Xарактеристические картины

Xарактеристические картины.

 

 

…… Я видел его — и ничего жалостнее, ничего ужаснее не видал я в жизни моей. Согласие в чертах лица было совершенно нарушено; волосы, в короткое время, оскудели; верхняя часть головы как будто расширилась: может быть беспрерывное волнение дум произвело это преобразование! Напротив, лицо, имевшее вид округлой благообразности, сжалось, стеснилось от внутренней судороги и приняло впечатление тaйной борьбы противоположных начал. Глаза…. какие ужасные глаза! Боясь, чтоб душа не изменила, выказываясь в сих зеркалах своих, — он усиливался и успел сделать их совершенно бездушными. Кажется эти глаза взяты у мертвеца и вставлены в живого человека: они тусклы, мутны, немы и часто неподвижны. Его разговор холоден, как человека никому не доверяющего. В словах счет и вес! После каждого слова — задумчивость, поверка; не сказал ли излишнего. — Иногда, однако ж, он хочет показаться веселым, беззаботным, разговорчивым…. Но как жалостно изменяет себе эта притворная веселость!… Внутреннее сжатие не позволяет ему ни раскрыться до наготы души, ни действовать по свободе воли. Он говорит иногда смешное, от которого и сам и другие задумываются; улыбается, но улыбка, обезображивая только посинелые, искошенные уста, замирает на них. — В самой походке его видна твердость, но нет ни меры, ни свободы, ни плавности. — Его никто еще не обвинил, но он представляется уже преступником; у него никто еще не отнял ни богатого дома, ни прислуги, ни пышности; еще чаши пенятся и хрустали блещут на его столе; но он кажется уже беднее последнего нищего. Чрезвычайно внимателен он ко всем внешним отношениям: учтив до бесконечности, хотя вообще поведение его отзывается искуственностию, механизмом. Он наведывается о всех условиях, касательно времени и места и, проникнутый чувством важной виновности, крайне остерегается провиниться в мелочах. Но сколь ни усильно, сколь ни искусно иногда бывает поддельно-равнодушным, однако весь он есть ничто иное, как одно великое противоречие — чувства внутреннего со внешними обстоятельствами. Бывают минуты, в которые можно подумать, что он уже послышал голос седьмой трубы, вызывающий человечество из тайны гробов и тления пред Великого обличителя.

 

Из косого, решетчатого полуокна, в толстой стене, пробивался луч белого света, который резко оттенял темноту бедной комнаты и желтую измятую солому, посланную в угле, затканном паутиною.

На этой соломе, в этой тюрьме, за железными замками, решетками и запорами, лежала она. Бедное платье, почти рубище, было надето опрятно и благопристойно. — Волосы, которых каштановый цвет миловидно оттенялся желтизною соломы, тщательно подобраны и уложены над челом открытым. На белом, округлом лице, и при изнурительной жизни, вспыхивал, порою алел румянец. Уста имели вид весенней розы, застигнутой холодным утром; карие, ясные глаза, полны были какого-то элея подобного тому, который таинственно сгорает в храмах или теплится в неугасимых лампадах под сводами надмогильными. В этих глазах сияли две искры, как два остатка великолепного, праздничного освещения. Всматриваясь ближе, узнаешь, что это искры веселого, внутреннего самодовольствия, радости…. Но как она могла, как смела закрасться в сие место плача, в место страдания, в душу обвиненной?… Есть тайны, которые непонятны понимающим одни внешние отношения. Следуя далее за сими искрами, в чертах лица, видишь необыкновенное согласие, ненарушенное ни обвинением, ни приговором. Что же душа бедной узницы? Посмотрим ее в те минуты, когда лукавство внешнего не мешает выказываться внутреннему. Во время сна, она улыбается прелестно, тихо шевелит устами, произносит слова полувнятного лепета — и этот лепет, это умилительное шептание есть — или, привет или молитва. Иногда кажется она младенцем, играющим в родительском доме, иногда молельщицею, которая одна, на коленях, в древнем монастырском храме, напоминающем зодчество Готов и Мавров, освещенном чудесно сквозь раскрашенные решетчатые стекла, смиряется до земли и возносится до неба. И в часы бдения, когда видят ее на молитве, лицо ее цветет и уста, кажется, видимо разговаривают с невидимым. Являются и слезы, но они не жгут, не иссушают ланит: они также наряжают ее миловидное лицо, как свежие капли осенней росы, неприметно округляющиеся на пунцовых ланитах махрового мака. Она все потеряла — и кажется еще богата! Унижена и возвышается, как пальма! Презрена но не презирает; гонимая не злобствует и, поносимая, терпит и молится!… Я желал бы ее сравнить с Иоанною, девственницею Орлеана, готовящеюся к незаслуженной казни; но по миловидным, почти младенческим чертам, я охотнее сравниваю ее с соименницею знаменитой воительницы — с несчастною Грей. — Отчуждив все воли, все прихоти чувств, и в самом вывешенном и размеренном участке пищи, она наблюдает еще умеренность. Тело ее более и более, так сказать, проникается душою. Отторгнутая от всего земного, она пресыщается небесным и оправдывает сказание о камне Болонском, имеющем свойство впивать и удерживать лучи света. — Оттолкнутая миром, она за6ывает о его жизни искусственной, о его мелочных и важных отношениях. Даже великие условия времени и пространства не существуют для нее: она никогда не наведывается о часе, пребывая и действуя, как дозволяет сила вещей и свойство обстоятельств, ее окружающих. Так можно жить и в уничиженнейшем положении на земле, когда только нет разногласия между совестию и умом, когда душа полна невинности и свежего детского бытия! Так в презренном месте, под безобразною почвою гниющего болота, таится родник свежей, целительной воды! —

 

 

Ф. Глинка.

Невский альманах, 1829 год