Возведенные на эшафот (Отрывки поэмы)

Возведенные на эшафот

(Отрывки поэмы).

 

 

 

Время: Вторая половина XVI-го века

Место: Фландрия и Неизвестные Страны.

Действующие лица: Такие же люди, как и мы.

 

 

1. — ТОТ, КТО ВОЗВОДИТ НА ЭШАФОТ.

Комната одной из башен крепости. Стены из серого камня. В нише — грубое деревянное Распятие. Перед Распятием пылает красная лампада, формой своей напоминающая сердце. Фолианты книг. Вместо пола — гулкие каменные плиты.

Инквизитор подходит к створчатому, высокому окну и открывает его. Рассвет.

 

…И ветер, вместе с запахом их резким,

Нес аромат степных, горящих трав.

Мои глаза горели жутким блеском,

Мне было все равно: я знал, что прав.

И жег костры… и смелою рукою

Сжигал еретиков на них, а дым,

Поднявшись там, в лазури, над рекою

Висел туманом — черным и густым.

Шептались люди, расходясь. Их ждали:

Горячий ужин, жены иль мужья…

И в мрачной келье, — скорби и печали

Сухой отчет читал надменно я.

Ночь проходила. На рассвете тучей

На трупы вновь тянуло воронье.

Я раскрывал окно — о жизни лучшей

Мечтать и верить в Царствие Твое.

Но был открыт мне смысл моих видений

Еретиком, когда сказал мне он,

Вступив в огонь: — «Во имя сновидений

Ты сжег и сам — испепелен!».

 

1. — ИСПЫТУЮЩИЙ И ТА, КТО СОЗНАЕТСЯ В ТОМ, ЧЕГО НЕ БЫЛО.

Подземелье Аббатства, освещенное тусклым светом смоляных факелов, прикрепленных к камню стен. Посредине подземелья — аналой. На нем — восковая свеча, череп и «Книга Примет».

Монах, подпоясанный веревкой, во всем черном — в черной маске, и надвинутом на брови черном капюшоне, медленно читает слова книги.

Шесть монахов, одетых так же, как первый, склонив головы и сложив на груди руки, по три с каждой стороны, безмолвно стоят у аналоя. В тишине звучат слова:

— «Признаком появления Сатаны… является запах серы… Враг рода человеческого принимает всевозможные обличья… Любовницы его видят на голове его берет и у бедра — шпагу»…

В правом углу подземелья человек, одетый в средневековый, красный костюм палача, приготовляет необходимые для последней пытки инструменты.

Над подземельем, в соборе Аббатства, идет заупокойная служба.

 

1. — Палач сорвал одежды, и волна

Ея волос покрыла тело.

Да, выбирает Сатана

Себе любовницу умело!

Перевести горящий взор

Спешат угрюмые монахи

На окровавленный топор,

Забытый у позорной плахи…

Быть в цехе иль пытать огнем, —

В конце концов, — одно и то же…

И в миг палач ее ремнем

На деревянном скрутит ложе, —

Так, чтоб от судей не могла

Она скрыть дьявольские знаки!..

На теле розовом игла

Кровавые оставит маки.

Зане наскучившей давно

Иглой — палач, нахмурив брови,

Проткнет родимое пятно,

Дабы следить за каплей крови.

Подобно стае черных птиц.

Падут монахи ниц… Лишь дальний,

Неясный звук на дне темниц, —

Звон колоколен погребальный…

2. — В сей миг, надвинув капюшон,

Творя молитву по привычке,

Подходит медленно так он

И к этой юной еретичке.

Прошли года… Так много лет

Средь монастырских хмурых буден.

Он сам составил «Лист Примет»,

И розыск для него нетруден.

И для него — счастливый день,

Когда горят костры… И все же

Оставит борозды ремень

Сегодня на изсохшей коже!..

Всю ночь он, истязуя плоть,

Рыдать на стертых плитах будет, —

Зане оставивший Господь

Дал видеть нежность юной груди.

О, маловер! Господь твой свят

И благ. Будь снова хладнокровен!

И он сказал сурово: — «Брат,

Побольше пакли и жаровен!».

…Но есть предел, когда не горячо,

И слышит тот, кто «правит делом»:

— Что можно сделать с ним еще,

С моим, покрытым кровью, телом?!—

Он знает твердо: в этот миг,

Сам Сатана покрыл ее крылами,

И трепет крыл листы колеблет книг,

Наполненных подобными «делами».

Дух злобы сгинь! Он крепко сжал

Руками четки и сказал: — «Довольно!

Палач, прижми к губам ее бокал.

Пусть пьет вино,—ей будет больно!»—

4. — Молитва — помощь. Правда — щит

Мир озарят дела благие.

…И вот, он радостно спешит,

Чтоб записать слова другие.

Сияет счастьем нежный взор,

И говорит она устало:

«Лучи коснулись синих гор,

О, милый, дай мне покрывало!

Уж утро, милый! Вдалеке

Пастух играет на свирели,

И перламутром на реке

Туман поднялся еле-еле»…

Монах настойчив: — «Да иль нет»

Прижал к губам хмельную влагу

Палач, и слышат: — «Да, берет…

Да… я заметила и шпагу». —

…И Ангел Смерти эту тишь

Не разсечет мечом горящим…

Темно. Багровый отблеск лишь

Отброшен факелом, дымящим.

 

III. — ТОТ, КТО ДОПИСЫВАЕТ  НЕДОПИСАННЫЕ СТРОКИ

Похожая на глубокий колодец — тюрьма.

Лунный свет скользнул по стенам ее и образовал

на дне круглое, голубоватое, передвигающееся

пятно. Пятно, как бы нащупав, остановилось.

В голубоватом свете черной массой

кажется тело распростертого на дне человека.

Ему перестали сниться

Эти сны давным давно.

Но вот, заключив в темницу,

Спустили его на дно.

Глубокий колодец. Сыро.

Тряпье. Черепа в углу.

Изступленные звуки мира

Шорохом канут в мглу.

О да, головой о стены

Он бился, но вскоре стих,

Как тот, кто разрезал вены

Взяв кровь для чернил из них!

На камне. (О, горечь Правил, —

Ненужный, смешной урок!..)

Истлевший давно оставил

Несколько стертых строк:

— «Палач, разорвав одежды,

Клеймит и до смерти след.

Не знаю, кто ты. Надежды

Напрасны. Возврата нет!».

И дальше чуть видно: — «Жалость

Недоступна ни вам, ни мне,

Лишь в сердце одна усталость»…

…Он лег, и заснул на дне.

Приснились ему просторы

И ослепительный свет,

Вдали — снеговые горы,

Которых на картах нет.

Кровь те же чернила. Ржавым

Гвоздем рвет, спеша, ладонь:

— «К иным, лучезарным славам,

Уносит вздыбленный конь;

Где никнут года, мерцая

Улыбкой забытых лиц,

Ты встретишь простор без края,

И в нем — огнекрылых птиц».

На стены кровь не ложится,

И строки сбегают врозь…

— «Лишь тело на дне темницы,

Как ветошь, без жалоб брось

Тому, Кто на небе судит

И ласково длань простер

Над местом, где завтра люди,

Беснуясь, зажгут костер!

Господь, Ты уверен, зная,

Что вновь протрубит труба…

И огонь на пороге рая

Сожжет Твоего раба!».

 

1. — ТОТ, ЧЬИ КНИГИ СЖИГАЮТ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ СЖЕЧЬ ЕГО САМОГО.

Знойный и душный полдень. Солнце кажется горящим шаром. Над площадью города нависла пыль. Немецкие, французские и испанские проклятья: ландскнехты едва сдерживают толпу. Чиновник у эшафота поправляет шпагу на широкой перевязи, разворачивает длинный свиток и откашливается.

Два герольда, по бокам его, подносят трубы к губам. В этот миг, к первым ступеням эшафота, волоча босые ноги, медленно приближается высокий, изможденный человек. На голове его колпак, он одет в санбенито — одежду с изображением чертей и адского огня, которую надевают на еретиков, сжигаемых на ауто-да-фе. Впереди человека монах-доминиканец несет в руках огромный деревянный крест. Оба всходят на эшафот.

 

Этот длинный, позорный свиток

Сквозь века повторит о том,

Что под болью повторных пыток,

Я признал сам себя лжецом:

— «Сим скрепляю: мое ученье,

Моих книг богомерзких — вред,

Скудоумца суть заблужденья,

И преступника лживый бред», —

Там, над сводами, вы, живые, —

Я — отступник… Мне все равно!

В черной маске судья впервые

Приказал приоткрыть окно.

Я с трудом подписал… Как плети,

Руки после клещей висят.

И надели колпак мне дети,

И рисунки на нем — ваш ад.

Взмах окованной медью палки, —

Знак. Свободный искатель звезд,

Полумертвый от боли, жалкий,

На досчатый всхожу помост.

Пусть читают так громко, внятно,

Длинный свиток, пусть в нем—позор!

…Остаются на досках пятна,

И они привлекают взор.

Кровь казненных. О, ты, кто раньше

Мог увидеть в зените дней.

Как могучей рукой гигантши

Жизнь вздыбит на бегу коней.

Умирая, ты думал в ранний

Час, когда слабый брезжит свет:

— «Только там, у последней грани,

Знает смертный, что смерти нет!» —

Что узнал ты? Ты, звавший благом

Смерть и кровь, что всегда свежей.

И теперь я усталым шагом

Приближаюсь к черте твоей.

Обожженную спину зноем

Не палит мой позорный столб.

И внизу исступленным воем

Разбиваются вопли толп.

Кровь казнимого иноверца

В ваш заманчивый рай — ключи.

Ждите! Ждите, — и бросит сердце

Вам палач, закричав: — «Топчи! -»

Но от пытки не станет больно,

Для того, кому — все равно.

И сказал я: — «Монах, довольно!

Я не слышу тебя давно!» —

Знай, что сердце — комок лишь мяса,

Когда брошено в пыль к ногам». —

…И тебе, о иная раса,

Богоборческий символ дам, —

Я, отступник, пред бездной мрака

Молчаливый и жалкий шут, —

Ожидавший так тщетно знака

В искрометном чаду минут!

 

1. — ВАН — РАБЕН, НЕ ЛЮБЯЩИЙ ЛАТЫНИ.

Лес. В лесу небольшой отряд гезов, окруженных войсками герцога Альбы. Здесь и там пылают костры, у которых едят, греются и спят гезы. Разговор вполголоса. Временами вспышки костра выхватывают из темноты чье-либо суровое лицо или багровым отсветом ложатся на латы. Лязг оружия. Ржание коней. Последняя ночь гезов.

 

— Ну что-ж, — сказал Ван-Рабен, — тягу

Не дам!.. но лишь хорош рассказ,

Когда наполнят слушатели флягу

Не раз!.. не раз!..

Я, изучив тончайшие вопросы

Юриспруденции, был доктор прав.

Но и меня в пути смутили росы

На изумруде придорожных трав.

Я, и осел мой, чтоб поспеть к обедне,

Спешили… Я читал трактат,

Что может быть опасней глупых бредней?

Осел стоит, ему не страшен ад.

Он ел чертополох, и вот, нашел поляну,

И по-ослинному, сказал мне твердо: «Нет!» —

Что делать господа? — я снял сутану,

И принялся за скудный мой обед!

И помню, как сейчас: был пост, но перья

Не даром я ломал о постности яиц

В моем трактате: «Признак суеверья»

Сей тезис рядом с тезисом «Трех Лиц».

Не смейся, висельник!.. Крутые яйца с хлебом,

Вода ручья… О, в этот миг

Я, как с тобою, сговорился с Небом,

Так просто, без посредства книг!

И я сказал ослу: -«Ну, серячок, довольно,

Как твой хозяин и не плох, —

Но и ему достался многосольно

Проклятый сей чертополох!»…

Смеются гезы, и, надвинув шляпу,

С пером орлиным, он смеется сам:

— Его Святейшество… но папу

Я променял —

На дюжину

Фламандских

Мам»…

Его прервал суровый латник: «Не годится

Смеяться перед смертью!.. Пропоем псалом»

И проповедь сказал о том,

Что Церковь Римская — блудница.

— Ну, что-ж, подумал Рабен, — лягу!

О проповедник, не остынь,

И докажи, что лучше — сжечь за флягу,

Чем за отказ — выслушивать латынь! —

…Давно ландскнехты ищут их повсюду,

В соборе клятва герцогом дана: —

— «Так приготовить их, что блюду

Рад будет в пекле Сатана!» —

Но пойман был один, и в Антверпене

Он умирал весь день. Старик

Зубами желтыми в кровавой пене

Сам откусил себе язык.

— «О, эти люди из железа!» —

И к трупу, сквозь дреколья, лез

Народ, чтоб посмотреть на геза.

Да здравствует

Свободный

Гез!

Их капитан сказал, бледнея: — «Пусть католик,

Попав к нам в руки, — даст другим пример»…

…И королевский офицер

На колесе кричал, как кролик.

Так думая, Ван-Рабен вспомнил почему-то

Придворного шута: как обезьянка, мал

Был шут. Да и спина согнута…

Сей шут напыщенно слагал:

— «Жизнь подобна оскомине.

Рабству — поднятый крест

 

 

Homo homini

Lupus

Est!» —

 

 

1. ТЕ, КТО ПЕРЕЖИВАЮТ КАЗНЬ.

Таверна — «Внук и дед». Сквозь толстые разноцветные стекла едва пробиваются странный вечерний свет. Напротив входной двери — камин из дикого камня, в нем пылают дрова. По стенам таверны на цепях — бочки с вином. Тяжелые дубовые столы и скамьи. Массивные кубки. Хозяин, толстый и лысый, звеня связкой ключей на фартуке у пояса, перебегает от одной группы гостей к другой. Входит Ландскнехт. Он продрог. Сбросив с руки на скамью принесенный узел, Ландскнехт проходит к камину, бесцеремонно расталкивает гостей, садится и протягивает мокрые, покрытые грязью, ботфорты к огню. Хозяин подобострастно подбегает к нему с кубком в руке.

 

Так начинается роман:

Она — служанка при таверне,

А он — Ландскнехт и ветеран.

Сам говорит: погрязший в скверне.

Он прислан отстранить от тел

Толпу собравшихся на праздник

И равнодушно осмотрел

Приготовленье к новой казни.

Затем, под хруст костей и жил,

Мелькнула мысль: «Пущу девчонку!» —

Он алебардой надавил

И отстранил других в сторонку.

Она поднялась на носки,

Чтоб лучше видеть. На перчатке

Его солдатской — ноготки

Оставят борозды и складки…

Вся в нетерпеньи ждет. От книг

И тел горящих — вьется сажа.

А он лишь видит в этот миг

Глубокий вырез у корсажа.

… «Эй, вы!». — В таверне «Внук и дед»,

Где даже плиты полустерты, —

От крика вздрогнувший сосед

Вдруг видит мокрые ботфорты.

Ландскнехт не ищет должных поз,

Он платит, и пришел не в гости:

— «Я повторяю свой вопрос:

Сосед, играете-ли в кости? —

— Наш ротмистр — это голова,

Он знает, чорт возьми, порядки,

И Городской Совет слова

Его прослушал в лихорадке:

— Изображайте глупых пчел

И фрикасэ из антилопы!

С моим акцентом я прошел

Давно три четверти Европы.

Равно проложит путь нам меч

Через моря и через лужи…

Мне все равно, кого ни жечь, —

Заплатят, — вас сожгу не хуже!»…

Чорт побери! Наш ротмистр зря

Не подымает на рассвете,

Я, между нами говоря,

С еретиков снял вещи эти.

И плащ мой ставлю, не скупясь,

Пусть он идет ценой подарка,

А в том, что эти пятна — грязь, —

Свидетель — Лев Святого Марка!

Как достоверно: Бог Един,

И храбр патрон солдат — Георгий!

Вы, неизвестный господин,

Жиду подобны в нашем торге!

Я не мальчишка: да иль нет?

Нас на столе давно ждут кости.

И мой почтительный совет:

Служанку тискать — тоже бросьте!» —

Он держит плащ в одной руке,

Другой же крутит ус задорно.

Без дум она невдалеке

Ждет победителя покорно.

В горячем споре приз один:

Вот эта Грэтхен с жирной грудью,

За гражданином — гражданин

Взывает громко к правосудью.

Увы, известно, что боязнь

Не слишком родственна желудку.

Здесь, обсуждая мирно казнь,

Они разрезали лишь утку…

…В таверне тихо. «Принц и паж» —

Со стен лишь смотрят в угол тупо.

Ландскнехт оставил «на корсаж» —

Плащ, снятый только утром с трупа.

Чуть тлеют угли и камин

Отбросил в угол пятна света.

…Бьет в тишине ночной «один»

На отдаленной башне где-то.

 

 

VII. ТОТ, КТО ОТКРЫВАЕТ НЕОЖИДАННО ДЛЯ СЕБЯ НЕИЗВЕСТНЫЕ СТРАНЫ.

 

Пологий берег. Прибой. У берега виден остов разбитого судна. На холме часовой-латник. Он зорко всматривается из под ладони в даль. Закатный луч солнца, горит на его медном шлеме. На опушке леса не смолкают удары топоров.

 

На западе луч рдеет алый,

Но здесь, в долине, пала тень.

Забит последний гвоздь. Усталый,

Я бросил молот, кончив день.

Пот на висках, и так глубоко

Вдыхает воздух свежий грудь…

Да, мы приплыли издалека,

На жалких лодках сделав путь.

Так быстролетны дни! Давно-ли

На всем просторе Нидерланд

Зажглись костры, и стоны боли

Смешались с выкриком команд?

Начертан был закон железный:

— «В борьбе все меры хороши.

Еретиков сжигать полезно

Для их же собственной души!».

Мы отдавали жизнь недаром,

И путь к неведомой земле

Со стен, охваченных пожаром,

Мечом пробили в бурой мгле.

Не раз с тех пор на лес и долы

Сходила с гор ночная мгла,

И много шляп широкополых

Пронзила гибкая стрела.

Но строю дом я. Пусть со склона

Доносит ветер — дым и гарь, —

Узнает силу мушкетона

Татуированный дикарь.

…Еще ушедший день. Солдаты

Встречают на опушке жен…

Мой скромный ужин принесла ты.

Твой нежный пальчик обожжен.

Я в честь твою разрушит башни,

Брать города в те дни мечтал…

О, не жалей! Наш день вчерашний —

До капли выпитый бокал.

Я понял: прошлое — условность

Лишь здесь, у этих синих гор,

И только есть — твоя готовность —

Взойти за мною на костер…

Как кедром пахнет дом наш новый.

Ты слышишь запах горьких трав?

И мальчик мой белоголовый

Уснул, к груди моей припав…

 

 

Сан-Франциско.