схватить падавшую коробочку, но не успел, и усталый, опустился на большой дуб, одиноко стоявший среди поля. По полю ходили жнецы и жницы, а около дуба в высокой ржи сидел маленький мальчик, сын одной из работавших женщин. Волшебная коробочка упала в рожь возле него. Он тотчас схватил ее и с радостным криком показал свою находку подошедшей матери. Крестьянка повертела коробочку в руках, попробовала открыть ее и видя, что это простая, ни на что не пригодная в хозяйстве вещь, отдала ее назад ребенку.

Новая игрушка так понравилась мальчику, что и он с ней никогда не расставался. Сначала он катал и бросал ее как мячик; потом, когда  подрос, наматывал на нее нитки от бумажного   змея; а там и вместо свинчатки стал употреблять ее, когда выучился играть в бабки.

Но это все было уже после, а теперь Сокол наш, сидя на дубу, сердито смотрел, как мальчик вертел в ручонках найденную им коробочку. Ему чрезвычайно жаль было, что он не успел поймать ее и возвратить прекрасной волшебнице, которая ему так сильно приглянулась. Уже он замышлял выхватить коробочку из рук ребенка, как вдруг заслышал позади себя какой то шорох. Оглянувшись, он увидел, что белое облачко, за которым он гнался, спустилось почти до самой верхушки дуба. Прекрасная волшебница прутиком притянула к себе толстый сук, и ножичком вырезала из него коробочку, как две капли воды похожую на ту, которую она потеряла.

Затем она отправилась далее, а Сокол пустился за ней. Он видел, как она вошла во дворец и отдала королю все свои подарки. Любопытной птице чрезвычайно хотелось узнать, была ли в числе их и подложная коробочка. Забыв всякую осторожность, он опустился на выступ окна через которое можно было видеть приемную залу во дворце. Но только что он вытянул шею,  чтобы лучше разглядеть лежавшие там подарки, как на него накинули частую и крепкую сетку; чьи то сильные руки прижали ему крылья, и два охотника, громко радуясь своей добыче, понесли его к королю.

В те времена соколиная охота была любимой забавой королей и знатных господ. Соколов сперва обучали, и потом выезжали с ними в поле. Каждый охотник держал у себя на руке своего сокола, у которого на глаза надвинута была бархатная шапочка. Как только в небе появлялась какая нибудь птица, шапочку быстро срывали, и освобожденный сокол, как свеча поднимался высоко в небо. Быстро бросался он оттуда на свою добычу и, схватив ее, возвращался к своему хозяину. Хорошими соколами очень дорожили; а так как наш Сокол был необыкновенно красив, то король щедро наградил поймавших его охотников и велел им тотчас же приняться за его обучение.

 

 

III.

С тех пор прошло много лет. Маленький королевич вырос, стал красивым юношей и пуще глаза берег свою заветную коробочку. Во дворце, конечно, никто не подозревал, что коробочка была пустая; и он сам, а за ним и весь народ твердо верил в силу волшебного подарка.

Один только старый король думал, что кроме счастья, подаренного волшебницей, сын его должен иметь и собственные заслуги; и воспитывая его, заботливый отец о том только и старался, чтобы молодой королевич вышел добрым, умным и честным человеком. Казалось, он этого достиг; и на старости лет сердечно утешался, видя, как крепко любили его сына все, знавшие его  прекрасные качества.

«Теперь ему не нужно волшебной коробочки», думал отец, «если даже она и потеряется, то  он будет счастлив и без нее». И передав молодому принцу свое царство, старый король умер, спокойный за народ свой и за своего сына.

Новый государь начал царствовать чрезвычайно счастливо. Он помнил советы своего отца, и во всем следовал его наставлениям; и был так добр, справедлив и благоразумен, что ему удавалось все, что он ни предпринимал. На войне он всегда оставался победителем; в мирное время все его распоряжения были так полезны и благодетельны, что все подданные его души не чаяли в своем молодом государе. — «Каков у нас король?» с гордостию говорили они соседям. — «Что ж мудреного?» отвечали те; «ведь ему волшебница особенное счастье подарила!» И все так верили в волшебное счастье молодого королевича, все так настойчиво ему об этом твердили, что, наконец, он сам стал считать лишним стараться заслуживать свое счастье. Он перестал заботиться о своем народе, и забыл все наставления мудрого своего отца. «Только была бы цела моя коробочка», говорил он, «больше мне не о чем беспокоиться».

И вот с этой поры все пошло худо в его государстве, и всякие напасти посыпались на беззаботного короля. Сперва он не обращал на них внимания; и они забавляли его даже, как нечто новое. Но наконец, видя что неудачи не прекращаются, он стал гневаться, забыл всякую справедливость и выходил из себя при малейшем препятствии.

«Что сделалось с моим счастьем?» беспокойно спрашивал он, и сто раз на день доставал свою коробочку, боясь не подменили ли ее; обращался к ней с жалобами и просьбами, обделал ее в драгоценную оправу, воображая этим умилостивить отвернувшееся от него счастье.

Но ничто не помогало; и молодой король целые дни проводил мрачный и недовольный собой и всеми окружавшими его.

Однажды, не зная, чем занять себя, он вздумал ехать на соколиную охоту. Еще жив был старый сокол, который некогда гнался за облачком волшебницы Ветраны. Он давно привык к своей неволе; и долгое время был любимцем старого короля, пока не потерял его расположения по следующему случаю. Один раз, на охоте, он поймал молодого орленка. Отец этого орленка был старый колдун, который, желая выучить сына своего летать, оборотил его для этого в птицу. Увидя птенца своего в когтях у сокола, колдун взмолился, чтобы тот отпустил его сына и обещал за это, что когда сокол станет умирать, то колдун исполнит его последнюю просьбу, в чем бы она ни состояла. Сокол выпустил орленка; но старый король так на него за это рассердился, что перестал брать его на охоту, и даже не хотел его более видеть.

С тех пор опальный сокол доживал свой век на покое. С него сняли даже цепочку, которая за ногу придерживала всех царских соколов; и он долгие дни просиживал на высоком дереве, неподвижно устремив в небо свои,  все еще зоркие глаза. Вспоминал ли он при этом прежние подвиги свои, или думал о прекрасной волшебнице, встреча с которой привела его к неволе, — этого никто не мог сказать.

Так сидел он и в тот день, когда королевич собрался на охоту, и садясь на коня, увидел старого любимца своего отца.

«А годится-ли еще на что нибудь эта старина?» подумал он и велел взять его с собой.

Выехали в поле; день был прекрасный, и в чистом небе высоко плыло белое облачко. На нем ехала в гости к людям прекрасная волшебница Ветрана; и ее корона и ожерелье ярко блестели на солнце. Около облачка кружился с песнями звонкий жаворонок; и на него-то спустил королевский охотник нашего сокола. Как стрела взвился в небо старый боец; и радостно завидя знакомое облачко, он решился не трогать жаворонка, а последовать за прекрасной волшебницей. Между тем испуганный жаворонок, не зная, что он безопасен, стал просить защиты у Ветраны; и когда сокол приблизился, волшебница так сильно ударила его своим прутиком, что бедная птица с перешибленными крыльями тяжело упала на землю, среди насмешек обступивших ее охотников.

Через минуту король со своей свитой поехал далее, и оскорбленный сокол остался умирать один.

«За что Ветрана погубила меня?» думал он; «меня, который так любил ее? Но я не умру, не отомстивши ей; я открою королю обман ее, и пусть пропадет ее слава доброй волшебницы».

И он стал звать колдуна, сына которого он некогда спас. Старик явился.

— «Я умираю», — сказал сокол, — «но перед смертью хочу, чтобы ты выучил меня говорить по человечьи. Можешь ли ты исполнить мою просьбу?»

— «Могу», — отвечал колдун; и зачерпнув воды из ближнего ручья, пошептал над ней, и влил ее в рот умиравшему соколу.

— «Донеси меня теперь до дворца», — сказал ему сокол, — «я должен видеть короля и говорить с ним».

И когда король воротился, такой же пасмурный, каким поехал, и стал жаловаться на неудачную охоту, — сокол вдруг заговорил и сказал ему: «Государь, ты несчастлив потому, что обманут волшебницей Ветраной. Коробочка твоя — подложная; в ней нет никакого счастья».

Затем он подробно рассказал ему все, что видел в день его крестин, и окончив рассказ свой, умер.

 

 

IV.

Можно себе представить, как удивился король, когда сокол заговорил по человечьи; и как потом страшно разгневался, узнав про обман Ветраны. Он схватил свою коробочку и сильным ударом расколол ее на двое. Сокол сказал правду — коробочка была пуста.

«Так вот отчего я так несчастлив», вскричал король, забыв, что недавно еще все завидовали его счастью, и сам он громко хвалился им. И он стал бранить и проклинать волшебницу: так что желание сокола исполнилось, и легкомысленная Ветрана навсегда лишилась своей доброй славы.

— «Но кто-же владеет моим настоящим счастьем?» думал король. «Сокол говорил, что волшебная коробочка досталась какому-то деревенскому мальчику. Я непременно должен отыскать его и отнять у него не принадлежащее ему счастье».

И он немедленно разослал гонцов и велел им, во что бы то ни стало, разыскать и привести того человека который про себя сказать может, что он счастлив как король; потому что тогда ясно будет, что он-то и владеет волшебной коробочкой.

Не легкую задачу задал король своим верным слугам. Много мест исходили они, и всех расспрашивали. Но к кому ни обращались, всякий на что-нибудь жаловался: кто на бедность, кто на горе, кто на скуку; и все завидовали чужому счастью, и никто про себя сказать не мог, что он счастлив, как король. Измучились посланцы царские; уж совсем хотели бросить поиски свои, и решили, что умер мальчик тот, который нашел коробочку с королевским счастьем.

Но раз, под вечер, пришли они в одну бедную, глухую деревушку, как раз в ту пору, когда скот с поля возвращался домой. За стадом шел высокий, красивый пастух, и, несмотря на то, что одет он был чуть не в лохмотья, и в котомке у него лежала всего одна краюшка черствого хлеба, — ясные голубые глаза его смотрели так весело, улыбался он так широко, все лицо его сияло таким довольством, что слуги царские, взглянув на него, невольно подумали: «уж не это-ли счастливец, которого мы ищем?» На встречу пастуху с радостным криком бежали деревенские ребятишки: «дядя Иван с поля пришел!» весело передавали они друг другу, наперерыв спеша добежать до него. И дядя Иван на ходу раздавал детям подарки и никого не забыл: кому дудочку вырезал, кому корзиночку сплел; кому ежа живого, кому орехов лесных принес. А маленькому Яше, которого он раз из воды вытащил, да чуть сам при этом не утонул, — тому скворца певчего подарил. И столько радости, веселья и звонкого смеха рассыпал он вокруг себя, что вышедшие на встречу стаду, матери счастливых детей ласково ему улыбались, а степенные старики, сидя на заваленках, добро желательно кивали ему головой.

Раздав все подарки, пастух заиграл на рожке веселую песню, и приплясывая, шел по улице среди толпы хохотавших ребятишек. — «Что, ты всегда такой веселый?» — спросили у него царские гонцы.

— «Как-же мне не быть веселым?» — отвечал пастух: — «меня все любят, и я всех люблю; мудрено-ли, что я счастливь, как король?»

— «А!» — закричали обрадованные гонцы, — «ты счастлив, как король? Тебя то нам и нужно. Бери скорее котомку за плечи и ступай с нами сейчас-же во дворец».

И так скоро повернули они все дело, что деревня ахнула и не успела еще рта закрыть, как пастух наш был уже далеко.

 

 

 

Между тем, король из себя выходил от нетерпения, так долго не получая никаких известий о желанной коробочке. В ожидании ее он бросил все дела, откладывая их до тех пор, когда вместе с ней должны были вернуться к нему и всякие удачи. Никто не узнавал прежнего доброго, справедливого короля: теперь он не обращал внимания ни на чьи нужды и просьбы, и все только беспокоился о том, что так долго не возвращаются его посланцы. Уже он собирался отправлять новых гонцов, когда, наконец, к великой его радости, во дворец привели молодого пастуха.

Взглянув на него, король усомнился и не мог поверить, чтобы этот оборванный и босоногий мужик мог владеть его королевским счастьем. Но так как пастух на все расспросы твердил, что он счастлив как король, и не променяет своей судьбы ни на что на свете, король убедился и прямо сказал ему:

— «Ну, значит, ты счастлив не своим, а моим счастьем. Ты завладел коробочкой, в которую оно было положено при моем рождении. Волшебница Ветрана уронила ее на землю, едучи на облачке ко мне на крестины. Я знаю, что ты нашел эту коробочку, и теперь требую, чтобы ты возвратил ее мне».

Пастух ушам своим не верил. Как! Он владеет таким сокровищем, и сам об этом ничего не знает! Но какая же это коробочка? Он решительно об ней ничего не помнил и стал уверять короля, что у него никогда ее и в руках не было. Но король стоял на своем и непременно требовал, чтобы пастух отдал ее. Пастуху даже жарко стало; он ломал себе голову, стараясь припомнить, куда он мог девать эту драгоценную коробочку. Притом же его начинала мучить мысль, что он владел королевским счастьем и, ничего об этом не зная, не сумел воспользоваться им.

«Ах, я дурак!» думал он, тоскливо перебирая свои пожитки и обшаривая свои карманы; «просто хоть в петлю теперь полезай! вот какое счастье потерял! Да уж только бы мне найти коробочку! уж я ее больше из рук не выпущу».

Вдруг глаза его остановились на деревянном ковшике, которым он черпал себе воду в поле, и который всегда висел у него на поясе. Дно у ковшика было проломлено и дыра заткнута маленькой, круглой чурочкой. Пастух вскрикнул от радости: это и была драгоценная коробочка. А он, ничего не подозревая, забил ею пробитый ковшик, да так лет десять всюду и таскал с собой! Еще и еще раз назвав себя дураком, пастух быстро вышиб коробочку из ковшика, и крепко зажав ее в руке, бросился бежать. Но не тут-то было; слуги схватили его, а король, который все время с него глаз не спускал, успел заметить знакомую коробочку и тотчас потребовал ее себе.

Однако, пастух уже знал, какой драгоценностью владеет, и твердо решившись сохранить ее для себя, сказал: «эту коробочку я нашел во ржи, когда был еще ребенком; я ни от кого ее не отнимал, она моя, и я ни за что с ней не расстанусь».

И никакие просьбы, никакие угрозы не могли заставить его исполнить королевское требование.

Тогда король потерял всякое терпение; кровь бросилась ему в голову, и вне себя от гнева, он закричал: «посадите его в тюрьму, и завтра же казните; так или иначе, коробочка должна быть моею».

Приказание его немедленно было исполнено: на пастуха надели цепи и заперли в темницу до утра.

 

 

V.

Долго не мог успокоиться король; отказ пастуха казался ему таким большим преступлением, что, по его мнению, смерть была справедливым наказанием за его дерзость. Отдав свое жестокое приказание, король ушел к себе в спальню, с приятной мыслью, что с завтрашнего дня начнется для него счастливая и удачная жизнь.

Но чем больше он думал о своем будущем счастье, тем тяжелее и мрачнее становилось у него на душе. Долгая ночь не принесла ему ни сна, ни покоя; завтрашний день грозил ему чем то ужасным; на него напала такая тоска, такой страх, что, закрыв наконец лицо руками, он с отчаянием прошептал: «Нет! никогда еще я не был так несчастлив! Ах, отец мой, зачем тебя нет со мной!» И вдруг он вспомнил наставления отца своего и вздрогнул при мысли, что хотел убить невинного человека для того, чтобы самому быть счастливым. Он вскочил и, не дожидаясь утра, велел тотчас же освободить пастуха. Но когда тюремщик отпер двери, — в тюрьме никого не оказалось: пастух разбил свои цепи и выпрыгнув в окно, бежал с своей коробочкой, куда глаза глядят.

Услышав о его побеге, король не знал, радоваться-ли ему, или гневаться. «Теперь коробочка опять потеряна для меня», думал он, «а с нею вместе и мое счастье! Однако», продолжал он после некоторого размышления, «был же я счастлив прежде, несмотря на то, что моя коробочка была и пустая и подложная; отчего же теперь счастье меня покинуло?» — «Оттого», шепнул ему строгий голос его совести, «что прежде ты заботился о счастье ближних твоих; а теперь, ты думаешь только об одном себе; — сердце твое высохло и счастью уже нет в нем более места».

Смущенный этими укорами, измученный бессонной ночью, он рано утром велел оседлать своего коня, и один, без свиты, поехал на прогулку, чтоб освежить свою пылавшую голову.

Бросив поводья, он предоставил коню свободу идти, куда тот сам захочет, и так глубоко задумался, что очнулся только тогда, когда ветви дерев стали задевать его по лицу. Он поднял голову. Конь по привычке привез его в лес, где король обыкновенно охотился; но это место было дикое и совершенно незнакомое королю. Он тронул поводья, чтобы повернуть назад, как вдруг конь бросился в сторону, и в ту же минуту из чащи выскочил оборванный, растрепанный человек, и, злобно сверкая глазами, замахнулся на короля большим ножом. Король узнал его: это был несчастный пастух, которого он накануне приговорил к смерти. Сбившись с дороги, пастух всю ночь блуждал по лесу, и теперь, увидя короля, вообразил, что тот приехал в лес, чтоб отнять у него волшебную коробочку.

Король едва успел уклониться от угрожавшего ему удара; и прежде нежели он мог хотя одним словом успокоить жалкого, дрожавшего от злобы и страха убийцу, послышалось тяжелое сопенье, раздался треск ломаемых сучьев, кусты раздвинулись,—и огромный кабан, дико вращая глазами, яростно ринулся на окаменевшего от ужаса пастуха.

Молодой король в одно мгновенье спрыгнул с коня, схватил нож, выпавший из рук несчастного, и смело бросившись на разъяренное животное, ловким движением всадил ему в затылок нож по самую рукоятку.

Кабан бешено обернулся и захрипел; но перед смертью успел еще ударом клыка ранить в руку бесстрашного короля.

Струя алой крови брызнула из его раны на спасенного им пастуха.

Ошеломленный внезапной опасностью и столь же внезапным избавлением пастух неподвижно лежал на земле. Но при виде этой крови, пролитой за него тем самым, которого он только что хотел убить, он очнулся как от тяжелого сна. Мечты о волшебном счастье разом разлетелись, и после всех пережитых им волнений, его вдpyг потянуло назад, в тихую деревню, к знакомому стаду и маленьким друзьям.

С горьким раскаянием бросился он к ногам короля и, подавая ему спорную коробочку, сказал:

— «Возьми ее, государь, прости меня и будь счастлив, как ты того заслуживаешь!»

Но с той минуты, когда ему удалось спасти своего врага, король вдруг почувствовал такое невыразимое, такое крепкое и светлое счастье, что коробочка показалась ему уже совершенно ненужной, и он отвечал:

— «Оставь ее у себя, я уже нашел свое счастье. Я знаю теперь, что оно заключается в том, чтобы любить своих ближних и заботиться об их счастье, хотя бы для этого пришлось отдать собственную жизнь. Верь мне, никакая волшебная коробочка не в состоянии помочь тебе, если твое собственное сердце бессильно сделать тебя счастливым».

И сказав это, король уехал.

Неразумный пастух не обратил внимания на его слова. Он забыл все беды, обрушившиеся на него с тех пор, как он узнал о волшебной коробочке; и им снова овладело жадное желание воспользоваться королевским счастьем. С нетерпеливым любопытством, стал он поспешно открывать коробочку. — Но что-же? Коробочка была пуста.

Тогда только пастух понял мудрые слова короля. Он вспомнил, как счастлив был в деревне, где все его любили, и где он готов был за каждого отдать свою жизнь. Он догадался, наконец, что эта любовь и есть настоящее счастье, и что король сказал правду: лежит оно не в коробочке, а в собственном сердце человека.

Мудрая волшебница знала, что любопытные люди рано или поздно откроют ее таинственный подарок. И своей пустой коробочкой она хотела заставить их искать счастье, именно там, где нашел его молодой король.

 

 

КАМЕННАЯ СТАТУЯ.

 

 

I.

В тенистом уголке полузаглохшего господского сада стояла каменная статуя, изображавшая женщину с гневным лицом и грозно поднятой, как бы для удара, рукой. Много лет стояла она тут, всеми забытая и заброшенная; к ней не вела никакая тропинка, кусты роз и сирени вокруг ее задичали и давно перестали цвесть; широко и густо разрослись крапива и репейник, и только по обсыпавшимся грядкам можно было догадываться, что здесь когда- то разведен был красивый цветник. У ног статуи накопился целый ворох засохших листьев, в которых гнездились змеи и ящерицы; мелкий мох бурыми пятнами покрывал почерневшие складки ее длиной одежды. Но ничья заботливая рука не старалась изгладить этих печальных следов времени и непогоды, и одинокая статуя, как мрачное привидение, чернела среди окружавшей ее зелени.

Недалеко от нее виднелся прекрасный барский дом, тоже покинутый и опустевший; и хотя разрушение еще не коснулось его, но окна в нем уже потускнели и двор зарос травой. В красивых башенках над его крышей крикливые грачи свили свои неуклюжие гнезда, и резким карканьем одни только нарушали могильную тишину этого, точно заколдованного места.

И дом, и статуя наводили ужас на окрестных жителей. Робко озираясь и торопливо крестясь, спешили мужики и бабы миновать усадьбу,  возвращаясь вечером с поля; и всякий из них скорее готов был сделать несколько верст  крюка, только бы не проходить ночью мимо барского дома и его высокой террасы. Потому что  каждую ночь, с первым ударом полуночи, на  этой террасе появлялась каменная статуя и со стоном и плачем, ломая себе руки, ходила по и ней взад и вперед, пока на востоке не заалеет  заря и где нибудь далеко не прокричит первый  петух. Тогда статуя медленно уходила на свое место среди задичавшего сада, и снова до ночи стояла неподвижно, с грозно поднятой для удара рукой.

Старые люди рассказывали, что в этом доме  жила некогда богатая и знатная госпожа. В доме ее везде блестело золото и серебро; сады были полны прекрасных цветов и редких плодов; в прудах водились крупные рыбы, а в лесах множество дичи; на полях росла такая высокая рожь, что человек уходил в нее с головой, а каменные амбары до верху наполнены были разными запасами.

Но, несмотря на все это изобилие, скупая барыня ни с кем не делилась своим богатством; и была при этом так горда, сварлива и зла, что все соседи боялись ее, как огня, и всячески избегали встречи с ней. Надменная женщина вовсе не скучала таким одиночеством и целые дни проводила одна, сидя на высокой террасе, откуда она могла обозревать свои обширные владения.

И вот, бывало, увидит она, что какая нибудь старенькая бабуся тащит из лесу охапку сухих веток. Бедная гнула, гнула себе спину, подбирая их по лесу: «все же», думала, «в печку пригодятся, золы дадут; будет в чем ужо картошек к ужину испечь».

Но не пришлось ей вязанку до дому дотащить. Злая госпожа приказала слугам своим бежать за старухой и отнять у нее набранные прутья; да еще штраф с нее взять погрозилась, чтобы не смела вперед ее лес воровать.

Или увидит она, что маленький босоногий мальчуган, с клоком спутанных волос на голове вместо шапки, бережно несет в подоле рубашенки кучу набранных грибов. Рядом идет сестренка его, несет корзиночку земляники, за которой она с раннего утра по лесу ходила.

«Брось ты свои грибы», говорит девочка брату; «ведь это все поганки и дождевики». Но глупенький мальчик никак не хочет на это согласиться; он уверяет, что когда мама изжарит  грибы в сметане, то они будут превкусные.

Вдруг, словно коршун на цыплят, налетает на детей злая госпожа, с плеткой и сердитой  бранью, и грибы сыплятся из опущенного подола и в пыли смешиваются с красной земляникой, которую барыня вышибла из рук девочки. Испуганные дети с плачем бегут домой, а в догонку им свистит плетка, задевая их по голым плечам и ногам.

Так караулила свое добро сердитая помещица, сидя на своей террасе точно паук, подстерегающий свою добычу. И не было кругом мужика, или бабы, или даже ребенка, на которого она не нагнала бы страху, наказывая их без разбора и суда, и сажая в тюрьму и правого и виноватого.

В один жаркий летний день, укрывшись под тень цветущих олеандров и померанцевых дерев, которыми уставлена была терраса, она наблюдала за работавшими у нее в саду женщинами. Вдруг она заметила, что одна из работниц беспрестанно отрывается от дела и беспокойно озирается по сторонам. Барыня догадывалась, что работница ищет своего маленького сына; бедная женщина привела его с собой, так как дома не на кого было его оставить.

Но какое было дело барыне до беспокойства простой мужички? и вот она громко кричит и грозится наказать ленивую работницу. В своем гневе она не замечает, что маленький мальчик, которого ищет мать, взобрался по лестнице на террасу и остановился, пораженный великолепием, какого до тех пор он и во сне не видал. В эту минуту с колен госпожи с громким лаем спрыгнула мохнатая собачонка: испуганный мальчик бросился в сторону и задел за маленький столик, на котором стояла недопитая чашка кофе. Столик опрокинулся, чашка разбилась и нарядное платье барыни покрылось кофейными пятнами. Вне себя от гнева, злая женщина кинулась на ребенка и так сильно толкнула его, что через миг бедняжка лежал внизу лестницы, со сломанной ногой и вывихнутой рукой.

Крик ужаса раздался в саду: несчастная мать бросилась к своему ребенку и в слезах и отчаянии громко проклинала жестокую госпожу. Разгневанная барыня хотела закричать своим слугам чтобы они выгнали дерзкую работницу — но язык ее не шевелился и ни один звук не вылетал из открытого ее рта. Она хотела идти, но ноги ее точно приросли к земле и не двигались ни на шаг; рука, которую она подняла на беззащитного ребенка, замерла в воздухе. Смертельный холод разлился по ее телу, и, за минуту еще полная жизни, женщина стояла теперь каменной статуей, с лицом, искаженным гневом, и грозно поднятой для удара рукой.

Так стояла она неподвижно целый день, на диво и ужас всей дворни и сбежавшихся крестьян. Но с первым ударом полуночи она тяжело вздохнула и медленным шагом стала ходить по террасе, плача и ломая себе руки, пока на востоке   не заалела заря и где-то далеко не прокричал первый петух.

Испуганные слуги на другое же утро снесли статую в дальний угол сада; но когда и на следующую ночь она снова появилась на террасе, то вся дворня в ужасе разбежалась, разнося во все стороны страшную молву о каменной статуе.

И вот с тех пор усадьба опустела и сад заглох; и каждую ночь злая госпожа плачет, и стонет, и ждет прощения и примирения, которое одно только может дать ей желанный покой.

 

 

II.

Между тем несчастная мать искалеченного ребенка ничего не знала о том, что случилось в барском доме. Боясь, чтобы злая помещица не засадила ее в тюрьму за дерзкие слова, она бегом добежала до своей избы; кое как перевязала руку и ногу несчастному ребенку, собрала в  узел свои скудные пожитки и, поспешно пробираясь по задворкам, вышла на проселочную дорогу.

— «Kyдa я теперь денусь?» думала она, прижимая к груди своей жалобно стонавшее дитя:  «где найду работу, чтобы прокормить себя и несчастного моего ребенка? Пусть Бог накажет злую барыню; я никогда, никогда не прошу ей своего несчастия».

К вечеру пришла она в придорожную корчму. Переночевав там из милости, она на другой день добралась до небольшой деревушки. Здесь ей нечего было бояться преследования. Место было глухое, удаленное от большой дороги; народ жил здесь бедный и не любопытный: дальше своего приходского села вряд ли кто из крестьян когда либо отлучался. Когда бедная женщина стала просить у них пристанища и рассказала про злую помещицу, от которой она бежала, мужики качали головой, а бабы охали и ахали. Особенно жалок всем был изувеченный ее ребенок.

Собрали сходку; мир решил принять к себе беглянку и поселить ее в пустой караулке, возле самой околицы. Кое-как приладили в этой лачуге печь, накидали на дырявую крышу охапки две соломы. Кто дал доску да два полена, вместо скамьи, кто притащил трехногий стол, кто пожертвовал горшок, кто ведро; и как ни убого было собранное таким образом хозяйство, бедная женщина не знала, как благодарить за него своих благодетелей.

За насущный кусок хлеба стала она работать в поте лица: где огород полоть наймется, где сжать помогает, где лен треплет, где белье стирает; и день-деньской рук не покладывая, трудилась бедная, только был бы сыт сынок  ее — о себе она не думала.

Мальчик на всю жизнь остался хром, и вывихнутая рука, как плеть, безжизненно висела у  его плеча. Работать он не мог, и помогал матери только тем, что ходил по миру и просил милостыню Христа-ради. Печально проходили его детские годы; он не только не мог участвовать  в играх деревенских детей, но боялся и дичился их. Глупые ребятишки безжалостно дразнили его, и насмехались всякий раз, когда издали  завидят его ковылянье и болтавшуюся руку.

Но покуда еще жива была его мать, он знал, что на свете можно быть и добрым и счастливым. Когда же горемычная женщина не вынесла, наконец, тяжкой доли своей и ее свезли на погост, то бедный, бесприютный сирота-калека, обливаясь горькими слезами лег на ее могилку и просил, чтоб его закопали вместе с его мамой, без которой он не хотел жить. Соседи подняли его и увели с кладбища; и с тех пор началась для бедного мальчика тяжкая, бездольная жизнь.

Он уже знал, кто был причиною его несчастия. По мере того, как он рос, в душе его росла также ненависть к злой госпоже, и единственная мысль, которая сколько нибудь утешала и поддерживала его, была надежда отомстить ей за себя и за мать.

 

 

III.

Прошло много лет.

Накануне большого праздника, в летний ве чер, на паперти собора в одном большом городе сидела толпа нищих, ожидавших окончания службы, и щедрой милостыни от выходящих богомольцев.

Жалок был вид этой оборванной толпы: тут были и слепые, и хромые, и горбатые; едва прикрытые грязными лохмотьями, они сидели, понурив головы, и тихим голосом вели друг с другом грустный разговор.

У одного слепого стояла на коленях деревянная чашка, в которую он собирал бросаемые ему копейки; и он слезливым голосом рассказывал товарищам, как накануне его обманул какой-то злой шалун, бросив ему в чашку, вместо монеты, оловянную пуговицу.

— «А на меня так вчера какой-то негодяй собак науськивал!» —сказал безногий калека, ползавший на руках.— «Да! много терпим мы, бедные на белом свете; мало того, что судьба-мачеха нас обидела, а тут еще и от людей каких обид и насмешек не натерпишься!»

— «Сегодня я в последний раз пришел сюда», — заговорил в свою очередь один нищий, угрюмый и сгорбленный старик, с костылем, и рукой, как плеть болтавшейся у его плеча. — «Иду к себе на родину, пора старым костям покой дать; авось у земляков угол какой-нибудь для меня найдется. Умаялся я, всю жизнь с сумой проходивши; да все бы ничего, кабы не горб, который меня до смерти давит».

— «Что уж ты больно жалишься?» — сказал другой нищий: — «мало тебе, что у тебя нога сломана, да рука вывихнута, а ты еще и горб себе прибавил!»

— «Что мне прибавлять!» — отвечал тот: — «говорю тебе, что я с костылем и рукой помирился бы, кабы не горб. Тяжел он мне так, что к земле совсем пригибает, вверх взглянуть не дает. Ведь я ни неба, ни солнышка, ни ясного месяца из-за него давно уже не вижу?»

— «Ну, знать он у тебя во внутрь растет!» — засмеялись другие нищие: — «такие ли горбы у людей бывают?»

В эту минуту церковные двери отворились и нищие, оставив разговоры, жалобно затянули обычную свою песнь о Лазаре.

 

 

Через несколько дней в тихий летний вечер, к опустелой усадьбе подходил наш нищий-калека. Хотя действительно его нельзя было назвать горбуном, но он шел, согнувшись почти до земли, кряхтя и охая, точно он нес на себе большую тяжесть. Угрюмое лицо его было обращено к самой земле; и вся прелесть ясного вечера скрывалась от него за облаками серой пыли, которую он вздымал ногой, влачившейся на костыле.

Черные, злые мысли шевелились у него в голове. Перед его воображением проходила вся его горькая жизнь. Он вспомнил свое печальное детство, без игр и радостей, какие бывают у других детей. Один был у него неизменный товарищ — костыль; да рано забралась к нему в душу мрачная подруга — Зависть, с своими сестрами — Злобой и Ненавистью.

Он вспомнил, как от тяжелого, непосильного труда умерла его мать, оставив eгo беспомощным, бесприютным сиротой; вспомнил нужду, голод, холод, обиды, которые он терпел, благодаря своему калечеству. И ненависть пуще прежнего кипела в душе его; он снова проклинал жестокую госпожу и плакал от злобы, сознавая свое бессилие отомстить ей.

В этих мрачных мыслях он почти наткнулся на полуобвалившуюся ограду сада, и тут только, в первый раз подняв голову, увидел запустение и разрушение, окружавшее его. Он оглянулся в недоумении; в его памяти встали иные картины: широкие поля, покрытые золотистой жатвой, зеленые луга, на которых паслись пестрые стада, цветы, фонтаны, — где все это теперь? Что осталось от той роскоши и великолепия, о которых он помнил смутно, как о волшебной сказке, рассказанной ему в детстве?

Старый дом, окутанный вечерним сумраком, глядел так уныло; кругом стояла такая мертвая тишина; так грустно чувствовалось отсутствие всякой жизни, всякого счастья, что нищий невольно задумался. Его всю жизнь мучила мысль, что, пока он влачит свое жалкое существование среди нужды и горя, — злая госпожа пользуется всякими радостями, какие может дать богатство. Он воображал ее счастливой и веселой, и вот, вместо того, нашел могильную тишину, пустоту и разрушение.

Долго сидел старый нищий, и не заметил, как солнце село и наступил темный вечер. Бесчисленные звезды зажглись на небе, но в окнах барского дома не засветился ни один огонек.

«Где же сама госпожа?» думал нищий: «верно она уже умерла?»

И вдруг, точно в ответ на его вопрос, тяжелый вздох пронесся в воздухе, и медленной, тяжелой поступью взошла на террасу каменная статуя, со стоном и плачем ломая себе руки.

Широко раскрытыми от ужаса глазами, с волосами, дыбом вставшими на голове, затаив дыхание, смотрел старый нищий на страшное видение. Но когда он узнал в нем свою бывшую госпожу, то душу его наполнило злое торжество.

«Она наказана», думал он, «и я отомщен». И целую ночь сидел он и смотрел, как плакала и мучилась каменная статуя; и когда с приближением утра она ушла на свое обычное место, он последовал за ней до заглохшего мрачного уголка, туда, где в памяти его красовался великолепный цветник.

 

 

IV.

Он лег на траву перед статуей: горб так давил его, что, стоя, он не мог поднять до нее головы. Занимавшаяся заря освещала статую, и нищий стал всматриваться в нее: как хорошо помнил он это страшное лицо! Сколько раз в детстве он видал ее во сне, и всегда с криком ужаса просыпался, и долго не мог успокоиться, дрожа на руках убаюкивавшей его матери.

Теперь он не боялся уже ее грозно поднятой руки; он знал, что она наказана и радовался, что судьба поступила справедливо. Он с благодарностью перевел глаза на небо: в посветлевшей высоте одна за другою потухали мерцавшие звездочки. Но небо было так величественно, так далеко от его мщения и его благодарности, что нищий смутился, и ему стало стыдно.

«Чему я радуюсь?» зашевелился в сердце его упрек: «за что благодарю? Неужели за чужое несчастие? — Но ведь она мой злейший враг», вспомнил он, и снова с ненавистью взглянул на статую.

И вдруг сквозь каменные, жестокие черты, он увидел в лице ее отчаянную скорбь и мольбу: две крупные слезы медленно скатились по ее лицу, и нищему показалось, что они упали ему в самое сердце. Он отвернулся, чтоб не видеть статуи, — и его опять поразило дикое запустение вокруг нее. Кучи засохших листьев, обломанные бурею ветви, сорные травы, паутина, серый мох, — все это смотрело так уныло, так мертво, что глубокая грусть охватила нищего, и слезы жалости навернулись на его глазах.

Алая заря разливалась между тем по всему небу; потянул свежий ветерок, лес дрогнул и зашептал, — и все как будто двинулось на встречу  новому дню. И в сердце нищего, как утренняя заря, занималась и разгоралась жалость; какой-то И нежный, тихий голос шептал ему: «прости ее!»  Он чувствовал, как на душе его становилось все светлее и легче; и когда блеснул, наконец, первый луч солнца и кругом его запели тысячи голосов и засверкали тысячи росинок — на глазах его навернулись крупные слезы и губы его шептали слова прощения и примирения. Он поднялся с земли и, прошептав: «бедная! она больше меня страдала; о! если бы я мог дать ей мир и успокоение!» — стал очищать статую от приставшего к ней мха.

И вдруг исчезло все запустение: розы и сирени зацвели, легкий ветерок заиграл в листьях дерев, птички звонко запели. Грозная рука статуи теперь поднялась для благословения, на лице ее выразился блаженный покой; и тихо, и медленно опустилась она в раскрывшуюся перед ней могилу.

Старый нищий стал засыпать ее землей, и с удивлением почувствовал, что горб уже не давит его более. Высоко и свободно выпрямившись, он усмехнулся и сказал: «правду нищие говорили, что у меня внутренний горб. Меня давила и к земле пригибала тяжелая злоба; теперь же мне так легко, точно у меня выросли крылья». И едва он окончил эти слова, как упал, и легкие крылья с тихим веянием унесли его душу далеко, далеко, выше облаков и звезд.