Легенды сербов

Автор: Костомаров Всеволод Дмитриевич

ЛЕГЕНДЫ СЕРБОВ

 

 

Знатокам сербской литературы известно, какой очаровательной прелестью и глубиной чувства полны так-называемые женские песни сербов, то-есть песни, возникавшие из того круга жизни, того мира чувств и воззрений, которые, как ни близко стоит к ним мужчина, могут быть так хорошо усвоены, так поэтически выражены только одною женщиною. Верные древним преданиям своей родины, сербы и до сих пор еще предоставляют женщинам и девушкам воспевать любовь со всеми ее надеждами, желаниями, страданиями и радостями, ревностью, верностью и разлукой, любовь во всем ее объеме и всех видоизменениях, дружбу и братанье, усыновление, сватовство, свадьбу, крестины со всеми их удовольствиями, праздниками, играми и танцами, и наконец тоску об отсутствующих, умерших и падших в битве. Потому эти песни — мягкие, нежные, малообразные, серб охотно слушает, только в интимном кружку своем, и не любит их ни на веселой  «беседе», ни на шумном свадебном пиру, ни на похоронной процессии у носилок покойника. Сам же он не поет их почти никогда. Достойными своего мужского голоса он считает только сильное, пластически-образное сказание о каком-нибудь событии, споре, битве или о богатырских подвигах. Матерьялы для своей песни он берет только из своих социальных отношений, как товарища к товарищу, как христианина к турку, как угнетенного к притеснителю, как героя к герою, и поет или то, чтó заслуживает, по его мнению, славы, или то, чтó из уст в уста и из рода в род должно переходить как пример предостережения или подстрекать слушателей к мести… Так возникли песни смелых девичьих похитителей, так произошли сказания о гордых войнах, поединках, вторжениях и набегах, «слава» лихого гайдучничества; так много столетий тому назад образовались рапсодии об упадке великого Сербского княжества, о Кралевиче Марко, и в новейшее время цикл сказаний из борьбы за свободу при Кара-Георгие и Милоше Обреновиче, — этот чисто-эпический отрывок, который и по своему содержанию, и по своей форме стоит совершенно отдельно и самостоятельно в цикле сербских сказаний, но столько же отличный от строго расположенной, художественной эпопеи, сколько от баллады и романса, и только относительно своей наивной пластики, несмотря на множество ужасных варваризмов, сродной с Илиадой и Одиссеей.

Большая часть памятников народной литературы сербов собраны и объяснены немецкими поэтами Тальви (Тalvj) и Каппером. Другие обработаны Гергардом под руководством раноумершего сербского поэта, певца войны за свободу, Мулитиновича. Драгоценные отрывки об упадке великосербского государства и амзельфельдерской битве (1389) соединены в одно эпическое целое Зигфридом Каппером (Furst Lazar, eрische Dichtung. Leiрzig, 1853, 3-te Аuflage.), а в подлинном виде находятся в огромном сборнике Вука Караджича (См. Gesange der Serben. 3 Вd. Leiрzig. 1852.). Этими источниками пользовались и мы при составлении настоящей статьи.

Таким образом в глубоком исследовании этих в своем роде высоко-замечательных памятников чрезвычайно самобытного гения нет недостатка. Французская, английская, чешская, немецкая и даже русская литература имеют очень много интересных исследований о народной поэзии. Великий поэт польский Адам Мицкевич рассмотрел ее со стороны панславянски-политической. Немцы, не обращая внимания на политические симпатии и антипатии народа, сделали добросовестную оценку эпической и эстетической стороны сербской поэзии.

В введении к «Песням сербов» Каппер указал на внешнюю особенность сербских легенд, на их явное и непосредственное происхождение из до-христианского культа сербов и на замечательное смешение элементов языческого и христианского, эллинского и римского. Бог этих легенд обращается с святыми как с подчиненными; вселенная разделена на области, которыми управляют поровну — наделенные силою боги. Несмотря на свое христианство, бог этот терпит вил и других духообразных существ, допускает их производить на людей добрые или дурные влияния, и даже не противится противодействующей или разрушительной силе некоторых безжизненных вещей.

Вот в чем заключается огромное преимущество (разумеется с поэтической точки зрения) легенды православно-славянской, где преобладает элемент чисто человеческий, перед западнокатолической, которая всегда и везде была строго-церковной. Если б даже сербская легенда и родилась, как католическая, в тихом уединении монастырей, то и тогда в ней не выступил бы на первый план ни сам монастырь, ни церковь с тем или другим догматом. Все чтó сербы берут для легенды из области христианства, есть высочайший его символ — крест. Ради него монахи и миряне претерпевают страшные бедствия и наконец одолевают их; ради креста предпринимаются битвы и походы, и с помощью креста служители его побеждают врагов своих. Но большею частью легенда укореняется в почве чисто человеческих отношений, и тогда — это глубокая, прекрасная, общечеловеческая мудрость, которая через вмешательство Бога и его неисчерпаемой, чудодейственной силы делается в них видимою и наглядною. Наконец дьявол с страшными силами своего мрачного царства, которые так ужасно группируются в католической легенде, играет у сербов более глупую, чем опасную роль. По мнению народа, сопротивляться Высшему и его вечно мудрому порядку вещей скорее глупо, чем дурно.

Но православная легенда заходит еще далее. Без всякого страха интересы чисто-человеческие она ставит выше церковных. Воскресенье есть день господень, еже святити его: в этот день не должна совершаться ни одна работа. Но выше этого правила стоит насущная потребность:

 

«Зрелый колос в поле ждать не будет!»

 

Выше всех праздников стоит у народа прекрасная обязанность благодеяния и заботы о бедных и беспомощных ближних. Потому что воскресенье установлено не для Бога, а для человека, чтобы дух его очистился и возвысился до благочестивого погружения в самого себя. А благодеяние, как практическое внитие в самого себя и самоочищение, стоит выше молитвы и считается у сербов высочайшим служением Господу. Но послушаем об этом слова самой легенды. Герой ее простой крестьянин.
Дьякон Стефан

 

Рано утром Стефан дьякон поднимался,
В воскресенье, до восхода солнца,
Перед солнцем, перед литургией.

Но не в церковь белую идет он:

Он идет из дому в чисто поле,

Сеет в борозды пшеницу золотую.

 

Видит — идут по дороге двое старцев,
Двое старцев, честных богомольцев,

И приветствуют Стефана добрым словом,
«Бог тебе на помочь, батька-дьякон!»
Отвечает им Стефан на то как должно,
«Благодарствуйте, честные богомольцы!»

 

Тут опять ему сказали оба старца:
«Ты скажи-ка нам, Стефане, Бог с тобою,

Аль напасть-беда с тобою приключилась,

Что так рано ноньче ты поднялся

В воскресенье утром раньше солнца,

Раньше солнца, прежде литургии,

И из дому вышел в чисто поле

Сеять в борозды пшеницу золотую?
Аль с ума ты, человече, спятил я
Али сделался ты туркою поганым.
Крест честной ногами попираешь,
Веру милую христову презираешь,

Отрицаешься от всякого закона?»

 

Отвечает им на это Стефан дьякон:
«Бог спаси вас, старцы-богомольцы!
Вы спросили — слушайте же правду:
Я в своем уме, а не рехнулся,

Да не стал и туркою поганым!

От креста святого не отрекся,

Не срамил христовой милой веры,

Не попрал ногами я закона!

А лежат на мне теперь заботы —

А носить-то их ведь тяжеленько!

А и там, в моем ли белом доме,
Восьмерых слепцов я призираю,

Да немых питаю ровно столько-ж
Помогает мне моя супруга —

Да простит Господь нам прегрешенья!»

 

И сказали старцы меж собою:

«Не пойтить ли нам на двор стефанов —

Повидать стефанову супругу,

Посмотреть, как домом управляет?»

А жена меж тем давно уж встала —

Раньше солнца жаркого поднялась,

Раньше солнца, прежде литургии.

Молотила просо золотое.

 

Говорят привет ей богомольцы

«Бог тебе, хозяюшка, на помочь!»

Стариков встречает добрым словом

Работящая, прилежная хозяйка:

«Бог спаси вас, старцы-богомольцы!»

 

Тут опять сказали оба старца:

«Ты скажи-ка нам, Господь с тобою,

Аль напасть с тобою приключилась,

Что так рано утром ты вставала,

В воскресенье, до восхода солнца,

Прежде солнца, прежде литургии,

И молотишь просо золотое?

Аль совсем, хозяйка, ты рехнулась,

Сделалась поганою турчанкой,

Крест святой ногами попираешь,

Веру милую христанскую поносишь,

И закон господень позабыла?»

Говорила дьяконица старцам:

«Бог спаси вас, старцы-богомольцы!

Вы спросили, слушайте же правду:

Я с ума покамест не сходила,

И не сделалась поганою турчанкой,

И ногами крест не попирала,

Веру милую христову не хулила,

От закона я не отрекалась.

А лежат на мне теперь заботы,

А заботы не легко сносить ведь:

А в моем высоком, белом доме

Восьмерых слепцов я призираю,

Да немых питаю ровно столько ж,

Мой супруг во всем мне помогает —

И простит Господь нам прегрешенья!»

 

Ей на это оба богомольца:

«Помоги тебе Господь, хозяйка!

Ты скажи, отдашь ли нам сынишку,

Что лежит там в люльке золоченой?

Мы убьем сынка твово родного,

И его ли кровью неповинной

Окропить хотим мы белый двор твой,

Кто там нем — возговорит сейчас же,

А кто слеп, так тот очами прозрит!»

 

Призадумалась стефанова хозяйка,

Призадумалась, не знает чтó ей делать.

Заломила руки, — плачет горько,

Жалко ей единственного сына,

Да и жаль немых, слепых, убогих,

И брала сынка она из люльки

Подавала старцам богомольцам…

 

Убивали старцы ей сыночка,

Белый двор тогда они крошили

Теплой кровью малого дитяти

Кто был нем, возговорил сейчас же,

Кто был слеп, сейчас очами прозрел.

И пошли своим путем-дорогой

 

Старики седые богомольцы.

 

После них Стефаниха подходит

К золоченой детской колыбелке,

Чтоб сыночка милого оплакать.

Глядь-поглядь — а в люльке, невредимый,

Улыбаясь, весел — резвый мальчик

Золоченым яблоком играет.

 

В удивленьи матерь восклицает ;

«Бог великий! честь тебе и слава!

Разве не было здесь старцев богомольцев;

Аль сынка они не убивали?

Аль его невинной красной кровью

Белых стен они не окропили у

Аль немые говорить не стали у

Аль слепые свет не увидали?

Аль дитя сидит не в колыбели,

Золоченым яблоком играет?»

 

А на это мальчик в колыбели;

«Мать моя, кормилица родная!

Ты не верь, что были то два старца

Верь — то были, ангелы господни!»

 

Силен, статен, весел вырос мальчик.

Кто был нем, — навеки исцелился,

Кто был слеп, — с тех пор навеки прозрел.

А пшеница в поле у Стефана

Приносила жатву, чуть не втрое.

 

По нашему мнению, легенда эта весьма замечательна; это — прекрасное, в высшей степени благородно задуманное прославление социальной добродетели народа — любви к ближнему, доходящей до самопожертвования; это — торжество истинной, духовной набожности над набожностью дешевой, чисто-наружной, могло произойти только из чистейшего, неиспорченного пониманья религии. Значение этой легенды усиливается еще и тем, что герой ее — дьякон, и стало-быть принадлежит к иерархии самой церкви. Нас не должно удивлять, что мы видим его за плугом: до сих пор еще в небольших селах турецко-христианских провинций Турции, и у нас в России, священники, дьяконы и дьячки сами обрабатывают землю.

Таким образом в жизни и воззрениях сербского народа элемент социальный очевидно преобладал над религиозно–обрядовым. С основной идеей приведенного выше сказания о дьяконе Стефане совершенно согласны легенды о добродетелях, которыми приобретается блаженство неба, и о пороках, которые низводят в ад. Нигде не стоит на первом плане строгое последование церковным уставам, нигде не идет речи о наружном богопочитании. Везде выступают вперед обязанности семьянина, хозяина, гражданина, обязанности любви к ближнему, исполнение которых приносит счастие, а небрежение ими — осуждает. Когда родная мать св. Петра просила своего сына пустить ее в рай, он должен был запереть перед нею врата обители блаженных, «потому что она никогда не напоила жаждущего, не накормила алчущего, не одела нагого, не оделила слепого, и никогда ничего не пожертвовала для спасения души своей, кроме ничтожной пряди льна, да и ту разделила на троих, и потом никогда не могла забыть этой жертвы». Таким образом не безбожие, а безчеловечие обратилось в упрек ей. В другой легенде, св. Николай и Илья, исправляющие, совершенно сходно с эллино-римским мифом о Хароне, должность перевозчиков через что-то в роде Стикса, сажают в лодку свою толпу теней, желавших перевезтись на ту сторону, в рай. Из целой толпы они прогоняют только трех, как самых великих грешников: один потребовал своего кума к суду, другой жил в постоянной вражде с соседом, а третий замарал честь девушки. За эти преступления против общества, дома и семейства, по понятиям сербов, уже нет искупления. Последуем за св. Марией в ад и увидим, как тяжело наказывается там небрежение этими тремя святынями, даже в  частных случаях. Заметим еще и то, что св. Мария, вместе с которой мы спустимся в преисподнюю, не имеет ничего общего с матерью Спасителя; это так-называемая «огненная» Мария, Огниана, и самая легенда ведет начало из Черногории:

 

Ад

 

Молит Господа Мария Огниана;

«Дай, о Боже, мне ключи от рая!

Дай мне их, чтоб дверь я отворила:

Через рай пойду я в ад кромешный,

Посмотреть как грешники страдают.

Да нельзя-ль кого-нибудь избавить!»

 

Молит так. Господь ей позволяет,

Отдает Марии ключ от рая,

С ней Петра святого посылает.

 

Отворились крепкие ворота,

И идут чрез райскую обитель

Петр святой с Марией Огнианой,

И приходят к пропасти кромешной.

 

И вошли в ущелье адской бездны.

Видят: идут трое по дороге —

По живот пылают ноги у первóro;

До плеча пылают руки у другого;

Голова у трeтьего пылает.

 

Как узрела тó Мария Огниана,

Вопрошает так апостола святого?

«Ты скажи мне, Петр, святой апостол,

Как те трое грешных согрешили,

Что должны терпеть такие муки?»

 

А на это ей святой апостол:

«Расскажу я все тебе, Мария!

Этот друга в бедствии оставил —

По живот теперь в аду пылает; —

Тот из зависти своих соседей проклял —

По плечо теперь рука пылает.

На родного третий поднял руку —

А теперь лицо в огне пылает.

 

Прочь идет Мария Огниана.

Глядь — сидят два старца у дороги,

А с бород так полымя и пышет!

 

Тут опять Мария вопросила

Ты скажи мне, Петр, святой апостол,

Как же эти старцы согрешили?

 

Отвечает Петр, святой апостол:

«Эти старцы были судиями,

На мирском совете заседали;

Да судили-то они неправо, ложно,

Поступали своевольно, брали взятки.

Были оба судьи-лихоимцы.»

 

Прочь идет Мария Огниана;

Глядь — сидит там женщина младая,

А у ней пылают обе руки,

Да не только руки, даже ноги;

На грудях семь змей у ней висело.

 

Тут опять апостола спросила:

«Чтó за грех та женщина свершила,

Что должна терпеть такие муки?

 

А на это Петр, святой апостол:

«Это тоже ты, сестра, узнаешь.

Злая баба та была торговкой,

Да в вино водицу подливала,

Дорогой ценой ту пакость продавала!

Жениху, с которым обручилась,

Изменив, к другому привязалась,

А когда другого обманула —

Злого зелья грешница напилась,

Чтоб плода ей чрево не давало!

Но судил Господь Бог ей иначе:

Семь сынов, сестра, он ей назначил!

Семь сынов сосут ей белы-груди,

С ними и пред Господа предстанет!»

 

И Мария мимо проходила;

Идут дальше по заклепам ада.

Глядь — сидит старуха у дороги,

И пылают обе руки-ноги,

А с волос так полымя и пышет!

 

Как узрела то Мария Огниана,

Подошла сама она к старухе

И спросила: «в чем ты согрешила,

Что должна терпеть такие муки?

Не могу ли я тебя избавить?»

 

И в слезах ответила старуха;

«Чтó скажу я, если вместо сердца,

Вместо сердца камень в белой груди?

Меня мать родная проклинала,

А и я над нею насмеялась,

И троих мужей вплоть до могилы

Я вдовой бездетной проводила;

А когда с четвертым породнилась —

Двух сироток в доме находила.

Мне Господь послал их вместо деток!

Одному никак было четыре,

А другому два всего годочка;

Подошли они ко мне ласкаясь,

Подошли, оставили игрушки,

Да я скоро, скоро вместо смеху

На их глазки слезы вызывала.

Плачет старший: дай мне рубашонку,

Дай мне, мама, белую рубашку!

Уж на камень я его столкнула —

Не вставал ребенок, больше с камня.

Плачет меньший: дай мне хлеба, мама!

Накормила я его землею черной (*)!»

 

(*) То-есть свела в могилу, уморила с голоду.

 

И рыдая, грешная старуха

Дальше хочет каяться Марии,

Да апостол говорить ей не дал,

А берет за руки огневые, в

В бездны ада грешницу толкает.

 

Плача вон идет Мария Огниана,

Через рай ко Господу приходит,

Золоты ключи к ногам его слагает,

И сложивши так возговорила:

«Господи! да будет твоя воля,

Приговор твой праведен вовеки;

Мне-ж — позволь за кающихся плакать!

 

Как преступление против семейства, на первом плане стоит в этой легенде легкомысленное расторжение помолвки: грешница, наказываемая так строго, осквернила святые семейные отношения при самом начале их, и потом, противоестественным, произвольным отречением от священнейшего назначения женщины — быть матерью, она делается преступницею против общества. Почти наравне с этим грехом наказываются обман ближнего, зависть, недоброжелательство, судейская продажность, злоупотребление общественным доверием, измена дружбе.

О наказаниях же, какие ожидают уклонившихся от того или другого устава церкви (припомним, на какие терзания обречены канонические преступники в чисто-католической легенде Данта), — о том, чтó ждет в загробной жизни тех, кто не часто ходит в церковь, в постные дни ел мясо, — нет и помину ни в этой, да и ни в какой другой легенде сербского народа. Мало того, в них нет недостатка в иронических моментах, в которых здравому, незараженному понятию о высоком значении семейства и ненарушимости отцовской власти противопоставляются уклончивые, корыстные действия некоторых духовных пастырей и отцов народа. Послушайте например хоть эту драгоценную легенду о том,

 

как император Константинос от греха и очищался

 

Торжествует император Константинос

Честный день весеннего Егорья,

День цветов торжественно справляет (*).

 

(*) Егорьев день, праздник весны, совершается сербами очень торжественно. В этот день, по словам Караджича, мужчины купаются рано утром, еще до восхода солнца, в первый раз на чистом воздухе. Девушки и женщины ловят с мельничных колес воду, которой они приписывают чудодейственную силу сгонять с тела всякие недуги, кладут в нее на ночь разные травы и цветы, особенно зорю (ligusticum, leristicum L.) и потом купаются в речке куда предварительно накидают зелени, цветов и молодых берез. До егорьева дня нельзя не только рвать, но даже и нюхать зори; в этот же день всякий должен иметь из нее букетик: молодые мужчины на шляпе, а девушки за поясом; бараньего мяса тоже нельзя есть (обычай, который есть и у турок! пока священник в день святого Егорья не благословит перед церковью молодую, украшенную цветами и восковыми свечами ярочку, за что и получает в награду баранью шкуру. Не мешает также в егорьев день побольше качаться, бороться и спать; последнее предостерегает на весь год от головной боли. Но главную роль играют на этих праздниках торжественные обеды. Прежде они давались сербскими царями и вельможами с баснословной роскошью. Не быть гостеприимным в этот день считается большим грехом, чернейшею неблагодарностью против самого Бога, как подателя всех благ.

 

Три стола воздвигнуть приказал он,

Как один-то из чистого злата,

Как другой из серебра литого,

Из вощеного самшита (*) третий.

 

(*) Самшит дерево —buхus semper virens.

 

А за стол из золота литого,

Сели все четыре патриарха,

С ними вместе сербские владыки (*).

 

(*) Архиереи.

 

А за стол из серебра литого

Сели вместе тридцать три монаха,

А за стол из гладкого самшита

Село триста юных самоучек (*),

 

(*) Djeсе samouce. Это название, усвоенное для молодых людей, посвятивших себя священническому образованию, произошло вероятно из прежнего, а большею частью и теперешнего недостатка в высших училищах; вследствие чего молодые люди, готовившиеся в духовное звание, выучившись при каком-нибудь монастыре писать и читать, доходили до всего своим умом. Слово это вполне соответствует еврейскому понятию bаchur.

 

Между них один был всех моложе.

Вот уселись набожные гости

Наслаждаться трапезою пышной;

И встает тогда царь Константинос.

Он встает с высокого престола,

С головы золот венец снимает,

И к гостям честным с престола сходит.

 

Преж всего к злату столу подходит,

К четырем премудрым патриархам

И двенадцати честным владыкам.

Преклоняет царь главу свою смиренно,

Говорит к церковным государям;

«Бог спаси вас, киры-патриархи,

Да и вас, достойные владыки!

Не хотите ль грешнику поведать

Как ему очистить свою душу,

Искупить лихое злодеянье?

 

Знайте: я — великий этот грешник!

На отца я, Бога позабывши,

Наложил когда-то эту руку:

А теперь в раскаяньи великом,

Искупить хотел бы окаянство…»

 

Говорят на это патриархи.

С ними все епископы-владыки

(Верно все об милости царевой

Да о выгоде своей они радели,

А до правды мало было дела!):

«Блеск корон, великий император,

Всякий грех с твоей души снимает!

Прикажи сковать венцы из злата,

Драгоценным каменьем украсить,

И вели отдать нам патриархам,

Да и нам двенадцати владыкам,

И простит Господь твою ошибку!»

 

Выслушал их речи император;

Поклонившись в пояс, повернулся;

Ко второй он трапезе подходит,

Где сидели тридцать три монаха.

Здесь он также голову склоняет,

Говорит честным отцам монахам:

«Вы отцы премудрые монахи,

Не хотите ль грешнику поведать,

Как ему очистить свою душу,

Искупить большое злодеянье?

Знайте — я великий этот грешник;

На отца, забывши страх господень,

Наложил когда-то эту руку;

А теперь, в раскаяньи великом

Искупить хотел бы окаянство…»

 

B ему ответили монахи,

«Свет земли, великий Константинос!

Искупить грехи твои нетрудно

Утверди ты грамотою царской

Всем нам ровно тридцать три прихода,

Да построй ты белую обитель,

Учреди в ней трапезу монахам:

За тебя они молиться будут,

И тогда — простится твой проступок!»

 

Выслушал монахов Константинос,

Поклонился, молча прочь отходит,

Ко столам вощеного самшита.

Здесь он также голову склоняет.

Говорит всем юным самоучкам:

«Школяры, младые самоучки!

Не хотите ль грешнику поведать,

Как ему очистить свою душу,

Искупить большое злодеянье?

Знайте — я великой этот грешник;

На отца, забывши страх господень,

Наложил когда-то эту руку;

А теперь, в раскаяньи великом,

Искупить хотел бы окаянство!…»

 

Но молчат все триста самоучек,

Ни один суда изречь не смеет.

Но тогда меньшой школяр поднялся,

И не думая о милостях царевых,

Вспомянул одно господне слово,

Говорит державному владыке:

«Ты венец наш, славный император!

Чтó желаешь, — то сказать не трудно,

Не легко-то только грех очистить.

Ты построй-ка малую избушку

Из сосновых, из смолистых бревен,

Да обмажь ее смолой да дегтем,

И запрись в ней, свет-царь Константинос,

Запершись положи в уголочки,

В уголочки угольев горячих,

И сиди от вечера до утра?

Если выйдешь, царь, ты невредимым —

Окаянство значит отпустилось.

 

Как услышал кесарь эти речи,

Он не мог от гнева удержаться;

Приказал ту хижину поставить,

Приказал обмазать дегтем, салом,

Запирал младого самоучку,

Запирал избу со всех уголочков,

И изба всю ночку прогорела.

 

Рано утром вышел император

Посмотреть сгоревшую избушку.

Кроме пепла ровно ничего-то

 

От избы сосновой не осталось,

А у пепла юный самоучка —

У него в руках псалтирь большая,

И поет он, громко славит Бога

Что его средь полымя и дыма

Сохранил он здраво, невредимо…

 

Император чуду удивился,

Приказал избу другую ставить,

Сам садился, зажигал с углочков,

До утра избушка пламенела…

Рано утром, еще до рассвета

На пожар приходит самоучка .

Посмотреть, чтò сталось с государем . .

Кроме пепла ровно ничего-то

От избы сосновой не осталось,

И царя тот пепел покрывает

С головы венчанной до сандалий.

Так душа царева очищалась

От греха лихого окаянства…

С той поры стал праведником кесарь:

Он питал голодных пищей,

Он поил шитьем кто жаждал,

Одевал нагих в свои одежды,

Защищал всех бедных, притесненных —

До конца рука святой осталась!

 

Еще раз приговор здравого народного смысла торжествует над пристрастным и своекорыстным приговором. Сильный император подчиняется ему наравне с последним из своих подчиненных. Как тому, так и другому должны быть одинаково святы семейные узы, и только самое жестокое покаяние может искупить того, кто осмелился возстать против отеческой власти, выше которой, по понятиям южных славян, только одна власть божия…

Круг сербских легенд не ограничивается одним семейством в собственном значении этого слова; он гораздо шире. К семье серба принадлежат не одни родственники крови: для него также святы узы восприемничества, кумовства, усыновления и братанья. Восприемничество, которое в нашем новом обществе считается пустою формальностью, налагает на серба обязанности, которые разве немногим чем меньше обязанностей отца к сыну. Выбрать кого-нибудь кumovati есть величайшая честь, знак величайшего доверия выбирающего к избираемому. Отказаться от этой чести считается почти грехом. Употребить это доверие во зло считается самым постыдным делом. Вот чтó говорит о святости кумовства черногорская легенда о

 

Манойло, который продает своего крестника

 

Собрались две матери младые

Как одна-то стройная гречанка,

А другая смуглая влашанка.

Идут обе по дороге к куму,

По дороге к Грчичу Манойлу;

И несут они с собой младенцев —
Волошанка смуглая сыночка,

А нарядная гречанка дочку.

 

И счастливо в белый двор Манойлы
Матери младые приходили,
И счастливо ж деток окрестили.

Но на утро, на другой день рано,
Говорит гречанка Манoйло:
«Слушай, кум мой Грчиче Манoйло!
Подмени мне мерзкую девчонку —
Ты подбрось девчонку волошанке,
Да отдай мне мальчика-сыночка.

Я клянусь христовой милой верой
Заплатить за это чистым златом!»

 

Обольстила (Бог ей будь судьею!)

Та гречанка Грчича Мaнойло, —
Подменил он крестников-младенцев.
А потом две матери вставали,

Обе шли своим путем дорогой.

 

А когда на гору поднимались,

Плакать стал младенец волошанки

С страхом слышит матерь крики боли,
И садится на краю дороги,

Да берет младенца из пеленок…

А в пеленках девочка лежала.
Разозлилась злая волошанка,

И на камень бросила младенца,

А изо-рту так и хлыщет пена!

 

Собралась она опять к Мaнойле.

И пришедши ко двору Манойлы,
Заломила в горе белы руки,

И рыдая громко завопила и

«Грех тебе от Бога, Грчич Манoйло
Так за злато крестника ты продал?
Заплати за то тебе Иована!» (*)

 

(*). Св. Иоанн-креститель считается у сербов покровителем восприемничества. День, в который православной церковью чтится память этого святого, считается у сербов таким великим праздником, что солнце три раза останавливается в этот день на небе, проникнутое святостью торжества и уважением к угоднику. Поверье это очевидно произошло из того, что иванов день — один из самых длинных июньских дней.

 

А на то Манoйло ей клянется,
«Нет, кума, я этого не делал;
— У него ребенок на коленях —
Или то не плоть моя родная?»

 

И идет от кума волошанка
И идет домой с пустою люлькой.
На коня гнедого Грчич садится,
Едет, скачет ко двору гречанки,
И велит ей золото отвесить.
Возвращаясь с золотом тяжелым,
Едет тихо через лес на гнедке,
На дороге видит он ягненка.

 

«Отстал знать от родного стада» —
Грчич подумал — «черненький ягненок».
Наложил стрелу он на тетиву

И убил ягненка молодого.

И с коня усталого он сходит,
Зажигает хворост, жарит мясо,

И в лесу обед себе готовит.

От бедра же жирные кусочки
Он в мешок овсяный свой бросает,
Привезти домой к жене их хочет.

 

На коня вскочил Грчич, едет дальше.

 

Издалека белый двор завидел;
Как жена навстречу выбегает,
Да ломает руки, громко плачет.
Как увидел то Манойло, закричал ей
«Чтó случилось? Говори, жена, скорее!»

Горько плача Грчиха отвечает:
«Сын-то наш, наш сын единородный,
Обратился в черного ягненка…
Обратился, в лесе заблудился!»

 

— Горе мне! воскликнул Грчич Манoйло: —
Я в кустах нашел того ягненка,

Да убил его стрелою быстрой

И к обеду жарил, приготовил,

И тебе привез кусок от ляшки ..»

Лезет правою рукою Грчиха,
В овсяной мешок, за тою ляшкой —
Глядь — рука ее родного сына!
И рыдая падает на землю;
«Посмотри-ка, вот тебе награда,

За продажу крестника родного!

Без следа твой род со свету сгинет!»

 

Вот что было. Помолитесь Богу,
Чтобы впредь того же не случалось.

 

Одним из отличительных элементов южно-славянского племени составляет дружба, узы которой для серба даже святее уз родства крови, потому что «братанье» основано на свободном выборе любящихся, тогда как родство крови есть дело случая. Серб не знает ничего постыднее, ничего бесчестнее измены другу. Покровителем дружеских союзов считается все тот же Иоанн–предтеча, товарищ детства и друг Спасителя. Стоит только во имя св. Иована предложить дружбу самому злому врагу, чтоб он стал вам самым верным другом. Отвергнуть предложенную таким образом дружбу считается позорным злодеянием. Как строго наказывается измена кумовству, мы уже видели из предыдущей легенды; какое высокое понятие имеет народный дух о дружбе, может показать следующая легенда, тоже черногорского происхождения.

 

Друзья

 

Жили долго в неразрывной дружбе
Побратимы Муйо да Алийя (*):

 

(*) Мустафа и Али.

 

Так-то дружно жили, что в знак дружбы
Обменялись милыми конями,

Из-за пояса оружьем светлым.

 

Раз верхом садились оба друга,
Выезжали к берегу морскому,
Чтоб убить там утиц-златоперых.

 

Вылетал у Муйо серый сокол,
У Алийи был перепелятник.

Громко крикнул Муйо:  «сокол добыл!»

А Алийя : «нет, перепелятник!»

 

Крепко это Муйо огорчило.

Вот потом друзья на землю сходят

И садятся под зеленой елкой.

Студено вино пьют в хладной тени;

От вина под елкой засыпают.

 

И увидели то на море три вилы;

И большая меньшим говорила :

«А друзья-то право неразлучны,

Никогда поссориться не могут!

Той из вас, что тех друзей рассорит,

Дам сейчас я сто златых цехинов».

 

То меньшая вила услыхала,

Белы крылья тотчас распустила,

Опустилась к Муйо, к изголовью,

Стала плакать горькими слезами;

Слезы щеки Муйо прожигали.

 

И вскочил он словно сумашедший.

Над собой красавицу увидeв…

Будит друга громкими речами:

«Встань Алийя, ко двору поедем.

Посмотри, что Бог мне посылает!»

 

Быстро Алий вскакивал на ноги :

«Как! кричит он: — чтоб твой мозг изсохнул!

У тебя так две теперь уж будет,

А у друга ни одной, как прежде?»

 

Никогда так Муйо не было обидно.

Из-за пояса он выхватил свой ханджур —

И прошел булат сквозь сердце Али:

 

И упал Алий тут навзничь. Муйо

Тотчас сел на белую кобылу,

Поднимает красную девицу,

И домой сбирается с ней ехать.

 

Ржет над Али лошадь вороная,

Жалобно ржет возле господина.

Горько так не плачет брат о брате!

 

Как услышал Али это ржанье,

Умоляет друга, со слезами:

«Муйо, слушай! друг ты и изменник !
Поверни, ты белую кобылу

Да возьми, конечка-сиротинку,

Чтобы стон в лесу не раздавался,
Чтоб дурная слава не ходила

По земле об муйиной измене.
Повернул свою кобылу Муйо,

Под устцы берет он лошадь друга,
Чародейку на лошадь сажает,

Вместе с нею через лес он скачет.

 

В чаще бора, на краю дороги

Видит он — сидит на камне ворон,
Ворон, однокрылая калека.

«Эй! кричит он ворону-бедняге , —
Чай тебе с одним крылом-то плохо?»
— Ох как плохо ворон отвечает: —
Мне нельзя без крылышка летати,

Так и друг не может жить без друга;
Вот хоть ты бы, Муйо, без Алийи!»
Сам с собою Муйо рассуждает ;
«Дурно, Муйо ! право я боюся,

Что тебе сегодняшняя удаль

Не добром в деревне, отзовется

Коли птицы так тебя ругают,

Так товарищи уж верно не похвалят!»

 

А красавица тихонько шепчет:
«Слушай, Муйо! мы назад вернемся!
Я лечу не этакие раны,

Может-быть спасу тебе Алию!»
Ветер так по полю не летает,
Как назад к Алийи мчится Муйо.
Подъезжая ж к елке, под которой
Студено вино два друга пили,
Оглянулся Муйо на девицу
Посмотреть, куда она отстала,

Глядь — ан конь летит за ним порожний..

 

Муйо пал на землю возле друга…

Да слезами горю не поможешь,

Не вдохнуть ему души в Алийю!

Как увидел Муйо друга мертвым,
Из-за пояса канджар булатный вынул,
И вонзил себе средь белой груди.

 

Дружба считается у сербов неразрывной; по крайней мере мелочные, обыденные размолвки не в состоянии разорвать ее; и нужно вмешательство какой-нибудь сверхъестественной силы, например злой силы вил, чтобы расторгнуть священный союз братанья.

Прочитавши сообщенные нами легенды, нельзя не оценить их глубокой, внутренней связи с жизнью и мировоззрениями того народа, среди которого они сложились. Сербский народ, уже целые столетия оставленный на произвол анархии и вместе с тем необузданнейшего деспотизма, с удивительным чутьем угадал, что единственная опора его национальности остается в прочности семейных отношений, и потому все его песни, все его легенды заняты прославлением домашних добродетелей семьянина — любви материнской, детской, братской и супружеской, честного приемничества, верной дружбы, неподкупной честности; все они поддерживают в народе любовь к национальности, возжигают его храбрость, учат его самопожертвованию за отчизну, свободу и «милую» христианскую веру, и питают в нем непримиримую ненависть к «поганым» притеснителям веры, свободы и отечества, — туркам. Дай-бог, чтобы народные певцы Сербии долго еще не перестали слагать такие легенды!

 

«Время», №X, 1861г.