Евгения

Евгения.

 

 

Статский советник и разных орденов кавалер Аммос Петрович Дроздов, перешедши трудную дорогу ХХХ ти-летней беспорочности, наконец добился давно-желанного местечка, около которого можно было погреть руки: Аммос Петрович чрезвычайно любил эту забаву.

Сделавшись постоянным жителем Москвы, советник не замедлил обзавестись хозяйством: он купил себе в Лафертовской части домик с садом и прудом для уток, пустые места в саду тотчас же засадил цветами и смородиной, дорожки усыпал самым красным песком, на улицу вывел зеленую решеточку и учредил парадный подъезд, над окнами повесил маркизы с разно-цветными полосами, мебель во всем доме расставил собственноручно и протянул узорчатые половики от самого крыльца до спальни. Аммос Петрович крайне любил, в свободное от службы время, расхаживать по своим комнатам, с хлопушкою — для мух и метелкою — для пыли, употребляя беспрестанно то, или другое.

— Чем я не барин? чего у меня нет? — Всего в волю!  Говаривал обыкновенно советник в минуты грациозного употребления метелки и хлопушки, а с некоторого времени стал прибавлять: «пора жениться!»

Аммос Петрович слыл не из последних женихов в Москве- белокаменной: много матушек бредило его достоинствами; он был рослый мужчина, имел полное, круглое лицо — похожее на медный таз; взамену потерянной талии, Аммос Петрович красовался возвышенным животом, весьма приличным для чиновника постоянного места; его высокородие обладал поместьями, родовым и благоприобретенными, и всегда изволил держаться прямо, закинув голову назад и опустя руки в карманы исподнего платья, в которых обыкновенно побрякивали четвертачки и двугривеннички, обильно перемешанные с рыжичками, — (канцелярское название полуимпериала). Матушки зрелых дочек не могли отвести глаз от привлекательных карманов советника, несмотря на их противунравственное местоположение. Солидность Аммоса Петровича не мешала ему иногда соглашаться на предложение хозяйки бала: протанцевать кадриль; правда, что, при этом исполнении светской учтивости, ноги почтенного чиновника гнулись, под тяжестию перпендикулярного корпуса, как тонкие рессоры под грузным экипажем; за то — никто не подавал руки так грациозно как Аммос Петрович; ни кто не умел говорить с такою умилительною покорностию со своею дамою, как говорил танцующий советник, хотя бы у его дамы была вместо головы брюква. Аммос Петрович был истинно-драгоценный остаток прошлого века, пример утонченной учтивости. Куда нашей братье нынешним гоняться за ним! — нынче каждый титулярный смеет вслух говорить при звезде? — Разврат, сущий разврат!

Аммос Петрович любил часто рассказывать о своем удальстве и храбрости во времена полковой его жизни, забывая, что он, в первом офицерском чине, вместе с закадычным своим другом Харитоном Егоровичем Точкиным, по — неспособности к фронтовой службе, был принужден искать другой дороги к почестям и вскоре определился к статской; — вследствие чего, военные рассказы гражданского дельца постоянно украшались судебным красноречием и таковыми же местоимениями.

Харитон Егорович, напротив того, не хотел изменить первоначальному назначению: он усвоил за собою чин прапорщика и предался вполне выгодам богатого Московского барича, оставаясь постоянно другом своего прежнего сослуживца.

Для доказательства своей страсти ко всему воинственному, Аммос Петрович имел богатый оружейный шкаф наполненный пистолетами, кинжалами, шашками и разными ненужными для его высокородия вещами. Видя драгоценное оружие, Московские умники не имели присутствия духа усомниться в храбрости его хозяина и прокричали Аммоса Петровича таким человеком, который не позволит ступить себе на ногу, что было совершенно справедливо: советник страдал мозолями, и всегда остерегался тесноты.

Такой особе, как, например, статский советник — нельзя же не иметь приближенного, или, краснее сказать, наперсника! У Аммоса Петровича был наперсник: Вася-приемыш, крепостной малой, лет двадцати-пяти от роду, воспитанный с колыбели своим патроном. Этот Вася был еще в пеленах передан советнику Харитоном Егоровичем, который отдавая младенца отказался от прав на него, прося однако ж поберечь сироту незнающего своих родителей. Вася кончил самое разнохарактерное образование под влиянием причуд Аммоса Петровича: он  первоначально воспитывался по-барски, носил батистовое белье; потом бегал босиком за дворовыми птицами; потом учился в цырюльне; потом ходил во Французский пансион и на конец сделался камердинером, парикмахером, поверенным и докладчиком о просителях при лице его высокородия, попав к нему в ревизскую сказку.

«Пора жениться!» — была постоянная мысль Аммоса Петровича. Он стал ежедневно бриться; приказал старательнее завивать парик; купил бриллиантовый Аннинский орден непомерной величины; тщательно разложил по белом галстуху и манишке, в ладонь шириною, ленту; освободил из сафьянного футляра жалованную эмалевую табакерку, начинил ее усладительным порошком — и начал выезжать со двора чаще обыкновенного.

Советник имел недурной вкус: ему очень приглянулась Евгения Михайловна, воспитанница одной отчаянной Московской крикуньи, имевшей целую шестерню перезрелых дочек — разной, незавидной, наружности и одинакового, весьма ограниченного, ума; это семи-членное семейство вся Москва называла созвездием Большой Медведицы… Все средства, какие только добываются деньгами, были употреблены для блистательного воспитания своевольной шестерни; — однако ж без пользы: только Евгения — одна за всех сестриц — собирала познания, привлекая редкими, способностями внимание наставников.

Евгения достигла совершенного возраста, — я разумею, не восемьнадцати лет, когда еще девушка думает об игрушках, восхищается балом, плачет о театре, затягивается пока не потемнеет в глазах и носит узкие башмаки, в которых нет средства ступить без боли, — Евгении минуло двадцать четыре года; она вовсе не походила на многих красавиц последнего времени — маленьких, жиденьких, вскормленных гренками из Французского хлеба, выпоенных цыплячьим бульёном. Высокой рост, невыразимая гармония в слиянии членов, черные, густые, мягкие, длинные волосы, ослепительной белизны плечи и руки — полные, покрытые легким пухом, красноречивое выражение гордого лица, оживлённого слабым румянцем, темные, густые брови, длинные ресницы, большие, огненные глаза — могущие прожечь насквозь самое каменное сердце, прекрасные, бледно-розовые губы — пленительная смесь улыбки и уныния: — этого достаточно, чтобы составить существо идеальное, классическое, образец героинь древней поэмы, — и все это принадлежало бедной воспитаннице. Самый ветреный любезник заикался на половине затверженного комплимента, встречая взор Евгении: к ней невозможно было приблизиться без особенного благоговения; в ней проглядывало что-то властительное, побуждающее каждого к безусловному раболепству. И это сокровище было затеряно в задних комнатах великолепного дома, между грязною рухлядью! Красота была единственною причиною, что Евгению унизили почти до звания служанки: крикливая благодетельница не смела показать ее в кругу шести каррикатур собственного произведения и запрятала подалее от светского любопытства. Сильно кипела кровь в чувствительном сердце безвинно оскорбляемой девушки. Положение ее делалось нестерпимым.

Аммос Петрович в первой раз встретил Евгению за чайным столиком, одетую, по обыкновению, в каленкоровое платье с черным передником. На нее сыпались упреки:

— Маленькая-ли, не умеет налить порядочно чаю! начала матушка.

— Мне полчашки навалила сахару!

— А мне совсем не положила!

— А мне дала какие-то помои!

— А мне…… А мне…… подхватили в голос все дочки.

Аммос Петрович, входя в чайную комнату, только из учтивости не зажал ушей, слыша визгливое нападение шести родных сестриц, под командою голосистой матушки. Воспитанница, заметя постороннее лицо, вспыхнула от негодования. Советник, увидя воспитанницу, вспыхнул от любви и, с того же вечера, начал беспрестанно твердить: «Пора жениться!»

Аммос Петрович, как человек чрезвычайно храбрый, не тратя времени на застенчивые проволочки, приступил к формальному объяснению с Евгенией. Он с красноречием судебного дельца высказал и свои чувства, и выгоды предстоящие его супруге, освежился приемом из эмалевой табакерки, и просил: учинить милостивое решение без отлагательства, и положить резолюцию по-поводу сих чувств и оных вы год, присовокупя, что он не требует никаких авантажей со стороны прекрасной Евгении, имея непосредственной целию одно персональное обладание.

Немудрено, что Аммос Петрович не спросил о родителях Евгении: воспитанниц не должно спрашивать о родителях.

Напрасно благодетельница Евгении уговаривала Советника не делать глупости, намекая стороною на безобразнейшую из созвездия: он был неколебим в принятом намерении и, к величайшему своему блаженству, — получил согласие красивой воспитанницы, которая готова была хоть в петлю, не только замуж.

Свадьба, пиры, первые месяцы пролетели неприметно для молодых; они уже привыкли друг к другу; он ее уже стал называть — Енечкой, а она его Мосинькой. Словом, все шло как нельзя лучше: муж гордился красотою жены; жена, избавленная от назидательных ругательств ханжи, радовалась изобилию и свободе. — Она имела весьма плохое понятие о свободе замужней женщины.

 

Зима убелила поблекшую природу и осыпала е, ее сверкающим инеем. кокетство набелило поблекнувших красавиц и осыпало их фальшивыми алмазами. Первый снег возвестил начало шумных удовольствий древней столицы: Русское Дворянство оставило поместья и бросилось на паркет Благородного Собрания. Золото, выжатое в течение лета из пажитей, лугов и покосов, счищенное кровавым потом Русских земледельцев, — запрыгало на Кузнецком Мосту, превратилось в мишуру иноземную и очутилось на юбках уездных красавиц.

По первому пути военные летят со всех концов России в Москву: Москва верх очарования для молодежи!

Воинская масса, составленная из пехоты, кавалерии, артиллерии и разных других войск, уже совокупилась для атаки Московских невест: густая колонна выстроилась на середине огромной залы Благородного Собрания; разряженные матушки чопорно разместились по бархатным скамеечкам; лысые папеньки сомкнулись в шеренгу за матушками; эфирные дочки, спущенные на удочках родительских расчетов, сплелись в цветистую гирлянду по краям паркета. Грянула музыка; военная толпа разграбила великолепный цветник: все закружилось, за мелькало, запестрело — ничего не рассмотришь! только легкий, ароматный ветерок от пролетающих пар колышет ленты на готических чепцах умиленных родительниц.

Среди суматохи всеобщего круговращения, вошла в залу женщина высокого роста, стройная, гордая; ее белое тюлевое платье ревниво застилало складки блестящего атласа, обрисовывавшего слегка сокровенные формы тела; ее душистые, черные кудри, удержанные жемчужными нитями, едва касалися бархатных плеч и, казалось, при каждом прикосновении,— трепетали от радости; на ее пышной груди, пленительно придавленной корсетом, сверкала бриллиантовая цепь, обозначая игрою слабейшее дыхание.

Тысячи глаз остановились на вошедшей: все благовейно уступило ей дорогу; вокруг нее возник новый, волшебный мир, озаряемый ее огнедышащими взорами; воздух вокруг нее напитался негою и разлился по всему собранию. Тысяча измен разом! — Тысячи поклонников пали перед новым светилом, истомленные восторгом, разожженные воображением скользящим по сокровенным прелестям неизобразимой красавицы. Измена сделалась заразительною и разрознила пары; невесты прекратили маневры, кусая от злости красненькие губки; матушки раздулись, потрясая нетерпеливо опахалами; папеньки пошли за вист.

Едва, новая, лучезарная комета показалась в созвездии Большой Медведицы, как несколько голосов воскликнуло разом: «Да это наша Евгения!» и все созвездие побледнело от зависти.

— Что это за совершенство! кричала молодежь.

— Откуда она взялася? — Ее нигде не встречали прежде! Кто она — девица, или вдова?

— Замужняя, — ответил один пожилой мужчина.

— Кто же ее муж? кто этот счастливец?

— Вы видите, из-за третьей колонны выставился живот с двумя руками с карманах: этот живот принадлежит супругу Евгении.

Молодежь окружила Аммоса Петровича, внимательно рассматривая его с ног до головы; иные пожимали плечами.

Советник сконфузился и сел за карты. Когда все, имевшее глаза и сердце, влеклось по следам торжествующей красоты, один уланской корнет не разделял всеобщего восторга: он, облокотясь на перила, стоял в каком-то  странном раздумии, приличном более кладбищу, нежели балу; его наружность показывала те лета, в которые немного поздно носить эполеты с одной звездочкой; на груди его висел солдатский Георгий. Интересная бледность правильного лица корнета придавала особенный блеск его черным, большим глазам; поднятые, кудрявые волосы открывали прекрасный лоб; свернутые в кольцо, небольшие усы красиво оттеняли губы, созданные для сладострастного поцелуя; длинная, прямая талия, стройность ног, согласие в пропорции всех частей тела — довершало изящную фигуру, достойную служить образцом художнику.

Корнет, вперя задумчивый взор на разговаривавшую группу, стоял в прежнем положении, когда мимо его проходила Евгения; ей как-то было трудно перейти луч зрения корнета: она оробела; — ее заинтересовало неожиданное впечатление. Пройдя несколько шагов, она оглянулась, — задумчивый взор следовал за нею. На лице Евгении выбежал легкий румянец; ее глаза сверкнули как молнии и, влажные, закатились под опущенные ресницы; пуховая грудь вздулась и медленно опала….. Один только задумчивый взор приметил как постепенно испарился удержанный вздох красавицы.

Заиграли кадриль. Корнет подошел к Евгении: она подала ему руку.

Заштатные кавалеры, которые при публике не танцуют ничего, кроме вальса, — сомкнулись тесною рамою около кадрили. Стройная ножка Евгении, слабо защищенная шелковой решеткою чулка, выставилась из под снежного тюля — и глаза любителей вальса чуть не повыпадали из мест, как переспелые орехи.

Корнет мало говорил с дамой; но каждый звук его голоса, сопровожденный выразительным взглядом отдавался в сердце Евгении. Она разгоралася; танцевала, не слыша под собою ног, с такою грациозностию, с такою жизнию, что зрителям показалась богиней, зыблемою на розовом облаке Олимпа:

По окончания танца Евгения прокляла в душе богатство, бриллианты, своего Мосиньку и свободу замужней женщины. Чувство любви, со всею силою первого взрыва, вспыхнуло в сердце Евгении и разлилося жгучим недугом по всему ее телу; — она не постигала что с нею делалось: голова кружилась, лицо горело, она млела, таяла, разслабевала и даже начала опасаться за приличие своего поведения. В это время, вблизи ее раздался голос советника, который, козыряя с четвертой фигуры, торжественно воскликнул: «Все пять онеров у нас!»

Евгения положила пылающие руки на плеча мужу и шепнула ему: «Мне дурно, мой друг, я уеду.»

— Надобно послать за доктором! — отвечал Аммос Петрович, положа карты.

— Не нужно: у меня кружится голова от жару….. Она пожала руку мужа. Советник хотел извиниться и встать проводить жену; но Харитон Егорович, как отъявленный угодник прекрасного пола, убедительно просил не лишать его счастия — проводить Евгению до кареты, и усадил Аммоса Петровича на место.

Советник взял карты, а полуседой любезник побежал отыскивать чело века с салопом; пока он пробегал лестницу и корридоры окаймленные дремлющими физиономиями лакеев. Евгения была уже в салопе и ожидала экипажа; его подали. Евгения на подъезде увидела своего кавалера.

— Позвольте вам служить! сказал корнет, поддерживая Евгению на подножке кареты.

— Благодарю вас! отвечала она, и —рука ее запылала в руке победителя. Евгения скрылась в карету. У корнета осталось опахало.

— Прочтите после-завтра газеты, шепнула Евгения, оборотясь к офицеру для изъявления благодарности за его учтивость. Дверцы кареты захлопнулись и массивный экипаж заскрипел по морозной дороге.

 

 

— Жгутов! долго ли я буду просить газет? кричал денщику уланский офицер, сидя в закоптелом нумере постоялого двора и целуя затейливое опахало.

— Я уже два раза бегал, ваше благородие; еще нигде не получали! отвечал Жгутов.

— Врешь! — Беги опять! Где хочешь возьми, а чтоб газеты были!

— Слушаю, ваше благородие!

— Что за фантазия, что за мысль: заставить меня читать газеты? Однако-ж, это что нибудь да значит! шептал корнет, ходя, или — лучше сказать — качаясь от стены к стене в тесном жилище, как маятник в часовом футляре. Непонятная женщина! Как определить это безотчетное к ней влечение: это не любовь! нет — не любовь! А между-тем я готов пожертвовать остатком жизни за несколько часов вместе с нею. Чудно! непостижимо!

— Извольте, ваше благородие! закричал Жгутов, подавая офицеру газету: на одну минуту выпросил внизу, в трактире….. Корнет, не слушая денщика, перебирал листы, и не знал с чего начать чтение. В конце газеты было особенное объявленье на белой бумаге с бордюркою. Корнет пробежал его — и черные глаза вспыхнули словно у льва при запахе крови. Объявление было следующее: «У подъезда Благородного Собрания, потеряно резное, черепаховое опахало; нашедший его благоволит доставить в дом статского советника….. (подробное обозначение дома), за что и получит приличное награждение.

Новый непонятный мир отверзся перед воображением корнета: сердце его болело и радовалось.

В шесть часов вечера, опененный рысак летел по Лафертовской части, закидывая снегом уланскую шапку и бобровый воротник офицерской шинели; ямщик-лихач почти посадил красивого коня перед воротами Аммоса Петровича; офицер прыгнул на подъезд, а извощик, насвистывая Русскую песню, пошел тихонько перед мордою рысака..

Тогда у Аммоса Петровича было в гостях несколько его приятелей. После плотного обеда, хозяин, как-водится, предложил провести мастечку; гости приняли предложение, — и все уселись за карты.

Евгения, жалуясь на головную боль, ушла в уборную и занялася чтением.

Приемыш доложил барину, что какой-то офицер желает с ним видеться. — Проси! сказал Аммос Петрович, оставляя карты.

Статный корнет взошел в залу и ловко поклонился обществу. — С кем имею честь говорить? спросил советник, наивно склонясь перед офицером.

— Корнет, Константин Иванович Заборовский! отвечал улан: извините если я обеспокоил вас, — неожиданный случай доставляет мне приятное знакомство с таким известным человеком. — Корнет подал опахало.

— Почтеннейший!…. воскликнул советник, ах, как я рад! Как вы меня разодолжили! Жена с ума сходила от своей потери. Пойдемте, отдайте ей сами. Енечка! Енечка!

Евгения ступила в гостиную – и затрепетала.

Корнет, собрав все силы, твердо подошел к хозяйке и сказал, подавая ей опахало: «Возвращая вам лично вашу потерю, я пользуюсь слишком высокою наградою.»

— Какой молодец! прошептал советник, нюхнув сильный прием табаку. Евгения холодно поклонилась и, не сказав ни слова, скрылася в уборную.

Корнет приметно оробел…

— Прошу покорно пожаловать к нашим гостям. Не угодно ли снять ваше оружие? Сделайте милость без церемонии, — вы крайне сим обяжете! говорил оторопелый хозяин, пожимая руки офицера, и при первой возможности ушел к жене.

— Что с тобою, Енечка?

— Ты просто сумасшедший! отвечала она, отворотясь от мужа: кличет меня во все горло, как будто пожар в доме и знакомит не предуведомя с каким то офицером! Признаюсь, очень весело мне с ним любезничать, может-статься, целый вечер, и все за то, что он нашел мое опахало!….. Стыдно, сударь!

— Полно, Енечка, успокойся, вперед сего не будет, — выйди к нему! За что ж нас прокричат невежами?

— Я всегда обязана исправлять твои глупости: не мог сам поблагодарить его!…..

— Выйди же, Енечка, я прошу тебя!

— Я право умру с досады! вскричала Евгения, оправляя прическу.

— Ну, пойдем же, друг мой, — ты совсем его озадачила! Будь к нему повнимательнее, заставь его забыть странный прием свой!

Советник вытащил жену в гостиную и громко прокричал: «Удивительно слаба головою! Здесь кажется не много свежее, побудь же с нами, друг мой!» Корнет не обращая внимая на вопрос, сделанный одним из гостей: «А в котором полку изволите служить-с?» — подошел к хозяину и просил извинения за причиненное беспокойство.

— Помилуйте! отвечал Аммос Петрович: какое беспокойство, — мы очень рады! с женою случилась маленькая дурнота, с нею часто сие случается. Не правда ли, Енечка, что Константин Иванович очень добр?…..

— Вы давно в Москве? — спросила Евгения, опускаясь на диван в гостиной.

— Несколько дней, отвечал корнет, садясь церемонно на ближайшие к ней кресла.

— Веселитесь?

— Москва так любезна, что этот вопрос я осмелюсь оставить без ответа.

— Аммос Петрович! Ваше высокородие! вам сдавать, — идите скорее! — раздался голос из залы.

— Извините меня! сказал советник офицеру, и на пути из гостиной до карточного стола втянул носом двойную порцию.

— Что за молодцы наша братья военные! говорил хозяин, начиная сдавать карты: однажды, когда полк наш стоял в Польше, — сие случилось…..

— Аммос Петрович, вы сдаете по две карты!

Советник лишился сдачи и не продолжал более о полке и Польше.

Евгения, оставшись наедине с корнетом, краснея взглянула на него: офицер глазами поблагодарил ее за хитрость, но в глазах его не было ядовитой влаги прожигающей насквозь порочное сердце. Хозяйка и гость долго молчали, сознаваясь мысленно, что еще никогда не проводили времени приятнее настоящего. В продолжение красноречивого молчания, кончик прекрасной ножки коснулся сапога корнета….. Корнет испугался Евгении.

— Ах, извините! воскликнула она, заметя свою вольность: я думала что это…..

Корнет обрадовался этому извинению. Остаток вечера прошел без приключений.

Подали ужин: в Москве никого не отпускают без ужина. Евгения заняла за столом свое место. Аммос Петрович усадил подле нее корнета, а сам принялся прислуживать гостям по питейной части: каждая рюмка была налита самим хозяином, формулярный список каждой бутылки был провозглашен во-всеуслышание. После ужина, Аммос Петрович присел к ломберному столу, высыпал из кармана несколько мелкого серебреца и начал тасовать карты,  посматривая значительно на собеседников.

— Господа: маленький!……. сказал он, не угодно ли приставить карточку? — отвечу!

Приятели хозяина прильнули к столу, как мухи к меду. —

Корнет разговаривал с хозяйкою.

— Не угодно ли и вам позабавиться, Константин Иванович? вскричал советник, выставляя круглое лицо из-за понтеров.

— С удовольствием! отвечал офицер; подошел к столу, отсчитал пятьдесят полуимпериалов, оставя два, или три — на разживу, и накрыл их машинально картою.

Советник прокинул. Корнет открыл карту, — показал ее банкомету и снова оборотил, отмечая выигрыш.

— Позволите угол? продолжал хладнокровно офицер, вынимая трефовую даму, и взглянув на Евгению, которая не спускала с него глаз.

— Извольте! отвечал банкомет, по ложа снятую колоду, и начиняясь поря дочно табаком.

Трефовая дама первая упала на лево.

— Выиграла, и еще в сюрах! сказал корнет: полтораста клюнкеров за вами.

Аммос Петрович отер крупный пот с переносицы и, отправляясь за ключом от шкатулки, — воскликнул: «я признаюсь никак не ожидал сего!» — Не играйте более! шепнула корнету Евгения: возьмите деньги и уезжайте — если хотите, чтобы муж мой замучил вас приглашениями….. Советник принес полновесный замшаный кошелек, отсчитал проигрыш, высыпал остальное на стол и начал тасовать карты. Корнет взял каску и раскланялся с хозяйкою..

— Куда-это вы, так рано? Посидите с нами! сделайте нам сие удовольствие! восклицал Аммос Петрович, и вероятно бы побледнел, если б не был из породы краснокожих.

Напрасно: — движение прекрасных глаз Евгении было сильнее всех возгласов уязвленного банкомета. Офицер уехал, оглушенный просьбами хозяина: жаловать впредь как можно чаще.

Евгения не ошиблась в расчетах: Аммос Петрович ухаживал за корнетом как за должником не давшим законного обязательства, приглашал его при каждой встрече, принимал с распростертыми объятиями, ублажал дорогими заморскими напитками. Корнет не играл и, в короткое время, сделался домашним у советника. Тогда он подал просьбу о позволении пользоваться летом Московскими водами: ему разрешили. Вася-приемыш, преданный наружно барину, считал счастием ежели мог чем-нибудь угодить корнету. Доверенность же Евгении он принимал за величайшую награду и готов был для нее изнуриться до упаду, продрогнуть до сердца, промокнуть до костей, чтоб только доставить к сроку какую нибудь секретную записочку. Любовники нашли в поверенном своих тайн ловкость Парижской субретки и, при случае, молчаливость немого евнуха. Вася, по непонятному влечению, всеми чувствами принадлежал им. Он готов был своею жизнию засторонить поцелуй счастливцев от взоров советника, которого не мог видеть равнодушно подле барыни: советник, в этом положении казался ему смертным грехом; и Вася всей душей возненавидел его, сам не зная за чтó.

 

 

Ясно и животворно засияло солнце. Неизмеримые снега севера исчезли перед лицом огневолосого исполина и, ропщущие, мутными потоками разбрелись по ущельям. Вешний ветерок, теплый как дыхание матери, отогрел окостенелые члены земли, опрыснул смолистой почкой березу и далеко разнес ее благоухание. Быстро природа облекается в зеленую порфиру весны; с каждым днем становится очарователь нее поле, удушливее город.

Потомки старинных помещиков опять потянулись вереницею в свои заложенные поместья, с твердым намерением погонять старост за неисправную присылку оброков. Супруги их приготовились к расчету с ключницами, а милые дочки, сопровождаемые ужаснейшею свитою Французских романов, заранее ослабили свои городские корсеты, ради протяжных воздыханий в лунные ночи.

Аммос Петрович радовался отсутствию многих знакомых, имея в виду окончание некоторых делишек, могущих принести посильно-местолюдской благодарности. Он, аккуратно посвящая каждое утро заседаниям перед зерцалом, расположился ревностно работать после вечернего чаю для особенных просителей, не терпящих отсрочки по делам своим. И действительно, — от восьми до двенадцати часов, — советника ни для кого не было дома; — дверь его кабинета не отпиралась, пока Вася не прокричит за нею: «Кушанье подано!»

Евгения, во время человеколюбивых упражнений супруга, имела полное право принимать и занимать гостей; но она никого не принимала, разве только близких, домашних, из которых на-лицо был один корнет. Евгения не старалась занимать его — занимаясь им ежеминутно. Задумчивость, рассеянные ответы, какое-то расслабление во всех движениях Евгении, — были замечены советником и приписаны ее беременности. Аммос Петрович принимал гордый вид, когда кто-нибудь спрашивал о здоровьи его супруги, и, отвечая: «Слава Богу, здорова!» прибавлял всегда: «сколько позволяет ее положение.»

В один из вечеров, когда Аммос Петрович трудился для пользы человечества, не исключая и себя, дела его что-то не клеились и он, почувствовав кружение головы, вышел освежиться чистым воздухом.

— Где барыня? был первый вопрос его при входе в залу. Служанка, недавно получившая от господ строгий выговор за самовольную отлучку, отвечала с насмешкою: «В саду-с.» — И сама значительно уперла глаза в уланскую шапку, брошенную на окне залы.

Хитрый взгляд служанки не укрылся от прозорливости барина: советник вспыхнул — и очутился в саду. На повороте в аллею, которая была гуще других, довольно явственно услышал он восклицание: «Барин идет!» Советник узнал голос приемыша и, с той же минуты, обрек его на гонение.

Напрасно Вася, преданный корнету и Евгении, оберегал каждое их дыхание от подозрений ненавистного ему барина, — предостерегательный шепот произвел неожиданное действие: он приковал к месту оторопевшую чету, и почтеннейший Аммос Петрович увидел, при свете луны, жену свою сидящую в объятиях корнета.

— Изменница! воскликнул советник.

— Неправда! отвечала Евгения, оставляя свое место с таким спокойствием, как-будто она встала с кресел в своей уборной.

— Разве я слеп, сударыня! — И вы еще смеете запираться!

— В ваши лета, сударь, нельзя не знать, чтó такое измена: не смешивайте же ее с любовью! Ваша жена, благодаря гигантской воле этого прекрасного существа, — не унизилась еще до измены; но будет вечно любить и благоговеть перед тем, кого указало ей сердце с первой встречи. Я на вас пошлюся, — слышали ль вы от меня когда-нибудь уверения в любви, в привязанности? конечно — нет: я никогда не говорю неправды! Положим, что я вам обязана полною благодарностию за вашу угодливость, за ваши подарки, за ваше — можно сказать — излишнее баловство; но могу ли я, за все это, не знать любви, когда любовь естественная принадлежность женщины? Вы скажете — зачем же я, с такими мыслями выходила замуж? Я вам отвечу: я тогда не любила! я тогда не знала моего Константина, который научил меня ценить жизнь, уже прискучившую мне, который открыл в душе моей тайник неисчерпаемых наслаждений, вовсе не понятный для вас, и который, между тем, остановил меня в страшное мгновение когда я, наскуча вами, готова была для одного рассеяния ступить в ту бездну, где женщина из прекраснейшего существа делается отвратительнейшею тварью. Поймите слова мои, и, не расточая бесполезных упреков, пожалейте только, что природа создала вас движущеюся глыбою без человеческих принадлежностей — вас нельзя любить существу с душей и сердцем. Впрочем, я не умоляю вас о снисхождении: вы недовольны мною — хлопочите о разводе; обвиняйте меня сколько вам угодно, — я не буду противоречить; возьмите у меня бриллианты, серебро; разорвите крепостные акты; лишите меня всего; — отдайте только мне прежнее каленкоровое платье и свободу любить, — я вас буду благословлять целую жизнь! Прощай, Константин! мы сегодня не увидимся: я пойду прямо в постель.

Она ушла.

Долго советник молча смотрел на офицера и наконец громко воскликнул: «Милостивый государь!»

— К вашим услугам! отвечал корнет.

— Чтó вы на сие скажете?

— Если позволите, скажу, — что стыдно мужу не заставить жену любить себя более всех в свете!

— Это не ваше дело!

— Как вам угодно.

— Знаете ли, сударь, что мне дорого платят за таковые оскорбления!

— Ежели вы оскорблены мною, — я готов расплатиться не спрашивая о цене.

— Так завтра же, утром, в Анненгофской роще, мы кончим счеты!

— Прекрасно! Только позвольте предложить маленькое условие: стреляться без секундантов, – за что близких нам людей подвергать ответственности перед законами? — и стреляться непременно на-смерть; тогда, — или не будет вам помехи в супружеской жизни, или мне в дружбе, которая сделалась для меня потребностию как воздух. Пистолеты пусть каждый принесет свои: мы употребим лучшие. На месте, я полагаю, быть ровно в девять часов, — пожалуйста, не мешайте мне хорошенько выспаться!

— Я привезу секунданта, — я не могу отступить от правил поединка! а на все прочие пункты — согласен. Только стреляться! непременно стреляться!….

— Ваш секундант будет и моим: я ему верю. И так. я надеюсь, что никакие обстоятельства не помешают исполнению нашегодоговора? Не то, — Москва переменит мнение о вашей храбрости…

— Кому вы сие говорите, милостивый государь? Вы предложили мне условия, — я согласился на таковые6 кажется, дело кончено! И я надеюсь, что вы сию же минуту оставите меня в покое.

— Я сделал бы это и без вашего замечания. С удовольствием оставляю вас в покое, не зная: завидовать ли ему?… До свиданья!

— Без околичностей, государь мой! Без околичностей! – ни к чему не поведут оные! Вскричал разъяренный советник вослед уходящему корнету.

Луна скатилась за горизонт; громады зданий исчезли в покровах ночи; Москвы, казалось, не стало, — только без прерывная нить фонарей, как Венецианская цепь, брошенная на темную мантию, путалась причудливыми зикзаками по скатам державных холмов.

В это время, одна из комнат огромнейшего дома озарилась несколькими лампами под матовыми хрустальными колпаками — и молочный свет отразился на предметах утонченной роскоши: пол обширной комнаты был покрыт цельным Персидским ковром; цветущие жасмины и розы благоухающим сводом перегибались через широкий Турецкий диван, примкнутый к зеркальной стене; сладострастные изваяния Италианского резца, перемешанные с миртовою зеленью, окружали стены; золоченные курильницы, стоя на мраморных жертвенниках, незаметно и спаряли разслабляющий аромат; колоссальный, бронзовый Сатурн каждые  четверть-часа, напоминал о себе мотивами из Фенеллы и грозно махал косою над руинами Римской Империи; между двух противоположных зеркал помещался фантастический табурет наподобие театрального трона; перед ним стояла, унизанная драгоценными каменьями, арфа. В описанном храме роскоши нетерпеливо бегал из угла в угол миниатюрный жрец, останавливаясь поминутно перед зеркалами и поправляя остатки седых волос завитые в мелкие кольца; на нем было широкое исподнее платье, шалевый архалук, шитые шелками туфли и легкий, как воздух, небесного цвета эшарп, который обхватывал сморщенную шею вместе с воротником батистового белья; на неуклюжем мизинце жреца сверкал, как звезда первой величины, солитер вделанный в черную эмалевую змею с магическими буквами: М. L.

Для небывалых в Москве, я должен объявить, что миниатюрный жрец был не кто-иной как — его благородие, отставный прапорщик Харитон Точкин, закадычный благоприятель Аммоса Петровича. Он, в таинственные минуты позднего вечера, ожидал весьма интересного визита: в Москве неожиданно, словно метеор, появилась иностранка Матильда Лафорш; одни говорили, что она объехала всю Европу, и будет давать концерты на арфе; другие утверждали, что она будет петь; третьи провозгласили ее танцоркою; четвертые держали пари, что она прямо из Риги; и все вообще признали ее опаснейшею из театральных нимф. Поседелый прапорщик, как истинный знаток всего изящного, решился указать прелестной иноземке вернейший путь к обогащению и для того захотел предварительно испытать ее различные таланты; он написал к ней пригласнтельное послание, приложа к нему шести-тысячную шаль, — для защиты от вечерней сырости, и получил ответ на розовом листке писанный по-Русски: мамзель Матильда вероятно знала, что прапорщик был не большой мастак объясняться на иностранных диалектах. Вследствие розового ответа Харитон Егорович принарядился в известный архалук и препоясал шею небесно цветным эшарпом.

Бронзовый Сатурн одиннадцать раз взмахнул всесокрушающей косою и разродился почти-целой увертюрой из Роберта. Нетерпение прапорщика возросло до высочайшей степени; он с досадою выхватил из фарфоровой урны заветный листок, писанный прекрасною ручкою и пресквернейшим почерком, пробежал его и оборотился к вошедшему жокею, одетому решительно шутом.

— Вас желает видеть какая-то женщина, сказал с таинственностию жокей.

— Проси! проси! прошептал, едва переводя дыхание, обрадованный прапорщик и бросился на диван, схватя Английский альманах купленный для гравюрок.

Перед Харитоном Егоровичем явилась старуха — босая, грязная оборванная ; лоскуток ветошки, завязанный под шею, прикрывал отчасти ее растрепанные, седые волосы; лицо несчастной потеряло даже морщины: оно было туго обтянуто желто-зеленою кожею и лоснилось; на щеках обозначались багровыми пятнами следы слез; губы потеряли обыкновенную форму и съежились в какую-то безобразную не правильность; огневые, распухшие, без ресниц веки опоясывали глаза сверкавшие на дне глубоких впадин.

Старуха, входя в кабинет, внимательно притворила за собою двери; по том приблизилась к хозяину, остановила на нем горящие глаза, и начала вымеривать его взглядами.

Изумленный волокита грозно вскричал: чтó это значит? чтó тебе надо?

Старуха, вместо ответа, покачала головою.

— Чтó тебе надобно, сумасшедшая? Кто ты? повторил сибарит.

— Я точно была сумасшедшею! отвечала старуха: иначе, ты бы не видал меня в этом злосчастном положении. Я пришла теперь потребовать у тебя отчета в некоторых твоих поступках и пришла потому, что имею на это полное право. А кто я? — этот вопрос лишний: стыдно не узнавать старых знакомых!

— Ты, мне кажется, бредишь, любезная! возразил ошеломленный барич, нюхая спирт и рассматривая пристально старуху.

— Слова мои точно для тебя непонятны; я вижу, ты забыл первый приезд свой в имение после отставки; позабыл время буйной молодости, когда завидя беленькое платьицо и розовую косыньку управительской племянницы, считал уже себя вправе обладать ею, — когда я, неопытная, пятнадцатилетняя девочка, называла себя счастливою, разделяя любовь барина….. Любовь!!….. При этом слове, рот старухи так страшно расширился, выставя две почти беззубые челюсти, что селадона прошиб холодный пот.

— Любовь!….. продолжала старуха: тогда я, глупое создание, называла любовью и мой позор, и твою низость! Ты бросил меня, как сломанную игрушку, предав на жертву всем страданиям, какие только существуют для женщины! Этого мало, — ты, для горечи всего испытанного мною, научил меня говорить и чувствовать иначе, нежели говорят и чувствуют в нашем быту! Ты ввел меня в общество молодых сорванцов, которым стыдно оставить женщину непоруганною; ты варварски подстеркнул мое самолюбие; и я начала гордиться преследованиями мужщин, не избегая постыдных окончаний! ты приучил меня роскошничать, барствовать и быть развратною до такой степени, что я уже не могла краснеть. А когда, в целом твоем имении, никто не хотел пустить через порог опозоренную, — ты меня бросил на произвол судьбы, полагая, что лист гербовой бумаги, освобождающий меня навсегда, — достаточная награда за бесчестие какой-нибудь крепостной девчонке! Удивительное милосердие: ощипанную птицу выпустить на волю! Я прокляла тебя, не имея средств мстить иначе! Решилась вечно не видать тебя! и не сдержала обещания потому, что я мать детей твоих! Ты и их оторвал от моего сердца, чтобы теплую любовь матери заменить им властолюбием беспутного барства….. Но довольно! — Говори, где мои дети? — я пришла к тебе за ними!

Прапорщик молчал.

— Что ты смотришь на меня с таким отвращением? Я очень гадка? Да; это правда, — но кто ж причиною? Природа создала меня не такою! — Ты постарался украсить меня этим безобразием! не пренебрегай же мною: полюбуйся на свое оконченное произведение! — Я прежняя Марина, которую ты с такою нежностию называл своей ненаглядной Моречкой; я все та же! Эту саму грудь ты ласкал с таким исступлением….. Старуха неистово разорвала рубище и обнажила сморщенное тело.

Прапорщик отворотился и смочил темя одеколонём.

— Полно, не отворачивайся, — полюбуйся на меня!

— Да отвяжешься ли ты наконец, злая фурия! Или этому конца не будет? На, возьми! и убирайся с глаз долой! — Харитон Егорович подал старухе золотую монету.

— Не ругайся надо мною, — грешно: я пришла к тебе не за деньгами! Правда, — я голодна, не имею пристанища; но голодать и ночевать на улице — моя обыкновенная жизнь после нашей разлуки. Поверь, я не решилась бы тебя видеть затем только, чтобы принять помощь из нечистых рук твоих! Прочь, прочь с деньгами! — Говори, где мои дети?

Прапорщик хотел выйти из комнаты.

Старуха удержала его.

— Я требую! грозно вскричала она и села на золоченный табурет.

— Старший сын, ты знаешь, отдан помещику Демину, начал Харитон Егорович, желая поскорее избавиться от неожиданного экзамена.

— Знаю. И ты ничего не слыхал о нем?

— Ничего.

— А младший?

— Младший….. умер.

— При твоих глазах?

— Да.

— А дочь?

— В воспитательном доме; ежели она еще жива, — я полагаю можно будет отыскать ее.

— Хорошее утешение!….. И все, что говорил ты, — правда?

— Правда.

— Послушай, ты видишь какова я стала! — Прощаю тебя за все, от-души прощаю, — возврати мне….. нет, покажи только хоть одного из детей моих! Умоляю тебя, не обманывай несчастную! — Старуха упала на колени перед смущенным обольстителем.

— Где ж мне их взять! отрывисто отвечал он.

Старуха поспешно встала, и схватив его за руку, начала угрожающим тоном судии: одумайся, не обманывай более матери детей своих! Ты знаешь, если еще не позабыл имени Бога, что за беззащитную женщину есть сильный мститель! — Одумайся…..

Вдруг впорхнула в комнату черноглазая гурия и сделала почти форменный пирует, освобождая шею от собольего боa. Она подала маленькую ручку испытателю изящных искусств и, трогая струны арфы, остановила глаза на старухе.

Прапорщик онемел от досады и приказал непрошеной гостье убираться к чорту.

— Не беспокойся, дружочек мой! Не извольте, сударыня смотреть на меня с таким презрением: если не по красоте, то по старшинству я вправе занять почетное место между любовницами этого развратника.

— Фи! вскричала Матильда и, уже без пируета, окружа шею соболями, — исчезла.

Все старания прапорщика остановить ее были напрасны.

— Сам ад посылает тебя для моего наказания! возопил разъяренный сластолюбец, топая обеими ногами, и неизвестно, чем бы кончилось его бешенство, если б Вася-приемыш не подал записки от советника.

— В секунданты! В секунданты! повторял шепотом Харитон Егорович, слуга покорный! нашел дурака, чтобы отвечать за чужие глупости, — и своих довольно! право, довольно!

— Чтó прикажете сказать барину? спросил Вася.

— Буду, непременно буду. Скажи, что я благодарю за честь.

— Слушаю-с.

— Ни за что в свете не поеду! прошептал осторожный прапорщик, от ходя от посланного.

Старуха, во все время, пристально вглядывалась в приемыша.

— Чей ты сын? наконец спросила она.

— Вася взглянул на нее и на Харитона Егоровича, который вдруг побледнел как полотно.

— Я тебя провожу, голубчик, до дому, сказала старуха, и ушла вместе с Васею, бросив испытующий взгляд на своего обольстителя.

 

 

 

Аммос Петрович, бледный, расстроенный вышел со двора в восьмом часу утра и, в первый раз, не надел орденов.

Вася, освободясь от удушающих объятий полу-помешанной старухи, вы шел за ворота и сел на скамью, не переставая отирать текущие против воли слезы.

— Здравствуй, Вася! закричал корнет, подъезжая к дому. Встал барин?

— Он ушел со двора.

«Это хорошо!» подумал корнет, — «я, право, не ожидал от него такой рыси!» и подозвал к себе Васю. «Вот письмо, шепнул он: если в десять часов я не буду к вам, — отнеси его на почту и скажи барыне, чтобы послала поискать меня в Анненгофской роще; только, смотри — ни слова до времени!» Вася, вместе с письмом, получил беленькую ассигнацию; но благодарность его уже полетела в погоню за корнетом.

— Что это за письмо? спросила старуха, когда Вася, читая адрес, подошел к крыльцу.

— Один офицер, что вчера был у нас, просил отнести на почту: надписано «Майору Демину»…..

Старуха сделала движение, как-будто хотела вскрикнуть; но задохлась и, безмолвная, с разинутым ртом, протянула дрожащие руки к приемышу.

— Я не понимаю, чего ты хочешь? отвечал он, пристально смотря на страждущую.

— Распечатай!…. распечатай!…. прочти мне!….. прошептала она, и снова задохлась.

— Как я смею!

— Я приказываю тебе именем матери: я отвечаю за все! вскричала она, вы хватила письмо и сорвала печать. — Читай, у меня слабы глаза…. читай вслух!

Вася повиновался.

На первой странице, старуха заглушила чтение громкими рыданиями.

— Боже милосердый! Ты услышал наконец грешные молитвы преступницы: я нашла и другого сына! вскричала она, подняв руки к небу, — зашаталась и без чувств ринулась на землю.

Вася призвал женщин, чтобы по мочь несчастной; ее уложили в постель: она понемногу начала дышать…..

 

 

Било десять часов, а корнет не возвращался. Вася пошел к барыне сообщить его препоручение.

— Он стрелялся с моим мужем! вскричала Евгения. Боже мой! Боже мой! Лошадей! Ради самого Создателя, скорее лошадей!

Через несколько минут четвероместная карета летела к Анненгофской роще, а Вася, запечатав письмо корнета, отправился на почту.

Поиски Евгении были удачны: скоро в мелком кустарнике, рассеянном по большому просеку, она увидела, облитого кровью, корнета с раздробленным плечом: он не мог говорить; однако ж некоторые движения его явно обличали присутствие рассудка и подавали надежду к спасению жизни; на траве заметно было, что раненный полз по направлению к хижине лесничего; но след вскоре потерялся между соснами на твердой почве подернутой сухим мохом: место сражения оставалось не открытым; и потому участь Аммоса Петровича была покуда загадкою.

— Может-быть он и не нуждается в наших поисках, а здесь промедление видимо умертвит человека! сказала Евгения, укладывая в карету раненного, и приказала ехать шагом домой. Между-тем отстегнули уносных лошадей; один из лакеев поскакал верхом к доктору, а другой, вместе с форейтором, остался для дальнейших розысков: ему было приказано — не щадить ни себя, ни денег, если бы оказалась малейшая надобность в помощи барину.

Предуведомленный доктор еще на подъезде встретил Евгению. Он сам уложил больного; тщательно перевязал ему рану, не скрывая однако своих опасений касательно его выздоровления, и наконец объявил Евгении, что захождение солнца самый дальний срок жизни корнета. «Впрочем всякой доктор, как человек, может ошибаться, чего я от-души желал бы!» прибавил он. «Старайтесь избегать разговора с ним о дуэли, об его противнике и обо всем, что относится к этому происшествию. — До свиданья!»

Доктор уехал. Раненный лежал в каком-то забытьи, и через несколько времени заснул довольно спокойно.

Евгения сидела у изголовья друга; крупные слезы поминутно падали с ее длинных ресниц; она спешила наглядеться на прекрасный цветок, который с закатом солнца должен был навсегда увянуть….. «Навсегда!» судорожно повторяла Евгения, и жгучая тоска палила сердце трепетавшее недавно одною любовию; взволнованная грудь болезненно удерживала вздохи, чтобы не нарушить кратких минут земного успокоения.

Раненный пробудился: по — глазам было заметно, что минувшее не изгладилось из его памяти. — Он продолжительно посмотрел на Евгению: слезы быстро скопились на его ресницах и он заплакал навзрыд от избытка признательности.

— Благодарю тебя! Благодарю! — говорил больной, протягивая руку Евгении. — Как ты чувствуешь себя, Константин?…..

— Право, не знаю, — чтобы не обмануть тебя: мне тяжело….. во мне маленький озноб, однако ж я не чувствую сильной боли…..

— Отнесено ли мое письмо на почту? прибавил он немного погодя: я писал к благодетелю моему майору Демину. Где Вася?

Евгения хотела встать! больной удержал ее.

— Не оставляй меня! сказал он: я должен с тобою объясниться; в моем положении не должно откладывать, если можешь высказать душу…. Прости меня, Евгения, — я обманывал тебя, что я сын небогатых, уже умерших родителей: я, просто, подкидыш!….. Отец майора Демина воспитал меня как сына. — Мир тебе добрый старик! Достигнув совершеннолетия, я определился солдатом в уланской полк, где майор служил тогда ротмистром; мое образование обратило на меня внимание начальства: меня сделали унтер-офицером. В Турецкую войну, однажды получил я с аванпостов письмо от Демина; он уведомлял меня, что полк скоро будет в деле и просил убедительно не жалеть жизни….. Я понял друга!….. В пылу отваги, одушевленный надеждою на блестящую будущность, я написал ему в ответ предлинное послание, заключенное следующим обещанием:

Клянусь, что ты увидишь белый крест

Иль на груди моей, иль на моей могиле!…

Клятва сбылась: мне дали Георгия и на другой день представили в офицеры. — Этого только и нужно было доброму Демину!

— Странный каприз природы! сказала Евгения: любовь свела двух совершенно безродных! Подивись, друг мой, — я также не знаю родителей! — Меня, младенцем, несли в воспитательный дом; один священник, желая утешить дочь свою, потерявшую тогда ребенка, выпросил меня у служителя, который вероятно рад был поскорее от меня избавиться. Священник вскоре лишился дочери; оставил свое городское место и уехал на родину, для домашней службы у одного почтенного семейства. Когда мне минуло восемь лет, священник, почти разрушенный летами и скорбью по дочери, передал меня рыдая одной крикливой благодетельнице, которая….. я не стану говорить о ней: она сделала мне истинное добро, пересказав Аммосу Петровичу мою родословную, мною выдуманную; он, кажется, давно желал знать подробности моего рождения и совестился расспрашивать.

— Где он? Где сын мой? Покажите мне его! кричала старуха, подбегая к постели раненного, бросилась перед ним на колени, схватила руку протянутую Евгении, притиснула ее к губам и облила горячими слезами.

Больной застонал, и снова забылся.

Евгения, не понимая странности неожиданнаго явленья, поспешила оторвать старуху от руки своего Константина; — в этой борьбе, грудь Евгении нечаянно открылась: старуха увидела на ней большой медный крест, приросла к нему глазами, уперла в него указательный палец и, едва внятно, пробормотала: «Говори скорее, вырезано ли на этом кресте 2-e Апреля?»

Евгения сделала утвердительный знак.

— Этот крест надет мною, когда тебя понесли в воспитательный дом, дочь моя! — Ноги старухи подогнулись, она села на пол, — протягивала к Евгении руки, открывала рот; но не могла произнести ни одного звука.

В это время мальчик, душевно-привязанный к приемышу, вбежал запыхавшись в комнату. — Сударыня! сказал он: нашего Васю хотят отдать в рекруты! — Я вместе с ним ходил со двора; управитель наш, по приказанию барина, схватил его на улице, связал и потащил в присутствие. Наш Вася сын этой нищенькой; он велел сказать ей, что бы она попросила вас…..

Какой то гул вырвался из груди старухи: страшные корчи покоробили ее тело.

— Еще брат! вскричала Евгения. — Лошадей! Карету!

Она выбежала на крыльцо и, пока по давала экипаж, пронзительным голосом повторяла: «Карету! карету!»

Карету подали.

— Гоните, что есть силы! Передушите лошадей! только, ради Бога, скорее!

— В казенную палату! закричал кучеру мальчик прибежавший с известием.

Вася стоял под мерою; доктор уже почти осмотрел его и роковое «лоб!» готово было вылететь из за стеклянных дверей. Вдруг женщина, отчаянно пробившаяся сквозь толпу мужиков, оттолкнула стоявшего у дверей присутствия сторожа и с бешенством стиснула в объятиях обнаженного рекрута. Не смотря на ее распущенную косу, на небрежность одежды, многие из присутствующих тотчас же узнали Евгению.

— Брат! Брат мой! — кричала она, продолжая целовать тело приемыша. Спасите мне его! Если вы имеете сердце — вы его спасете! — Евгения упала к ногам судей.

— Успокойтесь, еще можно переменить рекрута! — сказал кто-то, оправясь скорее других от изумления. Евгения быстро обернулась к своему управителю, который сдавал приемыша.

— Как ты осмелился, начала она, без моего согласия исполнять волю моего мужа! Разве ты не знаешь, что имение укреплено за мною! Разве ты не знал, что отдача его в солдаты была бы мне обидою во всяком случае! А!….. ты слишком умен! — не даром же даешь за себя десять тысяч выкупу: такой умник стоит и дороже! Господа присутствующие! вот на перемену рекрут: годен ли? — Она с неимоверною силою дернула управителя вперед.

— Как не годен! этакой бравой молодец, — прямо в гвардию! — Не будьте, господа, строги к моему поступку: не предосудительное чувство заставило меня пренебречь всеми приличиями, — я спасала брата……. Брат!….. Брат мой!….. Евгения в объятиях утащила Васю; она без церемонии помогла ему одеться, и садясь в карету все еще держалась за него, как бы опасаясь, что б враждебная судьба не вырвала из рук ее находки.

Они поехали. В это время бритва гарнизонного цирюльника скользила по мыльному черепу управителя Евгении.

Вася, предуведомленный обо всем дорогою, без особенного изумления увидел раненного корнета и сидящую подле него мать — общую мать — которую еще накануне, только для приветствия называл тетушкою.

Старуха увидя Васю, крепко сжала его в материнских объятиях.

В минуту тихого излияния их взаимной нежности, заглянул в комнату Харитон Егорович.

— Обними, хоть раз в жизни, детей своих, изверг! закричала старуха; но он, вместо ответа, отправился на мировую к Матильде, а вместо его во шел на цыпочках лакей, оставленный в Анненгофской роще.

— Нашли, сударыня! сказал он вполголоса.

— Что? ранен?….. смертельно?….. спросила Евгения.

— Убит.

— Кто называет меня убийцею? грозно произнес больной, вдруг приподнявшись с постели: глаза его дико заходили, кровь хлынула из раны, предсмертные судороги начали двигать лицо. Старуха рухнулась на умирающего и захрипела.

— Убит! прошептала Евгения и в ту же минуту почувствовала свою беременность.

Через четверть-часа розняли объятия двух покойников — матери и сына.

— Положите их по разным комнатам! сказала Евгения, — скоро привезут третьего мертвеца им для компании: на ночь сформируется у меня препорядочное домашнее кладбище!

Она взяла за руку Васю и начала показывать ему все в доме имевшее ценность.

— Это все твое, Вася! говорила она. Садись, напиши вольные — себе и этому бедняге: он меня уведомил о твоем приключении, без него я могла опоздать. А ты, продолжала она, оборотясь к мальчику, пиши, что я буду говорить тебе. Евгения продиктовала духовное завещание, в котором дом и всю движимость назначила Васе, а остальное все имение майору Демину; потом подписала все три бумаги и пошла встречать тело мужа.

Когда в трех парадных комнатах дома лежало по мертвецу, Евгения весело прошла мимо их и сказала, оборотясь к Васе: «Желательно, чтобы полюбовались на эту декорацию все молодые баричи, которые считают ни чем безчестие управительских племянниц, авось эта красноречивая сцена предохранила бы их от подобных развязок..

Доктор, приехавший к Евгении навестить раненного, квартальный надзиратель — разузнать о происшествии, частный пристав — поверить донесение своего подчиненного, — отправились во свояси не совсем в духе: их только заставили подписаться свидетелями на двух вольных и духовной.

Через два дня, рано утром, везли на кладбище три великолепных гроба; впереди их шла Евгения в белом платье, с розовым венком на распущенных волосах и резным опахалом в руке.

Погребальная процессия совершилась обыкновенным порядком. На могиле корнета поставили тотчас же белый крест; любопытные разошлися; на кладбище остались только Вася и Евгения; она покачивалась, сидя на решетке памятника, ближайшего к свежим могилам, и беззаботно напевала:

Все белый крест, все белый крест:

И на груди его, и на его могиле!….

— Успокойтесь, Евгения! ради Бога, успокойтесь! говорил Вася болезненным голосом.

— Как ты смеешь со мною фамильярничать, холоп! вскричала она. Нет! нет, — я пошутила, извини меня! — Ты мой братец…… родной…… кровный….. мы оба выросли из одинаковых грехов. Закрой меня! закрой чем-нибудь, поскорее, — там кто-то смотрит: еще, пожалуй, расскажет, что я твоя сестра — и меня потом не примут в Благороднее Собрание.

— Поедемте домой, Евгения! сказал Вася, желая прекратить судорожное умствование помешанной.

— Куда, домой? К ним, — в могилу?…. хорошо!…. хорошо! — отвечала она, и встала. Вася хотел взять ее под-руку, чтобы отвести до кареты; но она, с визгом отскоча от него, закричала: «Прочь…. Прочь! — я тебя зачерню адской сажей!….. Я тебя обожгу, — не подходи ко мне!….. не подходи!…..» Между тем, Евгения, постепенно уклоняясь от Васи, вдруг скользнула мимо его с неимоверною скоростию и побежала по кладбищу, продолжая кричать: «Посторонитесь!…. Обожгу!… Обожгу!….»

В этом положении встретил я Евгению и хотел дать ей дорогу; но она схватила меня за руку….. Я содрогнулся, кровь прилила к голове моей, меня обдало холодным потом, и я — пробудился: Аммос Петрович, стоя передо мною, держал меня за руку.

— Этак, брат, вчерашний вечер укачал тебя: спишь до каких пор! сказал он, садясь подле меня.

Я глядел как безумный на советника, осматривал с любопытством свой кабинет, ощупывал кушетку, себя, Аммоса Петровича и все не мог освободиться от изумления.

— Заспался, приятель! Вставай же скорее! сказал, приподняв меня, советник и вышел. В гостиной раздавался хохот моей тетки и Евгении: они только-что получили объявление о помолвке Харитона Точкина с иностранкою Матильдой Лафорш.

Проходя через оффициантскую, я невольно оторопел — увидя Васю; а очутясь в гостиной — растерялся перед Евгенией словно влюбленный.

— Не правда ли, какое блестящее было вчера Собрание? сказала она, обращаясь ко мне.

Я сделал утвердительный знак.

— Не было ли кого из новых лиц? спросила моя тетка. — Мало! отвечала Евгения, — я заметила только одного уланского корнета: преинтересная физиономия! — Как на твои глаза, Мосинька?

Я так и думал, что Аммос Петрович вскричит: «Милостивая государыня! что сие значит?» Но он прекротко отвечал: «Чудо! молодец! Наш-брат — военный! Как мастерски отхватал он с тобою кадриль! — Надобно с ним познакомиться!»

Я в душе испугался этого желания Аммоса Петровича, и с намерением стал за креслами Евгении, чтобы, при удобном случае, опустить проницательный взгляд к ней за снуровку и рассмотреть: нет ли на пышной груди ее большого медного креста?

 

 

 

 

1834