Предания, легенды и сказания Стародубской седой старины, записанные по рассказам дорогой для меня няни Варвары

Автор: Рубец Александр Иванович

Предания, легенды и сказания Стародубской седой старины, записанные по рассказам дорогой для меня няни Варвары.

 

О некоторых селах и деревнях Черниговской губернии Стародубского уезда сохранились поверия и легенды. Они необыкновенно интересны, полны красот вымысла и сверх — естественного сказочного характера и представляют из себя плод поэтической фантазии в соединении христианских воззрений с языческими верованиями вперемежку. Все это пoбуждает меня напечатать эти рассказы и предания в безыскусственном их изложении моей старушки няни

НАСТОЯЩИЕ ПРЕДАНИЯ ПОСВЯЩАЮ ПОКОЙНОМУ БРАТУ МОЕМУ ИППОЛИТУ ИВАНОВИЧУ РУБЕЦ.

А.И. Рубец

 

ПЕРВЫЙ РАССКАЗ.

Чертово беремя (в селе Печениках)

 

Ах, как далеко-­далеко было то время! Еще мой дед Евсей, которому было уже под сто лет, пересказывал мне, когда я еще была маленькая, что его прадед, а того прадеда его прадед пересказывали им, вот как далеко было то время ­всегда так начинала все свои рассказы няня. Близ города Стародуба, в трех или четырех верстах от него, есть село Печеники, которое расположено на крутом берегу р. Вабли.

Там, внизу, на плоском берегу реки, был прежде женский монастырь, а на самом возвышенном месте стоял большой (будынок) дворец Стародубского воеводы. Няня называла его Говорухой и объясняла это уличное название тем, что он очень много говорил, болтал, шутил и был веселого нрава человек. Он был вдовый и имел только одну дочку, Ксению. „Краля была дивчина»: имела волосы длинные, курчавые, цвета бледно-золотистого, имела большие очи и брови черные, сама была статна, бела, как сахар, губы имела алые, с горбиком носик; выступала плавно, как лебедь белая, резва была, как дикая козочка. Такой дивчины верст на двести в окружности не было. За Ксеньюшкой много крутилося молодежи родовитой, которая к ней льнула, „як тыя мухи до меду». Но никто Ксеньюшке не нравился; она, как та пташечка, распевала песенки, резво и весело ходила по хозяйству, бегала по саду, рвала разноцветные цветики, плела венки, а в ненастные дни вышивала в пяльцах различные узоры для своих сорочек.

У Воеводы была сестра монашенка, настоятельница того женского монастыря, женщина религиозная, ­ характерная. Ксения часто хаживала в монастырь к своей тете, пела и читала на клиросе и особенно любила сидеть у открытого окна кельи своей тети в весенние лунные вечера и слушать хоры болотных лягушек, рокот и пение соловьев. Она долго засиживалась в такие вечера; облитая лучами месяца, и была как бы усыплена, околдована.

Раз в один из таких вечеров, луна как бы померкла, и был слышен шум крыльев большой птицы. Ксения вскинула вверх глазами и обмерла от ужаса: громадное, страшное чудовище летело над монастырем.. Она упала замертво на пол.

На другой день после этого, под вечер появился и представился воеводе высокого роста, богатырского сложения, в красном жупане, польском кунтуше, смуглый, с черными блестящими глазами, орлиным носом, с длинными черными в завитках усами, лихой развязный богатырь: не то поляк, не то грузин, не то запорожец. Он сразу обворожил и очаровал воеводу и объявил ему, что он князь, прибыль из Кавказа и ездит, ищет приключений; любит принимать участие в боях на случай войны, и тут же, когда Говорухе понравился кинжал весь в золотой оправе, усыпанный бирюзой и другими драгоценными камнями, он снял его и вместе с золотым поясом преподнес его в подарок воеводе. Околдованный и очарованный его любезностью, а еще более его остроумными веселыми рассказами о его приключениях, Говоруха лелеял мысль, отдать за этого красивого статного богатыря свою дочь.

За ужином воевода познакомил его со своей дочерью. Бедная Ксеньюшка, увидав его, затрепетала: сердце ее замирало от его черных блестящих глаз, устремленных на нее ­ бедную. Чем больше смотрел на нее Церетели (так звали лихого молодца), тем больше он подчинял Ксению своей воле; она действовала, как во сне: по его желанию она смеялась, весело щебетала. Он тут же проделал с ней то же, что и с ее отцом: очаровал се своими веселыми рассказами и подробными описаниями тех стран, где он бывал: какие там города, села; как в них люди живут; какие там растения, цветы разноцветные… „Не то, что у вас здесь», прибавлял он с презрением. Какие ткани, сколько там золота и серебра, какие там драгоценные разноцветные камни .. И тут же вынул сафьяновый мешочек, красиво вышитый золотым узором и высыпал перед изумленной девушкой драгоценные камни, оправленные в золото сережки, наручники, колечки, перстеньки и предложил все это в подарок. Из массы этих богатств он предложил ей надеть перстенек с желтым камнем, на котором были вырезаны какие то непонятные знаки.

Как только Ксеньюшка надела на указательный пальчик перстенек, кровь у нее зажглась, стала волновать ее; в висках застучало и она, восторженно, вместе с отцом своим просила его почаще бывать у них.

Он ушел. Ксеньюшка пошла в свою опочивальню, бросилась в угол, где стояли образа, и стала горячо молиться Божией Матери избавить ее от напасти. Перстенек на указательном пальчике жег его, врезывался в тело и она никак не могла снять его. Тогда она обратилась с молитвою к своему Ангелу хранителю.

У каждой души христианской, объясняла моя няня, ­ есть ангел хранитель. Как только родится ребенок, Господь Бог приставляет к нему Ангела, охраняющего его от всех бедствий, напастей и дурных шалостей.

Как только начала молиться Ангелу­хранителю бедная Ксеньюшка, сейчас же закричали свое „пугу» пугачи (совы) но всех концах сада и на крыше дома, и поднялась сильная буря и гроза. Ветер рвался, метался, ломился; дом ходил ходуном, скрипел и вот­вот должен был разрушиться.

Ксения без памяти распростерлась перед образами; когда же буря утихла и начало рассветать, она поднялась с полу, легла в постель и мигом заснула.

Проснувшись она с радостью и удивлением увидела, что заколдованного перстенька на указательном пальчике уже нет, и все, что видела и слышала она в эту ночь, казалось ей как будто во сне.

Одевшись, помолившись Богу, она надела на себя образок Спасителя, подаренный ей тетей и пошла к отцу. Начала она ему рассказывать о буре, о грозе и различных ночных ужасах и страхах, так же о криках пугачей, которые предвещают должно быть несчастье.

„­ A я так всю ночь проспал, как убитый, и ничего подобного не слыхал, сказал воевода, и еле­еле пробудился».

Под вечер опять явился Церетели; он был сумрачен, мрачен; глаза его метали искры, голос его, хотя и вкрадчивый, был лишен прежней нежности и очарования. А Ксеньюшка не подавалась его чарам, избегала его, и не было той резвости и веселости в ее движениях и рассказах. Отец, видя эту перемену, предложил им пройтись по саду. Хотя Ксеньюшке было и неприятно это, но она повиновалась желанию отца. Гуляя по саду, Церетели рассыпался перед дивчиной всевозможными льстивыми и нежными словами, и начал ей рассказывать свои боевые подвиги: как нередко он попадался в засаду, и как счастливо он отбивался от врагов .. И при этом незаметно перешел от веселых и боевых рассказов на грустный и печальный рассказ о себе: что он круглый сирота, не помнит ни отца и ни нежных ласк матери; что он богат, знатен, храбр, что все ему удается, но он чувствует, что все это не то, что ему нужно; что он любит одно райское создание, девушку, которую нельзя ни с чем сравнить по красоте, и которая, наверно, не любит его, а он для нее рад все сделать, даже то, что для обыкновенных людей, считается невозможным, неисполнимым….

­ И эта девушка ­ ты, мой ангел красоты. Назначь мне какое угодно испытание, прикажи сделать невозможное, ­ я все готов исполнить, создать, сокрушить, лишь бы тебе угодить. Я твой послушный раб и исполнитель всего того, что ты пожелаешь. Полюби, осчастливь меня… Я буду твой во век.

В это время они подходили к дому, и Церетели, в порыве страсти, взял ее за руку и воскликнул печально ,,­ Где же тот перстенек, что я дал тебе вчера. Вот доказательство того, сказал он грустно, — как ценят вещи подаренные от всего сердца и любви.

До этого последнего восклицания Ксеньюшка пылала в сладостном забытьи и чуть не сказала шепотом, что она любит его. Упоминание же о роковом перстеньке живо напомнило ей о всех ужасах предыдущей ночи и сразу отрезвило ее. Она в смятении и волнении, путаясь в словах, застенчиво сказала ему:

­,,Я его потеряла и никак не могла найти его».

Он начал ее успокаивать, сказав, что он найдет его и завтра же доставит его, и просил придумать ему испытание, чтобы он мог доказать свою любовь и преданность ей. Они расстались.

Ксеньюшка вернулась в свою горенку, жарко опять помолилась, легла в постель и все думала, какого рода назначить ему испытание; но ничего не придумав, решила наконец посоветоваться с своей тетей и бывшей своей няней, которая на старости лет поселилась в монастыре; затем успокоилась и заснула.

На другой день, одевшись как можно скорее, она побежала к тете в монастырь и, заливаясь слезами и всхлипывая, с жаром рассказала, как она провела два вечера и две ночи без нее, и, ласкаясь к ней, просила помочь ей отделаться от этого противного и ненавистного ей князя и дать ему, ­ по его просьбе, совершенно неисполнимое испытание, хотя он и ручается, клянется, что всякую, даже неисполнимую задачу, исполнит.

Тетя, прижав ее к своей груди, сказала:

„Твою просьбу нужно хорошенько обдумать. Я сегодня буду вечером и посмотрю, что у Вас там за князек проявился. Вечер утра мудренее».

За полчаса до того времени, как Церетели приходил всегда к воеводе, она оделась в свою черную одежду настоятельницы, с большим золотым крестом на груди, приказала отворить все окна и двери, чтобы было прохладно, и заняла свое обычное место за столом, накрытым для ужина.

Представив князя сестре своей, воевода просил любить и жаловать молодца. Она пристально в упор посмотрела на него, так что он оробел и не мог ей прямо смотреть в глаза и задрожал увидя крест на ее груди. Воевода, видя все это, как ловкий бывалый человек, пригласил гостя выпить и закусить. Это сгладило впечатление встречи. Выпив чарочку, Церетели завел разговор вообще о вине и о том, какое выделывается у него на родине.

,, ­Оно и по вкусу и по аромату, ­ сказал он, ­ превосходит все другие вина, когда бы и где бы я их не пробовал.»

Он хлопнул в ладоши и в дверь вошли громадного роста гайдуки, несшие два бурдюка с кахетинским вином, которое Церетели преподнес воеводе в знак своей приязни в нему, проговорив:

„­Пейте это вино во здравие и вспоминайте меня,,.

Воевода был этим очарован, потому что он был великий выпиваха на всевозможных празднествах: родинах, крестинах, свадьбах, похоронах, и в особенности в кругу своих друзей и сотоварищей.

Подъели, подвыпили и под впечатлением ясного лунного вечера, Церетели начал хвалить погоду и сказал, что грешно сидеть в душной горнице, когда такая лунная, теплая вечерняя погода, и предложил Ксении пройтись по саду.

Они пошли, и, как только остались наедине, он страстно и порывисто обнял ее и нежным, трепетным голосом спросил ее, согласна ли она выйти за него замуж и какое придумала ему испытание. Она вся околдованная, очарованная и трепещущая, зардевшись сказала:

„­Ах, я еще не придумала; дай мне время собраться с мыслями, и я, наверно, после завтраго тебе его передам».

Подойдя к дому, он передал ей сафьяновый мешочек, вышитый золотом, привешанный к тоненькому, чудесному золотому пояску.

­,,В этом мешочке, ­ сказал он, ­ находится то кольцо, которое я тебе подарил, но потерянное тобою; ты теперь его не надевай, а когда мы женимся, тогда его наденешь».

Побыв еще часик у Говорухи, он простился и ушел.

После его ухода воевода начал горячо восхвалять Церетели, его доблести, боевые подвиги, любезности, заключив:

—„Лучшего зятя я себе не пожелал бы».

Сестра же его степенно и рассудительно заявила ему, что лучше о нем собрать сведения и не спешить со свадьбой; что он ей не нравится; что у него много отталкивающего: глаза его устремленные на Ксеньюшку, издавали какой то фосфорический свет, льстивые слова желали проникнуть в душу, и что в нем и во всех его действиях проявляется какая­то сатаническая сила»…

—„А у него, ­ сказала, входя в столовую горницу, старуха няня, ­ есть хвостик. Как там чорт не захочет обернуться в человека, а хвостика не упрячет. Я за ним из другой горницы смотрела и, когда он поднялся и предложил Ксеньюшке прогуляться, этот хвостик заметила. Да и сама харя у него хоть и смазливая, да чертовская.

Буркулы у него пронзительные, светящиеся, бесстыжие; и от него воняет серою, как уж он там ни обливайся различными запахами, а серный запах пекла всегда от таких чертей, как он, разит».

Воевода расхохотался от удовольствия, затопал ногами и со смехом сказал:

­„Ну, няня, разодолжила ты меня; в таком красивом и веселом молодце—богатыре признала оборотня—черта:»

Раздосадованная на воеводу няня, надувшись пошла обратно в монастырь, сопровождая настоятельницу.

На другой день при свидании со своей племянницею тетка наедине сообщила ей придуманное ею испытание, прося держать это в тайне.

В тот же вечерь, прогуливаясь, с Церетели по саду, Ксения сказала ему:

,,­Вот какого рода испытание я на тебя налагаю: Ты должен в эту ночь отколоть и принести сюда верхушку лысой горы, что близ Киева. Если ты исполнишь это, я согласна быть твоей женой.»

Он просветлел и тут же, простившись исчез.

—„А ты знаешь дитятко,— продолжали моя старая няня, — Июльские­ то ночи очень коротки; и вот Ксеньюшка предложила отцу, тете и старухе своей няне ­ не спать в эту ночь и молиться Богу. Здесь—то Ксеньюшке няня рассказала, что все певни и на селе и на дворе воеводы перестали петь: сел у них типун на языке ­ значит что­то не к добру.

—„Наш ­ продолжала она, ­ голосистый монастырский певень прихворнул было, да я взбрызнула на него святой водицей, он выздоровел и горланил целый день, недовольный, что ему другие певни не отвечали. Я захватила его с собой, боясь там оставить.»

За полчаса до рассвета с южной стороны что­то страшно загрохотало, зашумело, засвистало и показалось ужаснейшее чудовище, от которого так и сыпались искры, сверкала молния, гремел ужаснейший гром, раскаты которого далеко разносились по поднебесью. Чудовище стало приближаться все ближе и ближе и уже подвигалось к монастырю. Все стали горячо молиться, как вдруг раздался громкий крик певня и чудовище обрушилось на монастырь и провалилось с ним глубоко в землю. На месте монастыря остался только обширный плоский круг земли. И объясняла моя няня Варвара, что черт, несший верхушку Лысой горы острием вниз был как раз над монастырем в то время, когда запел петух. Его сила и демоническая власть прекратились во время пения петуха, и он вместе со своей ношей и монастырем провалился под землю. И народ прозвал то место „чертово беремя». Старые люди и по ныне рассказывают, что иногда в субботу под Воскресенье и под другие праздники слышен благовест под землею и тихое церковное пение женских голосов.

 

 

 

ВТОРОЙ РАССКАЗ

Путятна (теперешняя Вербица)

Рассказ ямщика.

 

В 1856 году летом, гостя у своей матушки в Истровке близ села Чубкович, я поехал в Новгородсеверск посмотреть  на живописное расположение города, покататься по Десне и проведать своего товарища по Гимназии Монжоса.

Матушка дала старую пролетку и пару лошадей доехать до Стародуба.

В Стародубе я взял почтовых лошадей и поехал в Новгородсеверск.

Мне попался старый ямщик, большой говорун и рассказчик по прозванию Зозуля. На мой вопрос, откуда он, он не переставал болтать до конца дороги.

— Я из Понуровки; я двадцать лет ямщиком и за эти двадцать лет, может быть, тысячу раз проехал от Стародуба до Понуровки и от Понуровки до Стародуба. Я каждый кустик, каждую кочку на этом расстоянии знаю прекрасно; и про места здесь всякие знаю предания. Воспользовавшись гадкою дорогой на плотине, он слез с облучка перекладной, начал поправлять сбрую лошадей и, указывая кнутом на гадкую греблю с мостиком, сказал: а знаете ли вы, какая эта гребля?

Это Вербица, а прежде называлась Путятна. Мне рассказывал мой старый дед, что много сотен лет тому назад здесь был хутор Лупанец, принадлежавший Стародубскому воеводе Карамышеву. Эта речка была запружена большою плотиной, на которой стоял млынок. По другую сторону плотины, налево стоял большой будынок окруженный большим фруктовым садом. Много было вокруг хозяйственных построек, а на выезде с плотины стоял колодезь с журавлем, славившийся далеко в окрестности своей хорошей водой. Возле него часто останавливались прохожие и проезжие; богомольцы мыли здесь свои руки и лицо, снедали (закусывали) и отдыхали. В запруженном озере было много рыбы.

Этот хутор арендовал у воеводы не то молдаванин, не то цыган по одежде, высокий ражий детина, сажень в плечах и большой силы. Имея вкрадчивый голос, приветливый со всеми, он приобрел популярность в окрестности; вел успешно торговлю с окрестными деревнями, был хорошим бондарем и столяром, делал ведра, кадушки, ушаты, лопаты, скамьи, табуреты, бил конопляное масло, курил втайне водку, варил мед и пиво и все свои изделия променивал у соседних крестьян и казаков на просо, жито, коноплю, пеньку, мед, воск и т. п. Торговал, деньгу наживал и занимался еще ворожбой и колдовством и лечил от всех болезней настоем различных трав.

Звали его Алексей Кочум. На лице его было страдание п грустное выражение; он часто вздыхал и грустно задумчиво глядел вдаль. Видно имел он какое то горе, или, может быть, упреки совести не давали ему покоя. В его комнате на стенном ковре было развешано всевозможное оружие: сабли, ятаганы, кинжалы, луки, и стрелы; и все в дорогих, усыпанных брильянтами и другими драгоценными камнями, жемчугом и в золотых оправах.

У Алексея была дочь Катерина красы не описанной: в отца вся смуглая, рослая, глаза были черные­черные, да такие пронзительные, что, как посмотрит на кого, так и приворожит и приколдует, и тот терял свою волю, беспрекословно подчинялся ей и исполнял все ее требования.

Катерина с детского возраста любила помогать отцу; а как подросла она да сделалась пышной красавицей, то на этот хутор съезжалось множество народу; были тут и казаки—„лыцари» и богатые купцы, и ляхи, — богатые польские паны, — и евреи по торговым делам, и прочий люд. И всех приманивала, кроме торговых дел, краса Катерина, которая всю эту толпу держала в должном почтении.

Торговля шла на славу, и Алексей Кочум должен был выстроить возле колодца большой постоялый двор, потому что многие пили, ели, бражничили, дневали и ночевали.

У воеводы Карамышева был один сын Петр, красивый статный парень со светлыми кудрями, служивший у Московского царя постельничьим.

Приехал он раз весной на побывку к отцу. Услыхав про красоту дочери Алексея Кочума и желая проверить справедливость славы и рассказов про Катерину, поехал он раз после полудня верхом проведать Кочума.

Не доезжая до хутора, он послышал в лесу пение: то девки пели веснянки; и между пением взвизгивали, весело хохотали. Затем через некоторое время толпа девушек высыпала на поляну, через которую должен был проезжать Петр; здесь они начали резвиться, бегать, перегонять друг друга, падали, визжали, хохотали. Все это раскатами пошло по лесу, и эхо несколько раз повторило тоже самое.

Заметив всадника на прекрасной лошади в красивом стрелецком одеянии, девушки испугались, живо разбежались и исчезли.

Осталась только одна Катерина, которая пристально посмотрела на него своими черными, лучезарными, фосфорическими глазами.

Петр, околдованный и очарованный ее взглядом, слезь с коня, сконфужено снял с себя стрелецкую шайку и объяснил ей, кто он такой. Она окинула его быстрым взором, видимо любуясь им, и предложила ему пройти к отцу пешком.

Дорогою она весело рассказывала, смеялась, одним словом, была очаровательно прелестна.

Алексей Кочум радостно встретил Петра, тотчас распорядился приготовить что­нибудь ему поесть, а сам поставил перед ним добрую кружку хорошего холодного пива, которое Петр выпил за здоровье Алексея и его дочери Катерины.

После ужина Катерина предложила воеводскому сыну пройтись с нею по саду и покататься при лунном свете на лодке по озеру.

Сколько они там катались и что они там говорили между собою — я этого не знаю, но вернулся Петр на хутор совершенно приворожен и околдован Катериною: позабыв о Москве, о Стародубе, об отце и матери, к которым приехал на побывку, застрял он в хуторе.

Живет он день, два, неделю, другую, третью… Кочум стал недружелюбно посматривать на Петра и на Катерину, ворчал, бесился, кидался, ломал вещи…

Раз в отсутствии Петра, Катерина гордо, с достоинством спросила отца: —Что ты злишься, ворчишь, ломаешь вещи? Ты не доволен, чти я сдружилась с Петром?… Ах тато­таточка, неужели ты не видишь, что я его люблю и он меня любит? Ты знаешь меня хорошо, что я не сделаю ничего такого, что ославило бы и меня и тебя. Мы гуляем с ним, бегаем взапуски, катаемся в лодке, поем песни и дали слово любить друг друга и никого больше.

На вопрос отца: „Разве может он, сын воеводы, на тебе жениться. Отец его никогда ему не позволит этого» — она отвечала: ­ Он меня любит и я его люблю; мы убежим на твою родину и там обвенчаемся. Неправда ли, таточка, ты нам поможешь в этом?.

— Он отвернулся от нее, злобно сверкнул глазами и прошептал:—Никогда!

На другой день воеводский сын проснулся в своей горенке в Стародубе, ослабевший, с тяжелой головой, весь в поту и с недоумением осматривался кругом.

— Наконец то, ты очнулся, Петя — сказал воевода, — три недели ты горел и был без памяти; у тебя была огневица (горячка): никакие шептуны и ворожейки не могли помочь тебе ты вовсе время болезни бредил, кричал, хохотал, метался по постели и только сегодня очнулся, а я и мать твоя так и думали, что ты умираешь. А тут из Москвы требует тебя свет — надежда государь.

Ты ему нужен, поправляйся скорее да поезжай на службу.

Когда сын оправился от болезни и отправился в Москву, воевода отписал своим родственникам и друзьям, чтобы они женили Петра в Москве, что они и исполнили.

Проживши года два с женой своею в Москве, Петр Карамышев загрустил, закручинился: ни днем, ни ночью от тоски не знает покоя; все ему кажется, что он сделал что­то нехорошее, преступное; начал он бормотать что­то, задумываться. Испугалась молодая жена его и просила совета у царских врачей. Они, осмотревши его, посоветовали ему поскорее ехать домой и там отдохнуть и подышать свежим воздухом.

В первых числах Марта они выехали из Москвы и приехали в Стародуб на Благовещение.

В этот год была снежная зима, а затем ранняя весна: после 25­го снег живо стаял и быстро начала прибывать вода в речках, озёрах и запрудах.

Третьего Апреля Петр как будто очнулся и ум его просветлел. Он сказал жене и родным, что поедет прокататься. Выехав за город, лошадь прибавила шагу, а он задумался. Ничего не видя ни направо, ни налево, Петр незаметно проехал восемь верст. Уже вечерело. Выплыла полная луна, озаряя все матовым голубоватым светом.

Лошадь вдруг стала. Петр очнулся: видит плотину; озеро вскрылось, вода все более и более прибывает, а от воды идет пар, который все сгущается и туманом покрывает всю воду и мельницу; а на мосточке он видит светлое очертание любимой девушки, которая манит его рукой. Он вскрикивает, слезает с лошади, бежит к ней — и слышит со стороны ее нежный голосок:

—Ты покинул меня, ты не исполнил данного слова, разлюбил меня и женился на другой, меня же из своей головы выкинул; а я осталась тебе верна и утопилась с горя. Не оправдывайся Петруня: я знаю, кто виновник этого — это мой отец; он нами мстит моей матери, которую он зарезал за то, что она полюбила другого и изменила ему. Он околдовал тебя, отшиб твою память, оттого ты и позабыл меня:

— О горе мне! Вскрикнул с отчаянием Петр. — Будь проклят твой отец и все те люди которые сделали меня несчастным! Я никого не любил и не хочу любить другую, кроме тебя; я был тебе верен, я несчастный погубленный человек… Мне не хочется жить… И зачем жить? Я хочу быть с тобою и лишу себя жизни, чтобы быть с тобою вечно.

В это время что то загремело, загрохотало; поднялась буря с громом и  молнией со стороны запруды; вода хлынула на плотину и они исчезли..

Старый же Кочум после того исчез, и его нигде не было видно.

И теперь в наши дни, раннею весной; когда едешь обратно из Понуровки в Стародуб, тут, на мокром болотистом месте при лунном свете в клубках тумана представляется, как будто вид девушки и парня, скользящих по земле. И слышен свист и хохот…..

 

 

ТРЕТИЙ РАССКАЗ.

Понуровка.

 

В 27 верстах от Стародуба по дороге в Новгородсеверск находится село Понуровка. В недалеком расстоянии, так верстах в десяти от этого места в старые давние времена в лесу на поляне был небольшой поселок литвинов. В этом поселке жил старый Понур, который слыл в округе как добрый и разумный человек. Он занимался ворожбою, собирал целебные различные травы, выкапывал приворотные корни, лечил людей от разных болезней, по крику и по полету птиц предсказывал перемену погоды. Его никто не видел выходящим из дому; все он сидел в своей хате, а знал все, что делается в поселке.

У Понура было два сына: Пуца и Бутя. Пуца был нрава скверного, злой, сам рыжий, весь косматый, с косыми зелеными глазами, был вислоухий, рот имел до ушей, а нос маленький, как пуговка, руки у него были длинные, кулаки громадные и крепкие как камень, а ноги — колесом. Меньшой Бутя был чернявый, лицо у него было желто— смуглое, лоб имел большой, волосы курчавые, глаза темные, большие, жгучие, нос с горбом, рот с алыми, толстыми губами, с маленькой в виде клина бородкой; зубы что твой жемчуг; сам был большого роста, статный, гибкий, ловкий парень, ходил всегда быстро, был тихого нрава человек, никого не обижал, ни с кем не задирался. Оба брата были женаты. У старшего была жена Луця. Она была маленького роста, вертлявая, без умолку говорившая, вкрадчивая, полюбившая своего мужа, потому что он часто ее бил за дело и без дела. Она ленилась и мало занималась хозяйством, ходила грязно и неряшливо, в хате никогда не прибирала. У них не было детей.

Младший Бутя был женат на Реве, миловидной толстушке. Она постоянно была в хлопотах, то у очага, то на задворках: чистила, мыла, прибирала в хате и всегда звонко хохотала, распевала песенки; одета была всегда чисто, любила своего мужа, Бутю, до безумия и всячески старалась угодить ему. У них было много детей, и дети их были такие красивые, тихие и некапризные. И Бутя и Рева постоянно с ними возились. Старый Понур был человек зажиточный, и можно сказать, богатый: Его закромы ломились от хлеба, в кошаре стояло много коров, в хлеву свиней, в кладовых было сложено много зубровых кож и мехов ­ медвежьих, лисьих и бобровых; а в укромном местечке было закопано не одна сотня дукатов. У каждого из сыновей Понура было по хате, а сам он жил отдельно, особняком. Перед смертью он призвал их, и просил поделить поровну все то, что он им оставил; сказал также, чтобы старший сын не обижал младшего, и чтобы жили они в согласии.

Не успел еще Понур умереть, как Нудя завладел почти всем; не дал он брату ни хлеба, ни законных денег, и стали братья ссориться, не стали жить согласно. Старшему все удавалось: что ни посеет, то прекрасно и уродит; Борты его увеличились числом и давали прекрасный мед; меха он выгодно сбывал, все богател да богател. А младший что не предпринимал, все не удавалось: посеет он что либо ­ червь подъест, либо зубр потопчет; отроятся­ли его пчелы ­ чуть что зазевается, а брат тут и подберет.

Нередко ходил он к брату чтоб тот помог ему.

—Помоги, родненький братику; детки плачут голодные… будь милостив. Но Пуця вместе с женою в таких случаях ругали его и выталкивали в шею. Раз Бутя видит во сне благообразного седого старца, который говорит ему;—Не бойся меня, пойдем со мною, ты достоин того, чтобы я вознаградил тебя за твою скромность и кротость.

Он последовал за старцем. Не идет Бута, а летит: так стало ему легко на душе.

Вот пришли они к горе, а в горе пещера с железными воротами, который закрыты наглухо Старик сказал:

—Скажи про себя: „Артура отвори», Бутя сказал, и ворота открылись. Они вошли; сыро, темно, ветер гуляет, над ними большие летучие мыши летают, а сзади, что твой гром, гремит что­то и догоняет.

—Не бойся ничего, только не оглядывайся, —сказал старец. Прошли они довольно долго по пещере и, наконец, набрели на свет. Пещера мало-по­малу расширилась, и пришли они к большому просторному месту, в котором налево слышался стук железа о камень. Там они увидели массу маленьких людей с большими седыми бородами, которые били каменные утесы железными кирками, и от ударов которых брызгали искры и сыпался щебень из чистого золота. Этот щебень подбирали в корзины такие же маленькие, как и старички, девушки с распущенными золотистыми волосами и перемывали его в воде водопада. А по середине того места стояла громадного роста женщина, возле которой стояли мешки с золотом, а на левой стороне амбар, в котором помещались кули со всевозможными различными зернами; кругом ее горели в жаровнях смирн и ладан, а сверху падал яркий голубоватый свет.

Старик с Бутей стали на колени перед этой женщиной и Бутя протянул к ней руки, прося помощи. Она лучезарно улыбнулась, взяла два больших дуката и сказала:

—Вот твое тебе богатство. Эти дукаты должны быть для тебя священны. Ты повесь их себе на шею и никогда не расставайся с ними.

Затем взяла кувшин, налила полно его водой и сказала: Возьми немножко боровинки, омочи в воду и взбрызни по ветру на свои поля и они сделаются влажными.

Далее величавая женщина потребовала три маленьких кулька с зернами пшеницы, проса и ржи и сказала:

—Посей все это на трех сменах, и у тебя всегда будет урожай.

И на этом Бутя проснулся. Лежит на постели, протирает глаза; потом встал, начал одеваться и видит — вдруг возле постели стоят три кулька, а на шее у него два дуката, и в стороне стоит кувшин воды; разбудил тогда Бутя свою жену Реву, рассказал ей все о своем сне и о кульках, о воде, о дукатах и о благообразном старике.

В заключение Бутя сказал своей жене, что тотчас же пойдет искать нового места для переселения, что теперешнее место ему опостыло. Собрался в путь и пошел.

Бродил он долго и, наконец набрел на красивую речку, по левой стороне которой было гладкое поле и луг; выбрал он место, где построить дом (дело было весной) и начал делать сруб. На ночь пошел домой, а к утру как пришел, то увидел, что дом уже готов, и с ним все хозяйственные постройки.

Перевез Бутя на новое место все свое семейство и начал обрабатывать землю, предварительно взбрызнув ее, и засеял теми зернами, что получил в пещере. К осени был обильный урожай.

Старший же брат, узнавши, что Бутя переселился, пошел к нему и удивился благосостоянию брата, начал льстиво выпытывать его, откуда все эти у него богатства и довольства, и уж не выкопал ли он где ­нибудь клад.

Бутя по доброте и простоте своей рассказал про свой сон и про все, что с ним случилось.

Пуця вернулся домой мрачный и озлобленный и, чтобы выместить свою злобу, так отколотил свою жену, что та слегла в постель и через неделю умерла; а он, негодующий и озлобленный завистью к своему брату, вскоре после смерти жены повесился на осине.

Подросши, дети Бути стали помогать отцу и обрабатывать все новые н новые земли, и Бутя с каждым годом стал богатеть и наживаться. Он построил несколько куреней, а из соседнего поселка к нему присоединилось еще несколько человек.

С каждым годом поселок разрастался, и когда умер Бутя, то поселок в честь его отца был назван Понуровым, а потом Понуровкою, а речка, на которой стоял он, была названа в честь жены Бути Ревою.

 

 

 

ЧЕТВЕРТЫЙ РАССКАЗ

Село Медведова

 

За сто, а может быть и за двести верст от Стародуба проживало когда­то племя „лицвини», которые жили в лесах отдельными поселками, называвшимися родами. Каждый из таких родов состоял из деда, сыновей его, внуков и правнуков. И как в этих поселках жили хорошо, мирно! Дед был патриархом своего поселка, которым и управляла судил, мирил, наказывал и т. д. Если таких поселков было до 20, расположенных не в далеком друг от друга расстоянии, то обыкновенно выбирался один из двадцати дедов самый умный, опытный и хороший во всех отношениях человек, и выбирался, как князь, т. е. имел власть казнить и миловать.

—В то время, про которое я тебе рассказываю, мое дитятко, говорила мне няня, этот народ не был христианами, а были они язычниками.

Они поклонялись всему тому, что их радовало, например, красному теплому солнышку; что их устрашало, например, грому, молнии, сильным ветрам, буре и метелям. Они верили, в домового, лешего, водяного, в Кощея бессмертного, в существование бабы яги, костяной ноги; верили рассказам о ведьмах и ведьмаках, волшебницах, колдунах, шептунах и знахарях; верили в чудесное действие приворотного корня, наговору, силе глаза, что человека может кто­нибудь другой «сглазить» (испортить), нагнать на него различные болезни, верили также в оборотней. Между лицвинами были кудесники, которые собирали различные целебные травы и лечили народ, вследствии чего пользовались большим доверием в народе.

В одном из таких поселков жил род Малвуза. Дед этого рода был высокого статного сложения, голова у него была вся белая, как лунь, с черными блестящими глазами. Он имел трех сыновей. Двое из них Алфус и Катуз имели большие семьи, а младший Вутуз, уже несколько лег женатый, не имел детей.

И вот ему посоветовал дед пойти в лес с женою подальше от своего поселка, и, когда они дойдут до речки, возле которой есть большое болото, надо три раза крикнуть „пугу» по­совиному и выкликнуть на помощь трех сестер волшебниц.

—Ватуя, Тратуя, Гратуя! подайте мне помощь. Я вам принес дары: по ведру меду, ржаной мучицы и узвару, которые прикрыты свитой.

—И когда они к тебе придут, ­ продолжал дед, — бросься на колепи и слезно проси их наколдовать, чтобы жена твоя не была бесплодна.

Бутуз исполнил совет деда. Пошел в лес, дошел до речки с большим болотом, три раза крикнул по­совиному „пугу» и поименовал всех трех сестер.

Первая вылезла из болота Ватуя: великого роста, с растрепанными рыжими волосами, ­ вся в веснушках, грязная, в тине. Она крикнула зычным голосом:

—Кто меня вызывает. На какой черт я им нужна?

Тогда оба они бросились на колени перед пою и начали молить ее поворожить, чтобы у них родился, сын и чтобы умаслить ее, преподнесли ей ведро узвару. А она рассердилась, затопотала ногами и произнесла:

—„Твоя жена родит сына громадного, косматого, как медведь», ­ И сама исчезла.

За нею вылезла вторая, Тратуя, черная, косматая, с косыми зелеными глазами, ртом до ушей, с носом длинным, длинным. Бутуз с женою снова бросились на колени и повторили ту­же просьбу.

—„Я только­что улеглась спать после работы,— сказала, потягиваясь, громко зевая и показывая при этом свои гнилые зубы, Тратуя,— ловила пиявиц, змей и маленьких лягушек и сварила себе из них на ночь прохладительное питье, а вы, ­ бесстыжие ваши очи,— побеспокоили меня. И для чего Вам сын? Для чего вы вообще рождаетесь на свет. Вы совсем лишние на земле: от вас проку мало».

—Чтобы умаслить ее, они поднесли ей ведро мучицы.

—„Что это вы пакость все подносите. Засыпьте эту муку вашим свиньям, а не мне. Убирайтесь вы к лешему… К обещанию моей сестры я присоединяю, что у вашего сына будет сила громадная: никто из людей, ни из зверей не сможет ни одолеть его, ни сокрушить» — И внезапно исчезла.

Долго не появлялась третья.

Наконец, они увидели маленькую девочку со светлыми золотистыми кудрями, резво, с легкостью бабочки, перебегающую тонкое болото. Она подбежала к ним, обняла Бутуза за шею и чмокнула его в щеку, а жену его взяла за руки и начала крутиться, вертеться и резвиться и так скоро и быстро, что та, бедная, упала в изнеможении. Но они не были сердиты на нее и залюбовались ею ­ веселенькою и лучезарною.

—„Что это вы принесли спросила Гратуя, ткнула пальчиком в мед и потом облизала его —Ах какой сладкий мед,— продолжа она.—А это что? что­то кислое, и это пригодится: когда будет жарко, и я захочу напиться, вот я и перемешаю это с водицей и буду пить… А это мучица? Тоже хорошо, что принесли. Я из этой мучицы сделаю тесто, напеку хлебцов и буду кормить им своих птичек, резвых, лесных щебетух.

И она, веселая начала прыгать и бить в ладоши. Громадное количество птичек­синичек, ласточек, пеночек, щеглов, малиновок, снигирей ­ закружились над ней, весело щебеча.

—„Исчезните, нет ничего, сказала Гратуя,— а вот уже вечерком прилетите— накормлю».

Вы не обижайтесь на моих сестриц обратилась она к Бутузу и его жене,—они в сущности добрые. Я прибавлю к сказанному ими, что ваш сын будет прекрасный, добрый сын, сердечно относящийся к нуждам людским и никого ни из людей, ни из зверей он обижать понапрасну не будет, и за то, когда он подрастет, судьба осчастливит его хорошей женой.

Через год после того жена Бутуза родила крупных размеров мальчика, всего косматого и такого подвижного, что с ним справиться было трудно. Через полгода он уже ходил, а с двух лет уже говорил и пробовал помогать отцу, когда тот выкорчевывал пни при обработке полей. А когда пахал отец, то храбро садился на зубра, впряженного в coxy, и колотил его в бока своими уже довольно сильными ножками. Ходил на реку, сам носил воду и нисколько не тяготился этим; любил свой лес, плел сам себе лапти и кожаными ремнями, по тогдашнему их обычаю, плотно обязывал икры и руки свои до локтей, особенно левую, чтобы было удобнее защищаться от укуса зверей. Он весь был как будто из кремня высечен, бегал же он быстро, как дикая коза.

Раз, в декабре, когда молодому Бутузу было лет десять, при рубке леса с отцом, на одной поляне напало на них десятка три волков. Он нисколько не смутился, вырвал с корнем по близости стоявший молодой дубок с добрый кулак толщины и начал им лупить волков и в короткое время всех перебил. Разделив на две кучи, сын вместе с отцом приволок их домой при общей радости всех жителей поселка.

Молодой Бутуз любил всевозможных птиц, прикармливал их зернами ржи и проса; и так они к нему привыкли, что когда он весною выходил из своей хаты они окружали его, весело щебеча и перебивая друг друга; и язык их он как будто понимал. Некоторые кричали: „Куда пойдешь, куда пойдешь»?  другие: „Пойдем за мною. Ландыши цветут, ландыши цветут. А некоторые в смятении кричать: „Медведь в берлоге проснулся»!

И вот ему, двенадцатилетнему мальчику, а с виду он был похож на восемнадцатилетнего, ­ захотелось посмотреть на медведя, каков он на свободе, и померяться с ним силами. Вот и встретился он раз с медведем. Стал Мишка на задние лапы и пошел на ребенка­богатыря. Обнялись и начали бороться. С двух, с трех раз молодой Бутуз поборол медведя, снял ремни со своих рук, связал ему передние и задние лапы и поволок домой. И с каким радостным криком и визгом встретило его юное население поселка. Отец хотел убить этого медведя и сделать себе тулуп, но сын воспрепятствовал, сказав, этот медведь никому зла не сделал, „а только я его маленько поломал». —Я его накормлю, — продолжал он, тюрой; он отлежится; тогда выведу я его за околицу, дам ему подзатыльника и прикажу подальше бродить от нашей околицы и он мне покорится, уж больше не появится.

—Много таких медведей оп поборол таким образом и проделал с ними тоже, что и с первым. И послушные медведи избегали того леса, где жил такой богатырь.

Молодой Бутуз прекрасно стрелял из лука, был дальнозорок и всегда без промаха попадал в намеченное место на самый далекие расстояния, но никого не убивал.

—Раз, летнею ночью ему не спалось в душной закопченой хате, и он вышел и пошел бродить.

Когда солнышко взошло, он вышел на большую поляну, где протекала река, к берегам которой пришло на водопой около двадцати коров, зубров с телятами и большой сторожевой бык­бугай. Он смело пошел на бугая. Озлобленный же бугай, наклонив голову, бросился на него. Он выждал минуту, когда тот должен был ударить его в грудь рогами, отскочил и мгновенно вскочил ему на спину, сбросил с плеч тулупчик, покрыл им его морду и тем мгновенно смирил его; потом слабо связал ему правую переднюю ногу с левою задней, так что он мог ходить, но не мог бежать, запасным ремнем спутал ему рога и потащил. Как ни упирался бугай, все таки должен был покориться. А коровы с телятами пошли за ним покорные, как за вожаком.

Молодой Бутуз устроил возле поселка большую загородку (кошару) и в ней поместил коров и бугая. Он с другими парнями накосил много сена лесного и лугового, свез его к поселку и расставил его кругом большими скирдами. Целый поселок все лето питался прекрасным молоком и творогом. На зиму коров и бугая, которых к себе приучил за лето, он выгнал опять в лес, оставив только телят, которым вместе с другими парнями выстроил крытое помещение. Это служило основанием домашнего стада.

Раз старый Бутуз принес домой дикого козленка и хотел его зарезать. Сын воспротивился этому, отнял у отца козленка, и сказал ему: — Разве у нас мало, отец, чего есть. Мы кушаем и тюру, и хлеб печенный, пьем молоко и творог едим в волю, для чего же резать живое существо, проливать кровь неповинного зверька? Отдай мне его; он нам пригодится. И выкормил он его коровьим молоком и так приручил к себе, что тот не отходил от него, а к концу года сделался большим рогатым козлом, который как собака, ходил с ним на охоту.

Когда Бутузу миновало 20 лет, он стал известен далеко кругом, как богатырь­силач, не имеющий себе соперника. Он был добр, справедлив, никого не обижал. Любил он баловать детей различными забавами: заставлял их лазить на высокие сосны, бегать взапуски и прыгать через рвы и колодки, бороться и т. п. Уже в окрестности не было ни одного, медведя, чтобы он его не поборол, ни одного сторожевого быка­бугая, которого он не приручил бы и не усмирил.

И начал он дальше углубляться в лес, отлучаться на неделю, на две из дому: стал посещать другие поселки. Он имел обыкновение всегда ночевать к лесу, на вершинах дубов и сосен и оттуда высматривать, куда на другой день пойти. Раз сидя, таким образом на дубе, он увидел громадное животное, которое озлобленно рыча и стоя в мелком болоте, передними ногами обсыпало себя грязью, отгоняя  этим назойливых оводов, слепней, комаров и зыка (которые в укушенную ранку кладут свои личинки и этим причиняют ужасный зуд и боль). Бутуз тихонько слез с дерева, приполз к тому месту, где животное топталось на месте с налитыми кровью и освирепелыми глазами, и внезапно стал перед ним во весь свой рост. Это сначала озадачило животное, потом оно, наклонив голову, с ревом бросилось на смельчака. Он проделал с ним то же, что и с зубром бугаем: вскочил к нему на спину. Взбешенное животное начало прыгать, топтаться на одном месте, брыкаться задними ногами, бросаться в стороны к деревьям, чтобы задавить молодого Бутуза. Эти скачки и вверх и вниз, и в стороны не давали ему возможности снять тулупчик и набросить ему на голову; тогда он решился ударить животное кулаком по лбу. Животное зашаталось, упало на колени и издохло.

—Ну, прости мне, что я лишил тебя жизни, но что же делать? Я сам защищал свою жизнь.

Забран громадные рога его, кожу и лучшие куски мяса, он вернулся домой.

Когда дед увидел эти рога, он, развел руками и объявил, что это рога тура, ужасной силы животного, которого никто в единоборстве не может одолеть и прозвал его тут же Туроснем, что значить победитель тура; а речку, которая протекала в том поселке, прозвали Туросной.

Целую неделю поселок питался мясом, принесенным Туроснем, а сам Туросень и не попробовал его. А слава Туросня, как богатыря, разносилась все дальше и дальше. Раз к нему прибежали люди из отдаленного поселка, прося его придти на помощь.

—„Громадная медведица появилась в  наших лесах злая, сильная, ни дивчат, ни детей собирать грибы и ягоды не пускает, наши борты (ульи) разоряет, и нет с нею никакого ладу. Бьем тебе челом: приходи усмири и огради от злодейки».

Старики, отец и мать Туросня, просили его не покидать их, говорили, что пора ему жениться, домком обзавестись, жить поживать да добра наживать.

—Разве мало у нас в округе дивчат говорили они: всякая из них пошла бы за тебя с радостью.

—Никто мне до сих пор не полюбилась свет мой батюшка и радость моя матушка — отвечал им Туросень: не нашел я еще себе девки по сердцу, а как найду, повалюсь, к вам в ноги и буду просить благословения вашего.

Туросень живо собрался в путь и пошел с людьми. „Что же ты рогатины не берешь» спрашивали те, ­ „ни ножа вострого.»

—А и без них обойдемся.

И пришел Туросень в тот лес, где бедокурила медведица.

Ищут день, ищут два, ищут три… медведица как в воду канула. К концу третьего дня притомились; сели под большим дубом, развели огонь, принесли в котле ключевой воды и поставили его над огнем, засыпали пшена, бросили куски сала, сварили размазню, и пошел дух вокруг, да такой, приятный, что все дружески поужинали и полезли на дуб, с удобством сели и задремали.

Чуткое ухо Туросня через некоторое время услышало, что кто­то внизу балуется котелком, присмакивает и по звуку было похоже, что вылизывает котелок.

Уже светало. Туросень посмотрел вниз и увидел громадной величины медведицу, головой выше его, подозрительно носом тянувшая воздух. Туросень тихонько слез вниз с противоположной стороны дуба и подкравшись сзади, громко крикнул:

Здравствуй, тетка!

Медведица отбежала в сторону, стала на задние лапы и свирепо пошла на него. Обнялись и начали бороться: Гнутся на право, гнутся на лево, ногами страшную пыль подымают. Крутились вокруг, подавались вперед, подавались назад; медведица приутомилась и высунула язык, но не сдавалась. Туросень напряг все силы и придавил ее; тогда послышался слабый женский голос:

—Пусти, пусти! Ты победил. И видит Туросень — лежит на руках у него женщина красы неописанной: пепельного цвета волосы, большие черные ресницы, алые губы, жемчужные зубы. Одежда ее представляла неведомый Туросню костюм серого цвета, пояс с золотыми бляхами, а грудь и шея оторочены были белым лебяжьим пухом.

Она лежала бледная, как бы мертвая. Туросень побежал за ключевой водой, взбрызнул на нее три раза, отчего она очнулась, пробудилась и, став на колени, со смирением поцеловала его руку в знак покорности.

Потом встала и благодарила его за то, что он снял с нее колдовство и возвратил ей прежний вид, и при этом объявила, что она дочь вдовы князя, что ее полюбил трехглавый змей и за то, что она не согласилась быть его женой, обратить ее в медведицу, а сам смердящий, через некоторое время издох.

И я вот целых шесть лет оставалась медведицей, — закончила она.

Туросень вместе с прочими людьми возле того дуба построил большой будынок при речке Пинейке, образовал новый поселок и назвал его Медведово, в честь того, что он победил сильнейшую медведицу. Переселил к себе своих родителей, женился на Торе — так было девичье имя заколдованной медведицы — и стал жить счастливо; имел тринадцать сыновей­богатырей, все таких же, как сам; был выбран дедом своего поселка, а потом и князем окрестных поселков.

 

 

 

ПЯТЫЙ РАССКАЗ

Село Литовск.

 

Ах какая красивая местность, где село Литовск. Река его Титва вытекает из топких болот и, как говорить старые люди, — давно это было,—теперешнее место было покрыто дремучим, дремучим лесом, а среди этого леса был поселок князя Беруто, который постоянно разъезжал, воевал и редко дома сидел, а в свободное время жил в Вилне при королеве Ядвиге.

У Берута была жена высокого роста, красивая, статная, властная. Она была дочь Забатуя, храброго витязя богатыря из—под Вильны. Эта княгиня любила, чтобы все окрестные жители почитали ее и повиновались ей.

Мимо ее будынка в Литовске проходили все, почтительно кланяясь, снимали головные уборы, а когда встречались с ней, должны были становиться на колени, приклонять головы к земле и быть в таком положении до тех пор, пока она не скажет „встань». Протянутую руку ее должны были целовать с почтением. Она перенимала все то, что было при Литовской Королеве Ядвиге в Вильне. Собирала дань с окрестных поселков: мед, воск, пряжу, шерсть, кабаньи копченные окорока и оленьи языки, шкуры оленей, лосей, медведей. лисиц, зубров, деревянную посуду, жито, пшено, гречиху, ячмень, муку пшеничную и ржанную. Все это складывалось в больших амбарах позади двора.

Княгиня имела придворных: 30 мальцов, называвшихся пахами и полсотню девушек, которые целый день вышивали в пяльцах, плели кружева; а иногда она их посылала в лес собирать ландыши, ягоды и грибы. Эти девушки были под надзором шести старушек, которые строго наблюдали за ними и притесняли их. При княгине состояли еще три сказочницы молодухи. Одна из них растирала ноги и чесала пятки княгини во время послеобеденного отдыха, другая обмахивала ее липовой веткой от мух, а третья рассказывала сказки и должна была придумывать самые страшные. А если случалось, что одна из них задремлет, то та, которая обмахивала веткой, получала обыкновенно кулаком по подбородку, а та, которая растирала ноги, носком ноги в нос.

У княгини было много кудесников, шептунов и ворожеек, которые гадали ей, предсказывали погоду и угадывали будущее. Когда княгиня хотела идти купаться, то туда предварительно посылались ворожейки и шептуны, которые шептали и заклинали воду, чтобы княгиня —матушка не простудилась; когда же она ходила в баню, то их посылали выгонять домовых и чертей, любящих постояло жить в банях; они поднимали ужасный шум, ударяя в сковороды, кастрюли, тазы и дежки. Затем выкидывался зарезанный барашек позади бани, чтобы домовой и черти покушали и ушли на некоторое время. И только после всего этого она входила в баню и мылась.

В вечернее, особенно в зимнее время, когда было холодно и темно, зажигались костры вокруг дворца княгини для сторожей, которые обязаны были стучать всю ночь по очереди в дубовые доски, играть на свирели, бить в чугун и сковороды и петь песни. А в доме в это время ее любимый шут, горбун, рассказывал ей веселые сказки с прибаутками, кривлялся, гримасничал, кувыркался, приплясывал и распевал, дразнил двух шутих, боролся с ними и всячески старался развеселить княгиню.

У княгини не было детей, и она очень об этом скорбела; гадала, ворожила, просила других за нее ворожить, посылала богатые дары в Вильну, к главным жрецам, но все было напрасно.

Раз, после обеденного сна, пошла она, княгинюшка, в лес прогуляться. Все ее сенные девушки разбрелись по лесу искать грибов и ягод, аукались, перекликались, а княгинюшка осталась одна. Села она под развесистый дуб и задремала. Вдруг она вздрогнула, проснулась и видит перед собою пять странниц с клюками в руках. Одна с светлыми волосами, с косыми бегающими глазами, с горбом, с трясущейся головой; другая ­ рыжая, приземистая, также с горбом, а руки длинные, рот большой до ушей, с веснушками на лице и с крючковатыми пальцами; третья ­ черная, косматая, очи большие, что твои плошки горящие, нос крючком, зубы во рту гниющие, сама тощая, горбатая и хромая; четвертая вся седая с рассыпавшимися космами по плечам, с большим животом, ступни у нее были кривые в середину; пятая была толстая, маленькая, как та кубышка, очи веселые, лучезарные, носик маленький, губы алые, шейка белая, ручки и ножки маленькие, вся она была приветлива и преисполнена доброты. Все они хором затянули тоненькими голосками:

—Ах, княгинюшка, наша радость! день и ночь, бедная, убивается, что она бесплодная, что судьба деток не дает.

Первая потом продолжала:

—У тебя, княгинюшка, через год родится дочь красавица.

Вторая продолжала:

Волосы у нее будут бледнозолотистые, курчавые, носик маленький, ротик аленький, зубки жемчужные.

Третья продолжала:

—Будет она статна, нрава доброго, приветливого, сама сильная, ловкая.

Продолжала четвертая: Будет она легка на ноги, бегать будет, как та дикая козочка; будет счастлива и с добрым сердцем.

—А меня возьми в кормилицы ­, сказала пятая — выкормлю я ее на славу всем, тебе в утешенье; вырастет она, будет веселая, прыткая, до работы охотчая, делая все умеючи. И назовешь ты ее Родиславною… И вот тебе серебряный рожок; как только родится дочурка, вели в светлице все окна открыть и затруби в рожок, и я живо буду у тебя. А ты меня корми всласть кутьею гречневою, коржами с маком, пои меня густым молоком, давай мне спать на мягком пуховике, пускай гулять с дитею в лес, дышать вольным свежим воздухом.

И все мигом исчезли.

Княгинюшка стала домой собираться. Подходит к усадьбе, а там стук, гул, веселье: свет­радость, князь­муженек вернулся. Понавез он ей сукон, тканей шелковых и парчевых, множество сластей и вин заморских. Полгода жил, отдыхал свет-князь муженек от боевых и ратных всяких дел, а затем был опять вызван в Вильну; и уехал князь на долго.

После отъезда его скоро княгиня родила дочку красавицу: ее ни в сказках сказать, ни пером описать, ни красками нарисовать никак не возможно.

Княгинюшка велела все окна в светлице открыть; затрубили в рожок, и мигом явилась веселуха, кормилица. Пошел по светлицам и по покоям гул, шум радостный, смех закатистый, и горя, как будто в этом доме, никогда не было. Злые старухи, глядевшие за сенными девушками и те стали добрее, и стало девушкам легче жить; пелись песни только радостные и работа шла веселее. Когда кормилица ходила с Родиславною в лес, то малые пташки пернатые слетались к ним, окружали их и радостно щебетали и пели, а грачи, галки и вороны улетали далеко, далеко, чтобы не смущать их своим карканьем. Не было ни бурь, ни непогод, и урожай каждый год с этого времени был обильный.

Через год княжна начала ходить, резвиться, весело болтать, разговаривать, а через три­ голосисто петь. Тоненький голосок ее, как серебряный колокольчик, так и раздавался по лесу и по светлицам.

Княжна копалась в куче мокрого песку, лепила из него птичек и когда подбрасывала их вверх, они оживали и улетали. Она имела чудотворную силу в руках:  притронется бывало к ране болящего человека — и рана закрывалась; притронется ли к больному месту — и боль утихает.

Все желания княжны мигом исполнялись. Захочет она бывало пряников, и откуда ни возьмись налетит пропасть всяких пряников: и круглые, и четыреугольные, и большие коврыжки и имеющие вид петухов, коников, рыбок, и с маком, и с миндалем, все сладкие, медовые, сахарные с душистою мятою, с имбирем и изюмом; и так ее  окружали, что она была как бы в пряничном домике. Сама бывало покушает, а остальные раздает сенным девушкам, злючкам старушкам, шутам, шутихам и пажам.

Когда захочет княжна орехов погрызть откуда ни возьмись посыплются и волошские, и грецкие, и кедровые и всякие лесные орешки; посыплются подсолнечниковые и тыквенные зерна, и вот, как княжна всего этого накушается, сенные девушки и все, кто имеет мешочки и платки, прибегают и загребают себе сколько кто может; белки, крысы и мыши лесные и комнатные также не забывают себя; и пойдет по всему дому и лесу такое щелканье и лузганье, что душа радуется.

В осеннюю непогоду, когда долго шли дожди, как только княжна пожелает, чтобы было потеплее и посуше, сейчас же выглянет солнышко, высушит землю, становится теплее, и она идет гулять. Летом, когда станет слишком жарко и душно, если она пожелает, чтобы было попрохладнее, сейчас же подует прохладный ветерок, тучи закроют солнышко, пойдет маленький дождик, и ее желание исполняется.

В летние месяцы, когда не было луны и были темные ночи, она нередко желала, чтобы было посветлее, и забавлялась тогда волшебным зрелищем: По всем направлениям летали светящиеся жучки; на каждой ветке дерева, везде на дворе и на головных уборах, окружавших княгинюшку, появлялись во множестве светляки. Куски изгнившего дерева, во множестве находящееся в лесу, начинали испускать свой бледный фосфорический свет, а по болотам появлялись блуждающие огоньки. Княжна так полюбила свою кормилицу, что ни на миг, ни на шаг не отпускала ее от себя. Князь с княгинею не нарадуются на свою дочурку. Она своим веселым нравом и серебристым пением развеселяла их.

И вот ей исполнилось шестнадцать лет. Стала она высокая, стройная, статная, красивая, ловкая; чернью глаза ее блистали как молнии светлые; взор черных очей ее был властный, и на кого она ни посмотрит, сейчас же его и покорит, и тот становился ее послушным рабом.

Рядилась Родиславна в свой народный литовский костюм, не любила заморских. На голове постоянно имела венок из цветов и зелени; в косу свою тяжелую, до пят длинную, вплетала жемчуг дорогой и различных цветов ленты. На шее у нее были дорогие монисты из дукатов и гранатов, из янтарей богатых, жемчугов крупных, кораллов морских и камней самоцветных. Сарочицы на ней были все тонкие, расшитые красными узорами, разноцветными нитками и шелками, а рукава были широкие, широкие; сподницы были из домашнего сукна, разноцветные. Носила она сапожки красные, желтые, синие, из мягкого сафьяна с золотыми и серебряными подковками.

Любила Родиславна зажинать серпом вострым и справлять обжинки, любила водить хороводы и танки и всегда была впереди запевалой. И пошла слава про Родиславну далеко кругом, что она красива, что она и богата и всем взяла.

И стали наезжать в Литовск молодые красивые рыцари—богатыри, княжичи литовские и ляшские. Но никто княжне не понравился, никто не пришелся ей по сердцу.

А у княжны сердце начиналось биться трепетно, кровь волновалась, стала княжна задумываться; взор ее часто смотрел вдаль, и она как будто кого то ждала­поджидала. Ночью ее сон был беспокойный, тревожный; во сне она как будто нежно с кем то говорила; во рту у нее было сухо, алые губки потрескались; стала она горевать, тосковать. Бывшая кормилица, теперь старая няня при ней, взбрызгивала на нее ключевой водою с уголька шептала над ней, отплевывалась и отмахивалась руками, как бы отгоняя волшебные чары злых духов.

Раз после обеда княжна вздумала пойти в далекие священные леса дубовые, кленовые прогуляться.

Не долги сборы были. Сенные девушки впереди, княжна с нянькою веселухой и со старушками в средине, а сзади шли однолетки княжны, отроки, бывшие ее пажи, несшие за нею носилки с дорогими персидскими коврами самоцветными; а сзади волы везли фуры с припасами для вечеры. Кухарки в белых костюмах своих с ножами и секирами, и охотники с луками самострелами — все это сопровождало ее.

Шли долго, долго, притомились, и порешили на первом большом лужку остановиться.

Девушки и отроки набрали сухого хворосту, зажгли громадный костер и, взявшись за руки, крутом него стали кричать, визжать, прыгать и петь старинные литовские народные песни, обращенные к добрым, светлым духам, с просьбой защитить их от злых духов на случай их нападения.

„Ой, дуси свежии залибаднии, закут прилетите к нам и оградите от злых духов: чурил пугнул, зашугнул, нагоните на них духу смрадного, непотребного, как от падали морской, нагоните на них ветры буйные, грозы страшные, чтобы повадки у них не было на нас набрести. Мы уж в честь и славу вам, костер будем жечь до утра и водой не заливать, хороводы вам водить и громкие песни в честь вас петь.

Начало вечереть.

Вдруг слышат: издали шум и треск приближаются; звук охотничьих рогов раздается, лай и визг охотничьих собак заливается. И высыпало на поляну множество охотничьих конных людей, пеших загонщиков и стаи собак, а впереди всех выступал на буланом коне красивый витязь. Подъехал он к костру и как глянул на княжну, так мигом соскочил с коня, подбежал к ней и став на колени, воскликнул:

—„Радость, красота девиц литовских, узнал я тебя, радость, счастье наше! Ты — княжна Родиславна! Я недавно из заморских стран вернулся; я князь Сенчилло, многих сел и лесов владетель. Радость, счастье мое, что я встретил в лесу тебя! Объявляю я тебе, что я покорный раб твой и буду твоим рыцарем, буду охранять и защищать тебя до конца жизни».

Гордо встала Родиславна со своего места, пристально оглядела его и промолвила приветливо: —„Мы сейчас идем домой, и ты сопровождай нас; своих же людей, охотников, лошадей и собак отправь домой».

Красивый витязь Сенчилло радостно повиновался, и они вернулись домой.

А дома застали смятение: получилась весточка от отца, что он едет домой и везет жениха Врато­Смелодовича для своей дочери, красавицы; и приказывал князь, чтобы все в доме приготовились к радостной встрече храброго витязя Врато—Смелодовича.

А свет­княжна Родиславна мгновенно и страстно полюбила витязя Сенчилло и грусть залегла в ее сердце молодом!.. На другой день родитель ее, отец батюшка, вернулся из — под Вильны в сопровождении витязя Врато—Смелодовича. Последний весь был в черном одеянии: в черных латах, в черном шлеме. Сам он высокого роста, с большим животом и старался казаться молодцем, но на самом деле был неуклюж. Лицо ого было хотя и красиво, но помято; видно было, что он любил бывать на играх и в изобилии пить пиво, старый мед и заморские вина. Глаза имел серые, бегающие и не любил смотреть прямо в лицо. Говорил много, хвастал, что и то и другое он может делать, что он и храбр и богатырски силен, ловко избегал опасностей, на медведя без вил и ножа хаживал и ломал его. Любил также Врато—Смелодович шутки шутить и сам первый до упаду раскатисто хохотал остроумному своему словцу.

Княжна, как взглянула на него, сразу невозлюбила его, махнула рукой, побежала в свою светлицу, бросилась на постель и горько зарыдала.

—„Ах, я несчастная, ах я бедная! На того, кого я люблю, батюшка не хочет смотреть и не приветлив с ним, а тот, кого он привез ­ мне ненавистен… Няня, няня! иди ко мне посоветуй, как и что я должна делать, что предпринять, помоги моему горю»!

—Не крушись, не горюй, дитя­детяточко! Научу я, как из этой беды выпутаться.

Тут няня, пригнувшись к ушку ее, начала шептать ей, что она должна говорить отцу.

Княжна быстро успокоилась, встала и гордой осанкой пошла к отцу.

—Отец мой, радость—батюшка,  ­ сказала она: ­ ты верно, не захочешь, чтобы я захирела, заскучала, и загрустивши, умерла. Ты исполин, дорогой батюшка, мою просьбу: Тут два рыцаря желают меня в жены взять; я­же хочу дать им обоим три испытания. Если кто из них эти три испытания исполнит, то тому я буду беспрекословно женою. Испытания будут следующие: дам я каждому витязю по большому кулю смешанного зерна, гороху, пшеницы, ржи, гречихи, льна, чтобы за одну ночь они выбрали каждые из этих зерн отдельно, горох к гороху, пшеницу к пшенице н т. д. Второе они должны побороть нашего ручного большого медведя. Третье, вступить в единоборство верхом и пеши. И кто победит, тому я буду верная жена.

Отцу сразу полюбилось ее предложение; он согласился и объявил двум богатырям условия дочери. Хвастливый Врато—Смелодович засмеялся и сказал: — С большим удовольствием принимаю состязание; мне это ни почем.

А Сенчилло приуныл; но что же делать? —Надо было подчиниться. Княжна же шепнула ему, чтобы он не унывал. Вечером обоим витязям отвели по светлице и дали по кулю.

Врато—Смелодович разостлал ковер, сел, поджавши ноги, и стал отбирать зерна, а через час так притомился, что задремал, а потом лег да и заснул богатырским сном.

Сенчилло, по совету княжны, разостлал коврик на маленьком лужку и начал отбирать зерна. Долго ли, коротко ли это было, я не знаю, но и он притомился от работы, прилег и заснул богатырским сном. В полночь в светлице Врато­Смелодовича явилось множество мышей и крыс, которые съели все рассыпанное по ковру зерно, даже изгрызли весь мешок и остался один лишь сор.

Под утро нянюшка волшебница вышла из своей светлицы, принесла несколько маленьких кульков, засвистала в дудочку ­ и налетело гибель пташечек. Некоторые из них взялись отбирать пшеницу, другие ячмень, рожь, горох, и через час все было готово: каждый кулек был наполнен однородным зерном.

Проснулся Врато­Смелодович, сладостно зевнул, а как посмотрел на ковер и на обгрызки мешка, так вмиг сон отлетел, и он с отчаянием, ударив себя но лбу, воскликнул:

— Проклятый сон… Пропало счастье.

Сенчилло проснулся от солнечных лучей, падавших ему прямо в глаза; потянулся, зевнул и пораженный тем, что работа была окончена, с благодарностью посмотрел на окна княжны.

Прислуга князя Сенчилло поставила на носилки кульки отобранного зерна и вместе с князем внесла в обеденные покои княгини.

Вслед за тем пришел смущенный Врато—Смелодович и со смехом объявил, что он, притомившись от работы и от дороги, заснул, а проклятые мыши и крысы все поели и „даже вот куль весь изгрызли грызуны.»

Много—много все смеялись, а больше всех княжна Родиславна заливалась веселым смехом.

За обедом подвыпили здорово, а больше всех Врато ­Смелодович, а потом выспались вволю.

После обеда отец княжны предложил пойти на лужок и там побороться с медведем.

Привели громадного медведя.

Первый начал бороться Сенчилло.

Подошел он к медведю, с приветом: „здравствуй, сват, поборемся с тобою, померяемся силушками».

Обнялись и начали бороться.

Борятся час, борятся два; никто не поддается; медведь приутомляться стал: сопит, ворчит, храпит, язык высунул, тогда витязь Сенчилло понатужился, поднял его, как малого ребенка, и положил на траву.

Кругом все закричали ему:

—Слава, слава, слава! Да здравствует храбрый витязь! Когда медведь немного одышался, предложили и Врато—Смелодовичу побороться с ним. А у него, у храброго витязя, душа от страху в пятки ушла, весь побледнел и, заикаясь, смущено сказал:

—Как мне храброму витязю, да бороться с утомившимся зверем; да это мне укоризной может быть; всякий меня осудит. Вот завтра, после­завтра буду бороться и поборю.

Но тут со всех сторон начали кричать:

—Нет, теперь, теперь борись!

А больше всех настаивала княжна.

Видя, что отказаться никак нельзя, Врато-Смелодович, спотыкаясь, пошел к медведю, но остановился на полдороге: голова у него закружилась. Медведь же осерченный, что его побороли, подошел к нему, схватил его за бока и, высоко поднявши, бросил его далеко в сторону от себя. И упал хвастун —витязь носом о землю, и пошла у него кровь носом, ртом и ушами, и застонал он болезненно, жалобно… Подбежали к нему князь и знахари, обмыли его и привели в чувство, а знахари объявили, что маленько ушибся, но не опасно, будет жив.

Очнувшись, витязь объявил, что он состязаться больше не намерен, не желает, что он завтра же уедет домой во свояси и желает полного счастья княжне.

Через некоторое время была радостная свадьба. Пировали целый месяц. И на свадьбе была королева Ядвига со множеством знатных князей, и назначили они Сенчилло и его жену приближенными к своему двору.

И они там счастливо жили—поживали, добра наживали и прославили себя, как добрые хорошие люди, а под старость вернулись в Литовск и там опочили.

Старики рассказывают, что вблизи Литовска есть большой курган, в котором покоятся Сенчилло и его жена красавица.