Илья Муромец

Автор: Марков Василий Васильевич

 
Илья Муромец

 

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В БОЛЕЗНИ.

 

 

 

Образ вещий русского народа,

Песен старых слава и венец,

Ты, в ком блещет севера природа,

Величавый богатырь-боец,—

 

Помоги мне! — На струнах безвестных

Я дерзаю своедумно петь

О преданьях древности чудесных,

Чтоб убранством свежим их одеть.

 

Вождь великий земщины свободной!

Не твоя ли доблестная тень

Тех сокровищ памяти народной

Мне отверзла дремлющую сень?

 

Вдохнови же музы начинанья

Исполинским подвигом своим,

Да предстанут ей твои деянья

Путеводным светочем живым!

 

Как сияет месяц непорочный,

Лучезарный брат ночных светил,

Так сиял ты, славой безупречной,

Средь плеяды богатырских сил!

 

Дышит лик твой мощью необорной,

На челе же—милости звезда,

Страх и ужас для неправды черной,

За бездольных ты горой всегда!

 

Алчный хищник, наглый притеснитель

Трепетали палицы твоей,

А несчастным был ты друг,-хранитель,

Щит надежный, вестник красных дней!

 

Гнет напасти, горе обделенных

Ты изведал собственным хребтом,

И стенанья слабых, удрученных,

Поражали слух твой, будто гром!

 

Полный кубок скорби и страданий

Осушил ты, под бичом судьбы,

И в горниле тяжких испытаний

Закалился для святой борьбы!

 

Светлый возраст юности кипучей

И лет зрелых плодоносный круг—

Все те годы, как осенней тучей,

В мрак окутал долгий твой недуг!

 

Грузный телом, в косном расслабленьи,

Ты угрюмо на печи корпел,

И напрасно, в яром исступленьи,

Немочь злую с плеч стряхнуть хотел!

 

Буйной воле плоть не поддавалась,

Обрывались звуки на губах,

И боль сердца глухо пробивалась

В горьких вздохах, да немых слезах!

 

Ныли кости, стягивало жилы,

Висла плетью дряблая рука,

Неустанно, словно червь могилы,

Грызла душу жадная тоска!

 

Нов истоме лютого косненья

Не сломился львиных сил упор —

Клокотали грозные стремленья,

Дикой искрой вспыхивал твой взор!

 

Сечь кровавых ты внимал удары,

Бил, в мечтаньях, полчища врагов,—

Всюду след твой — трупы да пожары

А трофеи — груды черепов!

 

Неизменный баловень победы,

Покорил ты множество племен,—

И глагол твой даже людоеды

Чтут в пещерах как Творца закон!

 

Либо снилось, как с казной несметной

Ты вступаешь пышно в край родной:

Шумной бурей гул гремит приватный,

Вознесен ты честью и хвалой!

 

Мечешь всем ты щедрой горстью злато,

Всех скликаешь на трехдневный пир,

И в хоромах, весело-богато,

Век проводишь, как земной кумир!

 

Ах, той грезы рьяные порывы

Леденели, как зимой поток,

Чуть напомнят гнойные нарывы,

Что, валяясь, пролежал ты бок!

 

Беззащитный, вынес ты немало

Издевательств рода и людей,

И обиды злоязычной жало

Не щадило гордости твоей!

 

Мир подлунный ты мечтал взять с бою,

Рвался к небу богатырский дух,

А не мог ты, летнею порою,

Отмахнуться от докучных мух!

 

Как тобою так иной глумился:

«Чем уроду без толку зевать,

Ты б, детина, к делу приловчился—

В огороде чучелой торчать!»

 

Притчей стал ты— кличка тунеядца

Сочеталась с именем твоим;

Говорилось: „вот с Ильей два братца—

Кормят брюхо хлебцем даровым!»

 

Пыткой новой эти поруганья

Раздирали внутренность твою,

Претворяя, желчью осмеянья,

Хлеб твой в камень, рыбу же— в змею!

 

Как бежали в вечность дни за днями,

Безотрадно-грустной чередой,

Как сбегают слезы за слезами

На ланитах, сморщенных бедой!

 

Размотался твой кудрявый волос,

Заснежились русые усы,

Увядал ты, как забытый колос

На окрайне сжатой полосы!

 

Изнывал ты узником без ласки,

Без объятий любящей души,

Будто витязь чародейной сказки,

Заточенный в мертвенной глуши!

 

С воплем муки, у колен родимой,

Об участьи ты молить был рад;

Но пыл чувства, сдавленный, незримый,

Безответно прятался назад!

 

Если ж матерь, о тебе рыдая,

Расточала перлы нежных слов,—

Закипал ты, как волна морская

И казался гневен и суров!

 

Умиленьем, негою печали

Растворялся ты до глубины—

Тихой арфой те слова звучали,

Нисходили веяньем весны!

 

Вот мелькают яркие картины

Отлетевшей радужной поры…

Где ты, где ты, детство без кручины?

Где вы, счастья первые дары?

 

Смелый был ты, царственный ребенок,

И отвагой рано изумлял;

Как пригретый солнышком орленок,

Ты в забавах крылья расправлял.

 

Без раздумья, ты кидался в свалки

Против стаи бойких шалунов,

И мальчишки с гвалтом, точно галки,

Разбегались от твоих тычков…

 

Мать смиряла речью задушевной,

Как елеем, твой задорный нрав,—

И сконфужен, с миною плачевной,

Ты винился, если был неправ.

 

И родная, сизой голубицей,

Ублажала дитятко свое,

И катились, плавной вереницей,

Причитанье мерные ее.

 

И звенели, струйной музыкальной,

Те же, те же перлы нежных слов,

От которых, в тьме твоей печальной,

Засветился луч блаженных снов!

 

И другие улыбались речи,

И другие виделись места…

В чужеземном тереме, далече

Шепчет-манит дева-красота…

 

«Обойми нас, темный сад ветвистый,

Насидеться дай ты нам вдвоем,

Дай укрыться ночью серебристой,

Поменяться дай одним огнем!»

 

Пусть померкла утренняя радость,

Пусть вечерней жертвою ты был,

Но восторгов ты лелеял сладость,

Забывая, чем их искупил!

 

Лейтесь плавно, лейтесь причитанья,

Расточай их, горестная мать:

Ведь у сына в терниях страданья

Розы счастья будут расцветать!

 

Под напев твой, жалобно-тягучий,

В нем затихнет боль душевных ран,

И задремлет вран его клевучий,

Злого горя беспощадный вран!

 

Безмятежны были впечатленья,

В них таились мир и благодать,

Но за черствой маской раздраженья

Кто б снаружи мог их распознать?

 

Лишь тревогой, смутной и нестройной,

Разрешалась сердца полнота:

Багровел ты, точно в бане знойной,

Опенялись сжатые уста!

 

В дрожь бросало и знобило члены,

Пламенели впалые глава,

Скрежетал ты, надувались вены—

Мнилось, грянет бешено гроза!

 

Как загадка, был ты непонятен,

Сидя хмуро идолом тупым,

И в припадках бурных неприятен,

Пробужденный голосом родным!

 

Та тревога скрытой мощи пленной

Оглушала мозг твой, как угар,

И былого призрака вожделенный

Превращался в демонский кошмар!

 

Скоро, скоро долей горемычной

Утомил ты близкие сердца—

И небрежно падал взгляд привычный

На морщины бледного лица!

 

И сидел ты, будто цепью скован,

Одинокий, замкнутый в себе,

Будто в келье тесной замурован,

На добычу гибельной судьбе!

 

«Смерть! зачем же в ночь ту роковую

Я спасен был из твоих когтей,

И тогда же в бездну гробовую

Не упал я в цвете юных дней?

 

Позабытый на полях чужбины,

Я заснул бы непробудным сном,

Не отравлен горечью кручины,

Не измучен скорбью и стыдом!»

 

Вы, минуты счастье и свободы—

Иль вы были лживою мечтой,

Удалые битвы и походы,

Треволненья юности былой?

 

Пламенея жаждой приключений,

Ты покинул отчее село,

Чтоб скорее лаврами сражений

Увенчалось юное чело!

 

Оправдались пылкие надежды:

Славы громкой ты достиг в боях —

Шел на смерть ты, не смыкая вежды,

И был страшен меч в твоих руках!

 

Дерзкий всадник и лихой рубака,

Был ты перлом княжеских дружин,

И охотно храброго юнака

Брал на службу каждый властелин.

 

Но, влекомый целью сокровенной,

Ты нанялся к мирному вдовцу,

Государю ветви соплеменной,

Девы стройной хилому отцу.

 

Возгорелся ты любовью страстной,

Как в ту землю послан был гонцом

И увидел дочки облик ясный

На престоле об руку с отцом!

 

И с вершины ей врученной власти

Королевна гордая сошла

И, согрета дуновеньем страсти,

Иноземцу сердце отдала!

 

Беззаветной удалью широкой,

Сокол вольный, ты ее пленил,

И впервые, в ласках черноокой,

Хмель блаженства дивного вкусил!

 

Но недолго зорькой ненаглядной

Вы блистали, дни любовных чар,—

И счастливцу, завистью нещадной,

Нанесен был мстительный удар!

 

Подозреньем, ненавистью тайной

Полководец той страны пылал,

Негодуя, что пришлец случайный

Планов хитрых зданье колебал!

 

Замышлял он, трона охранитель,

Повенчаться с дочкой короля

И, постригши батюшку в обитель,

Быть единым кормчим корабля!

 

Вдруг, преградой на пути к успеху,

Ты на встречу лег ему, как вверь,

И в ревнивом бешенстве — помеху

Он поклялся вышвырнуть за дверь!

 

Но не явно, не враждой открытой,

Он задумал юношу сгубить,

А коварно, ложью ядовитой,

На пришельца граждан натравить.

 

Слух пустил он, что волшебным зельем

Королевну ты приворожил,

Что распутства пьянственным весельем

Ты дворцовый терем осквернил,—

 

Что насильем, на позор народу,

Ты захватишь скипетр и венец,

В край накличешь всяческого сброду,

И туземцев разоришь в конец!

 

Толки злые, ураганом снежным,

Разрастались быстро на ходу

И внезапно, приступом мятежным,

Разразились, на твою беду!

 

С топорами, с воплями о мести

Разъяренный кинулся народ—

Да погибнет вор девичьей чести,

Запятнавший королевский род!

 

И приливом пенистого моря

Бунт зловещий хлынул на крыльцо,

К той светлице, где, не чуя горя,

Целовал ты милое лицо!

 

В облаченьи сладострастной ночи,

Обнимала землю тишина

И с улыбкой вам глядела в очи,

Сквозь деревья, кроткая луна!

 

Клич стоустый, нападенья грохот,

Гласом трубным, пробудили вас,

А бесстыдный за порогом хохот

Прозвучал вам будто казни час!

 

Треск ударов! Ломятся в светлицу!

Биться рад ты, если суждено!

Но, оставшись, ты срамил девицу—

И с досадой ты прыгнул в окно!

 

Очутился ты в саду ветвистом,

Укрываясь от своих врагов,

Там, где прежде, в сумраке душистом,

Упивался радостью богов!

 

Поспешал ты, потайной калиткой,

Выйти в поле к верному коню,

Да замешкал под одной ракиткой,

Усмехнувшись памятному дню!

 

Вновь охвачен демоном досады

Ты заметил с дюжину верзил,

Разметавших частокол ограды,

Для облавы и обхода в тыл.

 

Безоружен, но с повадкой смелой,

Ты подкрался к недругам, как тать,

И мгновенно сгреб ты дол дебелый,

Чая гнев свой хоть на них сорвать!

 

И, в смятеньи общего погрома,

Озарили месяца лучи

Бой жестокий около пролома,

Где сверкнули копья и мечи—

 

Невзначай соратников наемных

Здесь ты вызвал на смертельный бой,

Честолюбца подосланцев темных,

Одеяньем смешанных с толпой.

 

Злобой горшей сердце закипало—

Размахался ты своим дубьем:

Где махнешь ты — ляжет вражье тело

Отмахнешься — стон идет кругом!

 

«Научу я вас ходить задами!»

Голосил ты зычно, вне себя—

А другие люди с топорами

Надвигались тучей на тебя.

 

Через окна, сени вырезные,

Роем частым, точно муравьи,

В сад вломились граждане честные

И прервали окрики твои.

 

Оглядевшись, ты без проволочек,

По тропинке, в сторону свернул,

Тем утешен, что тебе платочек,

На прощанье, из окна мелькнул!

 

«Други, к полю! Мы ж его уважим!» —

Загремели клики горячо,

И, настигнут скотобойцем ражим,

Ты секирой ранен был в плечо.

 

Все ж успел ты выскочить на волю,—

На поляне высмотрел коня

И умчался, проклиная долю

И невзгоды бедственного дня!

 

Брань и камни вслед тебе летели

Но ты мчался в думу погружен:—

Унеслись вы, на-век улетели,

Ночи с милой, как воздушный сон!

 

Разве мог ты ждать еще свиданья?

Разве снова к ней проникнуть мог?

На разлуку было то прощанье,

На разлуку промелькнул платок!

 

И когда же с ней ты разлучился?—

Сведал нынче ты секрет ее—

Что под сердцем томным шевелился

Плод незримый —детище твое!

 

Что с ним будет? И на белом свете

Бог велит ли повстречаться с ним?

Да и встретясь — только по примете

Ты б ребенка мог признать своим!..

 

Но тебе ли тешиться мечтами,

Злополучный, раненый беглец?—

Окружен ты ловчего сетями,

Как спорхнувший с гнездышка птенец!

 

Где найдешь ты тихий кров уютный,

Где найдешь ты дружескую грудь?

И куда ты, витязь бесприютный,

Направляешь свой полночный путь?

 

Болью в теле думы заглушило;

На заплечьи точно углем жгло;

Кровью теплой стан твой увлажило—

Ты хватался, бледный, за седло!

 

Но ты вспомнил—там, в бору сосновом

Обитает некий старец врач:

Отдохнешь ты у него под кровом—

«Конь мой, к лесу направляйся вскачь!»

 

У него же, гостем драгоценным,

Приютился странник Любосвет:

Он владеет знаньем вдохновенным

И разумный даст тебе совет!

 

Он объемлет оком просветленным

Мир загробных и земных чудес

И приносит братьям ослепленным

Откровенья высшие небес!

 

Он—апостол истины предвечной,

Возрожденья и добра пророк,

Проповедник жизни бесконечной,

Для нечистой совести — упрек!

 

Миротворец и посол любимый,

Ходит странник из страны в страну

И на лоне всей земли родимой

Погашает распри и войну!

 

Повсеместно, с края и до края

Помогают страннику друзья—

Держит крепко, правде поборая,

3намя света братская семья!

 

Мысль о благе их делами правит,

Сеять благо— их священный труд,—

Их учитель и тебя наставит—

«Конь мой, конь мой, где ж его приют?»

 

Как в горячке, взор твой помутился—

Лес шатался и плясал вокруг;

Обессилен, ты к луке склонился

И поводья выпали из рук!

 

Конь усталый, по лужайке топкой,

Подвигался шагом на-угад;

Вдруг из чащи прыснул заяц робкий —

И в испуге прянул конь назад!

 

Тем движеньем был ты на-земь сброшен

И простерся на траве сырой,

Точно ландыш, пахарем подкошен,

Точно тополь, рушенный грозой!

 

Неподвижно, в поросли болотной,

Ты лежал там, кровью обагрен,

Отуманен тягостью дремотной,—

А из груди исторгался стон!

 

Лихорадки странные химеры

Порождали беспокойный бред,

Отражая, в образах без меры,

Злоключений пережитых след!

 

Представлялось, что толпы уродов,

Скаля зубы, лезут на постель,

Где, под сенью изразцовых сводов,

Почивала девица-газель!

 

Ты метнулся к спящей на подмогу,

Но смутился духом, как на грех,

И ответом на твою тревогу

Был чудовищ дребезжащий смех!

 

Гоготали демонские твари

И, кривляясь, строили носы—

Точно в шабаш, адские те хари

Бесновались вкруг твоей красы!

 

И откуда ни возьмись — усатый,

Толстобрюхий пан ее схватил,—

Закатился пуще хор проклятый

И нахальней жестами дразнил!

 

Не стерпел ты— и рукой дрожащей

Попытался оттолкнуть врага,

Но свирепо нечистью рычащей

Был ты разом поднят на рога!…

 

Глядь-ты, будто, на пустынном месте

Ждешь кого-то в трепетной тоске…

Да не ей ли, будущей невесте,

Ты раскинул плащ свой на песке?

 

Дорогая сядет, обласкает,

Темь разгонит в сердце, как свеча,

И посмотрит, что тебя кусает

Так упорно, сзади у плеча!

 

Но сомненьем мучимый, унылый,

Ты невольно к небу взор подъял—

И, как ангел, друг желанный, милый,

На волнистом облаке предстал!

 

Будто дымкой, легкой и туманной,

Застилались нежные черты,—

Покрывалом грусти несказанной

Облекалась прелесть красоты!

 

Увяданье страсти безнадежной,

Скорбь разлуки, слезы о былом

И покорность доле неизбежной

Оттенялись ангельским лицом!

 

Слышишь, сверху голос раздается?—

«Мы расстались, милый, навсегда,

И в грядущем нам не доведется

Поменяться лаской никогда!

 

Но я вечно, вечно не забуду

Пробужденья девственной души

И с печалью сладкой думать буду

О тебе я, в шуме и в тиши!

 

Перед ранней, ждавшей нас, разлукой,

Я надела матери венец,—

Он мне будет радостью и мукой,

А тебя же да хранит Творец!»

 

И с последним отзвуком прощанья

Будто ветер милую унес,—

Ты ж на месте чудного свиданья,

Сокрушенный, лил потоки слез!

 

Орошались едкими слезами,

Точно ливнем, грудь твоя и стан,

И смочился плотно их струями,

За сорочкой, шитый твой кафтан!

 

Будто в речке ты купался слезной,

Будто в море слезном утопал

И, бездонной поглощаем бездной,

Смертный час свой с ужасом встречал!

 

***

Так ты грезил, кровью истекая,

На болотной, тинистой земле,

И десница смерти ледяная

Тяготела на твоем челе!

 

Не угас ты, волей Провиденья,

На рассвете жизни молодой—

Ты рожден был миру на служенье,

Для деяний славы вековой!

 

Дней весенних гром и непогоды,

Испытанья юношеских лет—

Вами зреют все дары природы,

Зреет духа вековечный цвет!

 

Ты печатью избранных отмечен

И в крушеньи не был позабыт—

Прозорливым оком ты замечен,

Взорам вещим виден и открыт!

 

Под наитьем животворной силы,

Вдохновенный странник разглядел,

Что в болоте, пищей для могилы,

Витязь юный ныл и коченел!

 

Он поднялся с ложа торопливо,

Друга-старца поднял за собой,

И пустились оба молчаливо,

Через чащу, в поиск за тобой!

 

Пробирались путники дубравой

И достигли, в предрассветной мгле,

До лужайки, где, как труп кровавый,

Ты валялся на сырой земле!

 

Возле тела конь стоял понурый,

Как товарищ верный на часах,

И сквозь сумрак он своей фигурой

Сожаленье возбуждал в друзьях!

 

Витязь бедный, из болотной грязи,

Был друзьями тотчас извлечен

И, с повязкой из целебной мази,

Да коне же к ним перевезен.

 

Не избегнул юноша горячки—

Отощал ты телом, как скелет,

После ж крепкой, беспросыпной спячки

Вышел цел ты из грозивших бед!

 

Плечевую рану затянуло, —

Но страшнее беды впереди:

Прогуляться в лес тебя тянуло,

Да не мог ты к двери подойти!

 

Точно ветром с ног тебя сшибало,

Чуть вставал ты кое-как с одра—

Злой болезни мрачное начало,

Долгой муки первая пора!

 

Шквалом бедствий той ужасной ночи,

Налетевшим бурно в тихий час,

Подорвало корни юной мочи,

Истощило мужества запас!

 

Скоро стал ты вовсе неподвижен,

Как колода иль древесный пень,

И, сознаньем немощи унижен,

Был задумчив как немая тень!

 

Пропадали даром все усилья

Врачеваньем бодрость возвратить—

Не росли вы, сломанные крылья!

Затерялась спутанная нить!

 

Вот тогда-то, серых туч грядою,

Подступили темные года,

И, лишенный счастья и покою,

Ты простился с прошлым навсегда!

 

Порешили— витязя больного

Из чужбины отвезти домой:

Пусть уйдет он от врага лихого,

Пусть забудет о жене чужой!

 

До отъезда, услыхал ты вести,

Что зазноба бывшая твоя

Согласилась, для охраны чести,

Супостата взять к себе в мужья,—

 

Что малютка, чаемый от брака,

Получает венценосный сан,-

Разыгрались свадьбой бунт и драка,

Торжествует властолюбец-пан!

 

Как игрушку, недруг твой бездушный

Беспощадно вам разбил сердца

И, внушеньям выгоды послушный,

Принял имя мужа и отца!

 

И с волненьем— крест свой изумрудный

Королевне ты просил отдать:

Дар младенцу, дар сердечный скудный,

Не отвергнет будущая мать!

 

Шлешь младенцу ты привет заране,

Хоть ты будешь тайной для него—

Он в невольном вырастет обмане,

Без догадки—кто отец его!

 

На страдальца, с видом упованья,

Странник руку возложил свою

И, исполнен духа прорицанья,

0н судьбину предсказал твою!

 

Ты позору долгого паденья

И великой скорби обречен,—

Как светило мира в час затменья,

Ты бедами будешь омрачен!

 

Чувство, разум, деятельность духа,

Притаятся как в глубоком сне

И невнятен для чужого слуха

Будет рост их в скрытой глубине!

 

Будут люди бегать, суетиться-

Камнем мертвым будешь ты лежать;

Будут звонко песни-речи литься—

Истуканом будешь ты молчать!

 

Но незримо суетному глазу

Совершится обновленья труд,—

Выест горе ветхую заразу,

Будет светел внутренний сосуд!

 

Вознесется пригнетенный долу,

Выше облак встанет, как гора,

И, покорный божьему глаголу,

Он послужит подвигам добра!

 

С ним дождутся люди воплощенья

Дум заветных и надежд благих;

А дотоле, твой удел — забвенье,

Равнодушье близких и чужих!

 

«Как два брата, по одной дороге»,

Он примолвил:— «рядом мы пойдем —

На покое, в смуте и тревоге,

Узы блага нас сроднят во всем!

 

Что я мыслю и чего желаю,

Что заботит душу день и ночь,

Что моленьем жарким призываю —

То исполнит длань твоя и мочь!

 

Разумей же жребий свой высокий,

С верой твердой, на небо гляди

И в терзаньях муки одинокой

Укрепляйся ждущим впереди!…»

 

И как будто сгубленный отравой,

На телеге был ты увезен,—

И в отчизну, с поисков за славой,

Ты вернулся хил и посрамлен!

 

Как подпал ты бедственной судьбине,

Чем, в отлучке, жизнь была полна,

Что будило сердце на чужбине —

Все сокрыла мрака пелена!

 

Вдаль умчало волю и свободу!

На селе же издевался всяк,

Что-де в реку, не ощупав броду,

Не ходил бы, лежень и байбак!

 

С той годины, как орел бескрылый,

Сиднем хмурым ты в избе сидишь

И, для близких чуждый и постылый,

Бесполезно землю бременишь!

 

Словно в-очью, пестрой панорамой

Дни былые проносились вновь,

Завершаясь незабвенной драмой,

Загубившей юную любовь!

 

Блеск и радость прожитого счастья—

Вы сменились горя темнотой,

Как сменяют вестники ненастья

На лазури полдень золотой!

 

Не тебе ли, бедной жертве рода,

Возвещен был божеский глагол,

Что поставлен будешь ты высоко,

Как светильник ставится на стол?

 

Но когда же сбудется вещанье?

Где мучений долголетних грань?

«Смерть! уйми же лютое страданье,

В изголовьи над несчастным стань!»

 

Таял воском твой состав телесный,

Изнурился в вихре жгучих дум,

Но наукой строгой и небесной

Просветлялся закорузлый ум!

 

Научился ты чужое горе,

Скорбь чужую сердцем понимать,

В потускнелом и смиренном взоре

Повесть 6едствий и обид читать!

 

Злополучья ранние морщины,

Слез и вздохов жалобный язык,

Все немые знаменья кручины—

Ты, страдая, разуметь привык!

 

Тронуть горем сирых и убогих,

Вопрошал ты, сам убог и сир:

«Отчего же только для немногих

Жизнь сияет точно брачный пир?

 

Иль навеки участью милльонов

Будет горе на земном пути?

Иль святыня божеских законов

Зла наследье нам велит блюсти?

 

Нет, от неба нам звучит реченье:

Зло на-время и добро на-век —

Так пылай же, ты, к добру влеченье,

Возвышайся падший человек!»

 

Вспоминались речи Любосвета—

Те, которым ты внимал давно,—

И на сердце, как звезда рассвета,

Зародилось мудрости зерно!

 

Загрубенья дикие стихии

Не мутили зрелый разум твой

И, как листья дерева сухие,

Отвевались от души живой!

 

Не о сечах и кровавых битвах,

Умудренный, ныне грезил ты—

И к иному, в думах и молитвах,

Устремлялись чистые мечты!

 

Ради славы и всемирной власти

Не мечтал ты землю покорить,

А хотел бы беды и напасти

Братьям-людям братски облегчить!

 

Для гонимых ты б служил твердыней,

Был бы правды смелым бирючом,

Утешал бы бедных благостыней.

На злодеев падал бы бичом!

 

Ты за слабых отдал бы дыханье!

Раз случилось, что будян-свояк

На батрачку, доброе созданье,

Поднял с бранью жилистый кулак—

 

Под напором жалости и гнева,

Зарычал ты с печи, точно лев,

И обидчик от такого рева

Вон убрался, сразу присмирев!

 

Как желал ты, для родного драя,

Потрудиться до-поту лица—

В горемыке жалком Русь святая

Обрела бы твердого бойца!

 

И хотя бы на твой пай достались

Всех опасней и трудней дела,

От которых люди отдавались—

Ты их примешь с ясностью чела!

 

Ты ведь знаешь — всех томит кручина

Что на Киев прямоезжий путь

Залегает дьявол-мужичина,

И злодея некому спугнуть!

 

Птицей хищной, на дубах гнездится

Тот разбойник, в сумраке лесном,—

Точно вьюга, свищет он и злится

И за свист свой прозван Соловьем!

 

Издалека он подстерегает,

На дороге, войнов и купцов

И могучим свистом убивает

Мимоезжих, со своих дубов!

 

Как бороться против лиходея?

Как осилить чародейный гнет?

Не бывало подвига труднее,

Не бывало тягостней забот!

 

Будто туча землю омрачила

И проклятьем на душу легла,

Будто в жилах кровь остановило

И на очи опустилась мгла!

 

Вот тому-то зверскому убийце

Ты хотел бы голову свернуть

И народу к княжеской столице

Вновь очистить загражденный путь!

 

Ежечасно жажда разгоралась

Потягаться с грозным Соловьем,—

Как из клетки, удаль порывалась

Развернуться в подвиге святом!

 

Изливались сердца вожделенья

Безотвязно-пламенной мольбой —

Да воспрянешь ты с одра для мщенья

Душегубцу за его разбой!

 

И взывал ты к небу не напрасно!—

Ты духовно был преображен

И светился благодатью ясной,

Как омытый бурей небосклон!

 

Умирились варварские страсти

И занялся возрожденья срок,

О котором, в оны дни напасти,

Странник вещий юноше предрек!

 

С духом бодрым, плоть еще коснела,

Удручая душу, как скала,

Но целенья очередь для тела

Приходила — и она пришла!

 

 

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ПЕСНИ.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЕ К 1-Й ПЕСНЕ.

Настоящая первая песнь «Ильи Муромца» есть начало труда, который должен представить собою опыт художественной обработки известной части киевских богатырских былин, чтобы облечь „свежим убранством“ то, что является нам в обветшалой, мало привлекательной, для нашего глаза одежде, не смотря на громадную внутреннюю ценность своего ядра. Знаю, что это попытка смелая; но такая задача всегда казалась мне одною из самых интересных и значительных, какие только представляются современной русской поэзии. Не распространяясь далее об этой теме, считаю необходимым сделать кое-какие замечания по поводу предлагаемой теперь песни.

Прежде чем вступить в славную борьбу с Соловьем-разбойником, выражающим собою темное, злое начало,— и совершить другие, не менее благотворные, подвиги на пользу народа и родной земли, Муромский богатырь, по нашим былинам, тридцать лет сидел сиднем, разбитый параличом. Но возникает вопрос: сидел ли он так с самого рождения до тридцатилетнего возраста или болезнь постигла его позднее? Мне кажется более вероятным последнее, потому что, выступая в роли общественного деятеля, представителем земских интересов, вождем богатырской земской дружины, он везде именуется уже «старым» или «старым казаком». Будь ему в ту пору не более тридцати лет, он не мог бы постоянно и повсюду выдвигаться с значением не только первенствующего, но и старейшего богатыря. К тому же есть обстоятельство, еще более побуждающее принять это предположение. В числе былин, изображающих его крупные подвиги, имеется, в нескольких вариантах, былина о его трагическом бое с сыном, который всего чаще называется Сокольником и Збутом-Королевичем. Как известно, предание о богатырском бое отца с сыном составляет общую эпическую принадлежность почти всех индоевропейских народов. Когда же и где родился у нашего богатыря сын, погибающий в бою от отцовской руки? Былины не дают на это прямого ответа и ограничиваются неясными намеками, из которых можно только с большим вероятием заключить, что рождение этого сына, не узнающего впоследствии своего отца, случилось в какое-то отдаленное время, гораздо ранее того, как Илья выступил на общественное поприще, посвятив все свои силы земскому служению. Илья не быль женатым, — чем былины именно дают понять, что он весь отдался своей общественной службе. Стало быть, сын его родился не в брачном союзе. В былинах, рассказывающих о бое Илья с сыном, Збут-Королевич, на вопрос отца, повергшего его на землю: кто он и какого рода-племени? дает, в различных вариантах, ответы, постоянно отличающиеся большою неопределенностью. Либо он отвечает, что он сын «того короля—Задонского», либо— что он «от моря Студеного, от той от бабы Латыгорки», либо— что мать его— «молодая вдова Амелфа Тимофеевна». Есть даже вариант, в котором мать его названа полькою. Выслушивая эта ответы, Илья берет королевича за правую руку, целует в уста и говорит: «Здравствуй, мое чадо милое!» Те из вариантов, где мать Сокольника называется Латыгоркою или бабой Горынинкой, очевидно носят древний мифический характер. В них, по мифическим представлениям, допускается даже насилие и упоминается, что Илья, побив паленицу, совершил с нею грех, отчего она и прижила сына. В позднейших бытовых прибавках этою мифическою чертою объясняется озлобленность сына против отца, как человека, оказавшего насилие его матери, похитившего у нее дар любви. —Наконец, некоторые былины приписывают Илье слова богатыря Дуная, что он служил в храброй Литве и там сблизился с матерью Сокольника. Но Илья, ни в одной из былин, характеризующих его личность, как земского богатыря, не служит у чужеземных королей. Словом, былины, касающиеся этого боя, совершенно узаконивают предположение, что связь Ильи относится к тому времени, когда еще он не был радетелем и стоятелем за родную землю. На этих основаниях, в первой песне, где изображается сидение Ильи, я передаю дело так, что он осужден был на неподвижность не с первых годов своей жизни, а уже прошедши периоды детства и первого юношества, испытав разные приключения и имев связь, от которой у него родился сын. А позднейший бой его с этим сыном, по моему плану, должен иметь большое внутреннее значение для поэмы,— так что уже поэтому я не мог обойтись без эпизода его юношеской страсти. И так—то, что молча подразумевается или на что едва намекается в народных былинах, передано у меня с известной определенностью в рассказе о юношестве богатыря; к тому же необходимо было пояснить возможные причины болезни, постигшей Илью, и всего естественнее приходилось искать этих причин в том прошлом, с которым связывается рождение его сына.

Точно также как это темное прошлое Ильи Муромца я должен был разъяснить поэтически, что означало, чем ознаменовалось продолжительное его сидение, осветить этот иносказательный факт нравственными смыслом. В былинах упоминается просто, что Илья сидел сиднем, без всяких пояснений того, как эта тяжкая неподвижность отражалась на сидевшем, и только в устных преданиях сохранились отрывочные черты— что он протер под собою на печи яму, постоянно молился Богу и расспрашивал о Соловье-разбойнике. А между тем просидеть тридцать лет неподвижно, в параличе, для могучей натуры, одаренной богатырской душою — не шутка, и представляется совершенно исключительным испытанием! Но народная безыскусственная поэзия, или ее остатки, дошедшие до нас, не останавливаются на этом важном психологическом факте, чего не может дозволить себе новейшая художественная поэзия, непременно требующая выяснения главных психологических моментов. Ни в этом случае, ни в других, могущих представиться впредь, я не считаю себя обязанным придерживаться фактической былинной основы. Я уже прежде печатно высказывал мнение, что поэту, пишущему для образованной публики, народная поэзия может давать только основные темы, канву, на которой совершенно свободно и независимо должна творить его собственная фантазия и притом так, чтобы создаваемые им образы могли находить себе сочувственный отголосок в душе современного человека. Он должен соблюдать вполне свободное отношение к поэтическим народным преданиям. Этой манеры я и держался в настоящей первой песне, вполне сознавая, впрочем, все великие трудности, нераздельные с таким предприятием. Но, быть может, и моя попытка принесет свою долю пользы,— в ожидании тех народных писателей, которые, по надежде, выраженной одним из наших ученых  (1), в состоянии будут, с полным успехом, «развить далее, перелить в новые, совершеннейшие, просвещенные формы те задатки глубоких и самобытных идей», какие таятся в безыскуственном народном эпосе. И нельзя, я думаю, сомневаться, что подобное воспроизведение сокровищ народной поэзии действительно внесло бы в нашу литературу новые, неиссякающие струи „здорового и трезвого, из жизни выходящего идеализма». Ильи Муромец, по замечанию упомянутого исследователя— это живой, не искусственно сделанный, а с плотью и кровью, т. е. удавшийся идеал народный, рядом с которым не может быть поставлен положительно ни один из наших  литературных, постоянно неудававшихся идеалов.

То же самое, в своем роде, может быть сказано и о некоторых других, мужских и женских, образах народного былевого творчества.

 

 

(1) См. исследование г. Ореста Миллера: «Илья Муромец богатырство киевское». Спб. 1870 г.