Благотворительность и тщеславие. (Арабская сказка)

Автор: Неизвестный автор

 

 

Благотворительность и тщеславие.

Арабская сказка.

 

Абул-Бедир, любимец пророка, провождал жизнь свою в уединении и размышлении; это усовершенствовало его справедливость и человеколюбие. Слава о его святости привлекала множество правоверных к его пещере. Вельможи приходили изыскивать откровений будущности, несчастные— обретать советы и надежду. Абул-Бедир, внушенный вечною премудростию, проникал в сокровенные раны каждого и умел излечать их.

Однажды, прелестнейший из жителей Багдада, великолепный Гассан, пришел к пещере пустынника; печальное облако омрачало взор его; благородное и гордое чело его ознаменовывалось горестию; все показывало, что Гассан несчастлив. „Отец мой, сказал он, я имею нужду в мудрых твоих советах: несметные сокровища оставлены мне моим родителем; драгоценные жемчуги и каменья наполняют сундуки мои; огромные чертоги, очаровательные сады, коим бы могли позавидовать и самые Калифы, принадлежат мне; верблюдами моими покрыты пути Индии; все гавани наполнены моими кораблями; и со всем тем, я не имею ни одного часа веселого!»

Абул-Бедир улыбнулся, и пожав руку молодого человека, сказал ему: „В кругу твоих владений есть множество несчастных; о сын мой, облегчи участь их; и счастие твое родится от их улыбки! Знаешь ли ты Гулькема?“ . . . —

Того, которого народ называет мудрым и благодетельным? — „Его самого. Подражай Гулькему, сын мой, и ты будешь счастлив! . . . О! Гассан, внимай словам моим: Гулькем обрел истинное блаженство; подражай ему!“

При сих словах старец отпустил молодого человека, который медленными шагами возвращался в свое богатое жилище, отстоящее на два дни езды от Бaгдада. Недалеко от него возвышался дом мудрого Гулькема, коего ворота, расположенные по всем дорогам, его окружающим, были всегда растворены. Прекрасные пальмовые деревья осеняли дом; под тению оных сделаны были дерновые скамейки и проведены журчащие ручейки; в средине дома устроена огромная зала, устланная коврами и мягкими подушками, для отдохновения утомленных путешественников. Сто невольников жили в домиках, окружающих жилище Гулькема и по повелению их господина приглашали странствующих: напоить их верблюдов в источниках Гулькема, отдохнуть в его залах, вкусишь его хлеба, утолить жажду молоком овец его. Во внутренности дома, молодые девушки подносили плоды и шербет, приуготовляли купальни и восхищали своим пением и шанцами до тех пор, пока сон смыкал отягощенные их вежды.

На другой день, пихая гармония пробуждала путешественников. Купальни подкрепляли и возвращали силы их; они продолжали пуп свой; и на звание Гулькема доброго, Гулькема счастливого, Гулькема мудрого, произносимое на всех языках, перелетало во все концы вселенной.

Гассан, лежа на мягких его подушках, внимал сим подробностям. Долго обдумывал он, способна ли жизнь Гулькема составить его счастие? Так! вскричал он вдруг, блаженство мое несомненно; имя мое прославится в свете благодарностию и удивлением; житель снежных вершин Уральских будет благословлять жизнь в своей хижине, и даже в Аравии сыны Измаила скажут: Аравитянин щедр, но Гассан еще его щедрее!

Сказал, и в минуту посылает работников под предводительством искусных Архитекторов в ту сторону Багдада, где многочисленные дороги, ведущие к морю, соединяются. Там, говорит тщеславный Гассан, я скорее прославлюсь: волны океана разнесут славу мою во все стороны, и тогда, как имя Гулькема исчезнет в бедных хижинах, мое будет греметь в Царских чертогах.

Между тем, как он предавался сим надменным мечтаниям, огромный мраморный дворец гордо возвышался; сто врат его окружали. Четыреста черных невольников, великолепно одетых, охраняли входы, и приглашали странников посетить замок Гассана и отведать его хлеба соли.

Водоемы из драгоценного мрамора находились в средине замка; и молодые невольницы, столь же прелестные, как Гурии пророка, предлагали путешественникам в оных освежаться; громкая музыка беспрестанно гремела в замке; и по утру, при отпуске, каждый странник получал в подарок богатый ковер, где имя Гассана было выткано; над дверями сего прекрасного здания была надпись золотыми литерами: Гостиница для путешественников Гассана, щедрого благодетеля людей.

Жители Багдада стекались толпами и удивлялись великолепию Гассана; странники посещали его гостиницу.

Гассан, наконец, был счастлив. Он гордо прогуливался под тению своих пальм, показывал чужестранцам редкости своих чертогов, каждое утро принимал их благодарность и провожал их довольным оком в долину до тех пор, пока новые путешественники привлекали его внимание.

Однажды, в полдневный зной, старик, покрытый пылью, проходил близ замка. Он, остановясь в некотором расстоянии, прочел надпись над воротами; беглым взором окинул красивые пальмы и мраморные скамейки, поставленные под тенью их. Гассан подошел к нему.

— Не хочешь ли отдохнуть, старик? . . . . „Как может осмелиться несчастный, подобный мне?“— Разве ты не читал надписи? — „Читал . . . но возможно ли, чтоб несчастные имели доступ в столь великолепное жилище?“ — Не опасайся ничего, старик! Гассан, подобно солнцу, всем равно благодетельствует.

Старик с боязнию приближился. Он остановился у мраморной скамейки и не прежде сел на нее, как когда уже его принудил к сему один из невольников. По сделанному знаку Гассаном, невольник пригласил странника следовать за ним в замок, показал ему все красоты оного; молодые невольницы приготовили ему купальню; стол, наполненный вкусными яствами, подкрепил его силы; и на другой день, отпуская его, невольники дали ему сто золотых монет и шелковое платье, говоря: иди с миром старик, и благословляй имя благодетельного Гассана.

Гассан ожидал его по ту сторону пальм, Ну, старик, сказал он, обманул ли я тебя, прославляя щедрость Гассана? — О молодой человек, слова твои справедливы, и превзошли мое ожидание: взгляни на сие золото и богатое платье; это подарок щедрейшего из смертных.

Гассан вполне наслаждался собственными похвалами. Он проводил путешественника до ближайшей деревни. Переходя долину, осененную деревьями, где, по его приказанию, поставлены были невольники, чтоб отнять у старика сто золотых монет, и дать ему случай умножить его удивление, возвратив ему двойную сумму. Вдруг на них нападают; Гассан, притворяясь, защищается; но разбойники окружают старика, приставляют кинжал к его груди. Оставьте жизнь мне, кричит он, дрожа: вот сто золотых монет; щедрый подарок благородного Гассана! возьмите их и отпустите меня.

Невольники взяли кошелек; но как они рассматривали его платье, то старик поспешно снял его и им отдал. — Нет ли еще чего у тебя драгоценного, говорили они ему, его обыскивая.

О, из жалости, сказал старик, упадая к но гам их, не отнимайте у меня сей последней золотой монеты! . . . (Он вынул тогда, старательно завернутый цехин). Лишите меня скорее жизни!

Старик, обращая к ним сию просьбу, обнимал их колена. По знаку Гассана невольники удалились.

Убежим скорее, сказал старик вставая, что бы они опять не возвратились . . . Слава Богу и пророку, что они помогли мне спасти сию золотую монету!…

— Возвратимся к Гассану, сказал Гассан сам; он вознаградит тебя.

— Нет, нет; возразил старик, удвоивая шаги свои; я не хочу подвергнуть себя в другой раз опасности, лишиться моего сокровища!

— Но что делает, для тебя, сию монету столь драгоценною?

— О молодой человек! в глазах моих ей нет цены: это подарок Гулькема доброго, мудрого Гулькема!

— Гулькема! как? . . . . почему же ты так равнодушен к дарам Гассана?

— Потому, что… потому, что… О молодой человек, ты не знаешь Гулькема; но я готов еще десять раз пожертвовать моею жизнию, только чтоб сохранить сие воспоминание лучшего из смертных.

— Но каким волшебством Гулькем умеет при дать так много цены ничего незначащей монете? »

— От того, что его сердце, а не рука мне ее подарила. В один день, проходя близ жилища Гулькема, я увидел его под тению дерев; он вышел ко мне на встречу, дружески пожал мою руку и сказал: добрый день, любезный брат! Такой прием тронул меня до сердца; тихая радость блистала в очах Гулькема. Потом пошли мы с ним под тень дерев; он сел подле меня на дерновой скамейке и, замечая мою горесть, спросил с участием, откуда я, и куда иду. Я рассказал ему о моем несчастии, о потере сына, который оставил Багдад, поехав торговать в Персию, и о смерти коего получил я известие в Испагани. Слезы мои лились при сем повествовании; Гулькем слушал меня также с слезами на глазах.

Я хотел-было взойти в дом его, учрежденный для странников; но он умолял меня пойти в его собственное жилище, находящееся близ гостиницы. Тебе нужно сострадание, утешение и дружба, сказал он; я также несчастлив, как и ты: Всевышний лишил меня единственного сына…. Приди, будем вместе оплакивать потерю детей наших: дочь моя нас утешит; и ты благословишь ее.

Я за ним последовал. Его дочь изготовила стол, подала нам умыть руки и играла на лютне, чтоб рассеять грусть нашу; в первый раз со времени моего несчастия я спал покойно.

По утру, по окончании моей молитвы, Гулькем спросил меня; твой сын не Абидом ли назывался; молодой человек большого росту, прекрасный, черные глаза! . . .

— Точно так. — Слава пророку, вскричал он; и так я могу облегчить совесть свою, от тяготившего ее долгу! . . .

Его дочь тотчас вышла и принесла отцу кошелек с сотнею золотых монет; Гулькем мне его отдал, говоря, что сын мой Абид, во время своего Испаганского путешествия, вверил ему сию сумму, с тем, чтоб мне оную доставить, если , он в продолжении года не возвратится.

Я бы уже давно оную к тебе переслал; продолжал он, если бы нашел верный случай.

Я отказался от подарка, потому что сын мой никогда не имел столько денег, и не езжал по сей дороге. Щедрый Гулькем и дочь его проливали слезы, видя благословенную хитрость их открытою.

Я провел еще день с ними. На другой день, собираясь в дорогу, помолился Богу; взял чалму свою и почувствовал, что она тяжеле обыкновенного. Добрый Гулькем, желая избавишься от благодарности, ночью сокрыл в нее сто золотых монет. Я тайно спрятал кошелек в диван, на коем спал, вынув одну монету, которую сохраню во всю жизнь мою, и наконец ушел, сопровождаемый благословением моих хозяев.

Во все время повествования, Гассановы глаза были потуплены в землю. Он сказал с мрачных видом: от чего же ты принял сто золотых монет от Гассана, отказавшись от Гулькемовых.

Я и сам не знаю, возразил старик задумчиво; может быть от того, что благодеяния Гулькема меня возвышали. Мне казалось близ его, что я также мало уважал деньги, как и он сам; я не чувствовал нищеты, я был счастлив: деньги не умножали блаженства, которое я ощущал, нашед друга. У Гассана, напротив, я сильно чувствовал свою бедность: великолепие его меня унижало, и подарок его был заплатою за мучительное чувство, которое меня тяготило. Его огромный дворец, великолепные залы, благовонные купальни и шелковые ковры приводят в забвение хозяина, — ничто не напоминает о человеке, тогда, как добрый Гулькем, своим смиренным домиком, дерновыми скамейками и услужливыми невольниками, дает понятие о собственном своем жилище. Гассан конечно делает добро, но для своего удовольствия; Гулькем, напротив, имеет в виду одно счастие других . . . . .

„Я Гассан!“ вскричал он, бросив свирепый взгляд на чужестранца; „прощай старик.“ Он кинул ему кошелек, полный золота, и скрылся.

„О небо!“, — вскричал Гассан, ударив себя в лоб; „нищий презирает мои благодеяния, и жертвует жизнию, чтоб сохранить память Гулькема, коего я ненавижу! . . . .“

С того дня мрачная скорбь снедала душу его; блеск пышности померк в очах его; и похвалы пришельцов не трогали его сердца.

„Хорошо, сказал он горделиво, я превзойду его в добродетели, так как превзошел в могуществе.“

С сей минуты он сидел беспрестанно на распутиях, встречал сам путников, называл нищих своими братьями, подавал им воду для умовения рук, или прохладительные напитки; несчастный бросался к ногам его, превознося его доброту, его беспримерную щедрость. „Мое имя наконец прославится,“ — сказал он с восторгом, — „и я скоро буду счастлив!“

Однажды, сидя под пальмами, Гассан взирал довольным видом на памятники своих благодеяний; чужестранец скоро шел по долине; голова его склонялась на грудь; чело омрачено было скорбию и глаза наполнены слезами. Вот несчастный, подумал Гассан; верно он идет сюда. . . Но чужестранец прошел мимо, не обращая внимания на великолепный замок; он не отдохнул под пальмами и не освежал уст из холодных колодезей.

Гассан подошел к нему и пригласил его отдохнуть; однако странник продолжал путь свой. Наконец, убеждения Гассана остановили его; он решился сесть отдохнуть в роще. Гассан спросил его о причине его, печали.

Я называюсь Гелим, ответствовал ему странник. Прекраснейшая из женщин Багдада составляла мое счастие; мы любили друг друга; мы блаженствовали. В один вечер, наслаждаясь прохладою в маленьком садике, находящемся — близ нашего дому, молодая супруга моя пела, сопровождая прелестный голос свой лютнею; я был у ног ее, лежа на цветах, и устремлял на нее взор свой, упоенный любовию . . . Вдруг выламывают дверь сада, и Ибрагим, любимец Калифа, является окруженный невольниками. Жена моя опускает покрывало, и я в трепете подхожу к Ибрагиму, спрашивая о причине его посещения. Я хотел видеть, сказал он, соответствует ли красота певицы приятности ее голоса. По моей просьбе, жена моя подняла покрывало; глаза любимца заблистали. Он отвел меня в сторону и предлагал мне тысячу золотых монет за то, чтоб я уступил ему жену мою. Я отказался. Он повелел своим невольникам увлечь ее силою. Она похищена из моих объятий, не взирая на мои слезы и бешенство. Я побежал просить Калифа; но злодей Ибрагим клялся погубить меня. Предвидя мое намерение, он взял свои меры: ложные свидетели обвинили меня в непозволительных речах против Повелителя правоверных; Кади осудил не выслушав, и меня выгнали из Бaгдада, запретя под смертною казнию в оный возвращаться.

Произнеся сии слова, несчастный закрыл лицо обеими руками, предаваясь живейшей горести.

Несчастный молодой человек, сказал тронутый Гассан, приди ко мне; мой дом будет твоим убежищем; может быть мы найдем средство, облегчить твою горесть; последуй за мною. Он провел его в свои чертоги и в женское отделение. Вот, сказал он, показывая ему молодых девушек, избери себе лучшую; и забудь ту, которую у тебя похитили.

Как ты худо знаешь силу любви, благодетельный Гассан! сказал горестно Гелим; нет! прекраснейшая из невольниц Калифовых не может составить моего счастия, ни облегчить моей горести.

Гассан просил молодого человека пробыть у него несколько дней. В это время он послал верного человека к любимцу Калифову, предлагая ему лучших из своих невольниц в замену жены Гелимовой; но дерзкий Ибрагим велел ему сказать, что если он дорожит своею жизнию и спокойствием, то бы не мешался в сие дело.

Гассан уведомил молодого человека о безуспешности своего ходатайства. Сей поблагодарил его; но решился уехать: соседство Багдада слишком живо напоминало ему его потерю. Гассан убедил его принять кошелек полный золота и расстался с ним, пожелав ему лучшей участи.

„Гулькем не мог бы сделать более,“ говорил сам себе Гассан, провожая его; „я все то исполнил, что мог!“

Спустя несколько времени, носилки, сопровождаемые всадником, остановились перед Гассановой гостиницею. Он выходит на встречу путешественникам и узнает Гелима. О благодетельный Гассан, вскричал он, сходя с лошади и бросаясь в его объятия; я совершенно счастлив! Прими участие в моем блаженстве, так как ты разделял мою горесть: я опять соединен с любезной моей супругою, и спешу с ней из Бaгдада и от любимцов Калифовых.

Жена Гелима вышла из носилок, и все трое сели на скамейках близ источников.

Каким чудом, спросил с живостию Гассан, Ибрагим возвратил тебе твою супругу! —Ах! я обязан сим щедрейшему и лучшему из смертных! Ты конечно знаешь Гулькема мудрого, благодетельного! . . . И не ожидая ответа Гассанова, и не замечая перемены в лице его, Гелим рассказал следующее: Оставя гостиницу Гассана, Гелим пошел, не зная сам куда. Чрез несколько дней он увидел себя под гостеприимной сенью Гулькема. Сей, увидев его проходящего, за ним последовал, притворяясь, будто идет по одной с ним дороге. Великий пророк посылает утешение всем несчастным, (На Воспоке в обыкновении, приветствовать странников текстами из Алкорана.) сказал он, нагнав его. — „Всякому,“ — с горестию отвечал Гелим, — „всякому, исключая меня.“ И в ту же минуту рассказал Гулькему свою бедственную участь. Сей во время повествования нечувствительно привлек его в аллею, ведущую к его жилищу, недалеко от гостиницы. Он просил тогда чужестранца войти к нему в дом. Узнав, что Гассан для него сделал, увы! сказал он, сей благодетельный человек все для тебя сделал, мне остается только просить тебя, провести несколько дней со мною, дабы я мог рассеять твои мрачные мысли. — На другой день непредвиденное дело принудило Гулькема ехать; он убедительно просил своего гостя, не уезжать до его возвращения; Гелим на сие согласился.

Гулькем заехал к другу своему, живущему в соседстве. Я могу умереть в предпринятом мною путешествии, сказал он; поклянись мне, быть отцом моей любезной Зюлимы, попечителем ее имения, ее советником и подпорою. Получа обещание своего друга, он отправился в Багдад. Приехав в сей многолюдный город, он стал на дороге, ведущей к мечети, которую Калиф посещает ежедневно; дождался его и бросился к ногам его. Повелитель Правоверных, сказал он, я имею объявить тебе заговор против твоей жизни, а еще более против твоей чести; но выслушай меня на едине: я назову тебе предателей твоего величия, твоей славы.

Калиф, тронутый необыкновенным красноречием сего человека, соглашается его выслушать и берет с собою во дворец.

Что ты знаешь, сказал он, говори без страха! — „Повелитель правоверных, сказал Гуль кем с мужественною твердостию; ты видишь, я слабый старик, смерти не боюсь, малой остаток дней моих посвящаю тебе; ни какие честолюбивые виды мною не управляют; я лишился единственного моего сына. . . . . имей доверенность к словам моим: народ твой тебя обожает за то, что ты добр; в Истории имя твое, напишется с уважением в числе славнейших Калифов. Но, о потомок пророка! его правосудие присоединит к твоим деяниям и дела твоих любимцев: они под защитою твоего величия и могущества скрывают тысячу дел непозволительных . . .“ И в ту же минуту смелый Гулькем рассказал насильственный поступок Ибрагима с Гелимом. „Сии злодеяния не помрачают ли твоего величия? И так, я доношу тебе на Ибрагима, как на злодея, который покушается на твою славу и твое величие. Поведение его, раздражая сердца твоих подданных, доведет их до пагубного бунта пропив тебя.

Долгое время Калиф рассматривал черты сего почтенного старца, коего взор пылал благородною смелостию. „Кто внушил в тебя столько отважности, чтоб прийти самому на верную гибель?.. сказал он ему. — Надежда, умереть за доброе дело и уверенность в твоей справедливости, Государь! — „Ты произнес сие, старик, и конечно Ангел охраняет дни твои и тебе сопутствует. Ни один из смертных доселе никогда не говорил со мною так смело.» Калиф ударил в ладоши и повелел привести своего любимца.

„Ибрагим!“ сказал он строгим голосом; ,,при первой тобою сделанной несправедливости, я повелю тебе отрубишь голову; провозгласи сие повеление в Багдаде, и сей же час отдай сему старику женщину, которую ты похитил у одного из моих подданных, с тысячью 3золотых монет в вознаграждение.“ — Ибрагим облобызал ноги Калифа, и с сердцем, растерзанным злобою, побежал выполнить его повеление.

Чрез несколько минут привели жену Гелима; и Гулькем, оставляя Калифа, сказал ему: „Твое Царствование есть царствование правосудия, о Повелитель правоверных! Да будет над тобою благословение Бога и пророка.“ В ту же минуту он выехал с молодою своею спутницею из Бaгдада, и чрез два дни был уже у ворот своего дома; там Гелим и дочь его вкушали мирную прохладу.

Великий пророк ниcпосылает всем несчастным утешение, вскричал он, трепеща от радости и поднимая покрывало молодой женщины, которая от сердечного сильного движения не могла произнести ни слова. Молодые супруги упали друг к другу в объятия; слезы, взоры, прерывистые слова, все доказывало восторг их. В сию минуту они забыли о благодетельном старце. Пришед в себя, они хотели броситься к ногам Гулькема; но он прижал их к своему сердцу. О любезные дети! сказал он с нежностию, вы мне ничем не обязаны : счастие ваше слишком вознаграждает меня; я должник ваш!

Он дал им носилки и лошадь, и подал благоразумный совет, в отдаленной стране наслаждаться своим счастием. Он расстался с ними с слезами радости и с довольным сердцем.“

Во время сего повествования, Гассан, с мрачным взором, с озабоченным видом, взирал с завистию на слезы благодарности, проливаемые счастливою четою. Он с прискорбием внимал хвалам, коими они осыпали Гулькема. Горе мне, думал он; доколе будет жив Гулькем, до тех пор я никогда не буду ни велик, ни славен!

„Который ему год?“ спросил он с грубостью „Да продлит Бог дни лучшего из смертных! Ему уж восемьдесят лет. “

Гассан отпустил с холодностию Гелима и жену его, ибо хвалы Гулькема не преставали в устах их.

Может быть люди сии, сказал он, ослеплены благодарностию. Я уверен, что наблюдатель сердца человеческого открыл бы множество недостатков к сем человеке, прославляемом толпою нищих.

Гассан имел в Багдаде друга; одинакий образ мыслей, чувств, а еще более благодеяния привязывали его на век к Гассану. Он препоручил сему другу рассмотреть вблизи и подолее Гулькема, и дать ему верный отчет; друг на то согласился. Несколько месяцев протекли; Гассан писал к нему, чтоб он возвратился — и получил следующий ответ, взятый из алкорана: „Смертный! если ты обрел спокойствие в тени хижины мудреца, не оставляй оной ни за какие сокровища вселенной. — Что ж до меня касается, Гассан, ты послал меня к Гулькему; я живу близ него, знаю его добродетель, люблю его, и счастие мое заключается в благоволении ко мне сего высокого добродетелями человека. Гассан! с горестию говорю тебе, дружба наша разрывается: ибо ты ненавидишь Гулькема. Деяния твои подобны дыму, разносимому ветром; Гулькемовы суть неоцененные сокровища, собираемые небесными Ангелами для вечности.“ Друг Гассанов поселился навсегда близ Гулькема.

Долго держал в руках Гассан письмо своего друга; гнев изображался на лице его. Заприте все ворота моей гостиницы, вскричал он своим невольникам, и истребите надписи! Безумем тот, кто после всего этого будет щедр и гостеприимен.

Ворота были заперты, путешественникам не позволяли отдыхать под тению; и места, доселе оживляемые радостию, сделались столь же унылы и мрачны, как и господин их. Гассан, терзаясь гордостию и завистию, скрывался во внутренних покоях. „Он все у меня похитил, кричал он с горестию: славу, спокойствие, друзей . . . Старик сей, который делает счастие всех к нему приближающихся, родился на мое несчастиe . . .“ Тут взор Гассана сделался мрачен… „Горе ему, горе, может быть, и мне; но злодей умрет!“

Он надевает невольническое платье, скрывает кинжал под платьем и отправляется в жилище Гулькема. На дороге встречает он множество путешественников, превозносящих хвалами Гулькема. Все благословляли имя Гулькема; Гассаново же никто не благословлял, не произносил, точно как бы оно и не существовало.

Гнев его возрастал при каждом шаге. Наконец, он достиг своей цели; он подле жилища Гулькемова отдыхает под тенью пальм. Невольник подходит к нему и радушно предлагает свои услуги. Он отвергает их с суровым видом и спрашивает: где Гулькем? . . . Его нет здесь, ответствует с тихостию невольник; он завтра возвратится. Если тебе нет крайней необходимости говорить с ним — он не любит выказываться; нам поручено выполнять все требования гостей его. Гассан дал невнятный ответ и задумчиво скрылся в рощах. Изгибистая дорожка привела его к небольшому домику, покрытому пальмовыми листьями: два тамарина, покрытые цветами, осеняли его; перед домом струился чистый источник. Молодая девушка сидела на дерновой скамейке; лютня лежала подле нее; в руках у нее был свиток, который она, казалось, читала с глубоким вниманием.

Скрывшись за розовым кустарником, Гассан рассматривает, удивленным оком и с тронутым сердцем, прелестную незнакомку. Он неподвижен, гнев его утих, мщение угасло; душа его полна красавицею. Он приближается, кустарник зашевелился, и легкий шум сей привлекает внимание молодой девушки. Она поднимает на него большие черные глаза свои, с поспешностию свертывает свиток и встречает Гассана. Ты, чужестранец! сказала она голосом подобным лютне и с прелеcтною краскою на лице, — не хочешь ли взойти в жилище отца моего?… Откуда ты странник?… Из гостиницы Гулькема. — Все, что мы ни имеем в нашей хижине, предлагаем тебе от доброго сердца. — Ах, я предпочитаю это всем сокровищам Гулькема! Молодая девушка улыбнулась. . . . Ты слишком добр, чужестранец . . . . но . . . . не желаешь ли ты войти! — Ах, останемся здесь под прохладною тенью. — Как тебе угодно, чужестранец; отца моего нет дома, но ты будешь моим гостем.

Молодая девушка сажает Гассана на скамейку; входит в дом; выносит корзинку с спелыми плодами и яствами, и сосуды с молоком и водою, ставит пред молодым человеком, который взорами следует за всеми ее движениями; она села подле него, уговаривая его, утолить голод.

Гассан, повинуясь ей, взял лютню и умолял молодую девушку играть на ней. Она тотчас взяла инструмент, и открыла прелестную руку белизны необыкновенной. Она играла на лютне и пела так приятно, что молодой человек был вне себя от восхищения. Он не мог воздержаться, чтоб не вскричать: о прелестная девица! ты превосходишь красотою Гурий пророка, и пение твое восхитительно! Молодая девушка покраснела, и просила Гассана играть на лютне в его очередь. Он взял лютню, и сладкие звуки, им извлекаемые, привели ее в тихий восторг; она с приметным волнением внимала пению незнакомца. Голос твой трогателен и нежен, чужестранец, сказала она с милым смятением; ты поешь превосходно! — В твоем присутствии, самый посредственный музыкант будет извлекать звуки божественные, прелестная дева! — Оба они замолчали и слушали биение сердец своих.

Чтобы избегнуть пламенных взоров Гассановых, молодая девушка опускала глаза, краснела и в рассеянии рвала праву, покрывающую скамейку; ее смятение ежеминутно умножалось; несколько раз молодой человек покушался взять ее руку, лежащую на ее коленях, и она не смела отнять ее. Быстро солнце скрывалось за пальмовыми деревьями. — Гассан трепетал; глубокие вздохи вырывались из груди его; с неизъяснимым смятением он сказал тихим голосом : „прекраснейшая девица!….“ Вот отец мой, вскричала вдруг молодая девушка, желая избегнуть столь опасной беседы. . . В самом деле, величественный старец, украшенный сединами, к ним приближался. Он поцеловал в лоб молодую девушку и, поклонясь дружелюбно Гассану, просил его сесть, и спросил об его имени. Меня зовут Надиром, отвечал Гассан, желая остаться неизвестным. И так, Надир, за чем же ты пришел сюда? чего ты ищешь? — Я хотел лично уверишься, точно ли Гулькем, коего называют добрым, щедрым, мудрым, заслуживает столь пышные названия, приписываемые ему толпою?. . . — „Люди, коих он накормил, одел, успокоил, конечно имеют некоторое право так называть его; но я сомневаюсь, чтоб он сие в самом деле заслуживал,“ отвечал старец, улыбаясь. — Ах, слава Богу! и так ты думаешь? . . . — Я даже имел случай несколько раз быть недоволен Гулькемом. — Ты! так ты его знаешь? . . . — Совершенно. Я был товарищ его с детства, поверенный всех его сокровенных мыслей . . . — И ты думаешь, что он не столько добр, справедлив и благороден, как об нем рассказывают? — Сохрани меня Боже! Молва слишком увеличила дела его.

Слава Богу и пророку, продолжал Гассан в жаром, обнимая старца; и я также имею право быть недоволен Гулькемом.

Приди в мое жилище, возразил спокойно старец; я вижу, что мы скоро будем друзьями. Ты любишь правду, пойдем со мной, Надир; ты мне скажешь, в чем Гулькем виноват перед тобою, а я его познакомлю с тобою.

Они вошли в дом, где все было чисто, просто и покойно. Молодая девушка зажгла лампу, подала кофе иностранцу и отцу; окурила их благовониями, и села в недальном от них расстоянии, внимая тщательно их разговорам. Ты мне нравишься, Надир, сказал старец, пожимая руку молодого человека; надейся на меня. Я бы желал, чтобы все, что мне ни принадлежит, ты считал своим. Может быть мне удастся исправить вину Гулькема перед тобою. — Все, что тебе ни принадлежит! возразил робким голосом Гассан, бросая нежный взгляд на молодую девушку. — Все что мне ни принадлежит, повторил старик. — У тебя есть дочь, сказал Гассан. —Молодая красавица затрепетала, с нетерпением ожидая ответа отца своего.

— Ты прав: у меня есть дочь. — Ты мне сказал, чтобы все, принадлежащее тебе, я считал своим. Могу ли назвать дочь твою моею? — Дочь мою? отвечал старик, улыбаясь. Ты говоришь о ее сердце, о любви; это не мое добро, оно не принадлежит мне. — О родитель мой, вскричала девица с нежным упреком; как можешь ты сказать, что сердце и любовь твоей дочери не принадлежат тебе. — Успокойся, я знаю мою принадлежность, и владею твоим сердцем и утешаюсь детскою любовию; но сей молодой человек требует другой любви, которою располагать я не могу.

Гассан бросился к ногам молодой девицы, взял ее руку и, прижимая крепко к своему сердцу: о! говори, вскричал он, произнеси приговор моей жизни, моей участи!

Она молчала, она трепетала; невольные слезы наполняли прекрасные глаза ее. — Говори, милое дитя, реши судьбу его! ласково сказал ей старец. — Родитель мой, вскричала красавица, сердце мое говорит в его пользу…. но… я его не знаю. . . . „Я Гассан!“ — вскричал любовник, забывая все прочее. — Гассан! воскликнули в один голос изумленный старец и дочь его. — Как! ты сей высокий душою, благодетельный, щедрый человек? Сладкое предчувствие моего сердца! повторила девица, бросая нежный взгляд на Гассана. — Добродетель, подобно Ангелам, не может долго скрываться, сказал старец, прижимая к сердцу своему Гассана; да будет благословенно Провидение, приведшее тебя в мое жилище. Но выслушай, молодой человек: ты видел дочь мою только с хорошей стороны; прежде, нежели ты вступишь в какое нибудь обязательство, я намерен открыть тебе ее недостатки. — Они мне будут милы, вскричал Гассан, подходя к юной девице: они верно подобны Ангельским. —Послушай, Гассан, сказала в свою очередь красавица; я смертная и имею нужду в твоем снисхождении; но сердце мое чисто. Родитель мой часто говорит, что чистое сердце есть сокровище: умей заслужить его — Сказав сие, она скрылась.

„Гассан! возразил тогда старец; ты ищешь сердца и руки моей дочери; я не буду противиться ее склонности. Но она не совсем может располагать собою; она зависит от человека, к коему уважение ее равняется с любовию. Сей человек — твой соперник.“— Гассан побледнел. . . . Соперник! Кто ж он? — Его могущество ужасно; ужаснее, нежели ты воображаешь. — Его имя? . . — Гулькем. — Гулькем? . . . О небо! ты произнес приговор ему . . . . .

Гассан сказал слова сии смятенным голосом, трепеща от ярости. —„Но, любезный сын, спросил спарец; за чпо пы на него негодуешь. Он подражает тебе в гостеприимстве. . . За одно сие единомыслие можно извинить его непроизвольные проступки. Что он тебе сделал?» — Отец мой! Гулькем есть мой злой гений, враг моего счастия. Если я намерен сделать добро, Гулькем предупреждает; если я что нибудь предпринимаю, он прежде меня исполняет; если я изобрету что-нибудь полезное, он найдет полезнейшее. Имя его все прославляют; мое в забвении. Он похитил у меня спокойствие, счастие и даже сердце друга моего. — Гассан с живостию изобразил старцу свои оскорбления и тщетное желание, сделаться славным. — „С каким намерением пришел ты в сию страну?“ спросил старец задумчиво. — С тем, чтобы пронзить сердце Гулькема этим кинжалом. Ненависть потухала в душе моей, очарованной любовию; я уже говорил сам себе: что мне нужды до Гулькема и до целой вселенной! Теперь же, узнав от тебя, что он не только затмевает мою славу, но хочет похитить у меня предмет любви моей — я исполню свое намерение; клянусь пророком! мщение мое справедливо…

Гассан вне себя прохаживался большими шагами… Послушай, сын мой, возразил старец, может быть ты и прав: это самое скорое средство избавиться от Гулькема. . . . Он открыл окошко, и указал молодому человеку рощу, освещаемую луною. На этом пригорке, каждое утро Гулькем молится о благоденствии всех человеков. Вооруженный кинжалом, приди сюда до зари . . . . . О чем ты задумался? . . . — О благоденствии человеков, сказал ты? . . . Гассан ударил себя в голову. . . „Скажи, отец мой,, как ты думаешь, точно ли Гулькем истинно милосерд и праведен — Милосерд и праведен единый Бог, сын мой, Гулькем смертный, подверженный страстям. И так завтра… удар верной, — и дочь моя, твоя! Моя! но за чем так поспешно, завтра!… Дай мне время узнать его. . . . Зачем же завтра?— За тем, что завтра ввечеру дочь моя будет его супругою. — Великий Боже! никогда. . . . Пойдем, покажи мне сие место.

Гассан стремительно повлек старца. Оба при свете луны пошли в рощу, где Гулькем ежедневно молился. — Вот место, молодой человек, где ты найдешь завтра своего соперника; сии кустарники скроют тебя от его взоров. Место сие уединенно; старик слаб, двух ударов будет достаточно. — И так! здесь Гулькем молится за всех!… Не можешь ли ты мне указать другого места? протяжно произнес Гассан. — Что тебя останавливает? Ты хочешь наслаждаться один знаменитостию. Величие Гулькема тебя оскорбляет; пока он будет существовать, жизнь твоя будет омрачена сею мыслию. Калифы миллионами людей жертвуют славе своего имени; а ты боишься умертвить одного старика, соперника, неприятеля; того, который завтра будет держать в своих объятиях твою возлюбленную? . . .

Сии последние слова воспламенили Гассана. Смерть ему! сказал он задыхающимся голосом, убегая из рощи. Крупный пот орошал лицо его; колена его подгибались. Мысль об убийстве, терзала душу его; однако он решился умертвить Гулькема.

Весь вечер Гассан был мрачен и задумчив, не взирая на разговоры старца и красоту молодой девицы. Сон его был беспокоен. Еще до рассвета, он услышал голос своей возлюбленной. Вышел и увидел молодую девушку, сияющую прелестями. „Отец мой прислал меня к тебе — сказала она приятным и унылым голосом — поторопить тебя, уверяя, что рука моя будет ныне же наградою за твою решимость . . . . .

„Гассан, я люблю тебя,“ прибавила она с чувством; „не уступай меня другому.» Сказав сие, она исчезла, как птица. Гассан последовал за нею в рощу. Скоро ужасное его предприятие пришло ему на мысль. Он вынул кинжал, с трепетом рассматривал его железо, и вооружась ненавистию, приближился к пагубному месту. Старец не обманул его: он видит человека, в длинной одежде стоящего на коленях, голова его открыта, чалма лежит возле него. Он наклоняется, и белые власы его смешиваются с травою и цветами . . . . Он молит Всевышнего.

Душа Гассана чувствует необыкновенное содрогание. Вот человек, коего он ненавидит; коего поклялся умертвить. Он один, беззащитен. . . . Что останавливает руку ревнивого Гассана? Единая добродетель, последняя, излетающая из сердца человеческого, когда страсти и пороки им господствуют: жалость, дщерь неба, последнее звено мира между человеками. „Нет! вскричал он, бросая далеко от себя убийственное орудие; я не могу! Я превзойду его в великодушии….. Пусть живет он . . . Пусть она принадлежит ему. . . . »

Он оборачивается, и дочь его хозяина с радостными слезами в очах летит в его объятия . . . . . Любезный Гассан, вскричала она, я твоя, твоя на веки!

Гассан останавливается… Гулькем спешит к нему… О небо! это сам его хозяин.

Старец, не давая ему времени образумишься, прижимает его к своему сердцу; осыпает ласками и нежнейшими именами; он говорит ему: „сын мой! мой сын единственный! отныне дочь моя тебе принадлежит; сердце твое великодушнее, нежели ты сам воображал; ты выдержал испытание; слава Всевышнему! Любезные дети! будьте благополучны.“

Гассан, обремененный стыдом, удивлением и восторгом, прижимал к сердцу свою любезную и великодушного старца.

„Простите меня,» вскричал он после долгого молчания, — „я безумствовал; на всегда отказываюсь от ненависти.

Гулькем прощает тебя, сын мой; ибо отдает тебе руку дочери, которую любит более самого себя! Я Гулькем, продолжал старец улыбаясь. — Гулькем! — и Гассан упал без чувств к ногам его. Нет! вскричал он горестно; он не может простить меня! — Неужели ты думаешь, сказала Зюлима, что Гулькем против одного тебя не справедлив и бесчеловечен. Войди в себя, Гассан; я дочь Гулькема, приношу тебе в приданое любовь и прощение моего родителя.

Она поддерживала в своих объятиях молодого человека. Оба упали на колени. Гулькем, возлагая руки на главы их и подъемля к небу глаза, омоченные сладостными слезами: да благословят Бог и пророк — сказал он — два существа, любезнейшие моему сердцу! Гассан! вручаю тебе дочь мою; сделай ее счастливою.

Молодые супруги бросились в его объятия. Редкой человек! — сказал глубоко тронутый Гассан; теперь я вижу, от чего мне ни в чем не было успеха. Ты делал добро людям из любви к ним; а я делал его для себя; будь моим наставником, Гулькем! — Собственное сердце твое наставит тебя лучше, прервал старец; ты уже ныне получил от него прекрасный урок: любовь Зюлимы моей довершит твое счастие. Научись постигать истинное блаженство; ты найдешь средство наделять им и ближних своих; часто от сего незнания человек делается жестокосердым.

Придите, любезные дети, я хочу ознаменовать день сей праздником благотворительным.

 

Княжна Н. В — ая.

Село Чичкино.

1820, Октябрь.

 

 

Новости литературы: Книжка XII, 1825