Старый дворецкий

Старый дворецкий.

 

По смерти бабушки, Илью Василича хотели отпустить на покой, но старик на это не согласился и даже рассердился, когда отец мой сказал ему: довольно, Илья, послужил ты нам верой и правдой, пора старым костям твоим отдохнуть на теплой печке.

— Разве уж я и не гожусь никуда? разве уж я из ума выжил? отвечал старый дворецкий, — грех вам, батюшка Павел Матвеевич, обижать верного слугу вашего! воля ваша господская, а я домой на печи валяться не пойду. За что я даром стану барский хлеб есть? Какие еще мои года?

А Илье Василичу было давно за 60!

— Ну, что с тобой делать! сказал мой отец; есть охота служить, служи, пока сил хватит.

И Илья Васильевич по прежнему, в своей неизносимой серой ливрее, с приличною дворецкому важностью и с салфеткою в руке, являлся в гостиную доложить, что кушать поставили и с тарелкой под мышкой становился за мой стул. По смерти бабушки, старик взял меня на свое попечение: мел и убирал мою горницу, пересматривал мое белье и платье, чтоб увидеть, все ли чисто и все ли в порядке. «Кто после покойницы Анны Васильевны присмотрит за нашим бедным сиротинкой?» говорил он про меня, вздыхая.

Раз занемог наш обозничий; это было в страшную зиму, когда стояли такие морозы и дули такие метели, что по дорогам то и дело находили замерших людей, собак и птиц; а подходило время посылать мужичков с обозом в Москву. Вот отец мой за обедом и спрашивает которого-то из братьев: — кого бы нам нарядить вместо больного Петра?

— Да чего вам лучше? пошлите меня с обозом, сказал Илья Василич, имевший привычку часто вмешиваться в барский разговор. При покойном батюшке вашем Матвее Васильевиче я был главным обозничим, и теперь не хуже всякого молодого сведу обоз в Москву, продам хлебец на Болоте, доставлю вам сохранно денежки до последней полушки и отчеты все подам, как следует. Да уж кстати и с внучкой Аксюшей, что за вольным столяром за мужем, повидаюсь; лет десять не видались, а она у меня одна. Илья Василич был старик еще бодрый, умный, честности испытанной, и перестал держаться чарочки с тех пор, как упал из окна; к тому ж крестьяне и уважали его, и побаивались — отец мой и решил: послать его обозничим в Москву.

И поехал Илья Василич с обозом; на шестой день благополучно прибыл в Москву, за неслыханную цену продал хлеб, деньги зашил в ладонку, повесил ее на крест и в тот же день отправился в обратный путь. Как опытный обозничий, он ехал на последней подводе, чтобы все остальные были у него всегда перед глазами. Проехали и Каширу. Вдруг поднялась метель, понесло и с верху, и с низу; до постоялых дворов было еще далеко, а стало темнеть; Илья Василич и приказал крестьянам, как можно громче, перекликиваться, чтобы в темноте не растеряться. Но скоро вьюга сделалась так сильна, что начала заглушать голоса и наконец их и вовсе не стало слышно. Острым снегом залипало старику глаза, да и смотреть-то было не на что: один снеговой вихрь кругом.

— Плохо дело! подумал Илья Василич, — хоть бы привел Бог добраться до какой-нибудь избенки и в ней переночевать, а обоз завтра рано утром нагоню: рыжая-то у нас конь богатырский, битюкский.

А вьюга бушевала все сильнее и все неистовее и бедного путника сильно начала прохватывать дрожь. Вдруг рыжая подняла голову, фыркнула и понеслась во всю прыть.

— Или волки, или ночлег близок, подумал Илья Василичь.

В самом деле, не прошло и десяти минут, лошадь, как вкопанная, остановилась у ворот какой-то избы; не вдалеке, в снежном воздухе, чернеется церковь, барский дом, сад…. всего этого старик по дороге в Москву, помнится ему, не видал.

— Сбился с дороги, подумал он, да и за то спасибо: не попади я сюда, к утру замерз бы непременно. С трудом вылез он из саней, подошел к окну и начал стучать в него, что было мочи.

— Кто там? спросил из избы голос, не отворяя окна.

— Проезжий! впусти обогреться, мерзну! отвечал Илья Василич.

— Ступай себе с Богом, откуда пришел! сказал голос, — здесь у нас в селе ночью никто тебя не пустит: ономнясь пустили к себе проезжих, а проезжие-то были конокрады, 10 лошадей из села свели, а нас мир выпорол.

— Да я деньги заплачу! вскричал Илья Василич и окоченевшими пальцами начал неистово тереть отмерзавший нос.

— Отваливай и с деньгами-то! был ответ.

Попытался старик постучать в другое, третье окно, обошел все избы, — все тот же ответ, а иногда и вовсе ответа не было. Что было делать! Илья Василич махнул рукой, лег опять в сани, накрылся веретьями, перекрестился и приготовился умирать.

Вдруг где-то за селом блеснул огонек, и у старика отлегло от сердца.

— Бог не без милости, подумал он, сем ко еще попытаюсь. Он прищелкнул языком, тронул возжами, и добрый конь повез его шибкой рысью.

Огонек светился в избушке за околицей; вот он становится все виднее, все больше, вот наконец, освещенное красным светом, обрисовалось окно. Илья Василич выпрыгнул из саней, постучался с замиранием сердца: — Что-то будет? думал он, ну, если и тут не пустят! ..

Окно отворилось и через него просунулась голова мужика.

— Чего вам?

— Сбился с дороги, родимый! впусти ради Христа обогреться; нигде не пускают, не умирать же мне, как собаке, без помощи христианской!

— Пустил бы, видит Бог, пустил, и старостиных розог не побоялся бы! да вишь, баба-то моя лежит на сносях.

— Пусти проезжего, Ванюха! послышался из избы слабый женский голос, — убережем его, голубчика, от холодной смерти…. авось, Бог даст, Господь приведет мне скорее разрешиться.

— Ну, ин войдите! сказал мужик, затворил окно и пошел отворять ворота.

Скоро Илья Василич, в радости душевной, очутился в теплой, курной избушке. В углу, у темных образов, ярко теплилась свеча, а под образами, на лавке, лежала женщина и тихо стонала и жаловалась.

— Вот честной господин! сказал хозяин гостю, указывая на жену, — еще вчера начала мучиться, а все Бог еще не посылает разрешения.

— А вы одни тут живете? спросил Илья Василич, отогревая у горячей печки окоченевшие пальцы.

— Одни, родимый! стариков давно Бог прибрал, а нам Господь не давал детей, в первый раз тяжела. Да соловья баснями не кормят, прибавил хозяин, здоровый и веселый мужик. Чай, с дорожки проголодались, не хотите ли щец горячих? только не взыщите: сам состряпал, а ведь это дело бабье.

И за горячими щами отогрелся старик; а родильница все охала, все стонала и вдруг принялась выть.

— Ох! родные мои! кричала она, — подходит мой последний час! ох! за бабушкой бы за Акулиной.

— А далеко? спросил Илья Василич, вставая из-за стола и крестясь на образа.

— Рукой подать, по ту сторону речки, отвечал хозяин.

— Так я мигом за ней скатаю, сказал Илья Василич, кстати лошадку я еще не отпрягал, а ты оставайся с хозяйкой.

— Спасибо, родимый! спасибо! да на лошадке-то не споро тебе ехать будет: надо с версту объезжать, того и гляди опять с дороги собьешься, а ты лучше ступай пешком, да захвати с собой салазки, что в сенцах стоят, да на них бабушку-то и вези сюда, я ее и вчера так возил; а пешком она не дойдет, ведь она у нас старая, престарая: лет за сто будет.

Хозяин проводил за ворота Илью Василича с салазками; смотрят: метели как не бывало, на небе звезды и светло, и тихо.

Избушка стояла на самом краю берега небольшой реки, а за ней чернелась другая избушка. Вот и Акулинина изба, сказал, указывая на нее, хозяин-только, родимый, иди, да оглядывайся: в речке прорубей и родников много.

Илья Василич долго стучался в окно бабушкиной избушки (уж такова нынче видно судьба моя, думал он), но наконец ему отворили; с помощью заспанной девочки, которая одна жила со старухой, он зажег лучину, уложил бабушку в салазки и, влача их за собой, пустился в обратный путь. Спуск к речке был крут и скользок: вьюга смела с него снег; Илья Василич оступился, выпустил салазки из рук и быстро съехал вниз; за ним скатились салазки с бабкой!… и прямо рухнулись в прорубь. Встал старик, огляделся кругом…. ни салазок, ни старухи….

Еще не светало, а Илья Василич успел уже отъехать от незнакомого села верст за сорок.

— Поди, ищи, догоняй меня! думал он, погоняя рыжую,— а добрый конь! ведь верст 60 сделал не кормя! И когда я его потихоньку выводил за ворота, даже не заржал, бестия! да и то сказать, никакого бы черта не услыхал хозяин: бедная баба выла так, что хоть святых из избы вон неси.

Нагнал Илья Василич обоз, приехал домой, отдал отцу моему деньги, сдал счеты и в тот же день занемог. Он был не долго болен, но, когда воротился служить, его узнать было трудно; и побледнел-то он, и похудел, и сгорбился, и руки трясутся.

— Что с тобой, Илья? спросил его отец, — ты сам на себя не похож.

— А вот, батюшка Павел Матвеевич, пожалуйте-ко в кабинет, все узнаете; перед вами, как перед Господом Богом, ничего не утаю.

Войдя за барином в кабинет, Илья Василич запер двери на ключ. Я подошел подслушать: рыдает старый слуга, да так жалостно, что меня самого разбирало заплакать. Отец вышел из кабинета с строгим и задумчивым лицом, приказал закладывать сани и через полчаса они с Ильей Василичем были уже в нашем уездном городе, у судьи.

Тогда судьей у нас служил отставной кирасирский ротмистр, Павел Ефимович Х., человек добрейший, благороднейший и такого проницательного ума, что утвердительно можно сказать: сам Бог создал его для судейской должности. Пока отец мой рассказывал ему несчастное приключение с Ильею Василичем, старик все время стоял на коленях и слушал, поникнув седой головой. Судья призадумался.

— Надо справиться с законом, сказал он наконец, —  наш первый дёвуар. (Павел Ефимович был с войском в Париже и любил иногда пощеголять Французским словцом.)

Справились с законом: оказалось, что Илью Василича за неумышленное преступление следует отдать на год на покаяние в монастырь.

— Ну, один год куда ни шел! сказал добрый судья, да мы напишем от себя губернатору и председателю уголовной палаты, я ведь с ними служил во время óно, и мы постараемся убавить ла портьон де медecин. (Так он наказывал наказание.) А пока я отдам старика к вам, Павел Матвеевич, на поруки, не в острог же его сажать.

— В острог, батюшка Павел Ефимович, в острог, с каторжниками! возразил Илья Василич, — там мне, убийце, подобает сидеть.

— Какой ты убийца, старый ты хрен? сказал ему, улыбнувшись, судья, — пойми ты меня; ведь ты и не думал топить старуху? ведь она сама попала в прорубь?

— Не сама, батюшка: без меня окаянного, без моей оплошности она и теперь бы жила.

И сколько отец мой и судья ни упрашивали, сколько ни уговаривали старика, он поставил на своем, и его отвели в острог.

Павел Ефимович немедленно занялся решением дела; собственное признание Ильи Василича делало всякое следствие лишним, и на другой же день отправился в губернский город Р. нарочный с бумагами и письмами судьи к губернатору и председателю. А пока, каждый день добрейший Павел Ефимович посылал старику с своего стола подачку, но он не принимал ее и ел вместе с товарищами своего заключения. Недели через две из Р. пришло окончательное решение дела: во внимание собственного признания, чистосердечного раскаяния и, до невольного преступления, честной и безукоризненной жизни, Илью Васильевича, вместо года, отдать на покаяние в монастырь только на полгода.

Илья Василич вышел из острога и прямо поступил на искус в Спасский монастырь, чтó в нашем уездном городе. Тут старик усердно молился Богу, постился, по собственному желанию исполнял все труднейшие работы и ни разу не выходил за монастырские ворота. Когда миновало время искуса, он удостоился причаститься Святых Таин и тот час после обедни пришел к нам и принес просвиру, вынутую за мое здравие, а мы все бросились к нему на встречу и начали обнимать его.

На Илье Василиче, вместо серой ливреи, в которой я привык его видеть с тех пор, как себя помнил, была длинная, перетянутая ремнями, черная ряса, на голове послушничья шапка, а седые, как лунь, волосы его отросли до плеч.

Войдя в залу и помолясь на висевшую в углу святую раковину, которую принес нам из Вифлеема благочестивый паломник, Илья Василич сказал моему отцу, и голос его дрожал; видно было, что старый слуга сдерживал слезы:

— Павел Матвеевич! я к вам с просьбою.

— Говори, сделай милость.

— Пожалуйте мне отпускную.

— Зачем тебе отпускная? с удивлением спросил мой отец.

— Без отпускной в иноки не принимают.

— Да полно, братец!… начал было отец.

— Не долго пожить мне осталось, перебил его Илья Василич, следует последние дни провести в покаянии: вспомните, родные мои! какой у меня страшный грех на душе: ведь я убийца! И старик зарыдал.

— Послушай, Илья Василич, строго сказал мой отец, закон писали люди поумнее нас с тобой; если закон решил, что будет с тебя твоего покаяния, то ты теперь прав и перед Богом, и перед людьми.

Старик молча покачал головою.

Года через полтора Илья Василич имел счастие удостоиться посвящения в иноческий чин и, несколько дней спустя, он скончался.

Мы все были у него на погребеньи. От роду, да и после того, никогда я не видал того спокойствия, той кротости, того блаженства, которыми дышало благообразное лице усопшего.

 

 

 

«Русская Беседа», 1856 г., № 2