Пасека

ПАСѢКА.
ПОВѢСТЬ.

(М—лу Н—чу Л—ву.)

ГЛАВА I.

Въ одинъ изъ томительныхъ жаркихъ лѣтнихъ дней, въ чащѣ огромнаго лѣса южной губерніи, на свѣже сломанномъ бурею деревѣ, отдыхали два охотника; у ногъ ихъ лежала красивая лягавая собака; она тяжело дышала, высунувъ свой красный, сухой языкъ. Несмотря на то, что время клонилось къ вечеру, жаръ не спадалъ. Такъ было тихо кругомъ ихъ, какъ-будто все замерло въ лѣсу. Ни травка, ни одинъ листикъ не шелохнулись. Лѣсъ такъ былъ густъ, что охотниковъ окружала со всѣхъ сторонъ плотная, высокая стѣна зелени, отнимавшая всякую возможность прохлады.

Одинъ изъ охотниковъ, щеголевато одѣтый, покрой платья котораго скорѣе былъ красивъ, чѣмъ удобенъ, снялъ бархатную небольшую фуражку и, тряхнувъ своими длинными, взмокшими волосами, съ сердцемъ сказалъ:

— А все по твоей милости, я умираю отъ жажды и задыхаюсь отъ усталости. Я говорилъ, взять провожатаго! Нѣтъ, не согласился! Вотъ теперь и блуждай по лѣсу.

И, взглянувъ на часы, онъ еще раздражительнѣе продолжалъ:

— Скоро солнце сядетъ, а ужь ночью трудно по этому глухому лѣсу пробираться; я и такъ себѣ ноги всѣ разбилъ и все лицо перецарапалъ.

— Останемся ночевать, равнодушно замѣтилъ его товарищъ въ картузѣ съ козырькомъ, походившимъ на бекасиный носъ.

— Ночевать! что ты, съ ума сошелъ! Не ты ли мнѣ разсказывалъ, что здѣсь бездна медвѣдей и волковъ? въ негодованіи воскликнулъ охотникъ въ бархатной фуражкѣ.

— Экой трусъ! насмѣшливо замѣтилъ его товарищъ.— Сейчасъ видно, что недавно изъ столицы. Деревенскому жителю тутъ только и раздолье, какъ дѣло дойдетъ до звѣря.

— Ну, запѣлъ свою старую пѣсню. Но я сегодня не намѣренъ спорить съ тобой о преимуществахъ столичной жизни. Да и чѣмъ тугъ хвалиться, что ты не боишься дурацкой смерти отъ звѣря?

— Ну, а чѣмъ же умнѣе смерть:— застрѣлиться, напримѣръ, отъ любви, какъ ты хотѣлъ-было годъ тому назадъ? а?

И охотникъ въ картузѣ съ бекасинымъ носомъ тихо засмѣялся.

Веселость его еще больше раздражила охотника въ бархатной фуражкѣ, и онъ спросилъ грубо:

— Ну, чему тутъ смѣяться?

— Да какже не смѣяться: у васъ тамъ влюбятся, и если женщина разлюбила или не полюбила — бацъ! и ноги протянулъ… ха, ха, ха…. А знаешь, все это отчего происходитъ?

— Ну-ка, скажи? съ презрѣніемъ возразилъ охотникъ въ бархатной Фуражкѣ.

— Отъ душнаго воздуха и сидячей жизни мозгъ приходитъ въ болѣзненное состояніе, вслѣдствіе чего вы готовы изъ всякой глупости лишить себя жизни. Живи въ деревнѣ, ты бы въ два дни выздоровѣлъ отъ всякой такого рода болѣзни.

— Да ты былъ ли боленъ отъ любви, что такъ смѣло ручаешься за цѣлебность вашего деревенскаго воздуха? перебилъ его охотникъ въ бархатной фуражкѣ.

Товарищъ его призадумался на минуту и потомъ отвѣчалъ:

— Все равно, хоть и не былъ влюбленъ до такой глупой степени, а навѣрное знаю, что и не влюблюсь. Ну, а еслибъ такое дурачество и нашло на меня, то ручаюсь тебѣ, что молодцомъ показалъ бы себя.

— Не горячись, мнѣ одна старуха говаривала, что есть добрые и недобрые часы: въ послѣдніе очень опасно за что-нибудь ручаться; ужь дѣдушка непремѣнно подшутитъ, смѣясь сказалъ охотникъ въ бархатной фуражкѣ.

Но вдругъ смѣхъ его замеръ, и онъ, вздрогнувъ, сталъ прислушиваться.

— Что съ тобой, Камышовъ? быстро спросилъ его товарищъ и тоже сталъ прислушиваться.

— Мнѣ.. послы….шалось, протяжно началъ охотникъ, но вдругъ смолкнулъ и указалъ на собаку, которая насторожила уши и тихо завизжала.

— Шершъ! крикнулъ охотникъ въ картузѣ.

Собака съ лаемъ кинулась между деревьями, охотникъ въ картузѣ за ней, а въ бархатной фуражкѣ тревожно закричалъ вслѣдъ:

— Ну, куда кинулся: можетъ быть, медвѣдь близко!

Взведя курки, охотники осторожно стали раздвигать вѣтви деревъ и красться. Лай собаки пронесся по лѣсу и нарушилъ его величественную тишину. Около огромнаго дуба была небольшая площадка. Собака, закинувъ голову на дерево, заливалась лаемъ. На верхушкѣ дуба слышенъ былъ шелестъ, и она слегка покачивалась.

При видѣ вооруженныхъ охотниковъ, собака какъ бы одушевилась; она царапалась на дерево, но лапы ея скользили, и она дико продолжала лаять.

— Что это за неслыханный звѣрь, что по деревьямъ лазитъ? съ удивленіемъ замѣтилъ охотникъ въ картузѣ.

И, привставъ на цыпочки, онъ старался разсмотрѣть, что производило шелестъ въ листахъ.

— Смотри! крикнулъ весело охотникъ въ бархатной фуражкѣ и указалъ туда, гдѣ мелькнуло что-то бѣлое.

— Подстрѣлить, а? что ли? Ну, что это можетъ быть? Гусь или лебедь; впрочемъ тутъ воды верстъ на двадцать нѣтъ.

— Что за странная птица! замѣтилъ охотникъ въ картузѣ и сталъ обходить около дуба въ сопровожденіи своей собаки, которая, уставъ лаять, выла на дерево.

Вдругъ., на страшной высотѣ, широкіе листья дуба раздвинулись — выставилось дѣтское личико и съ любопытствомъ смотрѣло на охотника въ бархатной фуражкѣ.

— Сюда! сюда! радостно закричалъ онъ.

Товарищъ его кинулся къ нему съ поднятымъ ружьемъ и, готовый выстрѣлить, спросилъ:

— А что, птица?

— Да, птица! смѣясь отвѣчалъ Камышовъ и отвелъ его ружье. Указавъ на-верхъ, онъ прибавилъ: исчезла!

— Что? поспѣшно спросилъ его товарищъ.

— Какой-то ребенокъ. Я видѣлъ одно лицо.

— Ну, что ты городишь! съ сердцемъ перебилъ его товарищъ.— И какому ребенку взлѣзть на такое толстое дерево и такъ высоко!

И онъ сталъ пробовать обнять дубъ.

— Божусь, я видѣлъ! горячась сказалъ Камышовъ.

— Полно, тебѣ показалось, замѣтилъ его товарищъ.

— Позовемъ его.

Охотникъ въ картузѣ, закинувъ голову, закричалъ:

— Эй! кто тамъ? слѣзь!

Охотники съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣли на дубъ, листья котораго зашумѣли: кто-то ползъ все выше и выше.

— А что? самодовольно замѣтилъ Камышовъ.

Товарищъ его грозно крикнулъ:

— Эй, кто тамъ? слѣзай, не то убью!

Ни одинъ листокъ не шелохнулся.

Это разсердило охотника въ картузѣ, онъ началъ кричать и грозить.

— Это скучно, оставь его, замѣтилъ Камышовъ.

— Да помилуй, что за дуракъ, сидитъ какъ звѣрь и не откликается! Къ тому же я навѣрно знаю, что на нѣсколько верстъ здѣсь и жилья нѣтъ. Если это точно ребенокъ, его надо спасти: скоро ночь, онъ заблудится, да еще на нору медвѣдя набредетъ.

— Спрячемся! можетъ, онъ отъ испугу не откликается, сказалъ Камышовъ.

Они отошли въ сторону за деревья и легли на траву, придерживая собаку, которая все еще рвалась къ дубу.

Долго они лежали, не сводя глазъ съ дерева; вдругъ листья зашумѣли, и на большомъ сучкѣ, отдѣлившемся немного отъ другихъ, показалась дѣвочка и, покачиваясь на немъ, стала робко озираться во всѣ стороны. Черезъ минуту она начала спускаться, ловко цѣпляясь за сучки. Члены ея невѣроятно выгибались; дикое дитя природы не уступало въ гибкости звѣрю. Голова ея была иногда внизу, а ногами она держалась вверху за сучокъ и раскачиваясь ловила другой сучокъ; поймавъ его, она вдругъ быстро спускалась внизъ.

Въ первую минуту охотники не могли опредѣлить, точно ли это человѣкъ, или какой-нибудь невиданный звѣрь. Дѣвочка поминутно скрывалась вся въ зелени, а если и показывалась, то такъ изогнувшись, что охотники совершенно терялись.

Не переводя духу, слѣдили они за движеніями страннаго ребенка. Наконецъ Камышовъ спросилъ:

— Что это за звѣри у васъ?

Но онъ не получилъ отвѣта отъ своего товарища, который продолжалъ съ изумленіемъ глядѣть на дерево; при каждомъ опасномъ скачкѣ дѣвочки, черты его изображали ужасъ.

Въ зубахъ у дѣвочки появилась плетеная изъ прутьевъ корзинка съ грибами, что придавало странный видъ ея маленькому лицу. Она уже опустилась на послѣдній сучокъ и, измѣряя вышину, хотѣла спрыгнуть на землю, какъ вдругъ охотникъ въ картузѣ вскочилъ и, кинувшись къ дубу, съ испугомъ сказалъ:

— Упадетъ, надо ее снять!

Завидѣвъ охотниковъ, дѣвочка съ крикомъ кинулась снова цѣпляться за сучки и въ одну секунду исчезла въ густотѣ листьевъ.

Охотники въ недоумѣніи переглянулись.

— Слѣзь, пожалуйста слѣзь; мы тебѣ ничего не сдѣлаемъ, крикнулъ охотникъ въ картузѣ.

Въ эту самую минуту другой охотникъ вскрикнулъ и схватилъ себя за носъ; затѣмъ онъ поднялъ грибъ, упавшій у его ногъ, и, показавъ его своему товарищу, сказалъ:

— Да она славное оружіе изобрѣла!

Товарищъ же его, весь въ поту, силился взлѣзть на дубъ; руки и ноги его скользили, и онъ только царапалъ себѣ ихъ, не достигая цѣли.

— Ну, какъ не стыдно тебѣ… и стоитъ ли она, чтобъ ты себѣ всѣ руки перецарапалъ… смотри, всѣ въ крови; оставь ее, видишь, что она изъ смѣлыхъ, замѣтилъ Камышевъ, чистя свою бархатную фуражку.

— Тьфу пропасть! Ужь не русалка ли это? воскликнулъ измученный охотникъ, въ картузѣ съ бекасинымъ носомъ.

— Да, это чистая бѣлка, въ видѣ дѣвочки, замѣтилъ его товарищъ.

При этомъ словѣ, листья раздвинулись, и дѣвочка, вы ставивъ свое личико, вопросительно смотрѣла на охотниковъ, которые, обрадовавшись, спросили въ одинъ голосъ:

— А какъ выбраться изъ лѣсу?

— Изъ лѣсу? насмѣшливо, звонкимъ голосомъ повторила дѣвочка.

— Да, мы охотники! отвѣчали ей.

— Охотники…. а какіе?

И дѣвочка, спрыгнувъ на нижній сучокъ, устремила на охотниковъ свои большіе и совершенно темно-зеленые глаза, выраженіе которыхъ не согласовалось съ ея миньятюрнымъ и дѣтскимъ личикомъ.

Камышовъ попятился назадъ, а его товарищъ покойно отвѣчалъ, глядя пристально на дѣвочку:

— Мы кутуловскіе!

— А, а, а! весело воскликнула дѣвочка: — идите все прямо, все прямо.

И дѣвочка протянула свою руку, необыкновенной бѣлизны, съ маленькой кистью, и указала влѣво.

— Проводи насъ, сказалъ охотникъ въ картузѣ, стараясь унять кровь, которая текла изъ его руки.

Дѣвочка сдѣлала большіе глаза и съ испугомъ спрашивала у другого охотника, указывая на раненую руку его товарища:

— Руку убилъ?

И, цѣпляясь съ сучка на сучокъ, она вдругъ спрыгнула съ страшной высоты на землю и какъ вкопаная стала противъ охотника въ картузѣ, который отъ такого неожиданнаго и смѣлаго скачка отступилъ на нѣсколько шаговъ.

Дѣвочка ростомъ была довольно велика для ея миньятюрнаго личика. Станъ ея былъ пропорціонально тонокъ, но худобы въ ней не было видно, потому-что открытыя руки и плечи были круглы; особенно поражала ихъ бѣлизна. Нарядъ ея былъ несложенъ: довольно толстая рубашка съ открытымъ воротомъ и широкими коротенькими рукавами, коротенькая затрапезная полинялая юбочка. Длинныя, совершенно золотистыя косы ложились на ея грудь и, обхватывая талію, завязаны были назади какой-то травой. Вообще, эта бѣлизна, эта стройность стана и эти глаза, то свѣтло-зеленые, то темные, мѣнявшіеся поминутно отъ густыхъ темныхъ рѣсницъ, до такой степени поразили охотниковъ, что они молча глядѣли на дѣвочку.

— Чья ты? откуда? быстро спросилъ ее охотникъ въ картузѣ.

Дѣвочка, поглядывая робко на собаку, отвѣчала:

— Я…. здѣшняя, изъ пасѣки.

— Не бойся ея! замѣтилъ охотникъ въ картузѣ, взявъ собаку за ошейникъ.

Дѣвочка улыбнулась, выказала рядъ маленькихъ, но необыкновенно бѣлыхъ и граціозныхъ зубовъ и, вытащивъ изъ-за пазухи корку хлѣба, смѣло протянула руку проголодавшейся собакѣ, которая радостно кинулась къ ней. Охотники думали, что дѣвочка испугается, но она, преспокойно давъ собакѣ кусокъ хлѣба, стала ее гладить по головѣ и заглядывать ей въ глаза.

— Ты знаешь дорогу домой?… къ себѣ?… спросилъ охотникъ въ картузѣ.

— Знаю.

— Ну такъ провели и насъ.

— Мы устали, подхватилъ другой.

— Къ дѣдушкѣ? спросила дѣвочка.

— Къ какому дѣдушкѣ? спросили охотники.

Дѣвочка съ удивленіемъ посмотрѣла на нихъ и опять повторила:

— Къ дѣдушкѣ?

— Къ кому хочешь, сказалъ охотникъ въ картузѣ.

Дѣвочка молча пошла впередъ, собака побѣжала за ней: вѣрно, думала еще получить что-нибудь. Охотники тоже послѣдовали за ними. Но, пройдя нѣсколько шаговъ, охотникъ въ картузѣ спросилъ дѣвочку:

— А какъ тебя зовутъ?

— Бѣлка! не поворачиваясь отвѣчала дѣвочка, занятая подразниваыіемъ собаки: собака припрыгивала, стараясь достать корзинку съ грибами, которую дѣвочка держала высоко.

— Какъ? спросили охотники.

— Бѣл-ка! протяжно выговорила дѣвочка.

Охотники вопросительно переглянулись между собою; замѣтивъ это, дѣвочка повторила: Бѣлка, Бѣлка!

— Ну, Бѣлка, а далеко ли твой дѣдушка? спросилъ охотникъ въ картузѣ.

— Недалече: только пройдемъ дубы; будутъ липы,— вотъ и дѣдушка.

— А есть ли здѣсь вода? я пить хочу.

— Вода? воскликнула дѣвочка.

Она остановилась будто что-то припоминая и вдругъ, быстро повернувшись назадъ, повелительно сказала охотникамъ:

— Пойдемъ сюда.

— Вѣдь ужь близко, подожди, замѣтилъ Камышовъ.

— Воображаешь! у лѣсныхъ жителей все близко, если они въ своемъ лѣсу, а мнѣ пить страшно хочется, отвѣчалъ охотникъ въ картузѣ.

Охотники послѣдовали за дѣвочкой. Лѣсъ былъ густъ, но пни и сухіе сучья ни на минуту не пріостановили дѣвочку; она шла какъ-будто по гладкому полу.

— Какъ это она себѣ ногъ не переломаетъ! замѣтилъ Камышовъ, споткнувшись объ пень и съ гримасами потирая ногу.

Бѣлка точно летѣла, а не шла; ея зоркіе зеленые глаза быстро бѣгали по сторонамъ; она успѣвала собирать грибы въ корзинку, а въ ротъ ягоды, и между тѣмъ усталые охотники не могли за ней поспѣвать. Она скрылась у нихъ изъ виду съ собакой, которая, забывъ своихъ хозяевъ, бѣжала возлѣ нея.

— Ну, она, кажется, пропала? замѣтилъ охотникъ въ картузѣ.

Но звонкое а-ууу! раздалось въ лѣсу, и онъ улыбнулся. Его товарищъ сказалъ;

— Знаешь, что? ужь не сыграли бы съ нами шутки эти зеленые глаза: они что-то странны; да и голосъ-то у неі? не дѣтскій…. слышишь!

Дѣвочка продолжала кричать: ау, ау!

— Полно, куда нашимъ дуракамъ хитрить; она вѣдь не въ столицѣ воспитывалась, а въ лѣсу, отвѣчалъ охотникъ въ картузѣ.

И они пошли на голосъ дѣвочки. Большія кочки — признакъ болотистой почвы, замедляли путь, и охотникъ въ бархатной фуражкѣ замѣтилъ:

— Смотри, скоро болото, чтобъ она не утопила насъ.

— Утопить, не утопитъ, а защекочетъ, смѣясь отвѣчалъ его товарищъ и прибавилъ шагу.

Охотники завидѣли дѣвочку, манившую ихъ къ себѣ. Подойдя къ ней, они были поражены хитростью обитательницы лѣсовъ. Дѣвочка стояла плотно обѣими своими бѣлыми маленькими ножками въ тонкой изумрудной зелени, по которой тихо струилась узенькой, едва замѣтной полоской чистая вода: отъ давленія ея ногъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ сдѣлались углубленія, и въ нихъ набѣгала чистая вода.

Приподнявъ юбочку; съ раскраснѣвшимися слегка щеками, дѣвочка своими зелеными глазами лукаво глядѣла на собаку, которая съ жадностью хлѣбала воду у ея ногъ.

— Пей скорѣе, а то убѣжитъ, сказала дѣвочка, и присѣвъ начала черпать горстью воду и пить ее.

Охотники послѣдовали ея примѣру и, утоливъ жажду, поблагодарили ее. Дѣвочка самодовольно улыбнулась и гордо приняла благодарность. Она повелительно указала охотникамъ итти назадъ, а сама осталась на томъ же мѣстѣ. Утоливъ жажду, охотники пошли бодрѣе. Дѣвочка между тѣмъ вымыла себѣ лицо и руки, и принялась вытирать своею юбочкой.

Камышовъ оглянулся и сказалъ своему товарищу, указывая на дѣвочку:

— Смотри-ка, чего добраго, она собирается кокетничать передъ нами.

Въ эту минуту дѣвочка, какъ нарочно, развязавъ свои косы у пояса, откинула ихъ назадъ и стала мочить ихъ водой и гладить.

— Какія длинныя косы! воскликнулъ съ изумленіемъ охотникъ въ картузѣ: — я думаю, ее всю можно запутать въ нихъ!

Дѣвочка, занятая своимъ туалетомъ, и не замѣтила, что охотники смотрятъ на нее. Смочивъ волосы водой, она снова обвила ими свою талію и завязала ихъ назади, потомъ взяла корзину съ грибами и, припрыгивая, побѣжала къ охотникамъ.

— Сколько тебѣ лѣтъ? такимъ вопросомъ встрѣтилъ ее Камышовъ.

Дѣвочка странно посмотрѣла на него.

— Ты большая! за-мужъ хочешь? перебилъ его товарищъ.

— За-мужъ! радостно воскликнула дѣвочка, и прибавила: — хочу, хочу.

— А женихъ есть?

— Женихъ?… нѣтъ, у меня нѣтъ еще жениха! съ тяжелымъ вздохомъ отвѣчала дѣвочка.

— Почему?

— Дѣдушка сказалъ, что мнѣ нужно такой, такой вырости.

И дѣвочка вытянула руку кверху и привстала на цыпочки.

Охотники улыбнулись, и одинъ изъ нихъ замѣтилъ:

— Долго же ей ждать жениха.

Дѣвочка продолжала:

— Мнѣ дѣдушка пообѣщалъ подарить три улья: они ужь мои будутъ.

— Ага! однако, твоя дикарка понимаетъ наслажденіе правъ собственности, замѣтилъ насмѣшливо Камышовъ.

Продолжая дорогу, они болтали съ дѣвочкой, которая разсказывала имъ про своего дѣдушку и про пчелъ.

Лѣсъ начиналъ рѣдѣть и солнце садилось. Огненный свѣтъ мелькалъ между деревьями, зелень которыхъ такъ была ярка, что дѣлалось больно глазамъ.

По мѣрѣ того, какъ охотники подвигались впередъ, становилось душнѣе; воздухъ пропитанъ былъ ароматомъ. Дѣвочка припрыгивая повторяла весело:

— Дѣдушка, дѣдушка!

— Развѣ близко? спросили ее.

— А вонъ, вонъ летитъ пчелка! закричала дѣвочка, звонко засмѣявшись, и стала махать, чтобъ загнать пчелу назадъ.

Охотники пришли въ небольшую липовую рощу.

— Сюда, сюда! привѣтливо маня ихъ рукою, сказала дѣвочка, и вдругъ скрылась.

Черезъ минуту между двумя липами растворилась плетеная небольшая калитка; дѣвочка, впустивъ охотниковъ, проворно захлопнула ее, звонко засмѣялась и пустилась бѣжать впередъ.

— Чему она такъ смѣется? вздрогнувъ спросилъ Камышовъ.

— Отъ радости, что дома, отвѣчалъ покойно его товарищъ, осматриваясь кругомъ.

Довольно большое пространство, окруженное плетнемъ, по которому росли кругомъ липы; по плетню внутри вился душистый горохъ; клеверъ покрывалъ всю траву. Уродливые ульи были разбросаны между огромными липами. Дѣвочка мелькала между ними, дико крича:

— Дѣдушка! дѣдушка!

— Здѣсь, здѣсь! послышался невдалекѣ отъ охотниковъ дрожащій голосъ.

Охотники увидѣли дѣвочку, тащившую за руку какую-то уродливую старческую фигуру. Овчинный тулупъ былъ надѣтъ на старикѣ шерстью вверхъ. Вѣроятно, отъ сильнаго жара, лицо покрыто было сѣткой, изъ-подъ которой виднѣлась желтовато-сѣдая длинная борода. На рукахъ были рукавицы. Въ этомъ-то нарядѣ притащила его дѣвочка къ охотникамъ, при видѣ которыхъ старикъ снялъ рукавицы и сѣтку, открылъ лысую голову съ небольшимъ ободочкомъ сѣдыхъ волосъ и, низко кланяясь, спросилъ: «чего ихъ милости угодно?» Охотники отвѣчали, что они сбились съ дороги и, встрѣтивъ дѣвочку, просили ее провести ихъ къ нему отдохнуть.

— Милости просимъ, милости просимъ, радушно сказалъ старикъ и въ тоже время бросилъ грозный взглядъ на дѣвушку, которая, прислонясь небрежно къ липѣ, насмѣшливо поглядывала на него.

— Это твоя внучка, дѣдушка? спросилъ охотникъ въ картузѣ, указывая на дѣвочку, которая, срывая листы, громко щелкала.

— Моя, батюшка, моя сродная, кланяясь отвѣчалъ старикъ.

— А сколько ей лѣтъ? перебилъ его щеголеватый охотникъ.

Старикъ тревожно поглядѣлъ на внучку, потомъ на охотниковъ и, принявъ глупое выраженіе, съ поклономъ отвѣчалъ:

— А Господь знаетъ, кажись, не то 10, не то 12…. память плоха, все забывать сталъ.

— Мать и отецъ живы у ней? спросили старика, который пугливо отвѣчалъ:

— Нѣту, батюшка, нѣтъ,— сиротка круглая,— и быстро прибавилъ: — а чай отдохнуть желательно вашей милости?

Дѣвочка ни минуты не стояла: она вертѣлась, выгибалась, будто нарочно стараясь изумить охотниковъ своей гибкостью и ловкостью.

Охотники отвѣчали, что давно того желаютъ. Тогда старикъ повелъ ихъ въ шалашъ, сдѣланный изъ свѣжихъ дубовыхъ сучьевъ. Откинувъ рогожу, охотники вошли въ тѣнистый и прохладный шалашъ, полъ котораго былъ устланъ дубовыми листьями. Тѣнь и мягкость шалаша плѣнили охотниковъ, но голодъ не далъ имъ долго наслаждаться отдыхомъ, и они попросили у старика чего-нибудь поѣсть.

— Бѣлушка! а Бѣлушка! крикнулъ старикъ:— сбѣгай-ка къ теткѣ Настасьѣ да спроси молока.

И., обратясь къ нимъ, прибавилъ:

— Извините, чѣмъ богатъ!

— Какъ зовутъ твою внучку? спросилъ охотникъ въ картузѣ.

— Бѣлушка-съ!

— Что это за имя?

— Да такъ… знать ее… она, видите, съизмала больно прыткая была: ее вотъ и зовутъ Бѣлкой; да и съ лица бѣла, такъ оно….

— Ну, хорошо, а настоящее ей имя-то какое?

Старикъ, не отвѣчая на этотъ вопросъ, сердито крикнулъ на Бѣлку:

— Ну, что же, иди, коль говорятъ; господа кушать хотятъ.

Надъ головами охотниковъ послышались шаги и мурлыканье нѣжнаго голоса.

— Экъ, куда забралась! замѣтилъ щеголеватый охотникъ, высунувъ голову изъ шалаша и заглядывая на крышу.

— Рѣзвушка! еще молода! Эй, Бѣлка! я те говорю, иди на гору за молокомъ!

— Сейчасъ! капризнымъ голосомъ отвѣчала Бѣлка и вдругъ спрыгнула на землю. На головѣ ея красовался вѣнокъ, сдѣланный изъ дубовыхъ листьевъ, перемѣшанныхъ съ душистымъ горошкомъ.

— Одинъ или два горшка, дѣдушка? лукаво улыбаясь, спросила Бѣлка, и, замѣтивъ, что охотники глядѣли на нее, она покраснѣла и быстро сорвала съ головы вѣнокъ.

— Иди, ужь тетка знаетъ.

Бѣлка пустилась бѣжать, замелькала между ульями и липами и скрылась.

Охотники, снявъ съ себя всѣ принадлежности охоты, сѣли у входа шалаша. Старикъ, оставивъ охотниковъ на нѣсколько времени, вернулся вскорѣ, неся на широкомъ листѣ папоротника кусокъ меду.

— Прошу на здоровье! сказалъ онъ кланяясь.

— Спасибо, старинушка, спасибо! отвѣчалъ охотникъ въ картузѣ: — а сколько у тебя ульевъ?

— Да что, батюшка, весной пять пропало, да вотъ, если Богъ дастъ теплыхъ деньковъ, какъ сегодня, то можетъ статься и поверстается изъянъ-то.

— Давно ты въ пасѣкѣ живешь?

Старикъ призадумался.и медленно отвѣчалъ:

— Годовъ чай съ двадцать будетъ.

— А тебѣ-то самому сколько?

— Да Богъ знаетъ: кажись, за девятый десятокъ перевалило.

— Зимой гдѣ живешь?

— На горѣ, батюшка.

— Съ внучкой?

— А какже! съ ней.

— Отъ дочери, что ли, она?

— Да, отъ дочери, батюшка!— Да не хотите ли испить чего? спросилъ старикъ и пошелъ отъ охотниковъ.

— Нѣтъ, спасибо.

— Сейчасъ, сейчасъ! пробормоталъ старикъ и поплелся далѣе, какъ-будто не разслышавъ охотниковъ.

Бѣлка показалась между ульями, неся бережно горшокъ молока, прикрытый деревяннымъ кружкомъ, на которомъ лежали два толстыхъ ломтя хлѣба. Поставивъ кринку передъ охотниками, она вынула изъ-за пояса воткнутыя двѣ деревянныя ложки, тщательно вытерла ихъ своей юбкой и, давъ каждому охотнику въ руку по ложкѣ и по ломтю хлѣба, сняла деревянный кружокъ и пригласила охотниковъ ѣсть, а сама отошла и, ставъ поодаль, обмахивала вѣнкомъ своимъ мухъ отъ меду. Проголодавшіеся охотники съ большимъ апетитомъ принялись ѣсть.

Утоливъ голодъ, они вспомнили о своей собакѣ, которая пристально смотрѣла имъ въ глаза, облизываясь за каждымъ ихъ глоткомъ, и обратились къ Бѣлкѣ съ вопросомъ, какъ бы накормить ее. Бѣлка кивнула головой; въ одну минуту вырыла яму поодаль шалаша, обложила ее листьями, покрошила туда хлѣба, налила молока и пригласила ѣсть собаку, которая не заставила долго себя просить.

— Ай да умница! воскликнулъ охотникъ въ картузѣ и, съ гордостію обращаясь къ своему товарищу, прибавилъ: — что, каковы наши дикарки?

Пришелъ старикъ и, поворчавъ на внучку, сталъ поодаль отъ шалаша и принялся доѣдать молоко, оставшееся послѣ охотничковъ.

Солнце сѣло; охотники легли спать. Стемнѣло вдругъ. Воздухъ, пропитанный запахомъ душистаго гороху и липъ, былъ густъ и ароматенъ.

Охотники начинали уже дремать, какъ вдругъ услышали легкіе шаги надъ головой. Охотникъ въ картузѣ быстро вскочилъ и проговорилъ:

— Это она, бѣсенокъ, ходитъ по крышѣ.

— Да, чего добраго, еще провалится намъ на голову! недовольнымъ голосомъ замѣтилъ Камышовъ.

— Тс! произнесъ охотникъ въ картузѣ и сильно сжалъ руку своему товарищу.

— Слѣзь добромъ, эй, слѣзь! послышался шопотъ старика у шалаша.

— Не хочу! рѣшительно отвѣчала Бѣлка.

— Дура! слѣзь и иди спать на гору!

— Не хочу, не пойду! настойчиво и довольно громко сказала внучка.

— Ну, погоди, ужь я тебя отучу бѣгать по лѣсамъ да заводить чужихъ въ пасѣку! не знаешь, что ли, дороги въ избу?

— Я ихъ не заводила, я собирала грибы, заслышала шорохъ, испугалась, думала, что волкъ аль медвѣдь и взлѣзла на дерево да вонъ они убить меня хотѣли.

— Ну, смотри, ужь я тебя! такая стала озорница, что удержу нѣтъ!

Сказавъ это, старикъ отошелъ, а ему вслѣдъ раздался тихій смѣхъ.

— Кажется, дѣдъ-то начинаетъ побаиваться за свою внучку, замѣтилъ Камышовъ.

— Немудрено; онъ, кажется, поубавилъ ей года, ворочаясь съ боку на бокъ, отвѣчалъ его товарищъ.

Какъ они ни устали, но все-таки не могли заснуть. Густой и влажно-ароматическій воздухъ волновалъ ихъ кровь.

— Уфъ, какъ жарко и душно здѣсь! надо улечься подальше отъ цвѣтовъ, наконецъ сказалъ охотникъ въ картузѣ.

— Да куда итти! вишь, какъ темно! возразилъ другой охотникъ, отдергивая рогожу и всматриваясь въ черную даль.

— А Бѣлка? ее разбудить можно! радостно сказалъ охотникъ въ картузѣ.

И, выгнувшись изъ шалаша, онъ крикнулъ:

— Бѣлка, а Бѣлка!

— А? раздался нѣжный голосокъ сверху.

— Здѣсь душно; нельзя ли положить насъ въ другое мѣсто?

— На гору? хочешь?

И Бѣлка спрыгнула на землю и, наказавъ охотникамъ итти осторожнѣе, чтобъ не разбудить дѣдушку, повела ихъ. Охотники ощупью побрели за ней. Ночь была мрачная: охотники поминутно спотыкались на деревья и стукались лбами. Наконецъ они уперлись въ крутую гору, на которую Бѣлка приказала имъ лѣзть, помогая то одному, то другому карабкаться. Охотники долго бились, наконецъ взлѣзли на какую-то площадку, гдѣ свѣжій воздухъ пахнулъ имъ въ лицо. Бѣлка сказала:

— Здѣсь можно спать. Только не вертись, а то упадешь.

И она хотѣла итти, но охотникъ въ картузѣ удержалъ ее за руку, сказавъ:

— Останься съ нами, я боюсь.

Бѣлка засмѣялась и спросила:

— А чего ты боишься?

— Дѣдушки.

— Онъ здѣсь тебя не найдетъ; я только одна знаю это мѣсто.

— Кажется, гора высока?

— Нѣтъ.

Камышовъ почувствовалъ непреодолимое желаніе спать и задремалъ подъ говоръ своего товарища съ Бѣлкой. Въ ночномъ воздухѣ голосъ Бѣлки какъ-то особенно былъ звученъ, и она долго болтала….

Ночь стала рѣдѣть, воздухъ все болѣе и болѣе дѣлался прохладнымъ. Вѣтерокъ слегка перебиралъ листьями, производя какіе-то убаюкивающіе звуки.

Камышовъ пугливо проснулся и, привставъ на своемъ мѣстѣ, съ удивленіемъ сталъ озираться кругомъ.

Первые дневные лучи, проникнувшіе сквозь густые листья зелени, представили ему слѣдующую картину:

Необыкновенно высокая и крутая гора, покрытая мелкимъ кустарникомъ и огромными деревьями; нѣкоторыя изъ нихъ, прихотливо изгибаясь, падали совершенно внизъ или торчали паралельно къ землѣ. На двухъ изъ такихъ корней лежало нѣсколько досокъ, покрытыхъ рогожей и устланныхъ травой и листьями. То была постель охотниковъ. Камышовъ засталъ своего товарища бодрствующимъ, и, по его блѣдному лицу и усталымъ глазамъ, можно было догадаться, что онъ не спалъ во всю ночь. Онъ пристально смотрѣлъ на Бѣлку, спавшую на сучьяхъ того же дерева, свернувшись какъ червякъ на листкѣ. Зелень придавала ея миленькому личику какую-то мертвенность. Ея золотистыя длинныя косы слегка колыхались внизу, упавъ между сучьями. Камышовъ долго смотрѣлъ на Бѣлку и, обратясь къ своему товарищу, спросилъ:

— Что ты не спишь?

Охотникъ въ картузѣ вздрогнулъ и недовольнымъ голосомъ отвѣчалъ:

— Я ужь выспался.

Бѣлка въ это время что-то пробормотала сквозь сонъ, вытянулась, закинула руки на голову; ея лицо и вообще вся фигура приняла такое плѣнительное выраженіе, что охотники замолкли и глядѣли на нее съ удивленіемъ.

— Я готовъ голову прозакладовать, что старикъ скрылъ много ей лѣтъ! шопотомъ замѣтилъ Камышовъ.

— Не думаю: она еще совершенное дитя. Вчера, какъ ты спалъ, я долго съ ней говорилъ, и убѣдился, что она замѣчательный ребенокъ. Но я боюсь за нее: она погибнетъ здѣсь, съ ея дѣтскою довѣрчивостію, одна, безъ всякой защиты противъ грубаго и холоднаго разврата, какой она каждую минуту можетъ встрѣтить!

Въ голосѣ его было столько состраданія и участія къ беззаботно-спящей дѣвочкѣ, что Камышовъ пристально посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Ну вотъ прекрасный случай разсѣять деревенскую скуку.

— Вырвать ее изъ этой жизни! быстро перебилъ его охотникъ въ картузѣ.

— Воспитай ее, сдѣлай изъ нея женщину хорошую…. къ томужь ты такъ недоволенъ воспитаніемъ нашихъ женщинъ.

— А потомъ? язвительно спросилъ охотникъ въ картузѣ.

— Ну, потомъ женись, спокойно отвѣчалъ Камышовъ.

Его товарищъ принужденно засмѣялся и сказалъ:

— Чтобъ осуществить глупаго доктора Бартоло.

Бѣлка пугливо вскочила и слабо вскрикнула; одна ея коса зацѣпилась за сучокъ. Охотники кинулись-было помогать ей; но Бѣлка, раздвинувъ сучья, скользнула внизъ и исчезла.

Охотники переглянулись, и Камышовъ замѣтилъ:

— Ей скучна будетъ наша жизнь.

— Я спать хочу, отрывисто отвѣтилъ ему охотникъ въ картузѣ и какъ бы въ изнеможеніи легъ на доски.

Камышовъ послѣдовалъ его примѣру, и оба они погрузились въ сонъ.

Солнце, проникая сквозь зелень, жгучими своими лучами пробудило Камышова, который не нашелъ уже возлѣ себя своего товарища. Спускаясь по крутой горѣ, онъ дивился, какъ это они, взбираясь сюда ночью, не сломили себѣ шеи.

Было уже около десяти часовъ. Старикъ сидѣлъ у шалаша, грѣясь на солнышкѣ и задумчиво пощипывая свою сѣдую бороду. При видѣ охотника, старикъ всталъ и низкимъ поклономъ встрѣтилъ его. Охотникъ подсѣлъ къ старику и сталъ разспрашивать его о житьѣ и объ ульяхъ. Разсказывая о пчелахъ, старикъ одушевился и съ любовью передавалъ біографію каждаго улья.

Бѣлка наверху, напѣвая на какомъ-то странномъ языкѣ, какъ въ люлькѣ, покачивалась на рогожѣ, привязанной къ двумъ липамъ, росшимъ у шалаша, позади околицы. Вдругъ она замолкла и, всматриваясь въ-даль, дико закричала:

— Рой, рой!

Старикъ закопошился. Бѣлка съ рѣшетомъ въ рукахъ спрыгнула на землю, бросила въ лицо старику рукавицы и маску и пустилась бѣжать. Камышовъ пошелъ за старикомъ, который чуть не бѣжалъ, творя молитву. Бѣлка уже была на липѣ, съ полнымъ ртомъ воды, и стерегла минуту спрыснуть и накрыть рѣшетомъ рой пчелъ, летавшихъ около липы. Въ ея позѣ было столько лукавства, что страшно стало щеголеватому охотнику; была ли то любовь къ пчеламъ, или одна выгода, трудно было опредѣлить. Старикъ одушевился, онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Посадивъ пчелъ въ порожній улей, Бѣлка радостно потирала руками, дико смѣялась, била въ ладоши. Ея зеленые глаза полны были дикаго лукавства; блѣдныя щеки раскраснѣлись и ея высокая, но еще не сформировавшаяся грудь высоко подымалась. Въ эту минуту въ ней выказывалась какая-то гордость. Старикъ прижался около новаго улья, заботливо затыкая травой малѣйшее отверстіе въ немъ, крестился и что-то бормоталъ про себя.

Сдѣлавъ все, что требовалъ дѣдушка, Бѣлка опять взлѣзла на шалашъ и помѣстилась на висячей койкѣ.

Камышовъ украдкой долго смотрѣлъ на дикарку и наконецъ спросилъ:

— Ну, чего бы ты больше всего хотѣла теперь?

— Чтобъ у насъ всякій день много роевъ вылетало.

— Нѣтъ, а изъ платья?

— Бусъ на шею! быстро отвѣчала она.

— А еще чего?

— Вырости вотъ какъ.

И Бѣлка, поднявъ руку, привстала на цыпочки и указала на замѣтку на деревѣ.

— Зачѣмъ?

— А мнѣ дѣдушка сказалъ, что онъ меня тогда отдастъ замужъ.

Камышовъ улыбнулся хитрости старика и спросилъ внучку:

— А что, тебя не бьютъ? любить тебя дѣдушка?

— Теперь не достанетъ: я сейчасъ на дерево; прежде такъ привязывали меня; ну да я всякую веревку перегрызу, съ увѣренностью сказала Бѣлка.

— Зимой гдѣ вы живете?

— На горѣ: тамъ у насъ тетка Настасья есть — такая злая и хромая: она было побѣжала за мной съ горы, чтобъ высѣчь меня, да упала и ногу сломила; теперь вотъ какъ ходитъ.

И Бѣлка стала передразнивать хромую тетку и такъ искусно сморщила свое лицо и вытянула подбородокъ, что Камышовъ невольно засмѣялся. Бѣлка покраснѣла и сдѣлала серьёзный видъ.

— Ну, а злая тетка тебя не бьетъ?

— Она?…

И Бѣлка призадумалась и, сдѣлавъ грозное лицо, продолжала:

— Она разъ меня привязала моими косами къ скамьѣ: на, говоритъ, перегрызи.

— Что же, ты перегрызла? съ любопытствомъ перебилъ ее Камышовъ.

— Нѣтъ.

— Почему?

— Да… такъ… въ недоумѣніи отвѣчала Бѣлка и потомъ съ гордостью прибавила: — зато какъ меня отвязали, я убѣжала въ лѣсъ и три дня не шла домой.

Бесѣда ихъ была прервана приходомъ охотника въ картузѣ, который былъ очень мраченъ и на вопросъ, куда онъ ходилъ, отрывисто отвѣчалъ, что охотился; но его ружье даже не было заряжено, а забытая пороховница валялась въ шалашѣ.

Камышовъ началъ собираться домой, но его товарищъ упрашивалъ подождать вечера, потому-что очень жарко будетъ въ дорогѣ. Они легли въ шалашѣ, и охотникъ въ картузѣ началъ мечтать объ идеальной пасѣкѣ, какую онъ намѣренъ былъ устроить на будущій годъ для себя. Бѣлка набрала къ обѣду грибовъ и ягодъ. Когда жаръ спалъ, охотники простились со старикомъ и дали ему денегъ, которыя произвели въ немъ страшную перемѣну. Старикъ униженно кланялся, усмѣхался, звалъ ихъ почаще посѣщать его пасѣку и крикнулъ нѣжно:

— Бѣлушка! а Бѣлушка! проводи-ка гостей.

Бѣлка предупредила старика: она уже ожидала охотниковъ за калиткой.

Старикъ долго еще стоялъ у калитки, заслонивъ рукою глаза отъ заходящаго солнца, и безпрерывно низко кланялся спинѣ удалявшихся охотниковъ.

Отойдя отъ пасѣки, Камышовъ далъ Бѣлкѣ нѣсколько мелкихъ серебряныхъ денегъ, сказавъ, чтобъ она купила себѣ бусы.

Она вся вспыхнула и задыхающимся робкимъ голосомъ спросила:

— Все мнѣ? дѣдушкѣ не отдавать?

Охотникъ отвѣчалъ, что ей одной.

Бѣлка запрыгала, завертѣлась и, махнувъ охотникамъ рукой, чтобъ они продолжали путь, кинулась бѣжать въ сторону; остановясь у одной липы, прихотливо выгнувшейся, она стала отъ нея отсчитывать деревья и у пятаго принялась рыть яму.

— Что она хочетъ дѣлать? спросилъ Камышовъ, слѣдя за Бѣлкой.

— Деньги хочетъ спрятать, недовольнымъ тономъ отвѣчалъ его товарищъ: — зачѣмъ ей давать деньги? Это ее испортитъ, прибавилъ онъ.

Бѣлка, выкопавъ яму и завернувъ въ листъ деньги, положила ихъ въ нее и, засыпавъ землею, долго утаптывала ее своими ножками; наконецъ, накидавъ на яму сухихъ лисгьевъ и сучьевъ, она побѣжала къ охотникамъ.

— Зачѣмъ ты спрятала деньги? строго спросилъ охотникъ въ картузѣ.

— А тетка Настасья отниметъ, отвѣчала Бѣлка.

— Бѣдное дитя! съ участіемъ произнесъ охотникъ въ картузѣ.

Охотники лѣниво пошли дальше. Бѣлка съ увлеченіемъ разсказывала имъ про свое житье-бытье у дѣдушки, и, по словамъ ея, видно было, что у старика и Бѣлки были какія-то сношенія съ жидами, которые останавливаются у нихъ. Бѣлка пѣла жидовскія пѣсни и даже танцовала.

— Однако, скоро стемнѣетъ, а мы ее заведемъ далеко: она можетъ тоже заблудиться, какъ мы вчера! пугливо поглядывая на небо, сказалъ охотникъ въ картузѣ.

— Ну зачѣмъ же дѣло стало, отпустимъ ее домой. Мы, кажется, теперь не собьемся съ дороги, отвѣчалъ Камышовъ.

— Одну? да она не успѣетъ пройти полдороги, какъ смеркнется, съ жаромъ перебилъ его товарищъ.

— Такъ иди ее провожать, а я пойду домой, насмѣшливо возразилъ Камышовъ.

— Бѣлка, иди скорѣе домой, сказалъ охотникъ въ картузѣ, обращаясь къ Бѣлкѣ, которая, присѣвъ на землю, рылась въ травѣ.

— Я гулять еще хочу, отвѣчала она.

— Смеркнется скоро, заблудишься, сказалъ онъ.

— Нѣтъ, я вижу хорошо.

— Пожалуйста, иди домой, чуть не умоляющимъ голосомъ повторилъ онъ.

— Не хочу! настойчиво сказала Бѣлка и отскочила далеко отъ охотника.

— Я куплю тебѣ бусы, только иди домой! съ жаромъ продолжалъ охотникъ.

Бѣлка выпрямилась и недовѣрчиво поглядѣла на него.

— Вотъ охота возиться! ну, пусть ее гуляетъ, равнодушно замѣтилъ Камышовъ.

— Какъ можно! она глупа, можетъ встрѣтить и звѣря и Богъ знаетъ кого.

Бѣлка засмѣялась и сказала:

— И, я ничего не боюсь, меня дѣдушка училъ сейчасъ на дерево, чуть завижу медвѣдя или барина.

— Твой дѣдушка уменъ! смѣясь сказалъ Камышовъ и прибавилъ:— прощай, иди съ Богомъ.

Бѣлка заболтала очень скоро, какъ имъ выбраться изъ лѣсу, кивнула головой и пустилась бѣжать, испустивъ пронзительный крикъ въ подражаніе какой-то птицѣ. Потомъ она звучно стала окликать охотниковъ, которые еще не успѣли опомниться отъ перваго ея крика. Наконецъ голосъ Бѣлки смолкъ; но охотникъ въ картузѣ долго еще стоялъ на одномъ мѣстѣ, напрягая свой слухъ и время отъ времени окликая Бѣлку. Неполучивъ отвѣта, онъ пошелъ за своимъ товарищемъ, храня глубокое молчаніе во всю дорогу.

Съ этого дня, подъ предлогомъ охоты, онъ не жилъ дома. Часто его можно было встрѣтить гуляющаго въ лѣсу съ Бѣлкой, или въ пасѣкѣ. Камышовъ, подозрѣвая, гдѣ его товарищъ проводитъ время, удивлялся и смѣялся надъ нимъ. Однако онъ не рѣшался нарушить тайну товарища, пока непредвиденный случай не заставилъ его ѣхать въ пасѣку, въ которой онъ небылъ съ того дня, какъ заблудился въ лѣсу. Пріѣхавъ съ нагорной стороны, по большой дорогѣ, онъ увидѣлъ одинокую избу, изъ которой выглядывала безобразная старуха. Въ ней щеголеватый охотникъ тотчасъ узналъ злую тетку Настасью. Давъ ей денегъ, чтобъ она присмотрѣла за лошадью, и разспросивъ о своемъ товарищѣ, онъ сталъ спускаться съ крутой горы, по пробитой тропинкѣ, между мелкимъ кустарникомъ. Сердце замерло у него, когда онъ взглянулъ внизъ: такъ гора была крута и высока. Онъ невольно вспомнилъ о Бѣлкѣ, какъ она скоро сбѣгала за молокомъ. Онъ скатился, а не сошелъ съ горы. Подходя къ шалашу, онъ увидѣлъ слѣдующую картину. Товарищъ его, похудѣвшій и блѣдный, сидѣлъ на шалашѣ съ книгою въ рукахъ, а Бѣлка, качаясь на веревкахъ, говорила на распѣвъ:

— Б-а — ба!

— Ну, а в-а, какъ будетъ? спросилъ охотникъ въ картузѣ.

Бѣлка задумалась.

— Ва! засмѣясь сказалъ Камышовъ и подошелъ къ шалашу.

Его товарищъ вздрогнулъ, нахмурилъ брови и поспѣшно спряталъ книгу въ карманъ. Онъ холодно встрѣтилъ своего пріятеля, но, узнавъ причину его посѣщенія, тотъ-же часъ измѣнилъ свое обращеніе и сталъ съ участіемъ его разспрашивать.

Бѣлка была ужасно рада щеголеватому охотнику; она принесла ему меду, угощала его, разспрашивала, почему его такъ долго не было видно. Костюмъ ея совершенно измѣнился. На ея бѣлой шеѣ красовалось нѣсколько рядовъ бусъ. Ножки ея обуты были въ красивыя полуботинки; юбка была ситцевая, и въ ея золотистыхъ косахъ раздѣвались голубыя ленты. Она принесла Камышову небольшой ящикъ, и съ гордостью высыпавъ оттуда разные бусы и кольца, показала ихъ ему.

По тревожному и взволнованному лицу охотника въ картузѣ, можно было догадаться, что все это онъ ей подарилъ. Онъ завелъ посторонній разговоръ, чтобы отвлечь вниманіе своего товарища отъ Бѣлки, которая спрятала свои вещи, усѣлась подъ липу съ азбукой въ рукахъ и важно складывала вслухъ. Камышевъ разсмѣялся ея серьёзному виду.

— Ну, чему ты смѣешься, съ сердцемъ спросилъ его товарищъ.— Да у этой дѣвочки необыкновенныя способности! съ жаромъ прибавилъ онъ.

— Очень можетъ быть, но она удивительно хороша съ книгой. Посмотри, какъ граціозно она наклонила свою головку! отвѣчалъ Камышовъ.— Бѣлка, поди-ка ко мнѣ, почитай-ка,— прибавилъ онъ громко.

Бѣлка радостно кинулась къ нему: видно было, что она горѣла давно желаніемъ похвастать своими познаніями. Она сѣла возлѣ него, положила ему на колѣни азбуку и, прислонясь къ его плечу, начала читать. Чѣмъ труднѣе было для нея сложить буквы, тѣмъ ближе жалась она къ Камышову, который самъ не замѣчаетъ, какъ обхватилъ рукою ея гибкую талію и жалъ къ себѣ. Бѣлка время отъ времени вопросительно смотрѣла своими зелеными глазами на него, если сама не могла найтись, какъ сложить буквы. Камышовъ такъ былъ погруженъ въ это занятіе, что не замѣчалъ волненія своего товарища, который ходилъ скорыми шагами мимо ихъ и наконецъ сердитымъ голосомъ крикнулъ:

— Довольно!

Бѣлка скользнула изъ рукъ щеголеватаго охотника. Только тутъ онъ замѣтилъ блѣдность и волненіе своего товарища. Досада вспыхнула въ немъ, и онъ нарочно сталъ играть съ Бѣлкой, которая, ничего не подозрѣвая, какъ дитя послѣ ученья, бѣгала, прыгала и вертѣлась. Когда Камышовъ усталъ и усѣлся, Бѣлка тихонько подкралась къ нему сзади и, схвативъ его руками за глаза, прижала крѣпко къ себѣ. Камышовъ сталъ ловить ее, но проворная Бѣлка пряталась за ульи и липы. Наконецъ она была поймана, и Камышовъ поцаловалъ ее съ большимъ жаромъ.

Охотникъ въ картузѣ пасмурно глядѣлъ на ребяческія ихъ игры. Наконецъ подъ какимъ-то предлогомъ, онъ удалилъ Бѣлку и сдѣлалъ страшную сцену своему пріятелю….

Камышовъ сначала-было тоже разгорячился, но, увидя, что товарищъ его не въ своемъ умѣ, почувствовалъ къ нему жалость и сталъ его успокоивать, что онъ вовсе не имѣлъ дурного намѣренія, играя съ Бѣлкой. Они пошли домой, и дорогой охотникъ въ картузѣ разсказалъ исторію Бѣлки, выпытанную имъ у какого-то жида за нѣсколько золотыхъ.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ одинъ зимній вечеръ, жидъ везъ въ своей кибиткѣ иностранцевъ; мужчину, женщину и съ ними грудного ребенка. Поднялась жестокая мятель, съ сильнымъ вѣтромъ и морозомъ. Тощая лошадь стала, не будучи въ силахъ вытащить кибитку изъ сугроба; долго жидъ и мужчина возились съ кибиткой, которую начинало заносить снѣгомъ. Другъ друга они не понимали; наконецъ жидъ, какъ умѣлъ, разумѣется болѣе жестами, далъ знать иностранцу, что онъ отпряжетъ лошадь и поскачетъ за помощью. Былъ ли тутъ разсчетъ жида, чтобъ самому не погибнуть, неизвѣстно, но только онъ возвратился нескоро; кибитка едва была видна въ снѣгу, въ ней нашли только женщину полузамерзшую, съ ребенкомъ на груди, закутаннымъ во все теплое, что было на матери; а отца нашли замерзшаго уже на другое утро съ версту отъ кибитки: вѣрно, несчастный погибъ, отыскивая помощи. Женщину съ младенцемъ привезли въ избу, что на горѣ. Женщина скоро умерла. Самъ жидъ признался, что было жаль несчастной. Умирая, она жалостно молила о чемъ-то на непонятномъ для окружающихъ языкѣ: вѣроятно, просила состраданія къ несчастной дѣвочкѣ, которая оставалась на произволъ судьбы. Какъ только дѣвочка подросла, старикъ взялъ ее къ себѣ въ пасѣку, въ помощницы. По бѣлизнѣ, онъ назвалъ ее Бѣлушкой, а потомъ, по проворству, Бѣлкой. До сихъ поръ она не подозрѣваетъ печальной исторіи своего отца и матери. А старикъ боится обнаружить тайну и тѣмъ лишить себя подъ старость искуснаго помощника.

По разсчету жида, ей есть ужь 16 лѣтъ.

Выслушавъ разсказъ, Камышовъ почувствовалъ сильное участіе къ сиротѣ и съ чувствомъ пожалъ руку своему взволнованному товарищу, который замѣтилъ:

— Она дитя не по годамъ; теперь-то самое страшное время для нея: она можетъ погибнуть отъ всякаго бродяги. Я даже боюсь ея мнимаго дѣда и тетки, которые за деньги стали слѣпы и глухи ко мнѣ. Нѣтъ, она погибнетъ, погибнетъ, несчастная! съ ужасомъ повторялъ охотникъ въ картузѣ.

До самого дома они все разсуждали объ участи Бѣлки. На другой день Камышовъ уѣхалъ въ Петербургъ, по важнымъ дѣламъ, дружески простившись съ своимъ пріятелемъ и товарищемъ по охотѣ.

 

ГЛАВА II.

Возвратясь въ Петербургъ, Камышовъ скоро забылъ не только дикарку, но даже и своего товарища, съ которымъ вмѣстѣ росъ и воспитывался.

Дружба ихъ, какъ многихъ другихъ, была основана больше на привычкѣ. Съ дѣтства они почти жили вмѣстѣ, потому-что ихъ отцы были сосѣди по имѣнію и страстные охотники. Старикъ Камышовъ былъ вдовецъ и часто по цѣлымъ мѣсяцамъ гостилъ съ сыномъ у своего сосѣда Зеновскаго.

Учились они вмѣстѣ, а по семнадцатому году ихъ отвезли въ университетъ.

Когда стали опредѣляться ихъ характеры, то частыя несогласія во мнѣніяхъ и вкусахъ порождали между ними ссоры, которыя, однако, всегда оканчивались скорымъ примиреніемъ; кончивъ курсъ въ университетѣ, они продолжали жить вмѣстѣ, хотя образъ ихъ жизни совершенно былъ розенъ. Камышова бѣсилъ холодный и даже апатичный характеръ его товарища, котораго, въ свою очередь, иногда выводили изъ терпѣнія его болтливость, безпечность и вѣтренность. Камышовъ былъ недуренъ собою, но имѣлъ слабость думать, что онъ болѣе чѣмъ красивъ, вслѣдствіе чего въ немъ развилась претензія на любовь женщинъ.

Петербургская жизнь молодыхъ людей, имѣющихъ состояніе, очень однообразна. Театры, прогулки, карты, скучные визиты и шумные ужины до разсвѣта скоро надоѣли Зеновскому; онъ сталъ скучать, извѣдавъ взаимную любовь, разочарованіе и опять любовь и обманъ. Около того времени пришло извѣстіе, что отецъ его боленъ: онъ поскакалъ въ деревню и — схоронилъ старика, а вскорѣ и свою мать. Имѣніе досталось ему въ долгахъ; онъ сталъ его устроивать; любя страстно природу, онъ развлекалъ однообразную деревенскую жизнь прогулками и охотой, и черезъ нѣсколько лѣтъ такъ привыкъ къ деревнѣ, что не чувствовалъ никакой охоты возвратиться къ столичной жизни. Камышовъ же продолжалъ жить въ Петербургѣ, ничего не дѣлая, и скучалъ. Столичная жизнь тѣмъ хороша, что тамъ праздность принимаетъ какой-то особенный колоритъ, который лѣнтяи считаютъ за что-то дѣльное и успокоиваются, воображая, что они тоже исполняютъ назначеніе человѣка въ обществѣ.

Побывавъ у своего пріятеля въ деревнѣ, Камышовъ, по возвращеніи въ Петербургъ, принялся за прежній образъ жизни. Такъ прошло нѣсколько лѣтъ. Камышовъ былъ уже нѣсколько разъ влюбленъ и обманутъ, и начиналъ немного скучать, убѣдясь, что его красивая наружность ничто передъ деньгами. Его жизнь вообще, какъ множества другихъ, текла ровно, безъ сильныхъ ощущеній; деньги же избавляли его отъ всякаго рода непріятностей.

Въ одинъ вечеръ, возвратясь домой ранѣе обыкновеннаго, онъ нашелъ письмо отъ своего товарища, давно забытаго имъ. Оно было слѣдующаго содержанія:

 

«Если ты еще не забылъ нашей старой дружбы, то позволь мнѣ обратиться къ тебѣ съ просьбой. Найми мнѣ квартиру какъ можно уединеннѣе. Я женатъ, и жена моя тебѣ нѣсколько знакома. Мы ждемъ съ женой съ нетерпѣніемъ твоего отвѣта, чтобъ въ тотъ же день выѣхать изъ Москвы» и проч.

 

Камышовъ много разъ перечитывалъ письмо пріятеля и не вѣрилъ глазамъ своимъ. Онъ зналъ его недовѣрчивый характеръ, невыгодное мнѣніе о женщинахъ вообще и отвращеніе къ семейной жизни,— и ломалъ голову: на комъ бы онъ могъ жениться? и кто та, которая ему знакома въ тѣхъ краяхъ? Забывъ свою лѣнь и привычку поздно вставать, съ 9 часовъ утра онъ уже ѣздилъ по петербургскимъ улицамъ, отъискивая квартиру. А черезъ двѣ недѣли ровно по полученіи письма отъ товарища, Камышовъ въ волненіи выглядывалъ изъ оконъ сѣренькаго, чистенькаго домика въ отдаленной части города, и при стукѣ дорожнаго экипажа, загрохотавшаго въ тихой улицѣ, какъ безумный выскочилъ на крыльцо и, раскрывъ дверцы кареты, принялъ въ объятія своего товарища, котораго онъ едва узналъ: такъ постарѣлъ и похудѣлъ Зеновскій. Зато, несмотря на щеголеватый нарядъ, Камышовъ тотчасъ узналъ дикарку съ зелеными глазами, которую всего два раза видѣлъ въ пасѣкѣ. Пока ошеломленный Камышовъ обнимался съ своимъ товарищемъ, Бѣлка дружески улыбалась ему; но когда мужъ подвелъ его къ дверцамъ кареты и сказалъ:

— Вотъ рекомендую тебѣ мою жену,— тогда она гордо и холодно едва наклонила голову.

Камышовъ не много сконфузился отъ такого привѣтствія и прогянулъ руку, чтобъ высадить ее изъ кареты. Бѣлка, бросивъ взглядъ на мужа, толковавшаго съ ямщикамъ и лакеемъ, сняла перчатку и положила въ его руку свою бѣленькую ручку, а потомъ, смѣясь, сама поднесла ее къ губамъ его. Когда растерявшійся Камышовъ поцаловалъ руку Бѣлки, она быстро выдернула ее и, кинувшись въ уголъ кареты, стала какъ-будто чего-то искать.

Камышовъ былъ пораженъ хлопотливостью своего товарища, который вносилъ съ горничной узлы, несесеръ, подушки, въ то время, какъ его жена бѣгала по комнатамъ, осматривая квартиру.

— Саша, не устала ли ты? лягъ отдохнуть! спросилъ ее мужъ, заботливо укладывая подушки на кушетку.

Бѣлка, поправляясь у зеркала, капризнымъ голосомъ отвѣчала:

— Я вовсе отдыхать не хочу.

Этотъ голосъ живо напомнилъ Камышову ароматную ночь пасѣки и дикую дѣвочку. Вообще фигура ея мало измѣнилась; хотя она значительно выросла, но станъ ея также былъ строенъ и гибокъ, а миніатюрное личико все также было блѣдно и нѣжно, только въ ея зеленыхъ глазахъ прибавилось огня и лукавства. Пока былъ въ комнатѣ мужъ, она обнаруживала тысячу капризовъ и желаній и съ Камышовымъ была очень холодна; но лишь только мужъ ушелъ, она бросилась на кушетку, приняла небрежную позу и, указывая Камышову на креслы, стоявшія возлѣ кушетки, нѣжнымъ голосомъ спросила:

— Скажите, пожалуйста, вы тотчасъ меня узнали? и не дождавшись отвѣта, продолжала: — вамъ странно? неправда ли, я очень измѣнилась? О! да зато сколько они меня мучили!!

И Бѣлка грозно указала головой на дверь, куда вышелъ ея мужъ.

Каждое ея движеніе, каждое ея слово поражали Камышова; онъ отвѣчалъ, что въ ту же минуту ее узналъ.

— Значитъ я мало измѣнилась? быстро и какъ бы съ испугомъ перебила его Бѣлка.

— Нисколько….

И Камышовъ замялся: онъ замѣтилъ неудовольствіе на ея лицѣ и не зналъ, что ей сказать.

— Къ лучшему ли это? мнѣ одно нужно знать, повелительно спросила Бѣлка, дерзко глядя ему прямо въ глаза.

Камышовъ улыбнулся и отвѣчалъ, что онъ еще ничего не можетъ сказать.

— Почему? нетерпѣливо спросила Бѣлка.

— Потому-что, вы,— извините меня, если я васъ назову прежнимъ именемъ,— были слишкомъ хороши и Бѣлкой.

Она звонко засмѣялась; но вдругъ смѣхъ ея замерѣ, и она приняла серьёзный видъ. Въ комнату вошелъ ея мужъ съ чашкою въ рукахъ и, подавая ее женѣ, сказалъ:

— Вотъ и чай… ты такъ торопила ѣхать, чтобъ поскорѣй напиться чаю.

— Я желала тогда, а теперь не имѣю никакого расположенія его пить, сказала насмѣшливо Бѣлка, но вдругъ лицо ея измѣнилось, она схватила изъ рукъ мужа чашку и дружески кивнула ему головой. Попробовавъ чай, она сдѣлала гримасу и жалобно замѣтила:

— Мало сахару, и мнѣ хочется варенья.

Мужъ побѣжалъ исполнить желаніе своей супруги, которая, проводивъ его глазами, небрежно поставила чашку на столъ и, обратясь къ Камышову, быстро сказала:

— Я хочу, я буду стараться, чтобъ быть прежней Бѣлкой для васъ.

Камышовъ какъ ни былъ самолюбивъ, однако слегка вспыхнулъ и молча поклонился Бѣлкѣ. Она лукаво смотрѣла на него, будто чего-то ожидая, и наконецъ съ упрекомъ сказала:

— А, а, а, значитъ вы совершенно забыли прежнюю Бѣлку.

— Какъ забылъ! пугливо воскликнулъ Камышовъ.

— Да, забыли! съ грустью подхватила Бѣлка и, подставивъ ему свой лобъ, прибавила съ наивностью: — вы цаловали прежнюю Бѣлку!

Камышовъ радостно кинулся, чтобъ поцаловатъ ее и едва прикоснулся губами, какъ она быстро упала въ подушки и закрыла лицо. Въ это время вошелъ ея мужъ съ вареньемъ, извиняясь, что онъ долго ходилъ. Онъ подсѣлъ къ кушеткѣ, и завязался общій разговоръ.

Камышовъ былъ какъ въ чаду отъ Бѣлки; онъ не вѣрилъ своимъ ушамъ, слушая ее, и глазамъ — глядя на нее. Ему живо приходило на-память, какъ она сидѣла на деревѣ, какъ она спрыскивала пчелъ, чтобъ смочить ихъ крылья и помѣшать ихъ полету. Онъ замѣтилъ, что его товарищъ не спускалъ глазъ съ своей жены какъ страстно-влюбленный, да и она невольно заставляла глядѣть на себя. Въ одну минуту она принимала тысячу разныхъ позъ, одна другой граціознѣе; глаза ея то выражали лукавство, то наивность, или вдругъ вспыхивали огнемъ. Она болтала безъ-умолку и разговоръ ея былъ полонъ остроумія и разнообразія. Вдругъ она смолкла и закрыла глаза. Мужъ остановился на половинѣ начатой фразы и поманивъ за собой Камышова, на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты. Осторожно запирая дверь, онъ сказалъ Камышову:

— Одна осталась въ ней изъ прежнихъ привычекъ: это способность засыпать мгновенно.

И онъ повелъ его къ себѣ въ кабинетъ.

Когда они усѣлись и закурили сигары, мужъ Бѣлки спросилъ Камышова:

— Тебѣ, я думаю, странно видѣть меня женатымъ, а тѣмъ болѣе на ней?

Камышевъ горѣлъ нетерпѣніемъ узнать исторію женитьбы своего пріятеля, и вотъ что Зеновскій разсказалъ ему:

«Когда ты уѣхалъ въ Петербургъ, посѣщенія мои въ пасѣку сдѣлались для меня необходимостью. Живое и умное дитя (я иначе не смотрѣлъ тогда на нее) съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывало меня къ себѣ. Я болталъ съ ней по цѣлымъ днямъ, и меня удивлялъ ея здравый взглядъ на вещи, которыя не должны бы, кажется, быть доступны ребенку, воспитанному въ дикомъ лѣсу. Часто она задавала мнѣ такіе вопросы, требуя на нихъ яснаго отвѣта, что я терялся въ изложеніи. Память у ней изумительная, особенно на стихи: она ихъ скоро запоминала и читала такъ выразительно, какъ-будто ей были доступны чувства и мысли, выраженныя въ стихахъ. Отъ басенъ Крылова она была въ восторгѣ, особенно ей нравилась басня: Ворона и Лисица, которую она читала съ неподражаемымъ лукавствомъ, совершенно осуществляя лисицу. Бѣлка примѣняла эту басню къ себѣ и своей хромой теткѣ, которую старалась при случаѣ также обмануть лестью.

«Время для меня шло быстро. Если была хорошая погода, рано утромъ я ѣхалъ въ лѣсъ съ ружьемъ. Бѣлка встрѣчала меня тамъ и мы съ нею проводили цѣлый день въ лѣсу, готовили сами себѣ обѣдъ изъ дичи, убитой мною, ягодъ и грибовъ, собранныхъ Бѣлкой. Ея находчивость поражала меня; только дитя, выросшее въ лѣсу, могло такъ приспособить все къ своему удобству. У насъ былъ и ледникъ для провизіи и кладовая для посуды. Въ пасѣку я избѣгалъ часто ѣздить, потому-что на меня непріятно дѣйствовали жалобы и ворчанье старика на Бѣлку, зачѣмъ она мало работаетъ, тогда-какъ я далъ ему денегъ, чтобъ онъ нанялъ себѣ помощника и не стѣснялъ своей внучки.

«Настала осень, къ тому же дождливая, и мы должны были прекратить, наши прогулки но лѣсу, да и сама пасѣка съ каждымъ днемъ оказывалась менѣе надежной защитницей отъ дождя и вѣтру. Въ избу, наполненную грязными жидами, я не могъ безъ отвращенія входить; но привязанность моя къ несчастному ребенку такъ была сильна, что я иногда по два часа просиживалъ въ ней. Наконецъ жадность старика и гнусные виды тетки Настасьи на внучку и мой карманъ такъ однажды возмутили меня, что я далъ себѣ слово прекратить свои посѣщенія. Три дня я не видалъ Бѣлки, но на четвертый поскакалъ къ ней, несмотря на грязь и дождь.

«Подъѣзжая къ пасѣкѣ, которой я уже не видалъ давно, потому-что ѣздилъ въ избу съ большой дороги, я былъ пораженъ печальнымъ зрѣлищемъ. Изъ зеленѣющаго и ароматнаго садика она превратилась во что-то грязное. Деревья печально торчали голыя или съ жолтыми листьями. Неуклюжіе ульи, закутанные въ рогожи и солому, какъ безобразныя чудовища, были разбросаны по всей пасѣкѣ; гора съ своими прихотливовыгнутыми деревьями вся обнажилась, и неуклюжіе корни деревъ торчали, готовые рухнуться внизъ. Шалашъ, это тѣнистое убѣжище, гдѣ я такъ часто наслаждался полнымъ и тихимъ счастьемъ, весь обнажился, и одни только прутья торчали.

«Я свистнулъ,— то былъ нашъ условный знакъ,— и въ нетерпѣніи глядѣлъ на гору. Вдругъ я замѣтилъ будто мелькнуло что-то между ульями; соскочилъ съ лошади и кинулся къ тому мѣсту. Я на-силу нашелъ ее, мою рѣзвую Бѣлку: такъ она искусно спряталась за рогожу улья. Глаза ея были красны отъ слезъ и она закрывала лицо руками. Я сталъ ее разспрашивать, о чемъ она плачетъ. Бѣлка долго мнѣ ничего не говорила; наконецъ, указавъ на деревья и ульи, спросила:

— А развѣ тебѣ не хочется плакать?

«Я не понялъ ея вопроса, и отвѣчалъ: нѣтъ.

— Ну, а я такъ всегда плачу, когда листья падаютъ съ деревъ; ульи дѣдушка закроетъ, и я должна итти жить на гору, къ злой теткѣ, которая все бранится.

«Рыданіемъ заключила Бѣлка послѣднія свои слова.

«Я былъ тронутъ до глубины души слезами дикой дѣвочки, плачущей о поблекшей природѣ. Я сталъ ее утѣшать, но Бѣлка еще больше расплакалась. Стало смеркаться, дождь полилъ, но я не рѣшался итти въ избу, а разстаться съ Бѣлкой мнѣ тоже не хотѣлось. Вдругъ въ головѣ моей блеснула странная мысль увезти Бѣлку къ себѣ. Я спросилъ ее, хочетъ ли она, и тотчасъ получилъ согласіе. Въ одну минуту я уже сидѣлъ на лошади, Бѣлка возлѣ меня. Я поѣхалъ рысью; покачнувшись, Бѣлка ухватилась одной рукой за гриву лошади, а другой обхватила мою шею и крѣпко жалась ко мнѣ. Не знаю, что со мною сдѣлалось, сердце у меня сильно застучало, я далъ шпоры лошади и помчался по частому лѣсу, словно какой-нибудь похититель, укрывающійся отъ погони. Несмотря на совершенную мглу въ лѣсу, лошадь скакала не останавливаясь, изучивъ хорошо эту дорогу.

«Инстинктивный ли страхъ женщины, или дѣтскій испугъ отъ скорой ѣзды,— только Бѣлка неожиданно скользнула изъ моихъ рукъ и кинулась на-земь на всемъ скаку лошади, которую я съ дикимъ крикомъ едва могъ остановить.

«Темнота мѣшала мнѣ видѣть что-нибудь. Соскочивъ съ лошади, ощупью сталъ я искать на землѣ Бѣлку, и напуганное воображеніе рисовало уже мнѣ окровавленный ея трупъ. Мной овладѣлъ такой страхъ, что я метался какъ помѣшанный изъ стороны въ сторону, дико крича о помощи и поминутно произноси ея имя. Бѣлки не было! Вдругъ мнѣ послышался топотъ моей лошади, вертящейся на одномъ мѣстѣ. Я вздрогнулъ и кинулся къ ней,— схватилъ ее подъ уздцы. Крикъ Бѣлки раздался, и, желая спрыгнуть съ лошади, на которую она опять вскочила, пока я искалъ ее на землѣ,— она въ темнотѣ упала прямо мнѣ на руки. Долго она не соглашалась ѣхать ко мнѣ. Я умолялъ ее, обѣщая ей разныхъ игрушекъ. Соблазненное дитя сѣло опять на лошадь. Только теперь Бѣлка уже обѣими руками держалась за гриву и при всякомъ толчкѣ припадала къ шеѣ лошади. Но дѣтская рѣзвость скоро побѣдила женскую осторожность. Бѣлка взяла поводъ, желая сама управлять лошадью, и стала дергать ее и понукать. Почуявъ слабую руку сѣдока, лошадь помчалась; испуганная Бѣлка бросила поводья, крѣпко обхватила мою шею и, спрятавъ голову на моей груди, молила меня остановить лошадь….

«Несмотря на дождь, вѣтеръ и темноту, дорога мнѣ показалась такъ коротка, что я чуть не вскрикнулъ отъ удивленія, завидѣвъ огни своей деревни. Подъѣзжая къ дому, я какъ бы очнулся: мнѣ сдѣлалось страшно и стыдно. Я спрашивалъ самого себя, зачѣмъ я привезъ ее къ себѣ ночью? Совѣсть заговорила, что мой поступокъ хоть и не умышленный, все-таки низокъ, что я погублю бѣдную дѣвочку на-вѣкъ, что я отниму у ней честное имя, единственное ея достояніе. Но дѣлать было нечего. Лошадь моя измучилась дальней дорогой. А пустить ее одну я не рѣшился; къ тому же въ избѣ вѣрно всѣ уже улеглись, не сомнѣваясь, что Бѣлка дома и спитъ, забившись гдѣ-нибудь; приходомъ своимъ она только перебудитъ всѣхъ, потому-что ворота заперты. А возвратясь рано утромъ, она еще можетъ скрыть, что она была у меня. Сообразивъ всѣ эти обстоятельства, я спряталъ ее въ кустахъ сада у самыхъ оконъ своего кабинета и вошелъ въ домъ. Наскоро переодѣвшись, я велѣлъ развести огонь и подать чаю. Пока все это дѣлалось, я выходилъ изъ себя и приводилъ въ недоумѣніе лакея, привыкшаго видѣть меня вѣчно спокойнымъ. Наконецъ я почти выгналъ его изъ комнаты, и заперъ ее на ключъ, приказавъ не безпокоить меня ничѣмъ больше.

«Черезъ окно я впустилъ Бѣлку въ комнату.

«Ничего не видя прежде, кромѣ своей избы, и очутясь теперь въ первый разъ въ убранной комнатѣ, она долго стояла на одномъ мѣстѣ, робко озираясь кругомъ. Когда же увидала въ трюмо себя и меня, лицо ея выразило испугъ: она кинулась ко мнѣ и, схвативъ меня за руку, умоляющимъ голосомъ сказала:

— Пусти меня къ дѣдушкѣ!

«Я сталъ ее спрашивать, чего она испугалась. Она отвѣчала, что не знаетъ, но ей страшно въ комнатѣ: такъ много всего, а особенно большое зеркало. Я успокоилъ ее и подвелъ къ трюмо. Она была поражена дотронувшись до стекла: дикое дитя природы, она воображала, что только вода можетъ ясно отражать лицо и вообще всѣ предметы. Трюмо ее прельстило: она не могла оторваться отъ него, дѣлала передъ нимъ разныя гримасы и весело смѣялась, что оно все передавало. Черезъ полчаса Бѣлка у меня въ комнатѣ была какъ у себя въ пасѣкѣ. Я вспомнилъ, что она оставалась въ измокшемъ платьѣ; но сухою платья не было и я ее усадилъ въ креслы у камина, чтобъ она пообсушилась.

Она стала жаловаться на холодъ въ ногахъ; я снялъ съ нихъ измокшіе башмаки, взялъ рому и сталъ ей тереть ноги. Долго она шалила, выдергивая ихъ, но вдругъ задумалась, устремивъ глаза на огонь и оставивъ свои ножки въ моихъ рукахъ. Я взглянулъ на нее, и кровь бросилась мнѣ въ голову. Красноватое отраженіе огня на ея нѣжномъ лицѣ придало ея чертамъ что-то страстное; вся ея фигура какбы возмужала, и въ одну секунду изъ ребенка она превратилась для меня въ женщину. Я не могъ оторвать своихъ глазъ отъ ея маленькихъ ножекъ и невольно наклонился, чтобъ поцаловать ихъ. Она быстро выдернула ихъ и, поджавъ подъ себя, какъ-то пугливо смотрѣла мнѣ прямо въ глаза. Въ головѣ у меня все закружилось, въ вискахъ застучало, и я едва всталъ съ колѣнъ. Мной овладѣлъ страхъ; я какъ сумасшедшій выскочилъ изъ окна въ садъ.

«Долго ли я пробылъ тамъ, не знаю; но когда, поуспокоившись, возвратился въ комнату, я нашелъ ее крѣпко спящею на моей постели. Въ маленькихъ ея ручкахъ было сжато по нѣсколько кусковъ сахару, которые она, вѣрно, взяла полакомиться передъ сномъ.

«Ночь я провелъ на колѣняхъ возлѣ нея. И мнѣ кажется, что я состарѣлся десятью годами отъ борьбы, какая происходила во мнѣ. Долгъ чести взялъ верхъ надъ чувствомъ, которое до той минуты было для меня непонятнымъ. Глядя на дѣтскій и тихій ея сонъ, я далъ себѣ слово болѣе ея не видать, въ изнеможеніи кинулся на кушетку и заснулъ.

«Подъ утро я проснулся отъ холоднаго вѣтра, пахнувшаго мнѣ въ лицо. Окно было открыто; я кинулся къ постели: она была пуста! Первое мое движеніе было бѣжать за нею; но вдругъ я вспомнилъ страшную ночь, которую провелъ, и свое слово.

«Затворивъ окно, я въ какомъ-то отчаяніи упалъ на постель, гдѣ еще былъ слѣдъ Бѣлки, и, уткнувъ въ подушки голову, скрежеталъ зубами отъ тоски, которая душила меня. Я пролежалъ въ такомъ положеніи до самого вечера, наконецъ вскочилъ какъ сумасшедшій и поскакалъ въ пасѣку, успокоивая себя предлогомъ, что ѣду только затѣмъ, чтобъ узнать, возвратилась ли она домой и не случилось ли чего съ ней на дорогѣ.

«Долго я свисталъ; но за вѣтромъ она, вѣрно, меня не слыхала и я поѣхалъ къ избѣ.

«Я не вошелъ въ нее. Мнѣ было совѣстно взглянуть на старика и старуху, хотя я былъ убѣжденъ, что деньги сдѣлали бы ихъ нѣмыми. Подкравшись къ освѣщеннымъ окнамъ избы, я увидѣлъ Бѣлку подающею ужинъ жидамъ. Долго я стоялъ у окна и смотрѣлъ на нее. Мнѣ опять она казалась ребенкомъ, и я краснѣлъ, припоминая прошедшую ночь. Я убѣдился, что то была только минутная вспышка. И какія отношенія могли быть между мною и дикимъ ребенкомъ, для котораго недоступна не только любовь, но даже привязанность? Я припоминалъ все мое знакомство съ нею и не нашелъ въ ея поведеніи ни одного признака малѣйшаго ко мнѣ участія. Всѣ эти размышленія поуспокоили меня, и я поѣхалъ домой съ твердымъ намѣреніемъ уже никогда не видать Бѣлки. Дома я сѣлъ читать, но невольно все думалъ о своемъ рѣшеніи и пріучалъ себя къ мысли, что уже не увижу ея болѣе; я даже рѣшился ѣхать въ Петербургъ, при всемъ моемъ отвращеніи къ столичной жизни.

«Наконецъ я задремалъ; шорохъ у окна пробудилъ меня; не безъ удивленія услышалъ я нетерпѣливый стукъ въ стекло; подошелъ къ окну, открылъ его — и отскочилъ. Бѣлка спрыгнула ко мнѣ въ комнату и встревоженнымъ голосомъ прошептала:

«— Спрячь, спрячь меня!

«Я поспѣшно заперъ окно и былъ пораженъ блѣдностью и жалкимъ видомъ несчастной дѣвочки. Зубы ея стучали отъ холоду, она вся превратилась въ слухъ, а глаза ея были дико устремлены на окна.

«Я окликнулъ ее, тогда она, упавъ ко мнѣ въ ноги, умоляющимъ голосомъ простонала:

«— Я не хочу быть жидовкой, спрячь меня, меня прод….

«Обильная слезы и рыданія мѣшали ей говорить.

«Никогда еще слезы не производили на меня такого страшнаго впечатлѣнія, какъ слезы этой дѣвочки. Я весь дрожалъ какъ въ лихорадкѣ и чувствовалъ невыносимую боль въ груди, пока она не перестала рыдать. Собравъ силы, я спросилъ, что съ ней сдѣлалось. Бѣлка, сидя на полу, въ отчаяніи проговорила:

«— Жиду, меня жиду продали!

«И, вскочивъ на ноги, она съ крикомъ спряталась за меня и, дрожащею рукою указывая на окно, шептала:

«— Вонъ онъ!… онъ меня возьметъ… спрячь, спрячь меня!…

» Я такъ самъ былъ настроенъ ея испугомъ, который походилъ на помѣшательство, что взялъ пистолетъ, открылъ окно и долго смотрѣлъ на всѣ стороны. Тьма была страшная, дождь лилъ проливной.

«Погасивъ свѣчу, я взялъ испуганнаго и полузамерзшаго ребенка на руки, положилъ на постель, закуталъ въ одѣяло, а самъ сѣлъ возлѣ нея на постели съ пистолетомъ въ рукахъ, поджидая жида. Бѣлка, спрятавъ голову въ одѣяло, поминутно пугливо выглядывала, увѣряя, что она слышитъ топотъ жидовской лошади. Точно, дай собакъ поднялся страшный по деревнѣ, и у моего дома составился цѣлый концертъ. Я такъ былъ настроенъ, что, клянусь, не задумался бы влѣпить пулю въ лобъ первому, кого бы я завидѣлъ у окна.

«Лишь только начало свѣтать, мнѣ стало смѣшно своего страха. Бѣлка тоже успокоилась; она осыпала меня самыми нѣжными ласками за свое спасеніе и требовала, чтобъ я далъ слово никому не выдавать ея, ни даже дѣдушкѣ.

«Потомъ она разсказала мнѣ всѣ свои похожденія, послѣ разлуки со мной.

«Какъ я пришла отъ тебя, у насъ ужь всѣ встали. Тетка стала браниться, гдѣ я была; я и скажи, что была у тебя. Тогда она сказала дѣдушкѣ, и они оба начали спрашивать, гдѣ у меня деньги, что ты мнѣ далъ; я сказала, что у меня ихъ нѣтъ, что ты мнѣ не давалъ. Тетка замахнулась на меня. Я и скажи ей: только ударь, я вотъ скажу, что ты въ землѣ бутылки и узлы съ жидомъ закапываешь. У, у, у, какъ она затрясется да зашипитъ! Я, говоритъ, убью тебя, только скажи. Я ее и ну поддразнивать: скажу, скажу! Она стала шептаться съ дѣдушкой, тотъ все моталъ головой и сказалъ:

«— Она съ-дуру…. не скажетъ!

«— Да, скажу! подхватила я.

«Дѣдушка погрозилъ мнѣ пальцемъ, а тетка крикнула:

«— Ну, хорошо же, я тебя!

«Она такая была страшная, что я испугалась ея и убѣжала къ себѣ въ чуланъ. Пріѣхали жиды. Я подала имъ ужинъ. Тетка все съ ними шепчется, и всѣ глядятъ на меня. Мнѣ стало страшно, я сѣла къ дѣдушкѣ, которому за ужиномъ тетка съ жидомъ Исаакомъ все льетъ да льетъ вина. А дѣдушка такъ его любитъ, что весь дрожитъ, какъ льютъ его. Я знаю, что если онъ много выпьетъ, такъ ничего не слышитъ и не видитъ. Я и ну его просить: дѣдушка, голубчикъ, не пей, тетка что-то хочетъ дѣлать со мной. А онъ и въ-усъ не дуетъ и такъ напился, что едва на печь взлѣзъ. Я за нимъ и легла возлѣ него. Всѣ жиды уѣхали, остался одинъ Исаакъ — ты его знаешь, такой старый, злой. Они, вѣрно, думали, что я въ чуланѣ, и ну говорить по-жидовски; я немного-то знаю по-ихнему, только никому не говорила. Тетка ему жаловалась на меня и все твердила: ее нужно увезти, увезти. Потомъ жидъ далъ ей денегъ. Я ну толкать дѣдушку и прошу его: дѣдушка, встань, меня продаютъ жиду; а онъ бормочетъ, бранитъ меня. Я заплакала: такъ мнѣ стало тоскливо. Тетка, узнавши, что я на печи, велѣла мнѣ итти въ чуланъ, и меня они стащили отъ дѣдушки и заперли въ чуланѣ. Ужь я плакала, плакала, такъ-что все заболѣло у меня. Я думала зарѣзаться, да не было ножа. Вотъ ужь пропѣлъ нашъ рыжій пѣтухъ, все тихо, никто нейдетъ за мною. Я все не сплю да слушаю. Вдругъ дверь скрипнула, у меня все заныло. Стали телѣгу запрягать, слышу: она выѣхала изъ воротъ. Я ну прыгать: знать, меня жиду не дадутъ. Анъ тетка стукъ въ дверь, да точно въ сказкѣ, что ты мнѣ разсказывалъ, какъ волкъ притворился козлихой и стучался къ маленькимъ козленкамъ.

«— Встань, Бѣлушка, да запри ворота за Исаакомъ.

«Я съ-дуру и побѣги: такъ была рада, что телѣга выѣхала, что только я выскочила на дворъ, какъ жидъ схватилъ меня на руки, ротъ мнѣ зажалъ и, положивши меня на телѣгу, поѣхалъ рысью отъ избы. Я стала кричать и рваться изъ телѣги; увидѣла какъ кто-то отворилъ окно и думала: дѣдушка. Но то была тетка, которая кричала по-жидовски: завяжи ей рогъ! Я замолчала, вижу, что нечего дѣлать.Жидъ крѣпко держитъ меня одной рукой, а другой правитъ. Вдругъ онъ съѣхалъ съ дороги и поѣхалъ лѣсомъ: вѣрно, боялся, чтобъ ему кто не встрѣтился. Я такъ обрадовалась, что какъ засмѣюсь. Жидъ еще крѣпче ухватилъ меня и спросилъ, чего я смѣюсь. Я ему и говорю: отъ радости, что злую тетку не буду больше видѣть. Жидъ и повѣрилъ, обѣщалъ мнѣ сшить жидовское платье и жениться на мнѣ, если я буду хорошо продавать товаръ господамъ въ городѣ. Я про себя думаю: какъ же? я лучше задавлюсь, чѣмъ за такого сквернаго жида пойду за-мужь. Онъ много, много меня спрашивалъ о тeбѣ, я ему все говорю и притворилась дурочкой ну пѣть жидовскія пѣсни, какія знала; жидъ такъ и смѣется. Вотъ мы въѣхали въ густое мѣсто. Я и ну его просить: дай поправить; онъ не давалъ. Я ну его цаловать, какъ мнѣ ни тошно было. Жидъ разсмѣялся и далъ, а все-таки одной рукой держитъ меня.

«Вотъ мы ѣдемъ, я ему пою, пою, да какъ вдругъ закричу: ай; уронила вожжу! Жидъ и скокъ съ телѣги. А я какъ ударю по лошади, да сама съ телѣги скокъ — и тягу въ лѣсъ. Жидъ бѣжитъ за лошадью: думаетъ, вѣрно, что я хочу въ телѣгѣ уѣхать отъ него, а я давно ужь сижу на деревѣ… мнѣ и плакать и смѣяться хочется; а ноги и руки такъ и дрожатъ. Телѣга на что-то упала, наѣхала, и жидъ слышу, началъ отпрягать лошадь, а самъ все бранится по-своему. Я себѣ думаю: куда же мнѣ итти? къ теткѣ? она меня завтра же опять продастъ… я и вспомнила о тебѣ, тихонько спустилась съ дерева и побѣжала. Въ лѣсу темно, темно, я и сбилась съ дороги, зашла въ болото, ноги едва тащу, какъ слышу кто-то скачетъ прямо на меня. Господи! я такъ испугалась, что вскрикнула и пустилась бѣжать. Жидъ, вѣрно, услышалъ мои крикъ и поскакалъ за мной. Болото становилось все топче, и жидъ съ лошадью вязъ: ужь какъ онъ бранилъ ее!.. я успѣла выбраться на дорогу и побѣжала, что было духу. Вѣрно, жидъ долго барахтался въ болотѣ, что только догналъ меня у самого твоего дома. Заслышавъ топотъ его лошади, я бросилась на землю и какъ мертвая лежу. Жидъ скоро проскакалъ мимо меня. Я вскочила да въ садъ, увидѣла огонь и тебя — вотъ какъ обрадовалась! стучусь, а сзади слышу шорохъ въ кустахъ: вѣрно, жидъ, увидѣлъ огонь и тоже пошелъ на него».

«Разсказъ дикарки произвелъ на меня такое сильное впечатлѣніе, что я далъ себѣ слово замѣнить ей отца и мать, такъ печально погибшихъ въ нашихъ снѣгахъ. Сдавъ ее своей нянькѣ и приказавъ за ней смотрѣть какъ за моей дочерью, я былъ покоенъ, потому-что мои приказанія были для нея закономъ.

«Черезъ нѣсколько дней, явился ко мнѣ дѣдушка и, упавъ въ ноги, молилъ меня отдать его внучку. Откинувъ всякія церемоніи съ жаднымъ старикомъ, я велѣлъ его выгнать, давъ ему знать, что всѣ ихъ гнусныя продѣлки мнѣ извѣстны, и погрозилъ даже жаловаться на него. Старикъ явился на другой день и уже не требовалъ своей мнимой внучки, а молилъ не губить его на старости лѣтъ. Я далъ ему слово не трогать его, съ тѣмъ, чтобъ онъ навсегда отказался отъ своей внучки.

«Когда я почувствовалъ, что честь и судьба бѣдной сироты на моей отвѣтственности, страсть моя исчезла, смѣнившись чувствомъ нѣжнаго отца или брата. Много мнѣ стоило труда и хлопотъ переломить ея дикія привычки. Единственное орудіе, какое я имѣлъ противъ ея настойчиваго характера, это лесть ея самолюбію, которое развилось въ ней очень быстро, но проявлялось въ мелочныхъ и дѣтскихъ капризахъ. Можетъ быть, мое ошибочное воспитаніе было причиною всему, но я часто выходилъ изъ себя отъ ея надмѣнныхъ выходокъ. Однако, надо сознаться въ томъ, что никто, кажется, не могъ бы съ ней совладать. Изъ смѣлаго, шаловливаго ребенка она вдругъ превращалась въ взрослую дѣвочку, была застѣнчива, плакала и обижалась малѣйшимъ замѣчаніемъ съ моей стороны. Такъ-что я иногда запирался у себя въ кабинетѣ и доходилъ до отчаянія, придумывая, какъ мнѣ вести себя въ отношеніи къ ней. Наконецъ измучившись съ ней, я повезъ ее въ Одессу, съ твердымъ намѣреніемъ отдать ее въ пансіонъ. Трудно мнѣ было разстаться съ ней, но я чувствовалъ, что не слажу съ ея характеромъ. Пристроивъ ее, я было хотѣлъ уѣхать, но остался еще на недѣлю, пока она привыкнетъ. Два дня она даже была довольна новымъ образомъ жизни, но потомъ стала плакать, жалуясь, что ей скучно быть куклой, сидѣть, ходить, когда не хочется, и перессорилась со всѣми классными дамами. Когда я пріѣхалъ мирить ихъ, она объявила мнѣ, что лучше бросится изъ окна, чѣмъ станетъ жить въ пансіонѣ. Такой рѣшительный характеръ испугалъ содержательницу пансіона, и она сама стала меня упрашивать, чтобъ я взялъ эту проказницу. Итакъ, я взялъ ее назадъ, чему, сознаюсь, былъ радъ въ душѣ, потому-что скучалъ безъ нея, хоть и скрывалъ это, притворяясь огорченнымъ. Она надавала мнѣ обѣщаній слушаться меня, учиться прилежно, и я возвратился въ деревню, нанявъ для практики въ языкѣ старую француженку, болтливую и пустую, какъ большая часть изъ нихъ.

«Меня пугали успѣхи Бѣлки во французскомъ языкѣ, потому-что незнаніе его было ей единственнымъ спасеніемъ отъ наставленій болтливой француженки, какъ держать себя, и проч. А у ней былъ такой характеръ — все новое занимало ее, и она быстръ воспринимала, что ей нравилось. Еще одно меня страшило: старая болтунья вбила себѣ въ голову, что я воспитываю Бѣлку для того, чтобъ впослѣдствіи сдѣлать ее своей женой, тогда-какъ я былъ далекъ отъ этой мысли. Мои опасенія оправдались. Старуха передала Бѣлкѣ свои предположенія… Съ этой поры Бѣлка стала держать себя какъ-то странно со мной, и если иногда увлекалась своею врожденною дѣтскою рѣзвостью и веселостью, обнимала меня и цаловала какъ отца, то я замѣчалъ, что на другой день она краснѣла въ моемъ присутствіи и не глядѣла на меня прямо. Я догадался, въ чемъ дѣло, и рѣшился объяснить ей, что я столько же думаю жениться на ней, какъ думалъ бы ея отецъ, если бы онъ былъ живъ; къ томужь, (я сказалъ ей) ты такъ еще мало образована, что никто не согласился бы имѣть тебя своей женой.

«Когда я говорилъ ей это, меня поразили блѣдность ея и волненіе, которое она едва могла скрытъ; слезы ручьями потекли по ея щекамъ, и она, рыдая, убѣжала въ срою комнату.

«Самолюбіе часто ослѣпляетъ человѣка: эту блѣдность, эти слезы и рыданія я приписалъ оскорбленію чувства, которое она питала ко мнѣ.

«Перемѣна обращенія со мной, постоянно задумчивое лицо, усиленное прилежаніе съ каждымъ днемъ укрѣпляли во мнѣ это предположеніе. Я сталъ замѣчать за собой и съ ужасомъ увидѣлъ, что чувства мои къ ней стали принимать совершенно другой характеръ. Но я такъ былъ слабъ, что не сдѣлалъ никакого усилія, чтобъ удалиться, или подавить ихъ въ началѣ. Я, напротивъ, цѣлые дни занимался съ ней, а во время отдыха мы ходили гулять, и она уже не лазила по деревьямъ, не бѣгала за бабочками, а шла какъ женщина, разговаривая очень серьезно. Я былъ вполнѣ счастливъ, слушая ея здравыя сужденія, не зараженныя никакими предразсудками общества. Одинъ разъ, увлеченные разговоромъ, мы зашли далеко отъ дому; она очень устала, я предложилъ ей руку. Не знаю почему, она съ удивленіемъ посмотрѣла на меня и не вдругъ рѣшилась взять ее. Съ нѣкотораго времени я всегда чувствовалъ легкую дрожь, прикасаясь къ ея рукѣ. Тутъ я совершенно растерялся, разговоръ былъ забытъ, я пробовалъ возобновить его, но онъ не вязался, и наконецъ мы шли молча. Вдругъ она вырвала свою руку и побѣжала впередъ. Я кинулся за ней и догналъ ее, спрашивая, зачѣмъ она убѣжала отъ меня. Вся вспыхнувъ, она закрыла лицо руками и стояла какъ вкопаная. Я тихонько отвелъ ея руки отъ лица и, самъ не знаю какъ, поцаловалъ ее съ большимъ жаромъ, по это не былъ поцалуи братскій….

«Не давъ мнѣ еще опомниться, она повелительнымъ голосомъ спросила:

«— Ага! такъ ты женишься на мнѣ? и залилась торжествующимъ смѣхомъ.

«Я такъ оторопѣлъ въ первую минуту, что едва устоялъ на ногахъ; но ея смѣхъ образумилъ меня, и, принявъ строгій видъ, я очень серьёзно отвѣчалъ:

«— И не думалъ! съ чего ты это взяла?

«Бѣлка задрожала отъ гнѣва; губы у ней помертвѣли; грозно окинувъ меня съ ногъ до головы своими блестящими глазами, она какъ стрѣла пустилась бѣжать.

«Ея взглядъ ошеломилъ меня; я было побѣжалъ за нею, но силы меня оставили; я упалъ на траву и пролежалъ съ часъ въ какомъ-то отупеніи.

«Возвратясь домой, я не нашелъ ея. Въ страшной тревогѣ я провелъ нѣсколько часовъ, ожидая ея возвращенія и желая объясниться съ нею. Появившись наконецъ домой, она заперлась у себя наверху. На другой день, когда она сошла внизъ, я не узналъ ея. Насмѣшливая и презрительная улыбка не сходила съ ея губъ. Она была какъ-то величава въ каждомъ своемъ движеніи, не отходила отъ старой болтуньи и видимо избѣгала даже говорить со мной. Я былъ возмущенъ презрительною улыбкою, какой она меня награждала. А черезъ нѣсколько дней мнѣ донесли, что она дѣлаетъ приготовленія къ побѣгу. Для меня это былъ такой сильный ударь, что я не зналъ что дѣлать, какъ взяться, чтобъ остановить ея безразсудное намѣреніе. Но, пораздумавъ, я убѣдился, что препятствовать ея побѣгу значитъ заставить ее, сдѣлать что-нибудь страшное. И зналъ, что денегъ у ней не можетъ быть много, знакомыхъ никого, и она должна скоро почувствовать свое безразсудство. Вѣрно, любовь къ ней мнѣ придала благоразумія, и я подавилъ въ себѣ весь страхъ. Я тихонько самъ сталъ помогать ея побѣгу, выбралъ ей надежнаго человѣка, велѣлъ взять покойный экипажъ, и рѣшился ждать, что будетъ. Ни съ чѣмъ нельзя сравнить торжества ея, когда все было улажено къ побѣгу. Она приписывала все своей ловкости и, кажется, заранѣе наслаждалась моимъ ужасомъ и отчаяніемъ, когда я узнаю о ея побѣгѣ.

«Наканунѣ своего побѣга, вечеромъ, она измѣнилась, отбросила несвойственную ей презрительную улыбку. Я почувствовалъ, что и мое благоразуміе меня оставляетъ; я поспѣшилъ уйти, сказавъ, что мнѣ нужно заняться. Она пришла въ такое волненіе, что не могла скрыть его и, кинувшись мнѣ на шею, крѣпко поцаловала меня и выбѣжала изъ комнаты. Утромъ рано комната ея была пуста, и я нашелъ на ея столѣ письмо ко мнѣ. Вотъ его содержаніе.

 

«Благодарю васъ за всѣ ваши попеченія о моемъ воспитаніи, какая бы ни была его тайная цѣль. Побѣгъ мой, я думаю, вамъ понятенъ. Въ мои лѣта, въ моемъ совершенномъ одиночествѣ, неблагоразумно было бы оставаться долѣе въ вашемъ домѣ, гдѣ единственное положеніе, какое, можетъ быть, вы мнѣ готовили, было слишкомъ для меня унизительно, а другое слишкомъ высоко. Итакъ, я рѣшилась искать себѣ мѣста гувернантки и ѣду для этого въ Москву. Прощайте, позвольте мнѣ еще разъ отъ полноты души благодарить васъ за все, что вы для меня сдѣлали. Мы, вѣрно, больше не увидимся», и проч. и проч.

 

«Тутъ только я понялъ весь ея гнѣвъ на меня. Вѣрно, старая болтунья навела ее на мысль, что я хочу ее держать у себя на правахъ любовницы. Я съ ужасомъ видѣлъ, что трудно мнѣ будетъ оправдаться передъ ней. Разъ оскорбивъ, хотя неумышленно, такую женщину, нелегко выкупить ея снисхожденіе…. Она солгала, что поѣхала въ Москву, вѣрно, чтобъ я не могъ ее отъискать. У меня было уже готово все къ отъѣзду, и я поѣхалъ вслѣдъ за нею. Она остановилась въ Одессѣ. Я взялъ комнату въ гостинницѣ, возлѣ нея, перемѣнивъ свою фамилію.

«Первые дни своей свободы она была совершенно счастлива. Выходила разъ по пяти изъ дому, а если возвращалась, то пѣла, прыгала. Я зналъ, что денегъ не на долго хватитъ ей, если она будетъ продолжать брать себѣ ложи и покупать наряды, какъ она это дѣлала. И точно, черезъ недѣлю она замолкла, не выходила цѣлый день, а на другое утро къ ней явился жидъ и я слышалъ звукъ отсчитанныхъ денегъ и видѣлъ, какъ жидъ, уходя, унесъ узелъ подъ мышкой. Опять пѣніе и прыганье начались въ ея комнатѣ. Жидъ почти всякій день являлся къ ней, и я часто слышалъ жаркіе разговоры, а потомъ отсчитываніе денегъ.

«Сидя одинъ по цѣлымъ днямъ въ комнатѣ и прислушиваясь къ движенію въ ней, я опредѣлилъ ясно самъ себѣ чувства, какія я питалъ къ этой странной женщинѣ. Да, я выстрадалъ довольно. Во мнѣ пробудилась ревность. Къ стыду своему, я ревновалъ ее даже къ грязному и жадному жиду, у котораго она занимала деньги. Только ночью я былъ покоенъ, зная, что она дома и одна. Я уже и не думалъ о взаимности: я готовъ былъ занять хоть роль жида, чтобъ утѣшаться мыслью, что дѣлаю ея жизнь покойною и веселою.

«Жидъ пересталъ давать ей деньги, обобравъ у нея все бѣлье, платье, всѣ вещи, такъ-что она почти не могла выйти со двора. Онъ сталъ требовать уплаты, грозилъ тюрьмой и наконецъ сдѣлалъ ей такое предложеніе, что она рыдала цѣлую ночь. Слушая ея рыданія, я было хотѣлъ кинуться къ ней, успокоить ее, что не допущу ее до позора. Но страхъ испортить дѣло остановилъ меня. Рано утромъ пришелъ жидъ. Я не вытерпѣлъ, кинулся за нимъ къ ней въ комнату, за шиворотъ вытолкнулъ ошеломленнаго мерзавца въ коридоръ и заперъ дверь. Сдѣлавъ все это необыкновенно быстро, я остановился, не смѣя поднять на нее глазъ, какъ провинившійся школьникъ. Она молчала, я посмотрѣлъ на нее и вскрикнулъ. Бѣлая какъ полотно, она едва стояла на ногахъ, держась за столъ, и съ ужасомъ смотрѣла на меня.

«Вынувъ деньги и положивъ ихъ передъ ней на столъ, я поклонился и хотѣлъ итти. Тогда она, какъ бы получивъ вдругъ возможность двигаться, съ крикомъ кинулась ко мнѣ на грудь и горько зарыдала.

«Долго, долго мы оба плакали. Я все высказалъ, чѣмъ была переполнена моя душа. Она слушала меня съ большимъ вниманіемъ. Когда я замолчалъ, она твердо, но съ грустью сказала:

«— Теперь я еще сильнѣе убѣдилась, что бракъ между нами невозможенъ. Я слишкомъ вамъ обязана, чтобъ обмануть такого благороднаго человѣка. Я не питаю къ вамъ того чувства, какого вы достойны.

«Я сталъ просить и молить ее, чтобъ она по прежнему позволила мнѣ заботиться о ея спокойствіи и счастіи.

«— Мнѣ и такъ тяжело, что я не могу отплатить вамъ за прежніявати благодѣянія. Я рѣшилась жить своими трудами, и ничто меня не заставитъ перемѣнить моего рѣшенія, отвѣчала она.

«Я уже былъ счастливъ тѣмъ, что она хоть поручила мнѣ искать себѣ мѣста и была со мной очень ласкова и внимательна. Сначала я видѣлъ ее разъ въ день по нѣскольку минутъ, потомъ все чаще и чаще; мы даже гуляли вмѣстѣ, ѣздили въ театръ; а потомъ и цѣлый дни просиживали вдвоемъ.

«Всѣ ея расходы оплачивалъ я; но она была увѣрена, что нисколько не обязана мнѣ. Мягкость и веселость ея характера при довольствѣ снова проявились, и я былъ бы счастливъ, если-бы не подавляемая страсть. Мы прожили такъ съ мѣсяцъ, и она уже не вспоминала о своемъ намѣреніи итти на мѣсто.

«Въ одинъ день мнѣ было особенно тяжело: мое положеніе казалось мнѣ невыносимымъ, и я близокъ былъ къ самоубійству. Замѣтивъ мою тоску, она старалась меня развлечь, и попросила, чтобъ я прочелъ ей что-нибудь. Я взялъ первую попавшуюся книгу,— то былъ Пушкинъ,— развернулъ на-удачу и прочелъ эту строфу, такъ сходную съ моимъ положеніемъ:

 

Когдабъ вы знали, какъ ужасно

Томиться жаждою любви,

Пылать — и разумомъ всечасно

Смирять волненіе въ крови;

Желать обнять у васъ колѣни

И, зарыдавъ, у вашихъ ногъ

Излить мольбы, признанья, пѣни

И все, что выразить бы могъ,

А между тѣмъ притворнымъ хладомъ

Вооруживъ и рѣчь и взоръ,

Вести спокойный разговоръ,

Глядѣть на васъ веселымъ взглядомъ!…

 

«На послѣднемъ стихѣ я закрылъ лицо книгой и чуть не зарыдалъ. Она быстро вскочила съ своего мѣста и въ волненіи стала ходить по комнатѣ. Успокоившись, я снова сталъ читать; но она все продолжала задумчиво ходить. Наконецъ, будто уставъ, она бросилась на свое прежнее мѣсто, выхватила у меня книгу и кинула ее на полъ. И робко взглянулъ на нее — и встрѣтилъ такой взглядъ, нго кровь хлынула мнѣ въ голову; я весь задрожалъ отъ восторга, упалъ передъ ней на колѣни и зарыдалъ какъ ребенокъ. Она тихо взяла мою голову въ обѣ руки, подняла и, поцаловавъ меня въ лобъ, сказала:

«— Когда же наша сватьба?…

 

ГЛАВА III.

Тронутый разсказомъ Зеновскаго, Камышовъ вскипѣлъ благороднымъ негодованіемъ противъ его жены. Онъ готовъ былъ даже мстить ей за своего друга. Вспомнивъ, какъ она съ нимъ кокетничала, онъ далъ себѣ слово отвѣчать ей равнодушіемъ, еслибъ даже она полюбила его. Однако, строгій Камышовъ всю ночь только и видѣлъ, что зеленые глаза жены своего товарища. Онъ былъ пробужденъ запиской, которую она прислала къ нему. Она напоминала ему условіе ѣхать въ магазинъ выбирать шляпу, и подписалась «Бѣлка». Долго Камышовъ любовался красивымъ почеркомъ письма и не безъ волненія поѣхалъ къ своему пріятелю. Бѣлка встрѣтила Камышова необыкновенно привѣтливо.

— А вашъ мужъ? спросилъ сконфуженный Камышовъ.

— Не знаю, отвѣчала она.

— Вы ему позволяете такъ рано уѣзжать изъ дому. Здѣсь не деревня.

— Но вы, кажется, желаете сдѣлать меня ревнивой деревенской женой. Это невозможно. Я ему дала полную свободу.

— Не совѣтую: здѣсь очень много соблазна и столько хорошенькихъ женщинъ, возразилъ Камышовъ, вспомнивъ свое намѣреніе мстить гордой дикаркѣ.

— Я ничего и никого не боюсь, надменно отвѣчала она.

— Это дѣлаетъ честь вашему мужу, что онъ успѣлъ пріобрѣсть такую слѣпую довѣренность къ своей супружеской вѣрности. Но все это хорошо въ деревнѣ.

Бѣлка вдругъ быстро окинула взглядомъ Камышова съ ноги до головы и язвительно улыбнулась, какъ-будто понявъ, въ чемъ дѣло.

— Извините меня, я оставлю васъ на полчаса, сказала она, кокетливо кланяясь ему: — мнѣ нужно перемѣнить платье.

Въ ту минуту вбѣжалъ впопыхахъ Зеновскій, съ картонкою въ рукахъ. Бѣлка невольно вскрикнула:

— Это что значитъ?…

— Я шляпку тебѣ купилъ, отвѣчалъ мужъ, и, осторожно вынувъ шляпку, поднесъ ее къ женѣ.

Глаза заблистали у Бѣлки; она на одну минуту вспыхнула и, закусивъ губы, долго осматривала шляпку со всѣхъ сторонъ. И вдругъ, взявъ ее, она подошла къ Камышову и спросила его:

— Нравится ли вамъ?

— Да, но нужно видѣть на васъ, отвѣчалъ онъ.

Бѣлка примѣряла шляпку; держа за ленты, повернула голову къ Камышову и, смотря ему прямо въ глаза, тихо прошептала:

— Теперь?

Камышовъ улыбнулся и кивнулъ одобрительно головой.

Бѣлка, поблагодаривъ своего мужа за шляпку, требовала, чтобъ Камышовъ велъ ее гулять, и ушла одѣваться. Черезъ полчаса она вышла уже готовая. Туалетъ ея былъ простъ, но съ большимъ вкусомъ. Мужъ заботливо оглядывалъ свою жену, и она, натягивая перчатки, подошла къ Камышову и сказала вкрадчивымъ голосомъ:

— Поклянитесь мнѣ всѣмъ, что для васъ дорого — дружбой, любовью о, вы, вѣрно, любите!… такъ клянитесь любовью этой женщины….

— Саша! перебилъ мужъ.

— Pierre, не мѣшай! строго сказала Бѣлка и обратилась къ Камышову, который отвѣчалъ:

— Я могу всѣмъ клясться, только не любовью.

— Почему? быстро спросила Бѣлка.

— Потому, что я никого не люблю.

— Это невозможно.

— Честное слово!

— Ну, хорошо, я вѣрю вамъ и требую, чтобъ вы дали такое же честное слово сказать мнѣ правду о чемъ я васъ спрошу.

— Извольте.

Бѣлка поставила посреди комнаты стулъ и, вскочивъ на него, сказала:

— Хорошо ли я одѣта? и непохожа ли на провинціялку?

И, не дождавшись отвѣта, она съ легкостью соскочила со стула и стала смѣяться.

Они хотѣли уже итти, какъ Бѣлка нашла, что шляпка у ней спадаетъ съ головы, разсердилась и, распустивъ огромную свою косу, потребовала ножницы.

— Саша! умоляющимъ голосомъ сказалъ мужъ: — ради Бога, не дѣлай глупостей.

Но она слышать не хотѣла и настаивала, чтобъ обрѣзать косу. Камышовъ, любуясь распущенной косой, невольно сказалъ:

— Нестыдно ли вамъ портить такіе прекрасные волосы?

— Вамъ жаль ихъ? спросила лукаво Бѣлка.

— Да! отвѣчалъ Камышовъ.

— Ну, хорошо, я ихъ оставлю,— только для васъ, тихо прибавила она.

Камышовъ покраснѣлъ, а Бѣлка долго смѣялась.

Когда они доѣхали до Невскаго проспекта и вышли изъ коляски, мужъ предложилъ ей руку, но она сказала:

— Нѣтъ, Pierre, мы съ тобой и такъ много гуляли въ деревнѣ. Вы должны учить меня, какъ жить въ столицѣ, прибавила она, взявъ подъ руку Камышова: — я буду васъ слушаться.

И она слегка прижалась къ его рукѣ.

— Я строгъ: я не буду васъ баловать, какъ вашъ мужъ, съ легкимъ пожатіемъ руки отвѣчалъ Камышовъ, забывъ совершенно свой планъ мщенія.

Много вырвалось похвалъ у гуляющихъ дамѣ Камышова, который съ гордостью кланялся своимъ пріятелямъ. Все это не укрылось отъ зоркой Бѣлки, и она спросила Камышова:

— Скажите, пожалуйста, за кого меня принимаютъ всѣ ваши знакомые?

— За хорошенькую женщину!

Бѣлка засмѣялась и сказала:

— Вотъ хорошій отвѣтъ!… Я хотѣла знать, не принимаютъ ли они меня за вашу жену?

— О, нѣтъ!!

— Это почему? обидчиво подхватила Бѣлка.

— Потому-что мои пріятели знаютъ, что я не могу жениться на самой первѣйшей красавицѣ въ Петербургѣ, отвѣчалъ Камышовъ.

— А, вы, вѣрно, любите замужнюю женщину! перебила Бѣлка.

— Ошиблись! я потому не могу жениться, что слишкомъ мало довѣряюсь кокетству женщинъ, я мало уважаю ихъ. Да, мнѣ трудно даже на минуту увлечься. Мнѣ все кажется, что онѣ уже торжествуютъ, что одной жертвой больше. Главное ихъ наслажденіе мучить и уничтожать тѣхъ, кто ихъ любитъ.

Бѣлка невольно потянула руку и тѣмъ дала почувствовать Камышову, что она поняла его колкость.

— Такъ вы увѣрены, что не можете не только любить, но даже влюбиться?

— Да.

— И очень увѣрены?

— Къ несчастію, слишкомъ.

Камышовъ лгалъ, еще никогда онъ не встрѣчалъ женщины, которая сдѣлала бы на него такое впечатлѣніе.

Бѣлка какъ-будто почувствовала это и съ легкой краской въ лицѣ, прищуривъ глаза, тихо спросила:

— Въ меня вы могли бы влюбиться?

— Нѣтъ! пугливо отвѣчалъ Камышовъ.

— А въ Бѣлку, дикую Бѣлку на березѣ?

И она приняла страстное выраженіе лица и жалась къ его рукѣ.

Камышовъ задыхался отъ волненія и сердито отвѣчалъ:

— Нѣтъ, ни въ кого!

Бѣлка бросила на Камышова злобный и насмѣшливый взглядъ и съ той минуты о любви не говорила ни слова. Зато Камышовъ былъ предметомъ ея постояннаго и тонкаго кокетства. Она какъ-будто изъ капризу желала его влюбить въ себя. Камышовъ защищался мужественно и упорно; но наконецъ самолюбіе взяло верхъ, и онъ поддался ловкому кокетству. Бѣлка такъ опутала его, что онъ влюбился какъ безумный. По слабости характера, онъ то радовался, то пугался своей любви, которая съ каждымъ днемъ росла и принимала очень серьёзный характеръ. Онъ забылъ о своемъ несчастномъ товарищѣ, даже о себѣ самомъ (что случилось съ нимъ въ первый разъ жизни), и только жилъ чувствомъ, котораго онъ и не понималъ прежде. Бѣлка же какъ-будто утомилась своимъ кокетствомъ и, казалось, отвѣчала ему взаимностью. Она иногда даже была грустна. Будущее ли ее пугало? или говорило въ ней состраданіе къ мужу, на котораго она смотрѣла, какъ на своего наставника или отца? Во всей этой исторіи мужъ Бѣлки велъ себя съ необыкновеннымъ благородствомъ. Замѣтивъ расположеніе своей жены къ Камышову, онъ не только словомъ, но даже ни однимъ движеніемъ не обнаружилъ страданій, какія испытывалъ при одной мысли, что долженъ будетъ разстаться съ ней. Страсть его не уменьшилась, а напротивъ, темный страхъ потерять Бѣлку разжигалъ ее. Но онъ тщательно скрывалъ свои чувства даже отъ жены, потомучто видѣлъ невозможность взаимности, и, какъ благоразумный человѣкъ, былъ готовъ къ страшной катастрофѣ; однако, страсть побѣдила наконецъ разсудокъ, и онъ отъ душевныхъ тревогъ слегъ въ постель; съ каждымъ днемъ болѣзнь его усиливалась и вела къ печальному концу. Даже Камышовъ не подозрѣвалъ причины настоящей болѣзни своего друга. Послѣднее время онъ былъ, казалось, даже равнодушенъ къ своей женѣ, за тайну объявилъ своему другу, что ему очень нравится одна женщина, и подъ этимъ предлогомъ часто не бывалъ дома. Докторъ, лечившій его, былъ очень умный и опытный человѣкъ. Онъ бывалъ часто у нихъ въ домѣ и видѣлъ все, и когда больной становился опасенъ, онъ пріѣхалъ къ Камышову и объяснилъ ему настоящую причину болѣзни его товарища. Камышовъ пришелъ въ отчаяніе; онъ не повѣрилъ доктору и думалъ, что другъ его страдаетъ отъ мысли, что его супружеская честь замарана. Онъ рѣшился успокоить его, увѣривъ, что жена его не измѣнила ему, и объясниться съ нимъ какъ съ братомъ о своей любви.

Больной тоже видимо желалъ говорить съ нимъ и былъ радъ приходу Камышова; не они долго молчали, въ то время, какъ у обоихъ на губахъ дрожали слова признанья. Больной пришелъ въ такое волненіе, что Камышовъ рѣшился отложить до другого раза свое объясненіе, и всталъ, чтобъ итти.

— Куда? пугливо спросилъ больной.

— Домой, отвѣчалъ Камышовъ.

— Жену — видѣлъ? она — она дома? едва внятно пробормоталъ больной.

— Не знаю! отвѣчалъ Камышовъ, весь покраснѣвъ.

Онъ лгалъ: передъ своимъ приходомъ къ больному, онъ съ часъ сидѣлъ у ней въ комнатѣ.

Тягостное молчаніе длилось нѣсколько минутъ. Больной, съ большимъ усиліемъ, сѣлъ и дрожащимъ голосомъ началъ:

— Послушай…. я давно….

Онъ остановился.

Камышовъ сѣлъ на прежнее мѣсто и съ участіемъ спросилъ его:

— Ты хочешь что-то мнѣ сказать?

Больной, весь задрожавъ, схватилъ руку Камышова и, припавъ къ ней и обливая ее горькими слезами, задыхаясь, прошепталъ:

— Люби ее, хоть ты сдѣлай ее счастливой….

Колѣни у Камышова подогнулись; онъ опустился передъ кроватью своего друга и принялъ его къ себѣ на грудь. Долго оставались они въ такомъ положеніи.

Больной рыдалъ, надрывая грудь Камышова, который въ отчаяніи сказалъ:

— Все, все, что ты хочешь, я все сдѣлаю для тебя! я уѣду отсюда….

Больной съ ужасомъ схватилъ за плечи Камышова и грустнымъ голосомъ сказалъ:

— Сохрани тебя Богъ! я не хочу быть палачомъ. Я женился на ней, когда она никого не знала! нѣтъ! не уѣзжай! я застрѣлюсь, живите только счастливо!

И онъ въ изнеможеніи упалъ на подушки.

Что происходило въ душѣ Камышова, трудно передать; любовь и состраданіе къ умирающему другу боролись въ немъ.

Больной опять началъ:

— Я радъ, я покоенъ, что выборъ ея палъ на тебя: ты благороденъ, ты поймешь, она добра, но…. Боже, я не знаю, что я говорю…. Нѣтъ, уѣзжай, уѣзжай отсюда! она, можетъ быть, забудетъ тебя!

И онъ застоналъ и сталъ метаться на постели.

— Завтра же меня не будетъ здѣсь, твердо произнесъ Камышовъ, весь поблѣднѣвъ и сжавъ руку своего товарища, на страдальческомъ лицѣ котораго блеснула радостная улыбка; онъ быстро привсталъ и недовѣрчиво глядѣлъ на Камышова.

— Да, я ѣду завтра же, повторилъ также рѣшительно Камышовъ.

Слезы ручьями потекли по блѣднымъ и впалымъ щекамъ больного; онъ хотѣлъ говорить, но не могъ, и, раскрывъ свои объятія, упалъ почти безъ чувствъ на руки къ Камышову.

Долго они жали въ объятіяхъ другъ друга. Прійдя въ себя, больной вынулъ изъ-подъ подушки бумагу и, подавая ее Камышову, сказалъ:

— Вотъ, сохрани мою духовную; если я умру, замѣни ей меня.

И, вдругъ, нахмуривъ брови, онъ съ грустью сказалъ:

— Какъ приготовить ее къ твоему отъѣзду? Ну, если…. она….

И въ его чертахъ изобразился страхъ.

— Успокойся: я все улажу; женщины самолюбивы! подхватилъ Камышовъ.

— Оскорбленіе! грозно сказалъ больной.

— О, нѣтъ! не бойся, положись на меня: я все устрою.

Камышовъ, говоря это, самъ не зналъ, что онъ дѣлаетъ и что обѣщаетъ; онъ не былъ увѣренъ самъ, можетъ ли принести такую жертву своему другу.

Камышовъ обдумывалъ всю ночь, какъ объясниться съ Бѣлкой на-счетъ своего отъѣзда. Когда же на другой день онъ у видѣлъ ее, то ясно почувствовалъ, что не въ его силахъ исполнить слово, данное ея мужу. Да и она как-то была блѣдна, брови ея хмурились. Камышовъ былъ такъ потрясенъ, что не замѣтилъ язвительной улыбки, блеснувшей раза два на ея губахъ, и презрительныхъ взглядовъ, которые она кидала на него. Бѣлка первая начала разговоръ о томъ, что надо положить всему конецъ, что она глубоко уважаетъ мужа и не рѣшится его обманывать, и требовала, чтобъ Камышовъ ѣхалъ съ ней за-границу. Она такъ нѣжно, въ такихъ радужныхъ краскахъ описала ихъ жизнь за-границей, что Камышовъ скрылъ весь разговоръ свой съ ея мужемъ, и полный восторга и надежды, возвратился домой. Но какъ онъ былъ пораженъ, заставъ у себя на столѣ письмо отъ нея. Оно было слѣдующаго содержанія:

«Очень жаль, что болѣзнь моего мужа помѣшала мнѣ продолжать мою шутку. Бѣдный, разочарованный молодой человѣкъ! вы неспособны были любить; нужно было польстить вашему самолюбію, уничтожиться передъ вами. Но знаете ли, что неравенство въ любви непрочно? Простите, что ваше самолюбіе уязвлено дикаркой. Въ утѣшеніе ваше, я сдѣлаю вамъ маленькую исповѣдь. Ваше лицо глубоко врѣзалось въ моей памяти, а частыя воспоминанія моего мужа, о васъ, о вашей съ нимъ дружбѣ поддерживали мое любопытство видѣть васъ. Это было ребячество; но, едва владѣя карандашомъ, я нарисовала на-память вашу фигуру въ охотничьемъ платьѣ, и такъ сходно, что мужъ мой узналъ васъ. Вышла я за-мужъ изъ благодарности за вашего друга; любить его какъ мужа не въ моей власти, и онъ самъ это хорошо знаетъ; но пока онъ живъ, я буду ему вѣрна. Прощайте; мы скоро ѣдемъ за-границу»….

Это письмо такъ сразило Камышова, что нѣсколько минутъ онъ близокъ былъ къ помѣшательству. Отчаяніе его усилилось, когда послѣ всевозможныхъ попытокъ увидѣть Бѣлку и поговорить съ ней, онъ не достигъ своей цѣли.

По выздоровленіи мужа, Бѣлка уѣхала съ нимъ за-границу, и Зеновскій, для котораго развязка этой исторіи оставалась тайною, черезъ нѣсколько времени писалъ къ своему другу, что жена его очень худѣетъ, груститъ и вообще такъ измѣнилась характеромъ, что узнать ее трудно.

Поступокъ Бѣлки съ Камышовымъ былъ слѣдствіемъ случайности. Во время жаркаго своего объясненія, Камышовъ и Зеновскій не замѣтили, какъ вошла въ комнату Бѣлка и прослушала весь ихъ разговоръ. Она была поражена любовью и самоотверженіемъ своего мужа. Любовь же ея къ Камышову, начавшаяся прихотью и вообще желаніемъ, свойственнымъ опредѣлившимся женщинамъ — узнать силу своей красоты, была возмущена слабостью Камышова: ея самолюбивый и гордый характеръ не могъ простить Камышову, что онъ такъ легко отказался отъ любви къ ней и далъ ея мужу слово оставить ее.

Слѣдствіемъ этого было письмо, такъ поразившее Камышова. Не будь этого, неизвѣстно, чѣмъ бы все это кончилось.

 

ГЛАВА IV.

По возвращеніи изъ-за-границы, Бѣлка перемѣнилась. Въ ней уже не было прежней дѣтской живости и веселости. Напротивъ, что-то грустное и тоскливое постоянно выражалось въ ея лицѣ, въ ея движеніяхъ. Ее томила тоска — губительная принадлежность всѣхъ женщинъ средняго круга, сколько-нибудь развитыхъ и опредѣлившихся. Праздная и безполезная жизнь ужасала ее, тѣмъ болѣе, что она привыкла съ дѣтства къ труду и сознанію о пользѣ, какую она приноситъ другимъ. Наружно она усвоила всѣ общественныя условія, но въ душѣ тяготилась ими. Часто, сидя одна, она вспоминала свое житье въ пасѣкѣ, своихъ пчелъ, своего мнимаго сѣдого дѣдушку, даже злую тетку, на которую теперь взглянула бы не безъ удовольствія; воображеніе переносило ее въ дикій лѣсъ съ его огромными, тѣнистыми деревьями, съ изумрудной травой, съ едва замѣтными ручьями, съ его роскошными болотами, покрытыми пышными бѣлыми лиліями. Все прошлое казалось ей такъ прекрасно, что она одушевлялась ненавистью къ лишившему ее такой роскошной жизни, въ-замѣнъ которой онъ далъ ей вѣчную пустоту и однообразіе. Дѣятельная ея натура искала пищи въ разнаго рода занятіяхъ, но ихъ безполезность скоро охлаждала ее къ нимъ, и Бѣлка впала еще въ большую тоску.

Послѣ исторіи съ Камышовымъ, на которую она уже смотрѣла какъ на что-то ребяческое, Бѣлка считала невозможнымъ полюбить кого-нибудь. Выросшая въ лѣсу, въ одиночествѣ, она часто подвергалась опасностямъ, и всегда обязана была спасеніемъ собственному присутствію духа, зная, что нечего ждать чужой помощи; вслѣдствіе этого въ ней была развита слишкомъ большая самоувѣренность; она съ презрѣніемъ и гордостью шла на-встрѣчу опасностей новой жизни, не понявъ, что въ лѣсу ей нужна была болѣе физическая сила, чѣмъ моральная.

Несмотря на твердое рѣшеніе принести свои лучшіе годы въ жертву для спокойствія другого, Бѣлка безсознательно развивала въ себѣ жажду любви своей одинокой жизнью. Чтеніе романовъ разжигало въ ней страсти, которыя были принадлежностью ея впечатлительнаго и живого характера. Тотъ, для кого она всѣмъ жертвовала, ужаснулся бы такого напряженнаго состоянія; но онъ слишкомъ былъ занятъ тою же цѣлію. Всѣ перемѣны, происшедшія въ ней, онъ приписывалъ неугасшей еще любви къ Камышову, который въ пылу отчаянія уѣхалъ путешествовать вокругъ свѣта. Опасаясь докучать своей любовью, Зеновскій предоставилъ женѣ своей прежнюю свободу, жилъ съ ней какъ братъ съ сестрой. Бѣлка такъ еще была неопытна, что не обращала на это большого вниманія: она думала, что такія вещи дѣлаются легко и мало стоятъ. Итакъ, молодость обоихъ гибла въ невысказанныхъ и безполезныхъ жертвахъ другъ для друга.

Воротившись въ Россію, Бѣлка хотѣла ѣхать тотчасъ въ деревню: она скучала по своимъ роднымъ лѣсамъ. Но важныя дѣла мужа заставили ихъ пожить въ Петербургѣ. Они стояли въ одной гостинницѣ на главной улицѣ.

Разъ вечеромъ, зимой, сидя дома, они были встревожены шумомъ, бѣготней, криками и стукомъ въ коридорѣ. Они съ испугомъ кинулись изъ комнаты, думая, что домъ горитъ, и увидѣли весьма странную сцену: у сосѣднихъ дверей, окруженный толпою трактирной прислуги и содержателемъ гостинницы, молодой человѣкъ небольшого роста, плечистый, съ увлеченіемъ рубилъ плотную дверь, приговаривая: «я васъ проучу быть акуратными». Содержатель гостинницы, на ломаномъ русскомъ языкѣ, молилъ его подождать; авось, сыщутъ ключъ или слѣсаря. Молодой человѣкъ былъ глухъ къ его мольбамъ и, продолжалъ рубить дверь.

Когда прошелъ первый испугъ, Бѣлка захохотала, узнавъ въ молодомъ человѣкѣ своего шумнаго сосѣда, комната котораго была рядомъ съ ея спальной, и котораго она не разъ видала въ коридорѣ. Его шумныя пляски, пѣсни и школьныя выходки не разъ смѣшили ее, и она не безъ любопытства разглядывала его лицо.

Зеновскій же былъ взбѣшенъ такимъ взбалмошнымъ поступкомъ и, растолкавъ толпу, подошелъ къ молодому человѣку, чтобъ насказать ему грубостей; но вдругъ сердитое выраженіе исчезло съ лица его, и онъ радостно вскрикнулъ:

— Атавинъ! какими судьбами?

Молодой человѣкъ, къ которому относилось восклицаніе, также не менѣе радостно воскликнулъ:

— Зеновскій!

И они стали обниматься.

— Давно ты здѣсь, спросилъ Зеновскій, пожимая ему руку.

— Съ недѣлю какъ возвратился съ Кавказа, отвѣчалъ Атавинъ и заботливо прибавилъ: — сейчасъ, дай мнѣ отворить дверь; намъ удобнѣе будетъ говорить въ комнатѣ.

И онъ было хотѣлъ опять рубить дверь, но Зеновскій удержалъ его, сказавъ:

— Ты, какъ я вижу, все такой же школьникъ, какъ былъ.

— Извини, братъ, дѣло, видишь, нешуточное, отвѣчалъ Атавинъ.

— Пожалуйста, уймись, сказалъ Зеновскій ты мою жену испугаешь.

Бѣлка спряталась за дверь.

— А развѣ ты женатъ? и здѣсь живешь? съ удивленіемъ спросилъ Атавинъ.

— Мы даже сосѣди, какъ я вижу, и — вотъ судьба!— жили цѣлую недѣлю вмѣстѣ и не знали.

— Да, очень могло быть, что такъ бы я и уѣхалъ.

— Куда?

— Да опять на Кавказъ.

— Зачѣмъ?

— Зачѣмъ…. да такъ…. впрочемъ, я самъ еще не знаю, что сдѣлаю.

— Пойдемъ лучше ко мнѣ, да переговоримъ; мы такъ давно не видались, сказалъ Зеновскій, взявъ за руку Атавина.

— Я…, я не могу.

Атавинъ замялся.

— Ну, полно, неужели ты одичалъ на — —? шутливо спросилъ его Зеновскій.

— Нисколько, но, признаюсь, мнѣ совѣстно твоей жены. Я такія глупости….

— Да, ужь точно правда, она-таки посмѣивалась надъ тобой, а разъ ты ужь такъ было расходился, что я хотѣлъ итти унимать тебя, да она удержала.

— Мнѣ совѣстно, замѣтилъ Атавинъ.

— Пойдемъ; ну, хоть извинись самъ передъ ней.

И Зеновскій взялъ Атавина подъ руку и повелъ къ двери. Атавинъ пріостановился и, погрозивъ содержателю гостинницы, сказалъ:

— Благодарите, что здѣсь дама, а то неустоялабъ ваша дверь.

Когда они вошли въ залу, Бѣлка уже сидѣла на кушеткѣ за книгой, показывая, что не замѣчаетъ ихъ прихода.

— Саша! окликнулъ ее мужъ.

Она быстро подняла голову, какъ-будто съ испугу, но покраснѣла отъ своей невинной хитрости.

Мужъ продолжалъ, указывая на Атавина:

— Рекомендую, тебѣ моего хорошаго пріятеля и твоего сосѣ….

Атавинъ не далъ ему досказать и, поклонясь Бѣлкѣ, перебилъ его, сказавъ небрежно:

— Мнѣ, право, совѣстно, я не хотѣлъ даже быть вамъ представленнымъ, я такъ виноватъ….

— Въ чемъ вы виноваты? улыбаясь перебила Бѣлка.

— Я думаю, часто васъ безпокоилъ; но я не зналъ, что возлѣ меня дама.

Атавинъ лгалъ: онъ очень часто слышалъ женскій голосъ, но и не думалъ стѣснять себя.

— Вы напрасно извиняетесь: ваша сосѣдка, напротивъ, очень была довольна, что у нея такой веселый сосѣдъ.

И Бѣлка насмѣшливо указала ему на стулъ.

Атавинъ поклонился слегка и сѣлъ.

Разговоръ на минуту пріостановился. Бѣлка съ любопытствомъ разглядывала своего сосѣда, къ которому она уже сама, не зная какъ, была расположена, можетъ, по сходству ихъ живыхъ характеровъ. Атавину на-лицо было лѣтъ 27; росту онъ былъ небольшого; но широкіе его плечи придавали ему что-то мощное. Смугло-блѣдный цвѣтъ лица, правильный носъ, тонкія губы, съ которыхъ не сходила насмѣшливо-небрежная улыбка, черные волосы, высокій соразмѣрный лобъ произвели довольно пріятное впечатлѣніе на Бѣлку, которая ненавидѣла женообразныхъ мужчинъ.

Что было оригинальнѣе всего въ лицѣ Атавина, это огромные блестящіе глаза, опушенные черными, длинными рѣсницами. Въ нихъ что-то было жестокое и столько электричества, что когда они упали на Бѣлку, она вздрогнула. Съ ней Атавинъ говорилъ мало, но поминутно бросалъ на нее свои проникающіе на-сквозь взгляды.

Подали чай. Бѣлка не вмѣшивалась въ ихъ разговоръ, который весь состоялъ изъ воспоминаній о прошедшемъ и частью изъ непонятныхъ ей намековъ.

Разговоръ Атавина былъ остроумно-блестящъ; но когда дѣло коснулось женщинъ, въ его тонѣ проявилось какое-то презрѣніе, и онъ жолчно отозвался о нихъ. Бѣлкѣ все это очень не понравилось, а больше всего его довольно дерзкіе взгляды, и, чтобъ избавиться отъ нихъ, она перемѣнила мѣсто и сѣла такъ, что взгляды Атавина не безпокоили ея. Но онъ, казалось, замѣтилъ это и, не докончивъ начатой фразы, сказалъ, обратившись къ ней:

— Однако, мы, я думаю, утомляемъ васъ нашимъ разговоромъ.

И, не дождавшись ея отвѣта, продолжалъ начатую фразу.

Все это кололо самолюбіе Бѣлки, и она почувствовала непреодолимое желаніе привлечь къ себѣ его вниманіе. Она вмѣшалась въ разговоръ, говорила съ одушевленіемъ и старалась также жолчно и съ презрѣніемъ отзываться о мужчинахъ. Атавинъ слушалъ довольно одобрительно, и когда Бѣлка уже начинала торжествовать, онъ взглянулъ на часы, скрылъ зѣвоту и сказалъ разсѣянно:

— Однако, ключа все нѣтъ.

— Это ужасно! насмѣшливо замѣтила Бѣлка и вдругъ радостно воскликнула: — хотите, вы очутитесь безъ вашего ключа въ вашей комнатѣ?

— Это какъ? въ одинъ голосъ спросили ее Атавинъ и Зеновскій.

— Это мой секретъ, не скажу.

— Вы, можетъ быть, заставите меня влѣзть въ окно; но я отказывался отъ этого даже въ такія минуты, когда былъ увѣренъ въ значительной наградѣ, сказалъ Атавинъ.

— Нѣтъ, вамъ это не будетъ стоить ни малѣйшаго труда.

— Такъ вы велите выломать дверь?

— Я такихъ глупостей не дѣлаю, отвѣчала Бѣлка и тотчасъ покраснѣла, потому-что Атавинъ насмѣшливо ей поклонился. Она стала оправдываться, но мужъ замѣтилъ ей:

— Напрасно ты оправдываешь его сумасбродную выходку, его надо проучить нехмного.

— Если женщины берутся наказывать, такъ онѣ только балуютъ, а не исправляютъ человѣка.

— Ну, моя жена не изъ чувствительныхъ и не совѣтую тебѣ когда-нибудь испытать ея наказан….

Зеновскій замялъ послѣднія слова, встрѣтивъ тревожно вопросительный взглядъ своей жены.

Проницающіе глаза Атавина быстро перебѣжали отъ мужа къ женѣ, и онъ самодовольно улыбнулся. Отъ Бѣлки не укрылась эта улыбка, и она съ принужденной веселостью сказала Атавину:

— Хотите пари, что вы сейчасъ же очутитесь въ своей комнатѣ.

— Пожалуй; какое же пари? какъ бы нехотя отвѣчалъ Атавинъ.

— Цвѣты! моя жена страстная до нихъ охотница, замѣтилъ Зеновскій.

Въ это время вошелъ лакей и объявилъ Атавину, что дверь отворена слѣсаремъ.

— Чтобъ опять заперъ, повелительно сказалъ Атавинъ, потомъ обратился къ Бѣлкѣ и, смотря прямо ей въ глаза, сказалъ:

— Если я выиграю, чтобы…. поцаловать…. нѣтъ, лучше прощеніе вашему сосѣду.

— Извольте, я согласна, отвѣчала Бѣлка, вспыхнувъ отъ пренебреженія, съ какимъ онъ отозвался о ея поцалуѣ.— За тѣмъ она сказала что-то на-ухо своему мужу, который засмѣялся и, покачавъ головой, сказалъ:

— Вотъ выдумщица!

И онъ вышелъ, оставивъ ее одну съ Атавинымъ, который молчалъ и не спускалъ съ нея своихъ пронзающихъ глазъ. Въ нихъ было что-то наглое, отчего Бѣлка совершенно потерялась. Стоя въ небольшомъ разстояніи отъ него, она походила на кролика или голубя, окованнаго электрическимъ взглядомъ огромнаго боа.

— Вы были за-границей? небрежно спросилъ Атавинъ, заслышавъ шаги въ другой комнатѣ.

— Да, отвѣчала радостно Бѣлка, какъ бы освободясь отъ чего-то тяжелаго.

Шаги замолкли, и Атавинъ по-прежнему сталъ глядѣть и молчалъ.

— А вы съ Кавказа? и долго тамъ пробыли? говорятъ, тамъ много красавицъ? скороговоркой спросила Бѣлка.

— Два года, какъ бы нехотя отвѣчалъ Атавинъ, и, замѣтивъ, что кто-то идетъ къ двери, онъ продолжалъ: — но азіатскія красавицы скоро надоѣдаютъ своей рабской привязанностью и покорностью. Мнѣ все это надоѣло.

Въ это время вошелъ мужъ и объявилъ женѣ что все готово. Бѣлка такъ обрадовалась приходу мужа, что чуть не запрыгала. Снявъ небольшой платокъ, которымъ была повязана у ней шея, она свободно подошла къ Атавину и сказала:

— Позвольте мнѣ вамъ завязать глаза.

— Извольте.

И Атавинъ вдругъ упалъ передъ ней на колѣни.

Бѣлка такъ испугалась, что чуть не вскрикнула и съ трудомъ эавязала кое-какъ ему глаза, потому-что руки и ноги у ней задрожали, когда она прикоснулась къ его головѣ и почувствовала на своихъ рукахъ его жаркое дыханіе.

— Готово, вы можете встать, сказала Бѣлка, видя, что Атавинъ продолжалъ стоять на колѣняхъ.

Мужъ смѣясь приподнялъ его; Атавинъ вытянулъ руки впередъ и шелъ-было къ столу. Бѣлка закричала ему:

— Огонь, огонь!

Завязавъ ему глаза, она какъ бы чувствовала себя свободнѣе,

— Однако, я могу упасть или разбить себѣ лобъ, замѣтилъ Атавинъ, приподнимая платокъ.

Бѣлка съ крикомъ кинулась къ нему. Она совсѣмъ забылась; придерживаясь за его плечо, она поправила ему платокъ, и взявъ его за руки, начала со смѣхомъ кружить его по комнатѣ; но вдругъ смѣхъ ея замеръ, и она быстро вырвала свои руки изъ рукъ Атавина. Но онъ схватилъ ихъ опять и, крѣпко сжавъ, сказалъ:

— Если завязали глаза, то вы должны меня вести.

Бѣлка почти бѣгомъ кинулась съ Атавинымъ изъ залы и привела его въ свою спальню, въ которой дверь къ Атавину, обыкновенно запертая, была раскрыта. Толкнувъ его туда, она быстро захлопнула дверь, повернула ключъ и, притаивъ дыханіе, приложила ухо къ двери. Очутившись одинъ въ своей комнатѣ, Атавинъ сорвалъ платокъ съ глазъ и по звуку ключа, вынутаго изъ замка, тотчасъ догадался, какимъ образомъ онъ попалъ въ свою комнату. Приложивъ тоже ухо къ двери, онъ услышалъ шорохъ платья и поспѣшно сказалъ:

— Я проигралъ.

— Надѣюсь, смѣясь отвѣчала Бѣлка.

— Зеновскій! сказалъ Атавинъ.

— Его нѣтъ здѣсь, наивно отвѣчала Бѣлка.!

Атавинъ началъ качать дверь.

— Что вы дѣлаете? съ испугомъ спросила Бѣлка.

— Отворите, отворите! повелительно отвѣчалъ Атавинъ.

— Зачѣмъ?

— Чтобъ васъ видѣть, смѣясь сказалъ Атавинъ.

Бѣлка тоже принужденно засмѣялась.

— Чему вы смѣетесь? вы сами хорошо знаете, если кто васъ увидѣлъ разъ, то….

— То…. передразнивая его повторила Бѣлка.

— То захочетъ васъ видѣть каждую минуту, скороговоркой продолжалъ Атавинъ.

— Я въ первый разъ слышу такія пошлости! Прощайте, сердито сказала Бѣлка.

На минуту воцарилась тишина, среди которой ясно слышался шорохъ платья удаляющейся Бѣлки. Атавинъ громко крикнулъ:

— Вы испугались?

— Чего? спросила Бѣлка, забывъ свое намѣреніе уйти.

— Своего мужа, насмѣшливо отвѣчалъ Атавинъ.

— Я его не боюсь, обидчивымъ тономъ отвѣчала Бѣлка.

— Да, всѣ женщины такъ храбрятся, когда ихъ мужья за дверью.

— Можетъ, есть такія женщины, но я не боюсь своего мужа: вы можете его спросить.

— Чувство деликатности не позволитъ ему въ этомъ признаться. А если справедливо, что вы его не боитесь, такъ отворите мнѣ дверь…. пожалуй, хоть и сейчасъ.

— О, вы слишкомъ… Бѣлка не могла договорить: гнѣвъ душилъ ее.

Дверь затрещала и Атавинъ закричалъ:

— Я сломаю дверь, если вы не выслушаете меня.

Бѣлка горячо сказала:

— Что вамъ угодно?

— Я, я, на колѣняхъ простою всю ночь и своими слезами не дамъ вамъ заснуть… Вы, кажется, разсердились, а?… нѣжнымъ голосомъ спрашивалъ Атавинъ.

— Съ чего это вы взяли? мнѣ, просто…

— Надоѣло говорить со мной? подхватилъ Атавинъ,ъ.

— Да! радостно воскликнула Бѣлка и прибавила.— Пpощайте, не забудьте вашего пари.

И она выбѣжала изъ комнаты. Атавинъ долго еще оставался у двери, прислушиваясь, не тутъ ли она; но Бѣлка уже сидѣла возлѣ мужа и готовилась слушать разсказъ о разныхъ похожденіяхъ Атавина.

Атавинъ былъ одинъ изъ людей, рѣзко выдающихся изъ толпы по своему жолчному уму, по взбалмошному и смѣлому характеру, а особенно по своему таланту, который, несмотря на пустую жизнь Атавина, не заглохъ въ немъ, а постепенно развивался, какъ-будто о немъ заботились, хотя Атавинъ имѣлъ претензію казаться невѣждой и стыдился признаваться, что онъ любитъ искусство. Съ дѣтства еще, въ школѣ, жолчный его характеръ выказывался въ злыхъ выходкахъ съ товарищами. Казалось, для него были самыми пріятными минутами тѣ, когда онъ могъ оскорбить кого-нибудь или разстроить игру. Зато онъ рѣдко былъ принятъ въ игры, съ нимъ никто не былъ друженъ, и только съ лѣтами онъ пріобрѣлъ себѣ пріятелей, единственно потому, что самолюбіе его страдало при мысли быть отвергнутымъ товарищами. Поступивъ въ военную службу, онъ велъ жизнь разгульную и праздную, видимо тяготился ею, но не избиралъ другого рода жизни. Принадлежа къ хорошему кругу, онъ смѣялся надъ нимъ и презиралъ его и въ тоже время гнушался какимъ-либо другимъ кругомъ знакомства. Часто онъ оскорблялъ порядочныхъ людей своими глупыми высокомѣрными выходками, безъ всякой цѣли, а такъ, чтобъ сдѣлать что-нибудь непріятное ближнему. Стихи, которые онъ иногда писалъ, точно замѣчательныя по мысли и таланту, приняты были съ большимъ восторгомъ, что, казалось, еще больше развило въ немъ злобу и ядовитость противъ людей. Онъ былъ страшно самолюбивъ, и характеръ его вполнѣ высказывался съ женщинами. Онъ не могъ выносить никакого превосходства въ кругу ихъ, и имѣлъ бы на это полное право, по своему уму и любезности; но часто самолюбіе его было уязвляемо столкновеніемъ съ богачами, которые перебивали у него дорогу, разсыпая золото. Состоянія отъ отца онъ не имѣлъ никакого. Всѣ деньги, имъ проживаемыя, давала ему единственная его родственница, богатая старушка, которая въ немъ души не слышала. По вѣтренности характера много приносилъ онъ ей горя. Еще въ училищѣ, онъ сдѣлалъ такую шалость, что ему угрожало неизбѣжное и строгое наказаніе которое могло имѣть вліяніе на всю его жизнь. Гордая старушка въ первый разъ преклонила свою сѣдую голову, и на колѣняхъ вымолила прощеніе внуку; но онъ не замедлилъ скоро выкинуть новый фарсъ, за что былъ наказанъ, если не слишкомъ строго, то опять-таки благодаря престарѣлой родственницѣ. Впрочемъ, надо сказать, это, кажется, было единственное существо во всемъ мірѣ, къ которому онъ былъ привязанъ. Изъ всѣхъ своихъ многочисленныхъ друзей, онъ никого не любилъ и не щадилъ для своего жолчнаго остроумія, не исключая женщинъ, къ которымъ онъ видимо питалъ какую-то злобу. Можетъ быть, случайно оскорбленный одною, онъ мстилъ всѣмъ. Онъ смѣялся надъ любовью женщинъ, не щадилъ ихъ репутаціи и не разъ имѣлъ за это дуэли, что, казалось, составляло его гордость. Онъ влюблялся также скоро, какъ и разлюблялъ; можетъ быть, и были на то причины. Его деспотическій характеръ не встрѣтилъ женщины, которая бы силою своего характера покорила его. Онъ видѣлъ одно лицемѣрство, слабость характера, разсчетъ; и подобныя связи такъ развратили его сердце, что онъ стыдился порядочныхъ своихъ чувствъ; если они въ немъ и пробуждались къ какой-нибудь женщинѣ, достойной ихъ, онъ душилъ ихъ при самомъ зародышѣ и съ торжествомъ смѣялся надъ страданіями бѣдной жертвы, которая гибла потомъ въ омутѣ сплетень и семейныхъ упрековъ.

Съ лѣтами, при другомъ образѣ жизни, Атавинъ, можетъ быть, измѣнился бы; но Бѣлка встрѣтилась съ нимъ въ самый страшный періодъ его жизни, когда онъ, усталый, метался тоскливо, тяготясь жизнью, которую готовъ былъ кончить изъ всякихъ пустяковъ. Избрать новый образъ жизни онъ ужасался, потому что былъ уже достаточно развращенъ.

Стихи Атавина, которые Бѣлка читала еще до знакомства съ нимъ, разсказы о немъ Зеновскаго коротко познакомили ее съ Атавинымъ. Онъ нравился ей по живости характера, по таланту, и въ то же время она ненавидѣла его за его злобу и разныя претензіи, которыя оскорбляли ея женское самолюбіе.

Въ спальнѣ своей она была какъ связанная; ей казалось, что проницающіе глаза Атавина видятъ сквозь двери, къ которымъ опять приставлена была небольшая шифоньерка. Долго Бѣлка не спала, припоминая взгляды, угрозы Атавина, и едва успѣла задремать, какъ вдругъ пугливо вскочила на своей постели и съ ужасомъ стала прислушиваться. Тихое повертываніе замочной ручки и шорохъ у двери оковали ее ужасомъ; но вскорѣ послышались шаги, которые монотонно раздавались въ-тиши. Бѣлка, мучимая любопытствомъ, осторожно встала съ постели, на цыпочкахъ подкралась къ двери и, скользнувъ между дверью и неплотно приставленной шифоньеркой, приложила глазъ къ замочной скважинѣ.

Комната Атавина ярко была освѣщена, какъ-будто для бала. Огромный черный медвѣдь, лежавшій у дивана, можетъ быть, недавній трофей Атавина, поразилъ и напугалъ Бѣлку своими большими стеклянными глазами; на немъ торчало сѣдло, и подлѣ, на богатомъ персидскомъ коврѣ, валялись его принадлежности. Ружья, пистолеты, черкесскія шашки, кинжалы висѣли на стѣнахъ и были разбросаны по столамъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими гравюрами. Атавинъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, пристально разсматривая платокъ, который онъ держалъ въ рукахъ. Бѣлка чуть не вскрикнула: она узнала свой платокъ, которымъ вечеромъ завязала ему глаза. Сердце у ней такъ сильно застучало, что ей казалось, онъ можетъ услышать его біеніе. Она бросилась въ постель и завернулась съ головой въ одѣяло, будто боясь привидѣнія. Къ утру она заснула крѣпко и была пробуждена приходомъ горничной, которая подала ей огромный букетъ цвѣтовъ, присланный Атавинымъ.

Оставшись одна, Бѣлка долго сидѣла на постели и разсматривала букетъ; ей было такъ весело, что не хотѣлось вставать; положивъ возлѣ себя букетъ, какъ ребенокъ игрушкой, она любовалась имъ. Мысль, что можетъ притти Атавинъ съ визитомъ, заставила ее оставить постель и одѣться. Цѣлый день прошелъ въ ожиданіи, и другой также. На третій она была возмущена его невѣжествомъ и рѣшилась не выходить, если онъ вздумаетъ притти.

Зеповскій уѣхалъ по дѣламъ. Было часовъ шесть вечера. Бѣлка читала. На стукъ въ двери она отвѣчала «войдите», думая, что возвратилась горничная, посланная въ магазинъ, и осталась въ томъ же положеніи. Стукъ сабли заставилъ ее вздрогнуть. Она съ ужасомъ вскочила и остолбенѣла. Атавинъ стоялъ передъ ней.

Разговоръ ихъ както не клеился. Атавинъ какъ бы въ разсѣянности спросилъ:

— А вашъ мужъ, вѣрно, спитъ? это, кажется, необходимость всѣхъ женатыхъ.

— Его нѣтъ дома; меня удивляетъ, какъ вы не встрѣтились; отвѣчала Бѣлка.

Атавинъ, не слушая ея, оглядывалъ комнату, наконецъ остановилъ на ней проницательные свои глаза и сказалъ:

— А, я думаю, вамъ очень скучно?

— Почему вы такъ думаете? спросила Бѣлка.

— По разнымъ соображеніямъ.

— Вы такъ мало меня знаете, что ваши соображенія не могутъ быть основательны.

— Вашего характера я точно не знаю, хотя мнѣ стоитъ разъ видѣть женщину, чтобъ разгадать ее; но зато я знаю очень хорошо характеръ вашего мужа.

— Такъ изъ этого вышли и ваши соображенія? нельзя ли ихъ узнать?

— Современемъ, когда мы покороче познакомимся, отвѣчалъ съ увѣренностью Атавинъ и, указавъ на букетъ и пытливо глядя на Бѣлку, спросилъ: — вы довольны букетомъ?

— Да.

— Вы, вѣрно, знаете значеніе цвѣтовъ?

— Ни одного.

— Не можетъ быть! Всѣ русскіе барышни знаютъ эту науку.

— Вездѣ есть исключенія.

Атавинъ взялъ букетъ и, указывая на розу, сказалъ, глядя прямо на Бѣлку:

— Это значитъ коварство.

— А, а! произнесла Бѣлка.

Атавинъ засмѣялся и продолжалъ:

— Вамъ, кажется, точно не знакомъ «языкъ цвѣтовъ»?.. странно! Гдѣ вы воспитывались, что не знаете этой науки? А вѣдь это иногда облегчаетъ разговоръ. Хотите, я вамъ составлю цѣлыя фразы изъ этого букета?

— Вы меня опять обманете, замѣтила Бѣлка и, видя, что Атавинъ задумался надъ букетомъ, продолжала: — ну, что же?

— Я боюсь, что вы разсердитесь.

— За что? удивленнымъ голосомъ спросила Бѣлка.

— За то, что скажутъ вамъ цвѣты.

— За это нельзя сердиться.

— Хорошо, веселымъ голосомъ подхватилъ Атавинъ и, вырывая по цвѣтку, продолжалъ, нагло глядя на Бѣлку: — это означаетъ пламенную любовь, это мольбы….

Бѣлка вся вспыхнула и, не давъ ему докончить фразы, выхватила изъ его рукъ букетъ и, бросивъ его съ досадою на столъ, сказала строго:

— Это очень пошло! и, какъ бы вспомнивъ о чемъ-то, она продолжала: — да, вчера остался мой платокъ у васъ.

И она устремила на него свои зеленые глаза.

— Какой? съ удивленіемъ спросилъ Атавинъ.

— Какъ какой! которымъ были завязаны ваши глаза!

Атавинъ подумалъ, пожалъ плечами и-отвѣчалъ:

— Виноватъ; я, право, не знаю: я спрошу у своего человѣка и пришлю его вамъ.

И поклонясь онъ вышелъ.

 

ГЛАВА V.

Прошла недѣля, въ продолженіи которой Бѣлка не видала Атавина. Случайно прочитавъ въ афишѣ извѣстіе о маскарадѣ, она вздумала поѣхать интриговать его. Заранѣе, обдумывала она, что будетъ съ нимъ говорить, и вполнѣ была довольна своими колкостями, вопросами и отвѣтами. Пригласительное письмо быть въ маскарадѣ, безъ подписи было послано къ Атавину по городской почтѣ, и Бѣлка съ трепетомъ ждала маскарада; діужъ зналъ ея намѣреніе и разсказалъ ей нѣкоторые секреты Атавина, чтобъ она могла удачнѣе интриговать его.

Когда Бѣлка пріѣхала, зала Большаго Театра была еще пуста. Вдали, по длиннымъ рядамъ стульевъ, кой-гдѣ разбросаны были небольшія группы мужчинъ съ такими сонными и безсмысленными лицами, что ихъ скорѣе можно было принять за куколъ. Музыка уныло гудѣла въ пустой залѣ, и подъ звуки ея важно расхаживали взадъ и впередъ нѣсколько особъ, которыхъ неподвижныя лица скорѣе годились для похоронной процессіи, чѣмъ для маскарада.

Бѣлка бѣсилась на себя за свою поспѣшность и хотѣла ѣхать домой; но въ коридорѣ попалось ей нѣсколько масокъ, и она успокоилась. Мало-по-малу коридоры начали наполняться. Лѣстница, ведущая въ залу, скрипѣла подъ тяжестью собравшихся на ней масокъ, которыя, однако, нерѣшались сойти внизъ, какъбудто у ногъ ихъ разверзалась пропасть. Наконецъ нашлись смѣлыя маски, спустились внизъ, и вслѣдъ за ними все хлынуло въ залу.

Бѣлка, сидя у ложи, на назначенномъ мѣстѣ, не спускала глазъ съ лѣстницы, по которой сходила вновь прибывающая публика. Условленный часъ свиданія съ Атавинымъ прошелъ, а его еще не было въ залѣ. Бѣлка принимала равнодушный видъ, но не на-долго: чуть толпа мѣшала ей видѣть лѣстницу, она привставала на цыпочки и черезъ каждыя пять минутъ глядѣла на часы. Прошелъ еще томительный часъ. Оскорбленная Бѣлка, полная негодованія, рѣшилась ѣхать домой. Но, бросивъ разсѣянный взглядъ на ложи, она увидѣла въ бель-этажѣ Атавина, прильнувшаго къ плечу одной маски, которая что-то ему горячо говорила. Въ минуту Бѣлка очутилась у ложи, сама не зная, что дѣлаетъ; но, одумавшись, она опять кинулась въ залу и стала противъ самой ложи, не спуская глазъ съ Атавина. Небрежно взглянувъ на часы, онъ вышелъ изъ ложи и лѣниво, какъ бы нехотя, сталъ спускаться съ лѣстницы. Бѣлка дрожала отъ злости и, не вытерпѣвъ, первая подошла къ нему. Дома она приготовилась чѣмъ начать разговоръ, но, вѣрно, утомленная ожиданіемъ и досадой, а, можетъ быть, смущенная пронзительнымъ взглядомъ Атавина, ненашлась сказать ничего, кромѣ вопроса:

— Отчего такъ поздно?

— Какъ поздно? лукаво улыбаясь посматривая ее, спросилъ Атавинъ:— я всегда такъ пріѣзжаю въ маскарадъ. А ты, вѣрно, давно здѣсь?

— Нѣтъ! я тоже сейчасъ пріѣхала, спохватясь, отвѣчала Бѣлка.

— Однако, твой букетъ успѣлъ завянуть, замѣтилъ Атавинъ небрежно, вырвавъ изъ него цвѣтокъ и воткнувъ его въ бутоньерку.

Молчаніе длилось съ минуту. Бѣлка чувствовала всю глупость своего положеніе и рѣшилась говорить прямо. Она спросила:

— Ты меня узналъ?

— Смѣшной вопросъ!

— И вы догадались, кто писалъ къ вамъ, спросила Бѣлка, все болѣе и болѣе волнуемая пренебреженіемъ Атавина, который, пожавъ ея руку, нѣжнымъ голосомъ отвѣчалъ:

— Еще бы!

Гнѣвъ душилъ Бѣлку; она покраснѣла отъ стыда, что пер вая подошла къ нему.

Атавинъ, какъ-будто догадываясь, что происходило съ нею, восторженнымъ голосомъ сказалъ:

— Я очень доволенъ!

— Чѣмъ? сердито спросила Бѣлка.

Атавинъ съ силою сжалъ ея руку, которую Бѣлка выдернула, и грозно сказала;

— Если вы желаете ходить со мною, то прошу васъ не жать мнѣ такъ руки.

— Вы и подъ маской все также строги ко мнѣ! грустно сказалъ Атавинъ, и въ его голосѣ столько было чистосердечія, что Бѣлка довѣрчиво взяла опять его подъ руку и кокетливо сказала:

— Вы сами виноваты. Впрочемъ, здѣсь неумѣстно читать вамъ мораль; давайте болтать, говорите мнѣ пошлыя маскарадныя любезности, я буду терпѣливо ихъ слушать.

И Бѣлка стала болтать, движенія ея сдѣлались быстры, она какъ-будто переродилась. Атавинъ, также забывъ свой небрежный тонъ, былъ любезенъ и веселъ. Долго они кружились по залѣ.

— Я желала бы сѣсть гдѣ-нибудь, замѣтила Бѣлка, почувствовавъ усталость.

Но пустого стула не было.

— Пойдемте въ ложу, безпечно сказалъ Атавинъ.

— Развѣ мы не можемъ въ залахъ отдохнуть?

— Очень!

Бѣлка засмѣялась и сказала:

— Мнѣ нравится ваше смиреніе сегодня.

— Я такъ радъ, что вы добры ко мнѣ, что боюсь вамъ противоречить.

Когда они вошли въ фойе и нашли пустые стулья, Атавинъ усадилъ Бѣлку, сѣлъ возлѣ нея и, снявъ шляпу, провелъ рукой по лбу и пробормоталъ:

— Вы не смѣетесь надо мной…. я чувствую, что я страшно глупъ въ эту минуту.

И, взявъ руку Бѣлки, онъ крѣпко сжалъ ее, устремивъ на нее свои сверкающіе глаза, которые полны были огня. Долго, долго онъ глядѣлъ на Бѣлку, у которой грудь высоко подымалась; она быстро отвернула голову.

— Заѣмъ ты отворачиваешься? нѣжно, умоляющимъ голосомъ спросилъ Атавинъ и вдругъ холодно прибавилъ; — я надѣюсь, что въ маскарадѣ я имѣю право говорить ты?

— Даже должно, отвѣчала Бѣлка: — иначе насъ примутъ за супруговъ, которые только тогда не говорятъ ты другъ другу, когда не нарушаютъ приличія.

Бѣлка замолчала; Атавинъ продолжалъ все еще смотрѣть прямо ей въ глаза.

— Что вы смотрите на меня?

— Вы такъ хороши!

— О, вы правду сказали сейчасъ про себя.

— Какую? что?

— Что?… что вы сегодня —

Бѣлка засмѣялась и кокетливо продолжала:

— Подъ маской и въ маскарадѣ все можно говорить? не правда ли?

— И выслушивать, подхватилъ Атавинъ.

— Да! сомнительно отвѣчала Бѣлка и продолжала весело: — однако, мы никакъ не можемъ говорить какъ должно.

— Это отъ тебя зависитъ.

— Почему?

— Ты гакая строгая: не даешь мнѣ слова сказать, не позволяешь даже глядѣть на себя.

— Въ самомъ дѣлѣ?… ну, говори, говори, я буду слушать.

— И могу все говорить?

И лицо Атавина все вспыхнуло. Онъ тихо взялъ руку Бѣлки и дрожащимъ голосомъ произнесъ:

— Я….

Сердито онъ оставилъ ея руку, потомъ тотчасъ опять взялъ ее и, наклонясь къ ней, едва слышно сказалъ:

— Ты одна изъ женщинъ….

— О, я знала, что безъ объясненія не обойдется дѣло, Если же это любезность, то я освобождаю васъ; я ненавижу любезности и смѣюсь надъ китайскими вѣжливостями.

Атавинъ гордо взглянулъ на Бѣлку и съ досадою рванулъ свою шляпу.

— Что съ вами? насмѣшливо спросила Бѣлка.

— Жарко! язвительно отвѣчалъ Атавинъ, встряхнувъ волосами, и его лицо приняло такое страшное выраженіе, что Бѣлка невольно отодвинула свой стулъ и проговорила:

— Да, а какъ жарко подъ маской!

— Этому можно сейчасъ пособить.

— Какъ?

— Пойти въ ложу.

— Нѣтъ, я не пойду.

Атавинъ засмѣялся и язвительно сказалъ:

— Вы, кажется, страшно боитесь ложи, и все потому, что вашъ мужъ, отпуская васъ въ маскарадъ, наговорилъ вамъ ужасовъ.

— Никакихъ не дѣлалъ мнѣ наставленій мой мужъ, съ досадою отвѣчала Бѣлка.

— Ну, такъ въ вашей жизни былъ какой-нибудь случай, отчего вы такъ боитесь ложи.

— Вотъ видите, какъ вы ошибаетесь. Я въ первый разъ въ моей жизни въ маскарадѣ.

— Неужели? ха, ха! значитъ вы должны итти въ ложу, чтобы имѣть хоть точное понятіе о маскарадѣ. Вы можете снять маску, отдохнуть, посмотрѣть на толпу сверху, и мы опять сойдемъ внизъ.

И Атавинъ взялъ подъ руку Бѣлку и почти силою увлекъ ее на лѣстницу.

Въ четвертомъ ярусѣ оставалась единственная пустая ложа и, когда они вошли въ нее, Бѣлка почувствовала какую-то робость. Оглядывая скудную и довольно истертую мебель, она сказала:

— Какъ здѣсь нехорошо.

Атавинъ молчалъ; онъ какъ бы въ изнеможеніи бросился на одинъ изъ стульевъ, стоявшихъ у перилъ ложи. Бѣлка сѣла на другомъ концѣ; она не могла оторвать своихъ глазъ отъ лица Атавина, которое поминутно то блѣднѣло, то вспыхивало. Онъ закинулъ голову и закрылъ глаза.

— Что съ вами? робко спросила Бѣлка.

Атавинъ пугливо посмотрѣлъ на нее и грустно отвѣчалъ:

— Не знаю, что со мною дѣлается! посмотрите, какъ у меня сердце бьется!

И Атавинъ почти силою взялъ руку у Бѣлки и приложилъ къ своему сердцу.

У Бѣлки не менѣе его билось сердце; но, чтобъ скрыть свое смущеніе, она смѣясь сказала:

— Очень просто: вы — вбѣжали на лѣстницу.

И она старалась отнять свою руку, которую Атавинъ жалъ къ сердцу и умоляющимъ голосомъ, закрывая глаза, шепнулъ:

— Оставьте, мнѣ такъ хорошо, ради Бога, оставьте!

Этотъ голосъ такъ обезоружилъ волю Бѣлки, что она оставила свою руку въ-покоѣ, и, стараясь скрыть свое волненіе, она какъ-будто съ любопытствомъ смотрѣла внизъ. Атавинъ, пользуясь этимъ, прикладывалъ ея руку къ головѣ, и лишь только было поднесъ къ губамъ, какъ Бѣлка неожиданно вырвала ее, съ досадою сказавъ:

— Это наконецъ скучно!

И она стала ходить по ложѣ. Атавинъ, скрестивъ руки, сидѣлъ, задумавшись. Уставъ, Бѣлка опять подошла къ периламъ и смотрѣла внизъ. Яркій свѣтъ отъ огромныхъ люстръ падалъ на черную массу, толпившуюся подъ ея ногами. Громъ музыки то замиралъ отъ говора толпы, то съ силою потрясалъ своды театра. Все это произвело на Бѣлку странное впечатлѣніе. Атавинъ между тѣмъ приблизился къ ней, дѣлалъ замѣчанія насчетъ масокъ; но голосъ его такъ былъ нѣженъ и страстенъ, что Бѣлка почувствовала, какъ огонь началъ пробѣгать по ея тѣлу; она молчала и безсмысленно глядѣла внизъ. Ей стало такъ душно, что она едва стояла; вдругъ ей показалось, что перила покачнулись; она пугливо кинулась въ уголъ ложи и, сорвавъ маску, дико глядѣла на Атавина. Онъ радостно вскрикнулъ, увидѣвъ Бѣлку безъ маски; но она, однакожь, тотчасъ надѣла ее.

— Зачѣмъ? умоляющимъ голосомъ сказалъ Атавинъ: — я васъ умоляю еще секунду побыть безъ маски.

— Для чего? спросила Бѣлка и откинула капишонъ.

Атавинъ вмѣсто отвѣта хотѣлъ снять маску. Бѣлка разсердилась.

— Не сердитесь, смѣясь сказалъ Атавинъ и взявъ ее за руку, притянулъ къ себѣ и нѣжнымъ голосомъ продолжалъ:— зачѣмъ такъ сердиться на меня? Сядьте возлѣ меня, утѣшьте меня; я, право, несчастливъ.

Бѣлка сѣла на диванъ въ другой уголъ. Атавинъ приблизился къ ней и задумчиво говорилъ:

— Послушайте, я не хочу вамъ лгать, что я не любилъ и не былъ любимъ; но одно я знаю, что не былъ счастливь, можетъ быть потому, что я сталкивался съ женщинами слабыми, бездушными, для которыхъ условія свѣта выше всего. Да вообще женщины не понимаютъ жизни: онѣ какъ автоматы, которыхъ по произволу приводятъ въ движеніе. Онѣ безъ ропота выносятъ униженіе отъ тѣхъ, кого онѣ не любятъ, если тутъ замѣшано ихъ самолюбіе,— и неумѣстно строги за малѣйшій проступокъ къ тѣмъ, кто имъ истинно преданъ; пока онѣ еще свѣжи, ими играютъ всѣ какъ куклой, а потомъ бросаютъ ихъ какъ испорченную игрушку. Но вы, вы мнѣ кажетесь женщиной съ характеромъ, вы понимаете жизнь, для васъ нѣтъ препятствій, и изъ одного своего каприза вы можете пожертвовать счастьемъ всей жизни человѣка. Впрочемъ, вы это хорошо дѣлаете: мы живемъ одинъ разъ….

И Атавинъ обхватилъ талію Бѣлки, которая такъ заслушалась его, что не вдругъ опомнилась. Атавинъ прижалъ ее къ себѣ.

Бѣлка высвободилась изъ его рукъ и, гордо выпрямясь, сказала:

— Вы слишкомъ дерзки въ вашихъ шуткахъ, и я очень раскаиваюсь, что пошла съ вами въ ложу.

И Бѣлка стала оправлять капишонъ. Атавинъ пожалъ плечами и прежнимъ небрежнымъ тономъ сказалъ:

— Извините меня, если я васъ чѣмъ-нибудь оскорбилъ…. право, вы такъ строги, я въ жизнь не видалъ такой женщины. А ваши глаза противорѣчатъ холодной маскѣ, которую вы накидываете на себя. Сядьте… я виноватъ, я ошибся, думая, что говорю съ женщиной, а не съ ребенкомъ.

Бѣлкѣ сдѣлалось, въ-самомъ-дѣлѣ, совѣстно, что она такъ странно все принимала, и, не желая показаться смѣшной, она сѣла на прежнее мѣсто. Атавинъ молчалъ; долго они просидѣли такъ, наконецъ Атавинъ придвинулся къ ней, онъ ничего не говорилъ, зато глаза его столько выражали, что Бѣлка какъ околдованная глядѣла на него…. вдругъ она почувствовала прикосновеніе его губъ къ своей раскаленной щекѣ. Въ-мигъ мрачная и душная ложа превратилась для нея въ ароматную ночь ея родины, гремѣвшая музыка — въ пѣнье соловья. Въ глазахъ у ней все помутилось; она почувствовала еще другой поцалуй

Бѣлка дико вскрикнула и упавъ на колѣни передъ нимъ, хмолцла о пощадѣ, какъ слабый ребенокъ. Не изъ такихъ былъ Атавинъ, чтобъ тронуться беззащитностью: онъ преклонялся передъ одной силой.

— Я васъ молю, оставьте меня, оставьте меня! твердила Бѣлка, слабо защищаясь.

Отчаяніе ея наконецъ такъ усилилось, что она вырвалась изъ рукъ Атавина и кинулась къ периламъ ложи.

— Какъ вамъ нестыдно! что вы дѣлаете! весь дрожа, сказалъ Атавинъ, остановивъ ее за руку.

— Ваше желаніе будетъ исполнено! прибавилъ онъ прерывисто дыша, и подалъ ей маску.

Бѣлка, прислонясь къ стѣнѣ и блѣдная какъ мраморъ, твердила одно:

— Уйдите отсюда, уйдите!

И она зарыдала.

Атавинъ кусалъ губы, какъ бы все-еще не рѣшаясь вытти изъ ложи. Бѣлка продолжала рыдать. Атавинъ, бросивъ презрительный взглядъ на нее, подалъ ей руку и вывелъ ее изъ ложи.

Чуть не падая, она сошла съ лѣстницы. Приведя ее въ залу, Атавинъ молча, насмѣшливо поклонился ей и пошелъ въ сторону, оставивъ ее одну.

Зала была уже пуста; кое-гдѣ мелькали запоздавшія маски. Бѣлка тотчасъ нашла свою горничную, замаскированную, и поспѣшно пошла къ выходу. Удаляясь, она не могла не бросить взгляда на Атавина, который очень покойно разговаривалъ съ какимъ-то старикомъ, не обращая на нее ни малѣйшаго вниманія

 

ГЛАВА VI.

Нѣсколько дней послѣ маскарада Бѣлка находилась въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи. Она то горѣла, то вздрагивала отъ холоду. Сны ея были тревожны и мрачны, ложа и Атавинъ безпрестанно были у ней передъ глазами. При его имени, она вся вспыхивала. Цѣлые дни сидѣла она дома, въ волненіи подбѣгала къ окнамъ, смотрѣла на улицу, а при малѣйшемъ стукѣ въ дверь вздрагивала и мѣнялась въ лицѣ. По вечерамъ она впадала въ апатію и если брала книгу, то не читала ея, а устремивъ на одну точку глаза, то хмурила брови, то кусала губы. Видно было, что сцена въ ложѣ потрясла ее сильно. Въ первый разъ она видѣла такого мужчину; его дерзость она ничѣмъ не могла иначе объяснить, какъ безуміемъ пламенной любви. А его поцалуи бросали ее въ жаръ, и она задыхалась отъ волненія. Она такъ мало видѣла и знала мужчинъ, и мужъ такъ мало говорилъ ей о нихъ, что она воображала, что всѣ они больше или меньше благородны какъ ея мужъ. Но каково было ея негодованіе, когда Атавинъ не только не являлся къ нимъ, но, встрѣчаясь съ ней и ея мужемъ, избѣгалъ даже кланяться. И такъ-какъ онъ вѣчно сопровождалъ дамъ, то Бѣлка еще сильнѣе чувствовала оскорбленіе. Ея гордый и самолюбивый характеръ, притомъ избалованный мужемъ, не могъ вынести такого униженія. Она стала страдать отъ зависти къ богатымъ и знатнымъ дамамъ, тратила бездну денегъ на наряды, стала выѣзжать по театрамъ, по концертамъ, появлялась на всѣхъ гуляньяхъ, и не хотѣла слушать благоразумныхъ замѣчаній мужа, что такая жизнь не по ихъ состоянію. Слезы, колкости и иногда ласки обезоруживали несчастнаго мужа. Раздражительность ея характера смягчилась успѣхомъ, какой она произвела своимъ появленіемъ въ публикѣ. Ее замѣтили, всѣ заговорили о ней. Лорнеты мужчинъ и даже дамъ направлялись на ложу Бѣлки, когда она появлялась. Кокетство въ ней дошло дотого, что ей хотѣлось нравиться безъ исключенія, старику и молодому, красавцу и уроду. Она уже съ ужасомъ думала о деревенской жизни и требовала отложить поѣздку еще на нѣсколько мѣсяцевъ. Мужъ охотно согласился, потому-что ему льстилъ также успѣхъ его жены. Казалось, разговоры въ публикѣ о Бѣлкѣ напомнили о ней и Атавину. Онъ сталъ кланяться съ ней, старался попасть ей на глаза и разъ подошелъ къ ней при разъѣздѣ въ театрѣ. Въ этотъ вечеръ Бѣлка какъ-то особенно обращала на себя вниманіе, и толпа мужчинъ окружала ее на лѣстницѣ, любуясь ею. Зеновскій былъ очень радъ Атавину и сталъ ему выговаривать, зачѣмъ онъ давно у нихъ не былъ.

— Я былъ очень занятъ, небрежно отвѣчалъ Атавинъ на дружескіе упреки своего пріятеля, который, мигнувъ женѣ, сказалъ:

— Да, мы слышали, какъ ты былъ занятъ.

Въ это время много говорили о любви Атавина къ одной княгинѣ, которую онъ всюду сопровождалъ.

Бѣлка покраснѣла и быстро повернулась въ сторону.

Атавинъ замѣтилъ это и спросилъ ее:

— Вы не будете ли дома завтра?

— Нѣтъ! рѣзко отвѣчала Бѣлка.

— Какъ! ты…. началъ-было ея мужъ.

Но остановился, замѣтивъ неудовольствіе на лицѣ Атавина, который, однако, скоро оправился и навелъ разговоръ на другой предметъ.

Бѣлка торжествовала: похвалы ея красотѣ долетали не только до нея, но даже и Атавинъ могъ слышать ихъ. На вѣчноблѣдномъ ея лицѣ показался легкій румянецъ, глаза горѣли, и что-то могущественное было въ каждомъ движеніи ея головы. Атавинъ слѣдилъ за ней. Бѣлка какъ бы чего-то искала въ толпѣ.

— Вы, кажется, кого-то ищете, не могу ли я вамъ помочь? язвительно замѣтилъ ей Атавинъ,

— Опоздали: я ужь отъискала кого мнѣ нужно, торопливо отвѣчала Бѣлка и еще пристальнѣе стала глядѣть въ толпу.

На ея губахъ дрожала ядовитая улыбка, и, когда подали карету, она какъ бы нехотя пошла, поминутно поворачивая голову и забывъ даже отвѣтить на поклонъ Атавину.

Сѣвъ въ карету, Бѣлка залилась смѣхомъ.

— Что съ тобой? спросилъ удивленный мужъ.

— Такъ, я вспомнила послѣдній куплетъ; очень смѣшонъ.

Помолчавъ немного, Зеновскій сказалъ:

— А знаешь ли, Саша, ты, вѣроятно, неумышленно, но очень оскорбила Атавина своимъ отказомъ. Вѣдь ты никуда не хотѣла ѣхать завтра?

— Неужели ты думаешь, что это его можетъ оскорбить? съ безпокойствомъ спросила Бѣлка.

— Еще бы! при всѣхъ получить отказъ! къ томужь ты знаешь его самолюбивый характеръ.

— Тѣмъ лучше: я очень рада! торжественно воскликнула Бѣлка.

— Чему тутъ радоваться? съ удивленіемъ спросилъ мужъ.

— Тому, что наконецъ мнѣ удалось смирить немного его надменность. Я, признаюсь, изъ всѣхъ твоихъ знакомыхъ ненавижу его одного! съ горячностью отвѣтила Бѣлка.

— За что? въ недоумѣніи замѣтилъ мужъ и прибавилъ:— онъ уменъ, любезенъ.

— Всѣ достоинства могутъ быть соединены въ немъ, но я ненавижу людей, которые при одномъ взглядѣ на женщину воображаютъ себѣ, что она погибла. Потомъ его гордое и небрежное обращеніе, хоть, напримѣръ, со мной, потому только, что я не изъ высшаго круга.

Бѣлка выходила изъ себя.

— И полно! у него такая манера, замѣтилъ мужъ.

— О, о! извините! вы бы посмотрѣли, какъ онъ угодливъ и вѣжливъ, когда сидитъ въ ложѣ съ дамами другого круга. Я очень хорошо поняла его. Онъ пустой, самолюбивый….. даже дурной человѣкъ! рѣшительнымъ голосомъ заключила Бѣлка свой приговоръ Атавину.

— Да, у тебя, просто, вражда противъ него? Между вами что-нибудь случилось? съ безпокойствомъ спросилъ мужъ.

Бѣлка покойно отвѣчала:

— Онъ мнѣ просто противенъ своими претензіями.

Сказавъ это, Бѣлка перемѣнила разговоръ.

По возвращеніи домой, сидя за чаемъ, Зеновскій перелистывалъ стихи Атавина и, прочитавъ вслухъ одно стихотвореніе, съ упрекомъ сказалъ женѣ:

— Сознайся, что ты несправедлива къ нему.

И онъ продолжалъ читать.

Бѣлка слушала его съ большимъ вниманіемъ. Когда же мужъ, окончивъ чтеніе, съ гордостію спросилъ: — что, каково? она ничего не отвѣчала. Задумчиво глядѣла она на недопитую свою чашку, и когда они разошлись спать, взяла съ собой стихи Атавина. Поздно ночью все слышался шелестъ листовъ въ ея спальной.

На другое утро, она встала очень поздно. Лицо ея было печально; она сидѣла задумчиво за туалетомъ; горничная разсчесывала ей волосы, когда доложили, что Атавинъ желаетъ ее видѣть. Бѣлка вздрогнула и пугливо сказала:

— Скажите, что я не могу его принять.

Но, не давъ дойти человѣку до двери, она велѣла сказать, что выдетъ, и потребовала одѣваться, спѣшила, сердилась на непроворство своей горничной, сама начала укладывать свою косу. Но вдругъ руки у ней опустились, волосы разсыпались по плечамъ, и Бѣлка, блѣдная, устремивъ вопросительно глаза въ зеркало, тихо прошептала: «неужели?» Недовѣрчивая улыбка мелькнула на ея губахъ и она медленно окончила туалетъ. При входѣ въ залу, увидѣвъ Атавина, стоявшаго задумчиво у окна, она смѣшалась и остановилась на порогѣ. Атавинъ быстро повернулся отъ окна и низко поклонился ей. Бѣлка оправилась и съ свободою сказала:

— Извините, что я васъ долго заставила ждать. Мнѣ принесли платья, и я должна была примѣрять.

И она сѣла на кушетку и указала Атавину на стулъ. Садясь, онъ сказалъ:

— Я боялся, что вы меня совсѣмъ не примете.

— Почему? съ притворнымъ удивленіемъ спросила Бѣлка.

— Мнѣ показалось, что вы сердитесь на меня.

— Я? воскликнула Бѣлка и прибавила съ наивностью: — я думала, что вы на меня разсердились.

— За что? спросилъ Атавинъ.

— За то, что я вамъ забыла вчера поклониться, садясь въ карету. Это мой мужъ мнѣ замѣтилъ и сдѣлалъ мнѣ выговоръ. Онъ васъ очень любитъ.

— Я очень ему благодаренъ! съ досадою отвѣчалъ Атавинъ: — я нашелъ въ васъ перемѣну, продолжалъ онъ, глядя на нее пытливо.

— Какую?

— Наивность, это впрочемъ дѣлаетъ васъ еще оригинальнѣе. Кстати, вы вѣрно ужь знаете, что о васъ вездѣ говорятъ. разспрашиваютъ, кто вы, откуда вы? У васъ ужь явилось множество поклонниковъ.

Атавинъ все это говорилъ, злобно глядя на Бѣлку, которая небрежно слушала его, самодовольно улыбаясь. Атавинъ съ большей жолчью продолжалъ:

— Жаль, что вы не сидите подъ окномъ: мимо васъ прохаживаются ваши жертвы по-нѣскольку часовъ, несмотря на морозъ.

Бѣлка засмѣялась: она вспомнила, что сама не разъ видѣла молодыхъ людей, гуляющихъ взадъ и впередъ мимо ея оконъ.

— Я увѣренъ, что даже въ эту минуту какой-нибудь юноша дрожитъ отъ холоду у вашихъ оконъ.

— Какіе вы пустяки болтаете! перебила Бѣлка Атавина.— Скажите лучше, какъ вамъ понравился вчерашній спектакль.

— Я его не видалъ! вздыхая отвѣчалъ Атавинъ.

— Однако, вы были въ театрѣ!

— Дѣйствительно, я былъ, но все мое вниманіе было занято….

— Чѣмъ? спросила его Бѣлка.

— Вашей ложей! насмѣшливо отвѣчалъ Атавинъ.

— Что такого вы нашли страннаго въ нашей ложѣ? сердито спросила Бѣлка.

— Страннаго ничего, развѣ только странна была ваша красота!

Бѣлка сдѣлала нетерпѣливое движеніе головой. Атавинъ быстро прибавилъ:

— Это всѣ говорятъ; разумѣется, я тоже вполнѣ раздѣляю…

— А, а, а, вы вѣрно изъ числа мерзнущихъ у моихъ оконъ! не совѣтую, вы замерзнете:

На послѣднія слова Бѣлка сдѣлала особенное удареніе.

— Извините меня, я очень лѣнивъ и притомъ ненавижу холодъ, отвѣчалъ Атавинъ все тѣмъ же шутливымъ тономъ.

Съ часъ онъ пробывъ у Бѣлки и уходя, какбы мимоходомъ спросилъ:

— А у васъ ужь есть ложа на сегодняшній спектакль?

— Нѣтъ еще; а что? спросила Бѣлка.

— Я ѣду въ кассу за креслами, позвольте мнѣ вамъ взять.

И не дождавшись отвѣта, онъ поклонился и вышелъ.

Бѣлка, проводивъ его глазами, оставалась нѣсколько минутъ въ какомъ-то раздумьи, и вдругъ, поднявъгордо голову, она язвительно улыбнулась и бросила злобный взглядъ на дверь, въ которую удалился Атавинъ.

Черезъ нѣсколько часовъ Бѣлка получила ложу.

Както особенно долго она занималась туалетомъ въ этотъ день и поздно пріѣхала въ театръ. Атавинъ сидѣлъ въ креслахъ и ни на минуту не заходилъ въ ложу къ княгинѣ, у которой прежде просиживалъ по цѣлымъ спектаклямъ. Бѣлка торжествовала… Послѣ спектакля Атавинъ пилъ у нихъ чай, по приглашенію мужа, былъ простъ, остроуменъ и веселъ:

Когда онъ ушелъ, Зеновскій замѣтилъ женѣ.

— Ну, я сегодня слѣдилъ за Атавинымъ и нашелъ, что ты совершенно несправедлива къ нему.

Насмѣшливой улыбкой отвѣчала Бѣлка на замѣчаніе своего мужа.

Съ этого дня Атавинъ всюду сопровождалъ Бѣлку. Посѣщенія его сдѣлались ежедневными. Бѣлка какъ бы стала равнодушнѣе къ удовольствіямъ и просиживала иногда вечера дома, бесѣдуя съ Атавинымъ, къ выходкамъ котораго она, казалось, привыкла, можетъ быть потому, что въ ней самой стала проявляться какая-то надменность, и она иногда не уступала ему въ ядовитыхъ и злыхъ насмѣшкахъ надъ всѣми. Бесѣды ихъ становились продолжительны, но нисколько не сближали ихъ, а, напротивъ, удаляли. Наперерывъ они старались казаться другъ передъ другомъ какими-то бездушными существами, для которыхъ всякое порядочное чувство было противно и смѣшно. Малѣйшая откровенность или увлеченіе какъ съ той, такъ и съ другой стороны были безпощадно казнены насмѣшками. Они дошли до-того, что оба лгали другъ передъ другомъ безъ всякой цѣли, очень часто противорѣчили себѣ, но не хотѣли сознаться, что взятая ими роль не нравится имъ. Разсказы Атавина были бы увлекательны, еслибъ онъ не старался выказать себя въ нихъ какимъ-то злодѣемъ. Въ Бѣлкѣ все еще оставалась злоба противъ Атавина за его пренебреженіе къ ней, и она, какъ могла, мстила ему. Во тоже время, не видавъ одинъ день Атавина, она скучала, и тотъ день ей казался длиннымъ до безконечности. Впрочемъ, по вѣтренности своего характера, Бѣлка сама не понимала ни своей злобы къ Атавину, ни тоски, когда его не видала долго.

Прошло два мѣсяца, съ тѣхъ поръ, какъ Атавинъ безвыгодно былъ у Бѣлки. Его товарищи и знакомые поздравляли его съ успѣхомъ; онъ не разувѣрялъ ихъ, но даже самъ подавалъ поводъ къ разнымъ предположеніямъ насчетъ близкихъ сношеній его съ Бѣлкой. Повидимому, онъ не любилъ Бѣлки, а волочился за ней просто для того, чтобъ другіе думали, что онъ счастливъ, и завидовали ему. Онъ не щадилъ честь женщины для своего пустого самолюбія. Хотя Бѣлка и поразила его съ перваго раза своей оригинальной красотой, веселостью и живостью характера, смѣлостью мыслей; но встрѣтивъ другихъ женщинъ въ тоже время, успѣхъ и волокитство за которыми обѣщали больше шуму, онъ не задумался пренебречь ею, пока наконецъ успѣхъ Бѣлки не заставилъ его бросить всѣхъ и обратиться туда, гдѣ самолюбію его было больше пищи. Съ нѣкотораго времени въ немъ начало даже проявлятся что-то похожее на любовь къ ней.

Разъ Атавинъ явился къ Бѣлкѣ очень встревоженный. Она была одна и съ искреннимъ участіемъ стала его разспрашивать.

— Мнѣ даютъ порученіе, по которому на-дняхъ я долженъ ѣхать на Кавказъ, мрачно отвѣчалъ Атавинъ.

— И вы ѣдете? пугливо просила Бѣлка.

Атавинъ бросилъ вопросительный взглядъ на Бѣлку: краски, разлившейся по ея лицу, достаточно было для Атавина, и онъ поспѣшно произнесъ:

— Нѣтъ, я останусь!

Въ этотъ вечеръ онъ былъ какъ-то особенно грустенъ и нѣженъ. Ни одного изъ его обычныхъ жосткихъ словъ или взглядовъ не вырвалось у него. Бѣлка, сама не понимая какъ почувствовала какое-то странное участье къ Атавину. Разговоръ ихъ былъ простъ и откровененъ. Они оба какбы переродились: глаза ихъ встрѣчаясь не выражали ни надменности, ни гордости, а напротивъ, они какъ-то особенно успокоительно смотрѣли другъ на друга. Кругомъ ихъ тоже все какъ-то было тихо и покойно. Лампа, горѣвшая на столѣ, посреди комнаты, подъ матовымъ шаромъ, бросала мягкой свѣтъ на кушетку, гдѣ сидѣли они. Разговоръ ихъ становился все тише и тише: они, казалось, боялись своимъ голосомъ нарушить тишину. Наконецъ, они замолчали и какъ-то странно посмотрѣли другъ на друга. Рука Бѣлки очутилась въ рукѣ Атавина, который медленно опустился на колѣни и въ какомъ-то восторгѣ глядѣлъ на Бѣлку. Но она вдругъ вся измѣнилась: краска исчезла съ ея пылающихъ щекъ, которыя въ-мигъ покрылись блѣдностью; глаза ея странно заблистали, и на дрожащихъ ея губахъ появилась надменная улыбка, страшно измѣнившая ея лицо, за минуту кроткое и счастливое.

На лицѣ Атавина въ первую минуту показался ужасъ, потомъ негодованіе, скоро смѣнившееся такой же презрительной улыбкой. И они оба, смотря пристально въ глаза другъ другу, медленно и гордо встали. Бѣлка первая сказала язвительно:

— Видите, какіе я сдѣлала успѣхи: я больше неплачу, когда мнѣ изъясняются въ любви. И если бы вы не спѣшили такъ скоро сдѣлать повтореніе, кажется, довольно искусно заученной вами сцены, то, вѣрно, осталась бы еще довольнѣе.

И Бѣлка, казалось, полна была торжества.

Атавинъ слушалъ ее съ возрастающимъ негодованіемъ, и когда она замолчала, онъ насмѣшливо поклонился ей и, едва удерживая себя, сказалъ:

— Я и такъ доволенъ: отдаю вамъ полную справедливость, что комедія разъиграна была вами въ совершенствѣ. Вы превзошли мои ожиданія. Только мнѣ очень жаль, что вы избрали меня героемъ вашей комедіи, потому-что я долженъ ѣхать скоро изъ Петербурга. Прощайте, прибавилъ онъ жарко, и вышелъ.

Бѣлка оставалась нѣсколько минутъ какъ ошеломленная. Наконецъ ужасъ и отчаяніе изобразились на ея блѣдномъ, лицѣ, и она въ волненіи забѣгала по комнатѣ, ломая себѣ руки. Потомъ она кинулась къ столу, на которомъ лежало все нужное для письма. Много было исписано бумаги то слезы падали на незасохшія чернила, то она дѣлала ошибки. Наконецъ письмо было готово, сложено, и она задумалась надъ нимъ. Радостная улыбка разливалась по ея тревожному лицу; она побѣжала въ спальню и нерѣшительно остановилась посреди ея. Черезъ минуту она тихо подкралась къ двери за шифоньерку, и поднявъ руку, съ минуту оставалась въ такомъ положеніи, прислушиваясь къ скорымъ шагамъ Атавина, расхаживавшаго по своей комнатѣ. Робкою рукою она стукнула слегка въ дверь. Шаги смолкли. Бѣлка повторила ударъ и дрожащимъ голосомъ сказала:

— Вы здѣсь?

— Здѣсь, я одинъ! отворите, молю васъ, отворите! съ жаромъ воскликнулъ Атавинъ, подскочивъ къ двери и рванувъ за ручку.

Бѣлка просунула въ щель свою записку и выбѣжала изъ спальни; упавъ на кушетку, она закрыла лицо, вспыхнувшее какъ зарево.

Въ запискѣ своей Бѣлка клялась ему, что если оскорбила его, то неумышленно, и что она желаетъ съ нимъ переговорить.

Атавинъ пришелъ; но мужъ возвратился домой и помѣшалъ ихъ объясненію, которое, однако, можно было прочесть въ глазахъ у Бѣлки: они ясно говорили, что она желала безусловнаго мира и вполнѣ разскаявается. Между разговоромъ мужъ Бѣлки сказалъ:

— А скажи-ка, Атавинъ, правда ли, что ты ѣдешь на дняхъ?

Бѣлка съ ужасомъ ждала отвѣта, устремивъ умоляющій взглядъ на Атавина. Онъ твердо произнесъ:

— Все вздоръ!

Улыбка озарила лицо Бѣлки, и она свободно вздохнула.

Во весь остальной вечеръ Атавинъ былъ необыкновенно веселъ и такими странными глазами глядѣлъ на Бѣлку, что она краснѣла и конфузилась. Уходя, Атавинъ успѣлъ тихо шепнуть ей:

— Вы все еще желаете говорить со мной!

— Да, непремѣнно, отвѣчала Бѣлка.

И они разстались.

Бѣлка находилась въ такомъ положеніи, что не знала сама, что дѣлаетъ, что говоритъ. Страхъ больше не видѣть Атавина уничтожилъ въ ней злобу противъ него, и она сознавалась, что была несправедлива къ нему; не только его достоинства, но даже недостатки приняли другой колоритъ въ глазахъ ея, и съ этими-то мыслями она заснула, рѣшась откровенно объясниться съ нимъ.

Спальня Бѣлки была небольшая комнатка о двухъ окнахъ, противъ которыхъ у стѣны стояла кровать подъ кисейными занавѣсками. Туалетъ, трюмо, диванъ и нѣсколько стульевъ дополняли меблировку комнаты. Полъ былъ устланъ мягкимъ ковромъ, а полусвѣтъ, бросаемый небольшой лампой съ транспараномъ, стоявшей въ углу на этажеркѣ, придавалъ комнатѣ что-то необыкновенное, несмотря на простую уборку. Бѣлка спала покойно, утонувъ въ мягкихъ подушкахъ, какъ вдругъ шорохъ за дверью, гдѣ стояла шифоньерка, нарушилъ тишину. Кто-то тихо вложилъ ключъ, осторожно повернулъ, и дверь скрипнула. Все это дѣлалось съ большими разстановками. Черезъ минуту голова Атавина высунулась изъ-за шифоньерки и: онъ тревожно оглядѣлъ комнату. Все было покойно кругомъ: тогда Атавинъ осторожно вошелъ въ спальню, внимательно осмотрѣлъ дверь; ведущую въ залу, заперъ на задвижку, и остановился какъ бы въ нерѣшительности. На его лицѣ замѣтно было страшное волненіе; если бы кто его увидѣлъ въ эту минуту, то счелъ бы его не за влюбленнаго, а за преступника. На цыпочкахъ подкрался онъ къ постели и остановился, печально глядя на Бѣлку, въ которой было что-то дѣтское, когда она спала. Брови нахмурились у Атавина; но вдругъ самодовольная улыбка озарила его лицо; онъ увидалъ свои стихи, лежавшіе на ночномъ столѣ. Казалось, это придало ему смѣлости; онъ нагнулся къ лицу Бѣлки. Бѣлка пугливо раскрыла глаза и слабо вскрикнула.

Атавинъ выпрямился, а Бѣлка сѣвъ на постели, глядѣла на него, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Не бойтесь: меня никто не видалъ, тихо и дрожащимъ голосомъ произнесъ Атавинъ.

Бѣлка, какъ бы увѣрясь, что это не сонъ, съ ужасомъ закрыла лицо руками и замотала головой.

Атавинъ упалъ на колѣни и умоляющимъ голосомъ продолжалъ:

— Простите, молю васъ, простите меня; я сознаюсь, что мой поступокъ безумно дерзокъ, но выслушайте меня, поймите мое ужасное положеніе. Не одну ночь я выстоялъ у вашихъ дверей въ страшной борьбѣ, но теперь, когда мы наконецъ объяснились и поняли другъ друга, я рѣшился да, я знаю, что я виноватъ, я уйду, но скажите мнѣ хоть одно слово; скажите то, что я прочелъ въ вашихъ глазахъ, разставаясь съ вами.

И Атавинъ хотѣлъ взять руку Бѣлки, которая слушала его, какъ-будто ничего не понимая; но при его прикосновеніи, она кинулась въ уголъ кровати и, дико глядя на него, сказала взволнованнымъ голосомъ:

— Не прикасайтесь ко мнѣ!

Атавинъ всталъ съ колѣнъ, отошелъ отъ постели и сказалъ:

— Клянусь, я не имѣлъ никакихъ дурныхъ намѣреній, любовь моя къ вамъ…

Но, не докончивъ фразы, онъ попятился назадъ, потому-что Бѣлка быстро соскочила съ постели. Ея ночной, бѣлый и длинный костюмъ, распущенные волосы, блѣдность лица и сверкающіе глаза такъ измѣнили ее, что Атавинъ испугался.

— Я уйду, поспѣшно прибавилъ онъ: — но прошу васъ всѣмъ, что для васъ дорого, простите меня. Любовь моя….

— Замолчите, не смѣйте благородными чувствами маскировать вашъ грязный, низкій и давно обдуманный поступокъ, грозно и громко сказала Бѣлка.

Атавинъ сдѣлалъ отчаянный жестъ и указала на дверь, ведущую въ залу.

— А, а, а! вы расчитали на мой страхъ! Вы ошиблись, я презираю все, и вашъ подлый поступокъ не заставитъ меня молчать.

— Клянусь вамъ, что мной руководила сильная, безумная страсть. Я люблю и уважаю васъ. Неужели мой безразсудный поступокъ уничтожитъ все между нами? неужели у васъ не достанетъ столько состраданія

— Къ низостямъ — никогда! рѣшительнымъ голосомъ перебила его Бѣлка и, указывая на дверь, въ которую онъ вошелъ, повелительно продолжала: — я требую, чтобъ вы удалились; завтра ваша комната должна быть пуста. Я еще надѣюсь, что у васъ достанетъ столько гордости, чтобъ болѣе не показываться на глаза женщинѣ, которая, кромѣ глубокаго презрѣнія, ничего не питаетъ къ вамъ. Идите скорѣе, или я позвоню!

Съ уничтожающимъ презрѣніемъ глядѣла она на Атавина, который слушалъ ее съ ужасомъ.

— Такъ между нами все кончено? спросилъ онъ быстро.

— Что можетъ быть между вами и женщиной, которая считаетъ васъ за….

Атавинъ повелительнымъ жестомъ остановилъ Бѣлку и, весь задрожавъ, сказалъ:

— Мой поступокъ совсѣмъ не стоитъ такихъ названій, за которыя вы дорого заплатили бы, еслибъ были не женщина. Считайте всѣмъ, чѣмъ вамъ угодно меня; я также презираю все. Но знайте, что неблагородно и съ вашей стороны было разыгрывать влюбленную, поощрять мои желанія. Не со всѣми можно безнаказанно играть. Ключъ отъ двери вы получите завтра и можете показать его вашему мужу: я всегда готовъ удовлетворить его.

И Атавинъ скрылся за шифоньеркой, довольно сильно захлопнувъ дверь и повернувъ ключомъ.

Бѣлка со стономъ упала на постель, заглушая свои рыданія въ подушкѣ. А въ комнатѣ Атавина раздалось насвистываніе веселаго вальса.

Дня черезъ три, поздно вечеромъ, изъ комнаты Атавина долеталъ шумный говоръ пирующихъ гостей; между ними были и женскіе голоса. Гости провожали его на Кавказъ. Говоръ, смѣхъ и тосты, даже поцалуи долетали до Бѣлки, лежавшей уже въ постели. Голосъ Атавина рѣзче всѣхъ раздавался, каждое его слово какъ нарочно явственно слышала Бѣлка. Онъ былъ веселъ, любезничалъ съ дамами и поминутно предлагалъ тосты. Въ комнатѣ настала тишина. Вдругъ Бѣлка услышала рыданія. Она не вытерпѣла и, кинувшись къ двери, приставила глазъ къ замочной щели. Передъ столомъ, покрытымъ скатертью, уставленнымъ бутылками, тарелками и рюмками и освѣщеннымъ огромной канделяброй, свѣчи которой уже догорали, сидѣлъ Атавинъ, задумчиво опершись головой на руку. Напротивъ него сидѣла женщина, роскошно одѣтая и очень красивая; она горько плакала.

— Какъ ты скучна своей чувствительностью! не подымая головы, замѣтилъ Атавинъ.

— Да, я глупа, вытирая глаза, сказала женщина и сквозь слезы продолжала: — послушай, скажи мнѣ одно слово, и я поѣду за тобой; я забуду всю твою несправедливость ко мнѣ.

— Вотъ весело: чтобъ и тамъ плакать!

— Я плачу теперь, разставаясь съ тобой.

— А тамъ будешь плакать, что живешь со мной. Да ты знаешь, что я не могу тебѣ дать столько денегъ, какъ твой старикъ.

— Развѣ я ихъ просила у тебя когда-нибудь? съ упрекомъ спросила женщина.

— Не просила, такъ желала, замѣтилъ Атавинъ.

— Я ничего не желала, кромѣ твоего хоть маленькаго снисхожденія. Ну, скажи мнѣ теперь, когда мы разстаемся, можетъ быть, навсегда, скажи: за что ты меня оставилъ?

И она глотала слезы, ожидая отвѣта. Атавинъ поднялъ голову и равнодушно отвѣчалъ:

— Чтобъ не ты первая меня оставила.

Женщина закрыла лицо руками, потомъ въ негодованіи вскочила.

— Домой? равнодушно спросилъ ее Атавинъ.

— Да! холодно отвѣчала она и, накинувъ горностаевую мантилью, пошла-было къ двери, но остановилась, глядя на Атавина, который оставался въ прежнемъ положеніи. Она сдѣлала отчаянный жестъ, подошла къ нему и дрожащимъ голосомъ сказала:

— Прощай!

— А…. прощай, поднявъ голову сказалъ Атавинъ и пожалъ ей руку. Она зарыдала и упала къ нему на грудь. Съ минуту она оставалась такъ, потомъ быстро подняла голову, поцаловала его въ лобъ и выбѣжала изъ комнаты. Атавинъ поглядѣлъ ей въ-слѣдъ, пожалъ плечами и снова сѣлъ и задумался.

Эта сцена такъ потрясла Бѣлку, что она какъ окаменѣлая оставалась у двери. Долго еще Атавинъ сидѣлъ, потомъ началъ ходить по комнатѣ, лицо его было мрачно. Лишь только туманный утренній свѣтъ началъ бороться съ ярко-догаравшими свѣчами, какъ, посреди глубокой тишины загрохотала телѣга съ едва-слышнымъ колокольчикомъ и остановилась подъ окнами. Бѣлка вся задрожала, прислушиваясь къзамиранію стука. Явился лакей и доложилъ, что телѣга пріѣхала.

— Все ли готово? сердито спросилъ Атавинъ.

— Все-съ.

— Укладывай, произнесъ медленно Атавинъ, а самъ, бросясь на стулъ, закинулъ голову и смотрѣлъ на потолокъ. Лакей входилъ и выходилъ съ поклажей нѣсколько разъ и наконецъ, остановись на порогѣ, протяжно сказалъ:

— Готово-съ.

Атавинъ вскочилъ, съ минуту постоялъ, какъ бы что-то думая, потомъ засвисталъ, накинулъ фуражку и напѣвая вышелъ изъ комнаты.

Бѣлка съ ужасомъ кинулась къ окну, приподняла стору и прильнула къ холодному стеклу. Утро было туманное, рѣдкій снѣгъ леталъ въ воздухѣ. Атавинъ проворно сѣлъ въ телѣгу, плотно закутался въ шинель, и тройка поскакала. Бѣлка вся задрожала и слабо вскрикнула; когда же телѣга скрылась, она тихо опустилась на колѣни и, склонивъ блѣдное лицо на подъоконницу, произнесла отчаяннымъ голосомъ:

— Уѣхалъ!

Только тогда очнулась Бѣлка и поспѣшила лечь въ постель, когда все проснулось вокругъ нея.

Черезъ недѣлю они оставили Петербургъ.

 

ГЛАВА VII.

Ровно черезъ шесть лѣтъ послѣ того, какъ мы въ первый разъ встрѣтились съ Бѣлкой, подъ вечеръ іюльскаго жаркаго дня, въ знакомой уже читателю пасѣкѣ, мало измѣнившейся, тотъ же старикъ, но болѣе дряхлый, сидѣлъ у шалаша и апетитно ужиналъ чернымъ хлѣбомъ и молокомъ.

Въ пасѣкѣ и кругомъ ея такая была тишина, что еще издали слышалось жужжанье пчелы, спѣшившей къ своему улью. Старикъ, чавкая хлѣбъ, грозилъ ложкой вслѣдъ запоздавшей пчелѣ. Ужинъ его, несмотря на скудность, былъ продолжителенъ; наконецъ старикъ кряхтя всталъ и началъ молиться.

Солнце уже начинало садиться, обливъ огненнымъ свѣтомъ все небо, и грѣло прощальными лучами лысую голову старика, припавшаго къ землѣ.

Рогожа у шалаша тихо поднялась, и женщина, еще молодая, но болѣзненная и блѣдная, показалась у входа. Ея бѣлое платье, тоскливое и задумчивое лицо не гармонировали съ дикимъ, но мирнымъ жилищемъ старика. При видѣ молящагося старика, грустная улыбка мелькнула на, ея блѣдныхъ губахъ, и она съ тяжелымъ вздохомъ принялась поливать цвѣты — единственная новость, появившаяся въ пасѣкѣ срытой поры, какъ мы ее оставили.

Выстрѣлъ, раздавшійся въ лѣсу, заставилъ ее бросить свою работу.

— Скажи, что я ушла въ лѣсъ, поспѣшно сказала она старику и скрылась въ шалашъ.

Старикъ продолжалъ молиться, кивнувъ ей утвердительно головой.

Кончивъ молитву, старикъ остался на томъ же мѣстѣ и глядѣлъ сердито на тучу комаровъ, летавшихъ вокругъ него. Приходъ Зеновскаго вывелъ его изъ неподвижности, и старикъ низко поклонился ему.

— Дома? спросивъ Зеновскій, кивнувъ ему головой.

— Сейчасъ въ лѣсъ ушла, батюшка, отвѣчалъ раболѣпно старикъ.

— Какъ въ лѣсъ? Я только изъ него, сердито замѣтилъ Зеновскій.

— Почемъ мнѣ знать, недовольнымъ голосомъ отвѣчалъ старикъ.— Лѣсъ великъ.

— Не говорила, что скоро вернется? въ недоумѣніи спросилъ Зеновскій.

— Богъ ее знаетъ, ничего не сказывала.

— Я подожду ее, произнесъ Зеновскій, ставя свое ружье къ дерево.

Старикъ бросилъ тревожный взглядъ на шалашъ, рогожа у котораго быстро откинулась, и блѣдная женщина, сдѣлавъ повелительный жестъ старику, чтобъ онъ удалился, остановилась у шалаша. Увидѣвъ ее, Зеновскій вспыхнулъ и бросилъ гнѣвный взглядъ въ-слѣдъ старику, который, ворча что-то подъ носъ себѣ, махалъ съ неудовольствіемъ рукой.

— Виноватъ: я, кажется, не во время пришелъ, съ дурно скрытою досадою сказалъ Зеновскій и взялся за ружье.

— Вамъ нужно что-нибудь мнѣ сказать? покойно спросила она.

— Ничего особеннаго, отвѣчалъ Зеновскій, немного смѣшавшись.

Женщина, прислонясь къ шалашу, задумчиво слѣдила за старикомъ, мелькавшимъ между ульями.

— Какъ твое здоровье? спросилъ наконецъ Зеновскій.

Не поворачивая головы, она разсѣянно отвѣчала:

— Очень хорошо.

Зеновскій горько улыбнулся, посмотрѣвъ на болѣзненное выраженіе всей ея фигуры. Она, какъ-будто уставъ, сѣла у входа шалаша, пригласивъ и его сдѣлать тоже.

Они оба молчали, разсѣянно глядя.по сторонамъ. Зеновскіи первый заговорилъ:

— Сегодняшній вечеръ, мнѣ кажется, также, будетъ душенъ, какъ шесть лѣтъ тому назадъ.

Она тревожно посмотрѣла на Зеновскаго, подумала и тихо сказала, какъ бы припоминая что-то:

— Да, точно, да, сегодня!

И она грустно улыбнулась и покачала головой.

Слѣдя за выраженіемъ ея лица, Зеновскій нетвердымъ голосомъ спросилъ:

— Ты, кажется, недовольна, что я тебѣ напомнилъ день, который, можетъ быть, былъ несчастн….

Онъ не договорилъ, потому-что она съ ужасомъ устремила на него свои глаза, лишенные всякаго блеска, и сказала:

— Мнѣ скорѣе слѣдуетъ предложить тебѣ такой вопросъ.

Зеновскій хотѣлъ-было говорить, но она остановила его, прибавивъ:

— Я слишкомъ хорошо чувствую, что не на радость ты меня встрѣтилъ.

— Не говори мнѣ этого…. я былъ счастливъ, совершенно счастливъ, до той минуты…. съ горячностью началъ-было Зеновскій и замолчалъ, потому-что Бѣлка (то была она), съ прежнимъ выраженіемъ веселаго лукавства, положила свою руку ему на губы, сказавъ:

— Я не хочу, чтобъ мы ссорились сегодня.

Зеновскій измѣнился въ лицѣ и произнесъ;

— Я, право, счастливъ, я….

— Дай Богъ, дай Богъ! съ странной улыбкой перебила его Бѣлка.

Зеновскій, замѣтивъ эту улыбку, продолжалъ:

— Если я горячился, приходилъ въ отчаяніе, то единственно оттого, что я страдалъ при мысли, что дѣлаю тебя несчастной. Но теперь, когда наконецъ ты выслушиваешь меня терпѣливо, скажи, объясни мнѣ мою вину, за что ты оставила мой домъ? Клянусь тебѣ, если я виноватъ, я покорюсь твоей волѣ: я уѣду отсюда на-всегда, предоставивъ тебѣ все, что я имѣю. Я не хочу, чтобъ ты вела прежнюю жизнь; она уже для тебя невозможна. Можетъ быть, между нами произошло какое-нибудь недоразумѣніе?

Зеновскій чуть не рыдалъ. Бѣлка въ волненіи слушала его и когда онъ замолчалъ, ожидая отвѣта, она закрыла лицо руками и задыхающимся голосомъ прошептала:

— Въ-самомъ-дѣлѣ, надо же положить конецъ.

И, отнявъ руки отъ лица, на которомъ слегка выступила краска, она въ ту же минуту еще сильнѣе поблѣднѣла.

— Я больна, сказала она едва слышно: — я несчастна; но не ты виноватъ во всемъ этомъ, а мой характеръ. Если я избѣгала тебя въ послѣднее время, такъ потому, чта мнѣ тяжело тебя видѣть….

Зеновскій вздрогнулъ и съ ужасомъ посмотрѣлъ на Бѣлку, которая, сжавъ свои руки такъ, что они хруснули, и потупивъ глаза, дрожащимъ голосомъ продолжала:

— Можетъ быть, мы прожили бы съ тобою много лѣтъ и состарѣлись бы мирно, еслибъ одинъ случай не открылъ мнѣ глаза. Не удивляйся тому, что тебѣ будетъ говорить женщина, столько лѣтъ любимая тобою и уважаемая. Я скажу тебѣ все, какъ мнѣ ни страшно; но этимъ, можетъ быть, я еще успѣю исправить твое будущее.

— Говори, скорѣе, Бога ради! въ отчаяніи воскликнулъ Зеновскій.

Отъѣздъ Атавина произвелъ сильное впечатлѣніе на Бѣлку, которая думала, что всѣ мужчины должны любить ее, какъ любилъ ее мужъ, робко и покорно. Оскорбленная гордость, сожалѣніе и любовь поперемѣнно волновали ее. То она думала, что слишкомъ жестоко обошлась съ Атавинымъ, то, вспоминая гордыя и надменныя его выходки, радовалась, что не унизилась передъ нимъ. Но чаще приходили ей на память тѣ его слова, которыя дышали нѣжностью и любовью, и тогда она глубоко страдала, думая, что оскорбила и оттолкнула человѣка, который любилъ ее и съ которымъ, можетъ быть, ожидало ее счастье. Позже она поняла, что Агавинъ былъ изъ тѣхъ людей, которые не могутъ никому, не исключая и самихъ себя, дать счастія, что не любовь влекла его къ ней, а капризъ…. Но долгіе дни и ночи, проведенные ею въ воспоминаніяхъ о немъ, въ тоскѣ и сожалѣніяхъ, заставили ее невольно обратиться къ самой себѣ, пробудили въ ней сознаніе. Ея собственная жизнь вдругъ представилась ей во всей страшной наготѣ истины. Разъ проснувшееся сознаніе не дремало, и Бѣлка каждую минуту открывала новый источникъ мученій въ своемъ прошедшемъ. Припоминая, сколько страданій доставила своему мужу, она содрогалась, и его благородство, его неизмѣнное великодушіе сдѣлались неотступнымъ и невыносимымъ упрекомъ ей. Скоро она дошла до-того, что не могла его видѣть безъ непріятнаго чувства, которое, наконецъ, такъ усилилось, что моглобъ назваться ненавистью, еслибъ она въ тоже время не сознавала вполнѣ благородства своего мужа и всего, чѣмъ ему обязана. Но она не могла надѣяться загладить свою вину передъ нимъ любовью, потомучто не любила его, и можетъ быть любила другого, не могла притворяться и обманывать…. и жить съ нимъ была ей невыноносимо и невозможно. Посѣтивъ разъ пасѣку, она пожелала переѣхать въ нее жить. Ни слезы, ни мольбы мужа не могли перемѣнить ея рѣшенія. Онъ заклиналъ ее сказать, почему она оставляетъ его домъ; она отвѣчала, что ей на нѣкоторое время нужно совершенное уединеніе и спокойствіе. Ничего болѣе не говорила она ему въ оправданіе страннаго своего поведенія до той минуты, когда наконецъ рѣшилась раскрыть ему свою душу.

Зеновскій мрачно слушалъ исповѣдь своей несчастной Бѣлки, и не разъ его вопли, исторгаемые отчаяніемъ и ужасомъ, прерывали страшный разсказъ, въ которомъ Бѣлка не щадила себя.

— Теперь ты видишь, заключила она: — что я должна оставить тебя…. ты свободенъ ..

— Я тебѣ все, все прощаю! воскликнулъ онъ съ рыданіемъ:— ты еще молода, любовь твоя пройдетъ.

— Любовь… можетъ быть… съ сомнѣніемъ отвѣчала Бѣлка:— а стыдъ, угрызеніе совѣсти?

И, вздрогнувъ, она произнесла рѣшительнымъ и торжественнымъ голосомъ:

— Нѣтъ, это невозможно! это выше силъ моихъ жить съ человѣкомъ, котораго я столько обманывала, и который теперь все знаетъ!

— Такъ мы должны разстаться? съ воплемъ воскликнулъ Зеновскій.

— Да, шопотомъ произнесла Бѣлка.

Настало мертвое молчаніе. Медленно поднимавшійся вечерній паръ съ зелени, согрѣтой жгучимъ солнцемъ, какъ-будто поспѣшилъ скрыть сидѣвшихъ у шалаша.

Въ ту ночь въ лѣсу раздался выстрѣлъ….

——

Не здѣсь еще конецъ приключеніямъ Бѣлки. Вторая половина ея жизни составляетъ другую повѣсть, которую я, можетъ быть, когда-нибудь разскажу.

Н. СТАНИЦКІЙ.

«Современникъ», No 11, 1849