Две минуты

ДВѢ МИНУТЫ.

Свѣтская повѣсть.

Въ томъ году на баденскихъ водахъ было чрезвычайно-многолюдно. Погода стояла постоянно хорошая. Больные и здоровые, люди богатые, искатели приключеніи, игроки, туристы, лорды, маркизы и русскіе дворяне съѣзжались со всѣхъ сторонъ. Близь англійской гостинницы, Hôtel d’Angleterre, по широкой аллеѣ, унизанной съ обѣихъ сторонъ лавками, пестрѣли и волновались вплоть до Конверсаціоннаго-Дома цѣлыя толпы разряженныхъ дамъ и кавалеровъ. Нѣсколько молодыхъ людей, расположась у модной лавки, подъ сѣнью вѣтвистаго дерева, играли въ шахматы и домино. Старикъ Діоръ, въ бархатной ермолкѣ, толковалъ о политикѣ съ русскими вельможами, покупающими у него отъ-нечего-дѣлать всякій старинный вздоръ. Съ другой стороны, между тирольскими и хрустальными издѣліями, старикъ Меллеріо прельщалъ проходящихъ дамъ своимъ Женевскимъ товаромъ. Въ особомъ павильйонѣ играла музыка. По Лихтентальской-Аллеѣ скакали на красивыхъ лошадяхъ амазонки съ откинутыми вуалями, отважные Венгерцы, длинные Англичане.
Повсюду раздавались привѣтствія, приглашенія, разговоры о предполагаемыхъ удовольствіяхъ и загородныхъ прогулкахъ, о любовныхъ приключеніяхъ, о поединкахъ и публичныхъ играхъ. Въ воздухѣ было что-то праздное и праздничное, что-то неугомонное, торопящееся жить, вызывающее на разсѣяніе во что бы ни стало. Но болѣе всего суетился и толпился народъ у Конверсаціоннаго-Дома, между книжной лавкой Маркса и рестораціей Гауке. Тутъ искатели Фортуны роились около большихъ зеленыхъ столовъ, покрытыхъ грудами золота… Тутъ всѣ говорили шопотомъ, и среди алчнаго жужжанія раздавались отъ времени до времени рѣзкія слова банкомета: «Rouge, passe et impair, noir perd, couleur gagne. Faites votre jeu, messieurs. Rien ne va plus!» Самые ревностные посѣтители, наклонившись на столъ, отмѣчали длинными булавками на бѣлыхъ карточкахъ капризныя серіи перемѣнчивой игры; нѣкоторые были очень-блѣдны. Многіе, кинувъ нѣсколько монетъ на зеленое поле, убѣгали, опасаясь дальнѣйшаго искушенія. Русскіе отличались отважностью: кидали наполеоны пригоршнями и приводили иногда въ трепетъ содержателя игръ, многимъ извѣстнаго г-на Беназе.— Около столовъ и по роскошнымъ заламъ Конверсаціоннаго-Дома прохаживались разряженныя дамы. Иныя играли, другія кокетствовали… На террассѣ и далѣе около большихъ помераицовыхъ деревьевъ рисовались живописными группами мирныя семейства, вокругъ чайныхъ столиковъ; отчаянные щеголи, дамы различныхъ возрастовъ, сословій и одѣяній… И все это шумѣло, двигалось, суетилось подъ звуки музыки, подъ говоръ неумолчной болтовни. Картина была веселая, живая, разнообразная. Но при долгомъ созерцаніи, отъ нея становилось пусто на душѣ.
Вдалекѣ отъ этого шума, по уединенной аллеѣ, протянутой вдоль ручейка, опоясывающаго весь садъ, гуляла молодая женщина съ двумя дѣтьми. Рѣзвый, кудрявый мальчикъ въ шотландскомъ костюмѣ бѣжалъ впереди, погоняя палочкой зеленый обручъ, а маленькая сестра старалась догнать его и принять участіе въ его эгоистической игрѣ. Молодая женщина держала въ рукахъ книгу, отъ времени до времени призывала дѣтей своихъ, поправляла безпорядокъ ихъ платья, слегка бранила, потомъ цаловала,— и дѣти снова уносились впередъ, а она снова принималась за чтеніе. Лицо ея было спокойно. Видно было, что она не увлекалась заманчивостью читаемой книги, а читала съ тѣмъ холоднымъ вниманіемъ, которымъ знаменуется исполненіе довольно-скучной обязанности. Люди, встрѣчавшіе ее изрѣдка, оборачивались съ удивленіемъ и долго смотрѣли ей въ слѣдъ, изумляясь красотѣ ея. И точно она была красавицей въ полномъ смыслѣ слова. Высокая ростомъ, съ черными глазами и густыми рѣсницами, съ свѣтло-бѣлокурыми локонами, падавшими около правильнаго овала дѣтски-нѣжнаго лица, она олицетворяла самую взъискательную, самую свѣтлую фантазію поэта. Но въ то же время, что-то холодное отражалось въ чертахъ ея. То не была, впрочемъ, печать горькаго опыта, жизненной усталости, а напротивъ, скорѣе отраженіе какого-то смиреннаго равнодушія, душевнаго незнанія всего, что волнуетъ жизнь. По наряду ея видно было, что она принадлежала къ высшему кругу общества, но что она не обращала никакого вниманія на туалетныя мелочи. Турецкая шаль была кое-какъ накинута на ея плечи. Зеленыя ленты прелестной шляпки отнюдь не согласовались ни съ свѣтлыми ея волосами, ни съ голубымъ цвѣтомъ ея утренняго капота.
На поворотѣ аллеи она остановилась, увидѣвъ толстаго мужчину, идущаго довольно-сердито къ ней на встрѣчу. Господинъ этотъ, съ широкой и красной физіономіей, былъ разряженъ какъ модная картинка. Кромѣ того, огромный изумрудъ на пестромъ галстухѣ, цѣпочка съ жемчугами и трость съ уродливымъ золотымъ набалдашникомъ обнаруживали несомнѣнно русскаго богатаго барина. Дѣти бросились къ нему на встрѣчу, а по покорному ожиданію молодой женщины не трудно было отгадать въ толстомъ господинѣ законнаго супруга.
— Вообрази! началъ онъ говорить по-русски, обращаясь къ женѣ и отвѣчая довольно-небрежно ласкавшимся къ нему дѣтямъ:— Вообрази! красная прошла тринадцать разъ. Вдругъ перемѣнилось. До того времени, знаешь, ни то, ни сё… intermittence… красная… черная… черная… красная… я, разумѣется, и началъ такъ играть. Что же ты думаешь? Вдругъ тринадцать красныхъ… Ну, какъ ожидать этого?.. Не выигралъ 26,000.
— А ты проигралъ? равнодушно спросила молодая женщина.
— Разумѣется, проигралъ… Такая досада! Не пришло въ голову догадаться… Ну, а ты, матушка, что тутъ читаешь?
— «Исторію Французской Революціи».
Толстый господинъ покачалъ головой.
— Охота тебѣ! Что ты въ-самомъ-дѣлѣ, въ гувернантки что ли хочешь идти? Посмотри на себя, какъ ты одѣта? Ни на что не похоже… А живешь, кажется, съ порядочными людьми, видишь, какъ одѣваются всѣ прочія. И что за манера такая? Отъ всѣхъ прячешься, отъ всѣхъ бѣгаешь. Просто, матушка, не прогнѣвайся, глупо…
— Ты знаешь, вымолвила красавица:— я не люблю свѣта.
— Что за пустяки, матушка! не любишь свѣта? Отъ-чего не любить тебѣ свѣта? Ты, слава Богу, не уродъ какой-нибудь. Отъ чего не быть какъ всѣ, гулять тамъ, гдѣ всѣ гуляютъ, отъ людей не бѣгать? Что же ты думаешь, что ты ихъ всѣхъ лучше, что ли? а? Ну, тебѣ это не весело, такъ хоть для меня. А то мнѣ, право, передъ всѣми совѣстно. Всѣ объ тебѣ спрашиваютъ: гдѣ ты? что ты? а я, какъ дуракъ какой-нибудь, не знаю что отвѣчать. Да вотъ сейчасъ еще просили меня представить тебѣ: Французъ маркизъ Растиньякъ, Венгерецъ Наццари и Баварецъ баронъ Эйзенгеймъ.
— Ахъ, нельзя ли избавить?
— Фу ты какая, право! вспыльчиво воскликнулъ разсерженный супругъ.— Что жь ты несчастная какая-нибудь жертва? а? Съ тобой, матушка, съ ума сойдешь. Вколотила себѣ въ голову чортъ-знаетъ какой вздоръ… Шатается-себѣ по какимъ-то закоулкамъ… вѣчно одна…
— Какъ?… Съ удивленіемъ замѣтила обиженная супруга: — а дѣти?…
— Да, дѣти… Ну, дѣти… Конечно, дѣти… Ну, такъ что же?.. Для дѣтей есть няньки. Не цѣлый же день съ ними возиться… У тебя, матушка, есть и другія обязанности… обязанности къ свѣту… Ну, хоть ко мнѣ, наконецъ; я терпѣливъ, терпѣливъ… да тутъ, матушка, и терпѣнія никакого не станетъ.
— Ты домой идешь? спросила молодая женщина, желая прекратить непріятный разговоръ.
— Домой. Пора обѣдать. Звали меня, правда, за table d’hote. Да я слуга покорный. Такую дрянь подаютъ, что средства нѣтъ.
Толстый господинъ, не переставая ворчать, подалъ руку безмолвной супругѣ, и оба, въ сопровожденіи прыгающихъ дѣтей, отправились къ красивому домику, находящемуся на лихтептальской дорогѣ. На пути, съ ними встрѣтилось нѣсколько молодыхъ щеголей, которые поклонились имъ такъ низко и такъ почтительно, что лицо русскаго барина прояснилось отъ чувства удовлетвореннаго самолюбія. Онъ велъ подъ руку свою жену, а жена его была безъ-сомнѣнія первой красавицей баденскаго сезона.
Молодые люди столпились кучкой на площадкѣ близь англійской гостинницы и провожали глазами удаляющуюся чету.
— Le diable m’emporte! воскликнулъ Растиньякъ:— Voila une boyarde qui m’irait comme un gant.
— Странная женщина! прервалъ Наццари.— Никакъ не могу ее разгадать. Замѣтьте, какъ она отъ всѣхъ удаляется. Въ ея жизни должна быть какая-нибудь тайна… Со всѣмъ тѣмъ она глядитъ совершеннымъ ребенкомъ. Тутъ страсти еще не было… Странная женщина! Вообрази: я разспрашивалъ объ ней петербургскихъ дамъ,— ни одна ничего не съумѣла объ ней сказать.
— Хитра, замѣтилъ кто-то.
— Глупа, можетъ-быть, прибавилъ другой.
— Она, можетъ-быть, влюблена въ мужа, важно вымолвилъ молодой Англичанинъ.
Всѣ разсмѣялись.
— Я думаю, началъ баронъ Эйзенгеймъ:— что она просто боится мужа. Онъ, говорятъ, ревнивъ до безумія и держитъ жену свою въ заперти, по національному обыкновенію. Вѣдь эти Русскіе настоящіе Азіатцы и притворяются только Европейцами, когда путешествуютъ.— Да вотъ идетъ кстати одинъ русскій, Voliguine. Можно его поразспросить.
Къ толпъ приближался молодой офицеръ Волыгинъ, весьма-неглупый и весьма-праздный малой, находящійся за границей въ отпуску, какъ водится, для излеченія болѣзни.
— Скажите намъ… сказалъ, обращаясь къ нему, Наццари.
— Знаю, перебилъ Волыгинъ: — тринадцать разъ красная… Слышалъ… Меня тамъ не было… Такая, право, досада…
— Нѣтъ, не то. Мы хотѣли бы узнать отъ васъ исторію…
— Какую исторію?
— Исторію вашей русской графини. Кро… Кри… Кра… Никакъ не упомню.
— Чихните! весело подхватилъ Растиньякъ: — а потомъ скажите …ски.
— Краснохолмской? спросилъ Волыгинъ.
— Да, да; вы ее знаете?
— Знаю.
— Хорошо?
— Не хорошо, а давно… Мы въ Петербургѣ всѣ другъ друга давно знаемъ.
— Такъ скажите намъ ея исторію.
— Помилуйте… Тутъ нѣтъ исторіи. Она родилась, росла и вышла замужъ. Воспитала ее бабушка весьма-строго. Бабушка эта — старушка стараго покроя, сама не знатнаго рода, но очень любитъ знать; притомъ набожная, небогатая, и скупая. Свадьба графа всѣхъ удивила. Графиня была очень небогата, но весьма-хороша. Графъ, напротивъ, очень-богатъ, но весьма-нехорошъ, какъ вы, впрочемъ, сами изволите видѣть. Графиня была часто нездорова, жила, кажется, въ деревнѣ и мало бывала въ петербургскомъ свѣтѣ.
— Хорошаго они дворянства? спросилъ баронъ Эйзенгеймъ, который былъ весь проникнутъ баварскимъ аристократизмомъ.
— Да, онъ служилъ при дворѣ, а теперь въ отставкѣ.
— Большіе у нихъ доходы? спросилъ снова Эйзенгеймъ.
— Полмильйона рублей.
Волыгинъ прилгнулъ немного, да подумалъ-себѣ, какъ русскій человѣкъ: «зачѣмъ же этихъ Нѣмцевъ и не надуть маленько?»
Нѣмцы щелкнули губами,
— Diantre! воскликнулъ Французъ.
Англичанинъ остался неподвиженъ.
— Скажите, Mr Voliguine, заговорилъ снова Наццари: — въ этой простой исторіи не было ли какого-нибудь тайнаго романа?
— На этотъ счетъ, отвѣчалъ улыбаясь Волыгинъ: — я вамъ совѣтую успокоиться. У насъ не бываетъ романовъ: холодно-слишкомъ… До тридцати лѣтъ наши дамы настоящія дѣти. Что бываетъ послѣ,— мнѣ неизвѣстно. Шутки въ сторону, графиня прелестная женщина; но, въ-слѣдствіе своего воспитанія, она такъ застѣнчива, такъ озабочена дѣтьми, такъ мало размышляетъ о мужѣ, что отъ нея надѣяться вамъ нечего. За симъ желаю вамъ хорошаго аппетита.
Въ эту минуту раздался колокольчикъ, призывающій къ обѣду за table d’hôte. Молодые люди разошлись съ недовольными лицами. Болѣе всѣхъ казались озабоченными Растиньякъ, Наццари и Эйзенгеймъ. Пріѣхавъ въ Баденъ за приключеніями, они находили въ графинѣ прекрасный предметъ для своихъ нѣжныхъ замысловъ, и каждый, обольщенный самолюбіемъ и прежними нетрудными успѣхами, обдумывалъ планъ своихъ коварныхъ нападеній.
Нѣсколько дней спустя, всѣ лица, составляющія баденскій fashion, отправились въ экипажахъ и верхами къ старинному замку, столь живописно-расположенному на высокой горѣ, близь самого города. Общество было отборное и разноплеменное. Худощавыя англійскія герцогини, въ шляпкахъ съ высокими перьями, сами правили прекрасными лошадьми, запряженными въ ихъ щегольскіе ягдвагены. Француженки съ лукавыми взорами и скромнымъ видомъ отличались простотой своихъ нарядовъ; Нѣмки — своею чопорною наружностью. Русскія дамы, сверкая браслетами и брошками, лежали въ своихъ экипажахъ, громко смѣясь и разговаривая съ гарцующими около нихъ всадниками. Графиня тоже участвовала въ гуляньѣ, по непреклонной волѣ супруга, но не принимала въ общемъ удовольствіи живаго участія своихъ соотечественницъ. Она ѣхала въ коляскѣ съ одной перезрѣвшей Французской дѣвицей, большой охотницей до чужихъ колясокъ, а передъ нею сидѣлъ Растиньякъ, успѣвшій уже съ нею познакомиться. Графъ былъ въ другомъ экипажѣ. Во время всей поѣздки, Растиньякъ такъ и заливался трещоткой, сыпалъ комплиментами и каламбурами и былъ до того забавенъ, что наводилъ иногда невольную улыбку на холодное лицо графини.
Когда экипажи остановились у воротъ замка, всѣ націи смѣшались сперва въ толпу, а потомъ разсыпались, смотря по возрасту и привычкамъ. Дѣвушки сблизились, старушки тоже. Львицы отправились гулять съ своими поклонниками. Растиньякъ поспѣшно предложилъ руку графинѣ, но она отказалась, при чемъ графъ, глядѣвшій на нее издали, поблѣднѣлъ отъ досады и повлекъ съ собою какую-то длинную и богатую Англичанку. Растиньякъ не смутился неудачей и продолжалъ свое любезничанье. За нимъ, немного подалѣе, шли молча Наццари и Эйзенгеймъ. Они оба уже были представлены графинѣ, но предоставляли Французу болтать, а сами приняли другую тактику. Наццари казался мраченъ и неразгаданъ: онъ хотѣлъ возбудить любопытство. Эйзенгеймъ, напротивъ, вздыхалъ, глядѣлъ страстными глазами и надѣялся внушить сожалѣніе. Но графиня ихъ даже не замѣтила. Она думала, что утромъ наказала сына за шалости, и что дочь ея, бѣгая по саду, немного расшибла себѣ носъ.
Гулянье длилось. Было жарко. Растиньякъ становился несносенъ. Графинѣ хотѣлось домой.
Вдругъ русскій знакомый голосъ заставилъ ее обернуться:
— Здравствуйте, графиня!
— Какъ! и вы здѣсь? радостно вскрикнула графиня.— Давно ли?
— Вчера пріѣхалъ.
— Откуда?
— Изъ Петербурга.
— Въ-самомъ-дѣлѣ?
Молодой пріѣзжій былъ дипломатъ, только изрѣдка посѣщающій нашу столицу. Онъ въ дѣтствѣ еще знавалъ графиню и былъ ей нѣсколько съ-родни. Впрочемъ, по судьбѣ его службы, они давно уже не видались, и онъ стоялъ передъ нею, любуясь чуднымъ развитіемъ ея красоты.
Графиня замѣтила его изумленіе и покраснѣла.
— Что новаго въ Петербургѣ? спросила она поспѣшно.
— Да, по обыкновенію, почти ничего; все по-старому. Много скучаютъ, много танцуютъ… Тётушки ваши, слава Богу здоровы. Бабушка ваша говѣла… На улицахъ пусто и холодно. Солнце въ отпуску; дождикъ на безсмѣнномъ караулѣ. Новаго четыре ленты, кажется, три смерти и двѣ свадьбы, о которыхъ вы уже, вѣроятно, изволите знать.
— Да, намъ писали…
— Однакожь, я очень-радъ, что заѣхалъ въ Баденъ: привелось на васъ посмотрѣть, а то чуть-чуть не проѣхалъ-было прямо.
— Какъ? вы не остаетесь здѣсь?
— Нѣтъ, я ѣду въ Парижъ. Тамъ дожидается меня тётка, да и дѣла есть… Впрочемъ, я надѣюсь тамъ васъ увидѣть. Вы, вѣроятно, завернете въ деревеньку?.. Баденъ, вѣдь извѣстно, не что иное, какъ русская станція на парижской дорогѣ. Прикажете заготовить вамъ квартиру?
— Да, мой мужъ думаетъ ѣхать туда на зиму.
— Ахъ, какой славный мужъ! весело подхватилъ дипломатъ.— Да гдѣ же онъ? Покажите мнѣ его.
Графинѣ сдѣлалось какъ-то неловко. На встрѣчу къ нимъ бѣжалъ запыхавшись графъ съ распростертыми объятіями.
— Чесминъ! Чесминъ! кричалъ онъ: — какими, братецъ, судьбами? Старый пріятель, обнимемся!
Дипломатъ храбро выдержалъ объятія толстаго господина, но не могъ удержаться отъ обыкновенной сардонической улыбки. Графиня снова покраснѣла и отвернулась съ досадой. Мужъ показался ей глупъ, а Чесминъ золъ.
— Милости просимъ къ намъ, продолжалъ толстый графъ.— Здѣсь, братецъ, не житье, а масляница. Рулетка только эта дрянная разоряетъ совсѣмъ. Никакъ не могу выиграть… Вы вѣдь съ женой старые знакомые?.. Она мнѣ говоривала объ тебѣ… Пожалуйста, побрани ее, братецъ. Авось она тебя послушаетъ. Вообрази: вотъ въ первый разъ ее вытащилъ на гулянье, а то никого не хочетъ видѣть, ни съ кѣмъ не знакомится; точно въ монастырѣ живетъ. Повѣришь ли, вотъ мы ужь три недѣли, братецъ, въ Баденѣ, ни разу еще не была на балѣ!
Дипломатъ бросилъ испытующій взоръ на графиню.
— Я не очень была здорова, проговорила съ замѣшательствомъ красавица…
Она боялась насмѣшекъ Чесмина…
— Не вѣрь, братецъ, подхватилъ графъ, по обыкновенію мужей, весьма-некстати: — не вѣрь, пожалуйста. Пустыя отговорки! Она, слава Богу, здоровехонька. Просто капризится. Не можешь ли ты, братецъ, вразумить ее? Мужей, ты знаешь, теперь мало слушаютъ, Вообрази: цѣлый день возится съ дѣтьми, моетъ, учитъ, одѣваетъ, точно будто нянекъ на свѣтѣ нѣтъ. Я говорилъ, говорилъ, что на все есть время, да и говорить пересталъ.
— И ты недоволенъ, спросилъ съ удивленіемъ Чесминъ: — что жена твоя не любитъ свѣта?..
— Разумѣется, недоволенъ… потому-что все-таки… что ни говори… однакоже… нужно же…
— Вотъ они мужья! прервалъ Чесминъ.— Вотъ какимъ людямъ счастье! Видно, что ты не знаешь, что такое свѣтская женщина: заговорилъ бы ты иначе! А я отъ-того и не женился, что думалъ, — извините меня, графиня, — что жена, чистосердечно не любящая свѣта, существо совершенно-невозможное.
Дипломатъ вздохнулъ и улыбнулся. Невозможно было отгадать, шутитъ онъ, или говоритъ то, что чувствуетъ.
Разговоръ былъ прерванъ новыми лицами, которыя со всѣхъ сторонъ аттаковали Чесмина радостными восклицаніями и привѣтствіями. Его всѣ знали, всѣ хотѣли знать, потому-что онъ былъ пріятный человѣкъ и въ особенности потому-что онъ постоянно былъ въ модѣ.
Чесминъ глубоко изучилъ науку большаго свѣта и постигъ, что въ свѣтѣ первая добродѣтель — наружность, что въ свѣтѣ человѣкъ цѣнится не за то, что онъ есть, а за то, чѣмъ онъ кажется. Не будучи вовсе красавцемъ, онъ умѣлъ придать себѣ такой приличный и такой пріятный видъ, что никому не приходило въ голову спросить, хорошъ онъ, или дуренъ. Онъ не позволялъ себѣ ни яркихъ жилетовъ, ни фраковъ удивительнаго покроя, ни странныхъ причесокъ, ни галантерейныхъ бездѣлокъ, — словомъ, ничѣмъ не привлекалъ вниманія, но сверкалъ, такъ-сказать, самой изъисканной, самой утонченной опрятностью. Въ немъ никогда не проглядывало русское неряшество. Ни пылинки, ни складки никогда не было замѣтно на его лондонскомъ платьѣ. Онъ былъ истиннымъ щеголемъ, потому-что щеголялъ не для другихъ, а для себя, щеголялъ мелочами, не всегда понятными записнымъ франтамъ, какъ-то добротою снѣжнаго бѣлья, формою шляпы, тканью чернаго галстуха. Ни одна красавица, можетъ-быть, не занималась такъ своей наружностью, какъ Чесминъ, хотя онъ вовсе не казался озабоченнымъ своей особой. Вообще, въ обыкновенной его жизни было что-то неуловимо-щеголеватое, пріобрѣтаемое только въ-слѣдствіе долгаго навыка. Онъ не былъ богатъ, но никто тому вѣрить не могъ, потому-что во всѣхъ его пріемахъ проглядывала непритворная, а настоящая привычка къ тайнымъ роскошамъ жизни. Есть люди, къ которымъ никакъ нельзя примѣнить мысль о дурномъ обѣдѣ, о пустомъ бумажникѣ. Они кажутся чуждыми мелочнымъ житейскимъ бѣдствіямъ. Въ обществѣ, Чесминъ былъ весьма-осмотрителенъ, остороженъ и часто молчаливъ. Онъ казался холоднымъ, не искалъ ни чьихъ знакомствъ, никому низко не кланялся, говорилъ тихо, не поражалъ громкими остротами и умѣлъ слушать и выжидать. Въ разговорѣ же онъ отличался какой-то странной небрежностью, но былъ вкрадчивъ, увлекателенъ, а самъ, какъ слѣдуетъ настоящему дипломату, никогда и ни въ чемъ себя не компрометтировалъ. Отъ-того всѣ его любили, всѣ дорожили его знакомствомъ. Служба его шла чрезвычайно-удачно, хотя, по-видимому, онъ ничего не домогался. Въ Петербургѣ онъ имѣлъ мѣсто при дворѣ; за границей всѣ были увѣрены, что онъ озабоченъ важными дипломатическими порученіями, но самъ онъ о томъ никогда ничего не говорилъ. Связи свои поддерживалъ онъ только въ самомъ высшемъ кругу общества, разговаривалъ охотно съ знатными старыми дамами, изучалъ слабости молодыхъ, но никогда не дѣлалъ глупостей ни изъ любви, ни изъ дружбы, не игралъ, не увлекался буйствомъ молодости. Осторожность была основаніемъ его жизни. Никогда не сказалъ онъ лишняго слова, никогда не хвасталъ онъ своими успѣхами съ женщинами, хотя соблазнительная молва многое на этотъ счетъ подозрѣвала. Словомъ, онъ былъ живымъ образцомъ свѣтскаго человѣка и дипломата. Онъ всѣмъ нравился и зналъ какъ нравиться. За тѣмъ, было или нѣтъ какое-нибудь теплое чувство у него на сердцѣ, могъ ли онъ любить, могъ ли онъ ненавидѣть,— все это оставалось вѣчной загадкой, непроницаемой тайной, которой еще никому не удалось разрѣшить.
Когда онъ явился среди гулянья, всѣ присутствующіе, даже графиня, такъ чистосердечно ему обрадовались, что влюбленное тріо баденскихъ щеголей осталось весьма-недовольнымъ. Каждый поочередно подходилъ къ графинѣ и намекалъ ей объ удовольствіи встрѣтить соотечественника на чужбинѣ. Растиньякъ началъ напѣвать речитативъ изъ «Танкреда»: «О patria!», но, однакожь, первый протянулъ Чесмину руку. Чесминъ ни слова не сказалъ графинѣ о ея вздыхателяхъ, хотя съ перваго взгляда понялъ ихъ безвредное коварство.
Онъ, казалось, былъ очень-занятъ разговоромъ съ старыми герцогинями, которыя страшно ему улыбались и звали къ себѣ обѣдать.
Гулянье окончилось, какъ обыкновенно оканчиваются подобнаго рода удовольствія: всѣ ужасно устали и торопились не оглядываясь домой, утверждая, что очень было весело и прогулка удалась какъ-нельзя-лучше.
На другой день, утромъ, графъ ушелъ, по обыкновенію, въ игорный домъ. Графиня, въ утреннемъ распашномъ капотѣ, предавалась своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Она спала спокойно ночь послѣ вчерашней скуки и совсѣмъ забыла и о гуляньѣ, и о Растиньякѣ, и даже о Чесминѣ. Она сидѣла въ большихъ креслахъ, положивъ на колѣни открытую русскую азбуку, надъ которой наклонялась бѣлокурая кудрявая головка ея шестилѣтней дочери. Дѣвочка повторяла слова, ошибалась, потягивалась, зѣвала и просилась въ садъ. Графиня съ серьёзной миной поправляла ошибки и неумолимо заставляла живаго ребенка твердить за собой ничего-незначащія буквы.
— А, говорила графиня.
— А, повторяло дитя.
— Бе, говорила графиня.
— Ка, говорило дитя.
— Нѣтъ, не ка; говори: бе.
— Ка, говорило дитя.
— Нѣтъ, не ка… Скажи: бе, бе.
— Ка, упорно продолжала дѣвочка.
— Не шали… Въ садъ не пойдешь. Скажи: бе.
— Бе.
— Хорошо; теперь: ве. Не гляди по сторонамъ. Скажи: ве.
— Ка, начинала снова дѣвочка.
— Нѣтъ, не ка; повторяй за мной: ве, ве.
— Ве… сказалъ Чесминъ, который уже нѣсколько времени стоялъ въ дверяхъ.
Графиня вскрикнула.
— Извините, сказалъ улыбаясь Чесминъ:— я не нашелъ, по баденскому обыкновенію, никого въ передней, и такимъ-образомъ дошелъ до этой комнаты. Да я, кажется, вамъ мѣшаю. Вы заняты?
— Нѣтъ, отвѣчала графиня: — я только учила дочь.
— Продолжайте, ради Бога, коли не хотите меня прогнать. Права науки священны; я подожду покамѣстъ.
— Что жь вы будете дѣлать?
— Ужь не думайте обо мнѣ. Я найду себѣ занятіе.
Чесминъ взялъ на столѣ какую-то учебную книгу, расположился въ углу комнаты и началъ читать! съ большимъ вниманіемъ. Только отъ-времени-до-времени украдкой поглядывалъ онъ черезъ книгу на прелестную группу молодой женщины съ ея ребенкомъ. Но когда графиня обращала въ его сторону свою чудную головку, онъ поспѣшно углублялся въ чтеніе, какъ-бы совершенно-увлеченный занимательностью дѣтской ариѳметики. Такъ прошло нѣсколько времени, и они ни слова не сказали другъ другу. Онъ будто-бы забылъ про нее, а она дѣйствительно объ немъ забыла, вступивъ въ довольно-серьёзный споръ съ дочерью, которая непремѣнно хотѣла выговаривать всѣ русскія буквы на ка.
— Что вы тутъ дѣлаете? заревѣлъ съ хохотомъ громкій голосъ.
Въ дверяхъ показался графъ.
— Учимся, весело отвѣчалъ Чесминъ.
Графиня разсмѣялась.
Съ первой минуты, Чесминъ былъ у нихъ домашнимъ человѣкомъ. Съ первой минуты графиня перестала его бояться.
Графъ былъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа: онъ, противъ обыкновенія, выигралъ нѣсколько свертковъ золота, и отъ-того такъ рано возвращался домой. Радушно пригласилъ онъ Чесмина обѣдать у него каждый день, на что Чесминъ согласился, только съ тѣмъ условіемъ, чтобъ съ нимъ не церемонились и отсылали бы его, когда онъ будетъ лишнимъ. Но лишнимъ онъ, разумѣется, никогда не былъ. Графу было пріятно выказывать свою дружбу съ европейски-знаменитымъ дэнди: графиня была тоже довольна, что нашла умнаго и не страшнаго собесѣдника, который не надоѣдалъ ей ни вздохами, ни объясненіями, и вовсе не думалъ ее обворожать. Правда, онъ началъ ходить къ ней каждый день, но это болѣе казалось дѣломъ привычки. Разговоры ихъ всегда касались занимательныхъ и довольно-отвлеченныхъ предметовъ; то перелистывали они вмѣстѣ новую книгу, то разсуждали о воспитаніи, то толковали о Россіи. Иногда они были противоположныхъ мнѣній, и тогда горячились, спорили, даже ссорились какъ дѣти. Графиня читала немного, размышляла еще меньше, но женскимъ проницательнымъ умомъ, и въ-особенности женскимъ сердцемъ отгадывала то, что нужно было возражать черезъ-чуръ иногда положительнымъ воззрѣніямъ дипломата. Въ этомъ безпрерывномъ размѣнѣ чувствъ и мнѣній графиня не замѣчала, что Чесминъ совершенно забылъ о своемъ отъѣздѣ. За то баденскіе временные жители очень-хорошо это замѣтили. Никто уже не сомнѣвался въ любви графини къ Чесмину, хотя она сама еще ничего подобнаго не подозрѣвала. Наццари и Эйзенгеймъ въ-особенности распускали тихомолкомъ весьма-неблаговидные для петербургской красавицы слухи. Растиньякъ уѣхалъ въ Парижъ.
По вечерамъ графъ игралъ въ вистъ съ двумя или тремя ему равносильными русскими баранами, которые и за границу перевозятъ свои петербургскія привычки. Чесминъ оставался наединѣ съ графиней въ другой комнатѣ, и тутъ они снова разговаривали, и тутъ дипломатъ мало-по-малу началъ обнаруживать молодой женщинѣ коварную науку большаго свѣта.
— Отъ-чего вы такъ дурно одѣваетесь? спрашивалъ онъ ее однажды въ порывѣ сердечнаго участія.
— Будто ужь такъ дурно! возражала графиня.
— Очень-дурно, непростительно-дурно. Вы слишкомъ-хорошо знаете, что все, что вы надѣнете, будетъ вамъ къ-лицу; но позвольте вамъ замѣтить, вы это сознаніе доводите до злоупотребленія. Платье ваше измято дѣтьми; чепчикъ надѣтъ какъ-нибудь. Грѣшно вамъ, графиня!
Графиня улыбнулась.
— Право, некогда мнѣ, сказала она: — заботиться о нарядахъ. Браните моихъ дѣвушекъ. Это ихъ дѣло!
— Въ вашей небрежности, началъ снова докторально Чесминъ: — таится много гордости, даже много презрѣнія къ обществу. Это нехорошо! Вы забываете, что желаніе нравиться есть та же женская добродѣтель.
— Нравиться? кому нравиться? спросила простодушно графиня.
— Да хоть всѣмъ.
— Къ-чему?.. Какая въ томъ надобность?
— Какъ, къ-чему? Не-уже-ли нѣтъ такого человѣка, которому вы хотѣли бы нравиться?
— Я замужемъ.
— А прежде?..
— Прежде я была ребенкомъ.
— И вы никогда никому нравиться не хотѣли?
— Никогда.
— И теперь не хотите?
— Разумѣется.
Чесминъ вздохнулъ. «Не-уже-ли она глупа?» подумалъ онъ. «Какая жалость!» Однакожь онъ продолжалъ:
— Я понимаю, что вы не находите никого достойнымъ вашего вниманія; но вамъ тогда должно быть скучно, графиня. Вы должны умирать со скуки. Признайтесь хоть въ этомъ!
— У меня есть дѣти, серьёзно замѣтила графиня.
— Знаю. Да не-уже-ли вы никогда не слыхали, что есть мучительное благополучіе, которое называется страстью? не-уже-ли душа ваша не уставала никогда отъ своего безцвѣтнаго, тяжелаго спокойствія и не просила еще чего-то?
— Я никогда не думаю о вздорѣ, важно вымолвила графиня: — и не люблю вздора слушать.
Чесминъ закусилъ губы. Оба замолчали и послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія обратились къ постороннему и вялому разговору. Чесминъ ушелъ рано, не смотря на сопротивленія графа. Онъ былъ очень не въ духѣ. Графиня была также чѣмъ-то недовольна и долго не могла заснуть. Однако, на другой день, одѣваясь, она замѣтила своимъ горничнымъ, что онѣ дурно исполняютъ свою обязанность и слишкомъ-мало заботятся объ ея туалетѣ. Сама она долго выбирала себѣ платье, приказала его хорошенько выгладить, и, смотрясь въ зеркало, поправляла бантики своего утренняго чепчика.
Вечеромъ, Чесминъ явился, по обыкновенію, и съ перваго взгляда замѣтилъ успѣхъ своей вчерашней лекціи. Лицо его невольно засіяло отъ удовольствія, и онъ началъ живо, весело, забавно болтать о всякихъ баденскихъ пустякахъ. Но въ-особенности началъ онъ разсказывать съ подробностями всѣ сердечные романы, которые, какъ извѣстно, такъ изобильно обогащаютъ баденскую хронику.
Графиня слушала его, какъ дитя слушаетъ волшебныя сказки. Для нея открывался новый міръ,— міръ страшный, объемлющій всю душу ея какимъ-то тайнымъ ужасомъ, возмущающій въ ней всѣ чистыя чувства женщины. Картины свѣтскихъ страстей казались ей сперва отвратительными до омерзѣнія, потомъ начали постепенно возбуждать ея соболѣзнованіе и подстрекать ея любопытство. Разумѣется, она не находила въ своей безпорочной жизни ничего съ ними общаго, но она слушала… Есть такіе предметы которыми не надо омрачать чистаго воображенія; одно вниманіе къ нимъ становится уже проступкомъ.
Взлелѣянная богомольной бабушкой въ счастливомъ невѣдѣніи житейскаго зла, графиня начала привыкать къ разсказамъ, при слушаніи которыхъ благочестивая старушка вѣрно крестилась бы и отплевывалась бы цѣлыя сутки. Впрочемъ, надо замѣтить, что до того времени графиня была рѣдкимъ исключеніемъ въ большомъ свѣтѣ. Строгое воспитаніе, материнскія заботы, частыя поѣздки въ деревню, неодолимое отвращеніе къ свѣту и странная дикость характера были причиной, что и по замужствѣ графиня сохранила свое спокойствіе и свое незнаніе. Графъ очень этимъ обижался, потому-что нашелъ жену тамъ, гдѣ въ-особенности желалъ блестящую вывѣску для своего дома. Черезъ красоту жены онъ надѣялся усилить свое значеніе въ свѣтѣ, попасть въ самую завидную моду,— и вдругъ, къ крайнему его огорченію, обнаружилось, что графиня няньчится съ дѣтьми, никуда не ѣздитъ, никого не принимаетъ. Положеніе было въ-самомъ-дѣлѣ нестерпимое! Графъ рѣшился тогда отправиться путешествовать подъ предлогомъ здоровья, но въ-самомъ-дѣлѣ поѣздка за границу имѣла тайной цѣлью свѣтское образованіе графини. Впрочемъ, и за границей графиня долго сохранила свое гордое равнодушіе, и не будь Чесмина, не будь его вкрадчивыхъ и коварныхъ разсказовъ, графиня, вѣроятно, возвратилась бы на родину такимъ же невиннымъ ребенкомъ, какъ и выѣхала.
Мало-по-малу, она начала задумываться. Чесминъ былъ учтивъ до крайности съ графомъ, но никогда не говорилъ объ немъ ни слова, когда оставался наединѣ съ графиней. Эту учтивость, это молчаніе не трудно было перевести. До того времени, она только догадывалась, что мужъ ея ничтожный человѣкъ,— теперь она въ томъ убѣдилась. Слѣдовательно, онъ не достоинъ ея; слѣдовательно, она несчастлива! Ей стало жаль самой-себя. Неопытныя женщины любятъ казаться и даже чувствовать себя страждущими, непонятыми, неразгаданными. Это льститъ ихъ самолюбію, и бѣда тѣмъ, которыя начинаютъ довѣрять хоть кому-нибудь свои тайныя печали.
Чесминъ дѣйствовалъ лукаво и осторожно. Онъ сперва возмутилъ воображеніе молодой красавицы, а потомъ началъ намекать шутками о глупой скукѣ безгрѣшной жизни, о странномъ самопожертвованіи для пустыхъ свѣтскихъ обязанностей. Замѣтивъ, что его слушаютъ уже безъ гнѣва, онъ началъ описывать самыми яркими красками блаженство двухъ душъ, созданныхъ другъ для друга, когда онѣ, встрѣчаясь въ жизни, пренебрегаютъ всѣмъ житейскимъ и сходятся вмѣстѣ въ упоеніи возвышеннаго чувства. Рѣчь его была такъ искусно разсчитана, что никогда не доводила его собесѣдницу до негодованія. Шутка кстати всегда останавливала готовую ссору.
Въ одно прекрасное утро, онъ пришелъ объявить, что черезъ два часа ѣдетъ въ Парижъ. Графиня взглянула на него съ удивленіемъ, какъ-будто это было дѣло невозможное. Графъ всячески уговаривалъ его остаться и ѣхать съ ними вмѣстѣ. Но у Чесмина были свои причины: онъ откланялся и обѣщался приготовить въ Парижѣ квартиру.
— Жаль Чесмина! сказалъ графъ, когда щеголь ушелъ.
Графиня слегка покраснѣла. Эти два слова какъ-то болѣзненно раздались въ ея сердцѣ.
— Онъ давно, кажется, хотѣлъ въ Парижъ, сказала она.
— Да, точно давно. Да вотъ какъ-то и пересталъ говорить о томъ. Отъ души люблю этого человѣка; да и ты, кажется, его любишь.
Графиня вспыхнула и начала усердно вышивать какую-то подушку по канвѣ. Цѣлый день она была очень озабочена своей работой. Дѣти ходили гулять съ нянькой.
На другой день, ей сдѣлалось скучно. Она, которая до того времени никогда не скучала, вдругъ почувствовала, что все ей противно, что она отъ всего устала. Книга о Французской революціи осталась неоконченною. Учить продолжала она свою дочь уже не съ прежнимъ рвеніемъ. Иногда въ часы преподаванія азбука оставалась открытая на ея колѣняхъ; дѣвочка говорила всякій дѣтскій вздоръ, а она не слыхала ея… и взоръ ея блуждалъ Богъ-знаетъ гдѣ, и ребенокъ убѣгалъ рѣзвиться въ садъ, а она и не замѣчала того и оставалась на своемъ мѣстѣ задумчивая и неподвижная.
Черезъ нѣсколько времени, графиня начала жаловаться мужу, что въ Баденѣ сдѣлалось страшно-пусто, и никого уже не осталось.
— Помилуй, матушка! отвѣчалъ простодушно графъ.— Поневолѣ тебѣ покажется пусто. Ты ни съ кѣмъ не хочешь знакомиться. Теперь, напротивъ, передъ концомъ сезона, гораздо-больше народа, чѣмъ прежде. Французовъ наѣхало бездна. Вчера одинъ выигралъ девять свертковъ. Мастеръ играть! Хочешь, я тебѣ его представлю?
— Ахъ, нѣтъ… избавь, пожалуйста… я не люблю новыхъ знакомствъ.
— Ну, какъ хочешь, матушка… Сиди-себѣ одна! съ досадой договорилъ графъ, послѣ чего отправился, пожимая плечами, къ своей любимой рулеткѣ.
Рулетка дѣйствовала исправно. Черезъ мѣсяцъ, въ графской кассѣ вдругъ обнаружилось только достаточное количество денегъ, чтобъ доѣхать до Парижа, гдѣ графъ ожидалъ новыхъ пособій изъ своихъ саратовскихъ деревень. Въ-слѣдствіе этого важнаго открытія, начали поспѣшно готовиться къ отъѣзду. Графиня мгновенно оживилась и какъ-бы проснулась послѣ продолжительнаго сна. Со дня отъѣзда Чесмина она проводила время въ страшномъ молчаніи, днемъ читала романы, вечеромъ глядѣла на луну, и думала и задумывалась, и слезы иногда навертывались на ея чудныхъ глазахъ.
Два грузные экипажа, съ претензіей на англійскіе, но очевидно русскіе, навьюченные и тяжеловѣсные, повезли графское семейство но страсбургскому шоссе. На половинѣ извѣстной многимъ Русскимъ дороги, почтмейстеръ вручилъ графу запечатанный пакетъ.
— Отъ Чесмина, сказалъ графъ.
— Право? сказала съ притворнымъ равнодушіемъ графиня.— Что онъ пишетъ?
— Квартиру намъ нанялъ.
— Гдѣ?
— Rue de Rivoli.
— Сколько комнатъ?
— Не сказано.
— Не можетъ быть!
— Право, нѣтъ.
— Не можетъ быть! Онъ мнѣ сказалъ, что напишетъ.
— Да говорятъ тебѣ, матушка, что не написано. На, читай сама.
Графиня только того и хотѣла. Она начинала уже лукавить. Небрежно взяла она письмо и начала его читать. Письмо было слѣдующаго содержанія: «Спѣшу увѣдомить васъ, любезный графъ, что, согласно вашему желанію, я нанялъ вамъ квартиру, Rue de Rivoli No 7. Надѣюсь, что вы будете довольны. Съ истиннымъ почтеніемъ имѣю честь быть и пр.» Больше ничего! Графиня два раза сряду прочитала письмо, потомъ перевернула его въ рукахъ, потомъ снова принялась читать. Она все искала въ немъ чего-то, сама не зная чего. Ей казалось, что въ немъ что-то не досказано и не дописано, что въ немъ не достаетъ чего-то такаго, что непремѣнно должно бы тутъ быть. Не смотря на то, она воспользовалась минутой, когда графъ пошелъ торопить лошадей, чтобъ спрятать пакетъ въ карманъ своего дорожнаго платья.
— Гдѣ письмо Чесмина? спросилъ дорогой графъ.
— Не знаю, отвѣчала графиня.— Потеряно, кажется. Да зачѣмъ оно? Я адресъ помню: Rue de Rivoli. No 7.
Это было ночью, почти впотьмахъ. Днемъ, графиня еще не рѣшилась бы солгать.
Скоро они пріѣхали въ Парижъ и остановились въ приготовленной квартирѣ. Графъ тотчасъ же отправился на бульвары, въ Пале-Рояль, по магазинамъ, по кофейнымъ домамъ и въ театръ. Графиня осталась одна и ни одной минуты не задумалась о парижскихъ удовольствіяхъ. Она думала о другомъ: она думала, послать ли ей извѣстить Чесмина о ихъ пріѣздѣ, или не посылать. Нѣсколько разъ она рѣшалась, нѣсколько разъ отдумывала.— Не можетъ ли онъ эту поспѣшность съ ея стороны объяснить совершенно-ошибочно? И потомъ, думала она, онъ долженъ знать, что я пріѣхала, онъ долженъ дожидаться, долженъ сейчасъ самъ явиться… Иначе объ немъ вовсе и не стояло бы заботиться. Впрочемъ, коли разсудить хорошенько, такъ зачѣмъ же и ему спѣшить такимъ-образомъ? Для чего? съ какого права?.. Нѣтъ, онъ не можетъ быть сейчасъ, не долженъ смѣть. Нетерпѣніе его было бы неприлично. Онъ пойметъ это. Онъ такъ уменъ… Я не могу, я не должна, я не буду его ожидать. И убѣждаясь, что она не должна его ожидать, она все-таки его ожидала. Такъ прошло почти все утро. Наконецъ дверь съ шумомъ отворилась. Графиня вздрогнула, поспѣшно приняла сурово-важный видъ и вдругъ очутилась въ объятіяхъ молодой разряженной дамы. У графини отлегло отъ сердца. Молодая дама была пріятельницей графини по первой молодости. Нѣсколько лѣтъ онѣ не видались.
— Какъ я рада! говорила она, обнимая свою прежнюю подругу.— Наконецъ ты пріѣхала! Мы тебя ждемъ — не-дождемся. У меня былъ сейчасъ Чесминъ, который сказалъ мнѣ о твоемъ пріѣздѣ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ?
— Онъ самъ не можетъ быть къ тебѣ ни пыньче, ни завтра. У него, ты знаешь, здѣсь старая тетка. Они куда-то вмѣстѣ отправились. Онъ велѣлъ тебѣ сказать, чтобъ ты хорошенько отдохнула, а потомъ онъ явится за твоими приказаніями.
Чесминъ не хотѣлъ видѣть графиню усталую отъ дороги, да потомъ, какъ человѣкъ опытный въ своемъ дѣлѣ, старался возбудить въ ней передъ первымъ свиданіемъ чувство досады. Болѣе всего онъ боялся равнодушія, зная, что оно больше удаляетъ отъ любви, чѣмъ гнѣвъ и ненависть.
Пріятельница графини, княгиня Звенигородская, была въ полномъ смыслѣ слова свѣтская женщина, съ сердцемъ не совсѣмъ-испорченнымъ, съ безпечнымъ нравомъ, съ безразсуднымъ воображеніемъ, большая охотница до разсѣянія, сплетней и удовольствій, веселая, словоохотная, нарядная, вѣчно озабоченная мелочами. Она въ чаду свѣта совершенно утратила строгія правила, внушенныя ей когда-то довольно-неудачно при воспитаніи. Она жила врознь съ мужемъ, и, коли сказать всю правду, соблазнительная хроника нерѣдко произносила ея имя… Но это обстоятельство было незначительно. Она была еще хороша собой, очень-богата, обладала всѣми свѣтскими отличіями, и потому не только не теряла ничего въ общественномъ мнѣніи, а напротивъ занимала въ свѣтской жизни самое пріятное и самое значительное мѣсто.
— Пожалуйста, говорила она скороговоркой своей пріятельницѣ: слушайся во всемъ меня. Я тебя сама отрекомендую своимъ модисткамъ, а то онѣ непремѣнно обманутъ тебя, какъ русскую пріѣзжую, и дадутъ прошлогоднія моды. Ты, право, еще похорошѣла. Однакожь, не бойся… я не такая женщина: изъ ревности не дамъ тебѣ дурнаго совѣта. Послушай, ты будешь ѣздить въ свѣтъ? неправда ли? Это надо хорошенько устроить. Я тебя вездѣ представлю: и къ Торпу, и къ Дельмару. Я ужь говорила о тебѣ, чтобъ тебѣ заранѣе доставили приглашеніе. Знаешь, возьмемъ вмѣстѣ ложу въ Итальянскомъ-Театрѣ? Тамъ бываетъ очень-весело. Завтра утромъ я за тобой заѣду. Поѣдемъ вмѣстѣ въ Bois de Boulogne. Какую мнѣ коляску сдѣлалъ Эрлеръ, прелесть! Лошади англійскія pur sang: я ихъ купила у Сеймура. Пожалуйста, милая, познакомься съ Французами. Они такіе любезные, право… Съ нашими Русскими и сравнивать нельзя. Сюда столько наѣхало Русскихъ, что просто бѣда. Отъ нихъ отдѣлаться совсѣмъ нельзя. Иногда здѣсь точно Петербургъ: это довольно-скучно. Мы къ нимъ не слишкомъ-часто будемъ ѣздить. Не правда ли?.. а то, право, не стоило бы жить въ Парижѣ. Старуха Чесмина живетъ довольно-открыто. Вечера даетъ. Бываетъ довольно-весело. Французовъ много. Изъ Русскихъ здѣсь Julie А*, Sophie B*, Catherine С*. Знаешь еще, кто здѣсь?.. Маленькая Китти. Такъ кокетничаетъ, что ни на что не похоже. Мужъ, болванъ, ничего не видитъ, а самъ волочится за актриссой. Мы съ Китти большія пріятельницы. за ней ухаживаютъ Ліанкуръ и Растиньякъ. Да, кстати, онъ, говорятъ, и въ тебя былъ влюбленъ.
— Что за вздоръ! отвѣчала улыбаясь графиня.
— Онъ мнѣ самъ говорилъ. Что жь? Онъ не дуренъ собой, только дѣлаетъ деклараціи всѣмъ женщинамъ. Это, говоритъ онъ: — общая спекуляція, которая приноситъ ему обыкновенно десять процентовъ. Онъ очень-забавенъ. Ахъ! послушай, пожалуйста; когда ты будешь ходить одна по улицамъ, не надѣвай ничего яркаго. Тебя непремѣнно пріймутъ… Богъ-знаетъ за кого.
— Развѣ можно ходить одной на улицѣ? спросила графиня.
— А какъ же? здѣсь такъ принято. Это иногда бываетъ оченьудобно… Да что я говорю за вздоръ? Покажи мнѣ дѣтей своихъ; я люблю дѣтей безъ памяти. Жаль, что у меня ихъ нѣтъ. Да бишь! хочешь ѣхать со мной на открытіе камеры депутатовъ? Беррье будетъ говорить рѣчь. Скучно немного, а интересно. У меня есть ложа въ Консерваторіи: Растиньякъ досталъ. Гдѣ твой мужъ? Я его давно не видала; что онъ, постарѣлъ, потолстѣлъ?.. Какъ я рада, что ты пріѣхала! А ты у меня не спрашиваешь, кѣмъ я занята теперь. Вообрази — никѣмъ. Жанкуръ надоѣлъ до смерти. Да ты его не знаешь. Глупъ до крайности: все вздыхаетъ. Вообрази, Растиньякъ началъ-было меня преслѣдовать? Повѣришь ли, на колѣни сталъ! право, сталъ. Можешь представить какая фигура! Я, разумѣется, разсмѣялась, сказала ему, что этого ужь не дѣлается, что онъ видно становится старъ, помнитъ старыя преданья… Онъ тоже разсмѣялся… Мы съ нимъ большіе друзья.
Два часа сряду продолжала модная женщина свою безсвязную болтовню. Графиня слушала ее съ какимъ-то невольнымъ ужасомъ. Она была какъ въ лѣсу, въ которомъ заблудилась и изъ котораго не находила выхода.
Она цѣлый день прождала мужа въ самомъ сильномъ волненіи. Графъ возвратился поздно домой и, услыхавъ отъ жены подробный разсказъ о ея свиданіи съ княгиней, сперва обрадовался, а потомъ разсердился: обрадовался онъ тому, что такая знатная и модная дама была столь внимательна къ его женѣ, а разсердился за то, что жена его ни мало не оцѣняла этого отличія и хотѣла прекратить вовсе знакомство съ княгиней. Графъ почелъ даже за нужное воспользоваться своею супружескою властью, объявивъ, что онъ не позволитъ за учтивость отвѣчать грубостью, и требуетъ настоятельно, чтобъ жена его воспользовалась всѣми предложеніями модной львицы. Такъ и было сдѣлано. Княгиня Звенигородская была рада выказывать свою соотечественницу, хвастать, такъ-сказать, ею, возбудить черезъ нее свѣтское любопытство и такимъ-образомъ привлечь новое вниманіе моднаго парижскаго круга и къ своей уже извѣстной особѣ. Два дня ѣздили онѣ вмѣстѣ по магазинамъ и по визитамъ. Чесмина нигдѣ не было видно. Графинѣ становилось очень-досадно. Наконецъ, черезъ нѣсколько дней, онъ явился и велѣлъ о себѣ доложить; но графиня приказала сказать, что она извиняется и не можетъ его принять. Она уже дѣлалась свѣтской женщиною и угадывала свѣтскія уловки. Чесминъ улыбнулся и отправился, по обыкновенію, въ свой клубъ.
Между-тѣмъ, вѣсть о прибытіи графини распространилась по аристократическимъ салопамъ русской колоніи. Старушка Чесмина сама пріѣхала пригласить пріѣзжую красавицу къ себѣ черезъ нѣсколько дней на парижскій раутъ. Графъ принялъ предложеніе съ благодарностью и не замѣтилъ, что со стороны жены его не было никакого сопротивленія. Въ первый разъ, со дня ихъ супружества, она охотно ѣхала на свѣтскій вечеръ. Въ первый разъ она сильно задумалась о своемъ нарядѣ, торопила модистку, примѣривала прически, была недовольна то тѣмъ, то другимъ. Дѣвушки глядѣли на нее съ изумленіемъ.
Появленіе графини въ парижскомъ свѣтѣ было настоящимъ для нея торжествомъ. Французы такъ и ахнули при видѣ ея величественной, такъ-сказать сверкающей красоты. Всѣ взгляды, всѣ лорнеты устремились къ ней, и повсюду раздавались восклицанія и вопросы на ея счетъ. Чесминъ издали тѣшился общимъ впечатлѣніемъ. Наконецъ, посреди вечера, они встрѣтились, оба улыбнулись невольно, какъ-бы помирившись не ссорившись, и сѣли рядомъ уединяясь отъ толпы, О баденской жизни, о недавнемъ неучтивомъ отказѣ не было сказано ни полслова. Они заговорили о современныхъ пустякахъ, но заговорили какъ-то живо, съ неестественнымъ одушевленіемъ, съ лихорадочнымъ удовольствіемъ. Въ глазахъ ея уже заигрывала искра кокетства. Голосъ звучалъ новымъ образомъ. Чесминъ былъ пораженъ. Передъ нимъ была вовсе не та женщина, которую онъ зналъ въ Баденѣ — небрежную, лѣнивую, гордую: передъ нимъ была свѣтская женщина, нарядная съ искусствомъ, воздущная съ умысломъ, желающая нравиться, готовая любить. По его свѣтскимъ понятіямъ, она до того выиграла, что онъ обрадовался и ужаснулся своему успѣху. Знакомство, служившее ему до того времени забавой, могло сдѣлаться для него мученіемъ. Онъ чувствовалъ, что готовъ влюбиться какъ школьникъ и чрезъ то лишиться всѣхъ своихъ преимуществъ, сдѣлаться жалкимъ, глупымъ, безсильнымъ. Онъ вдругъ помолодѣлъ десятью годами. Княгиня Звенигородская, замѣтивъ, что ихъ разговоръ продолжается, подсѣла къ нимъ въ должности ширмъ, съ невиннымъ видомъ опытной кокетки. Скоро около нея образовалась цѣлая группа молодыхъ людей, которые поочередно представлялись графинѣ. Растиньякъ фамильярно развалился, подлѣ нея на креслахъ, какъ старый пріятель, и началъ сыпать блестками французскаго остроумія. Но Чесминъ на этотъ разъ не уступилъ Французу и былъ такъ веселъ, такъ уменъ, такъ любезенъ, что рѣшительно затмилъ всѣхъ своихъ соперникокъ. Графинѣ было очень-весело. Графъ поправлялъ галстухъ и нехотя улыбался, какъ скромный обладатель всѣми-завидуемаго сокровища. Когда начали разъѣзжаться, Чесминъ бросился отъискивать людей графини, а обѣ пріятельницы, въ ожиданіи своихъ каретъ, разговорились на лѣстницѣ.
— Какая ты скрытная! говорила княгиня.— Совсѣмъ утаила отъ меня, что Чесминъ влюбленъ въ тебя по уши.
— Что это значитъ? прервала графиня съ смущеніемъ.
— Какъ тебѣ не грѣшно не имѣть ко мнѣ довѣрія! Мнѣ Чесминъ самъ сказалъ, что голова его пошла вверхъ дномъ. Ты сидѣла подлѣ меня. «Посмотрите», говоритъ онъ: «на сосѣдку: какъ она хороша. Она меня съ ума сведетъ.»
Графиня вспыхнула. Глаза ея сверкнули негодованіемъ.
— Я удивляюсь, княгиня, сказала она гордымъ и обиженнымъ тономъ: — что вы позволяете себѣ говорить со мной такимъ неприличнымъ образомъ.
Княгиня взглянула на нее съ удивленіемъ.
— Ахъ, извини, пожалуйста, сказала она: — я совсѣмъ не знала, что дѣло такъ серьёзно. Я думала, что это шутка. Впрочемъ, ты можешь быть совершенно-спокойна. Я умѣю хранить тайну, и ты не должна меня бояться.
Графиня хотѣла что-то сказать, но въ эту минуту графъ объявилъ, что карета готова, а Чесминъ почтительно накинулъ мантилью на плеча красавицы. Въ каретѣ она сидѣла въ большомъ недоумѣніи, не зная, сказать ли мужу о разговорѣ съ пріятельницей. Съ-одной стороны, мысль, что она хоть косвеннымъ образомъ выслушала признаніе мужчины, тяготила ея совѣсть, какъ тяжкое преступленіе; съ другой, она боялась насмѣшекъ или гнѣва своего мужа. Она положила не говорить ничего, и хотя не чувствовала въ себѣ столько твердости, чтобъ прекратить вовсе знакомство съ Чесминымъ, но рѣшилась измѣнить съ нимъ свое обращеніе и не допускать прежней фамильярности. Совсѣмъ-тѣмъ она была очень-разстроена; ей было досадно и на Чесмина, и на княгиню, и на себя. Ей хотѣлось плакать; совѣсть ее мучила.
На другой день, она начала заниматься дѣтьми съ новымъ рвеніемъ, ласкала ихъ, учила, возила съ собою кататься и старалась думать только объ нихъ. Возвратившись съ гулянья, она вошла въ кабинетъ мужа. Графъ дожидался ея съ Чесминымъ, котораго пригласилъ къ обѣду. Чесминъ началъ говорить съ ней по-баденски, и такъ просто, такъ непринужденно, что графиня мгновенно успокоилась. Вчерашній испугъ показался ей неумѣстнымъ и смѣшнымъ. Она устыдилась своего ребяческаго негодованія и своихъ глупыхъ опасеній. Послѣ обѣда, написала она, по приказанію мужа, самую дружескую и самую вѣжливую записочку къ княгинѣ, предлагая ей ѣхать вмѣстѣ въ театръ. Предложеніе было принято. Они отправились въ-четверомъ; только графъ ушелъ въ знакомыя ему ложи, такъ-что Чесминъ остался одинъ съ двумя дамами, и былъ снова такъ забавенъ, такъ увлекателенъ, что графиня, вѣроятно, не могла бы сказать, какую пьесу представляли актёры. Пріятельница ея была, напротивъ, совершенно погружена въ созерцаніе спектакля. Нѣсколько часовъ пролетѣли незамѣтно.
Съ того времени, Чесминъ сталъ посѣщать графиню всякій день, и она снова до того привыкла къ его посѣщеніямъ, что когда его не было въ комнатѣ, ей какъ-будто чего-то не доставало. По утру они ходили втроемъ смотрѣть парижскія достопримечательности, или отправлялись къ мѣняламъ, гдѣ графъ торговалъ мебели Буля, японскія вазы и прочія рѣдкости, привлекающія петербургскую знать. Иногда Чесминъ оставался вдвоемъ съ графиней, провожалъ ее, по порученію мужа, домой, но никогда не пользовался удобнымъ случаемъ для объясненія. Напротивъ, онъ становился тогда какъ-то молчаливѣе и важнѣе. Графиня тоже становилась угрюма. Они шли молча. Иногда она, усталая отъ прогулки, опиралась болѣе обыкновеннаго на его руку; тогда онъ останавливался, выразительно глядѣлъ на нее, какъ бы ожидая чего-то; но она взглядывала на него съ простодушіемъ ребенка, и онъ вздыхалъ,— и оба отправлялись далѣе не говоря ни слова.
Графиня не отдавала себѣ отчета въ своихъ чувствахъ: ей хорошо и весело было жить; но почему ей было весело и хорошо, — о томъ она не хотѣла и думать. Вечеромъ они снова были вмѣстѣ, иногда въ большомъ свѣтѣ, но больше всего и охотнѣе всего дома. Графъ игралъ тогда въ карты съ своими пріятелями, а графиня вышивала и разговаривала съ Чесминымъ. Баденскіе вечера возобновились. О чемъ разговаривали они, Богъ ихъ знаетъ, только разговоръ ихъ былъ всегда оживленъ. Между ними не было словъ любви, но души ихъ роднились непримѣтнымъ образомъ каждый день болѣе-и-болѣе. Она уже перестала бороться съ своими опасеніями и безсознательно чувствовала, что Чесминъ необходимъ для ея жизни. Чесминъ, съ своей стороны, проклиналъ свое ребячество: дипломатъ влюбился; то, чего онъ боялся, осуществилось. Вся его житейская опытность ужь никуда не годилась. Онъ, глубоко изучившій пороки и слабости людскіе, онъ, привыкшій презирать людей и дѣлать себѣ изъ нихъ орудія, дрожалъ и робѣлъ передъ ребенкомъ! Какъ новый Пигмаліонъ, онъ плѣнился своимъ созданіемъ. Онъ понималъ, что, благодаря его коварнымъ урокамъ, графиня созрѣла уже для любви и для страсти; но кто знаетъ? можетъ-быть эта любовь, эта страсть назначены не для него!.. Вотъ что его мучило. Истинное чувство всегда бываетъ недовѣрчиво. Иногда онъ ловилъ во взглядѣ красавицы лучъ надежды, и тогда сердце его билось отъ радости, онъ былъ и счастливъ, и веселъ, и молодъ. Но вдругъ имъ овладѣвало сомнѣніе. Онъ страшился равнодушія, не вѣрилъ въ свое могущество, и тѣмъ болѣе бѣсился на себя, что чувствовалъ себя непростительно-глупымъ. Юноша на его мѣстѣ просто высказалъ бы свое мученіе и по-крайней-мѣрѣ узналъ бы истину. Но дипломату было извѣстно, что такимъ-образомъ можно только испортить все дѣло. Ему было извѣстно, что самая пылкая страсть ничтожна въ глазахъ женщины, когда сердце ея не задѣто, и что потому она первая должна дать знакъ къ объясненію.
Вышло такъ, что осторожность Чесмина сдѣлалась опаснѣе для графини, чѣмъ самыя страстныя рѣчи. Молодая женщина, сама того не замѣчая, начала примѣшивать его образъ ко всѣмъ своимъ помысламъ, ко всѣмъ своимъ дѣйствіямъ. Она зажила, такъ-сказать, имъ,— и все, въ чемъ онъ не имѣлъ участія, какъ-будто не касалось до нея. Она не замѣтила даже, что около нея образовалась цѣлая толпа вздыхателей. Растиньякъ въ-особенности преслѣдовалъ ее своими нѣжностями, за которыя она забывала даже сердиться, потому-что думала вовсе о другомъ.
Графъ, напротивъ, почиталъ Растиньяка опаснымъ соперникомъ, и, встрѣчая его у жены, началъ примѣтнымъ образомъ хмуриться. Эта супружеская тонкость чуть-чуть не погубила графиню.
У австрійскаго посланника былъ балъ. Обѣ пріятельницы, одѣтыя одинаково въ розовыя платья, привлекали на себя общее вниманіе. Балъ былъ великолѣпный. Блескъ свѣчей, звуки оркестра, благоуханіе цвѣтовъ, бальный говоръ, праздничная суматоха невольно пастроивали душу къ тревожному волненію. Графиня, упоенная и своимъ успѣхомъ, и своей молодостью, и атмосферой бала, была хороша до безумія. Чесминъ, сидѣвшій до ея пріѣзда въ уголку съ какой-то дамой, вскочилъ съ своего мѣста и почтительно подошелъ къ графинѣ.
— Кто эта хорошенькая женщина, спросила лукаво графиня: — съ которой вы тамъ сидѣли?
— Не помню, право, отвѣчалъ Чесминъ.— Она на васъ немного похожа.
Сказавъ эти слова, онъ страстно взглянулъ на графиню, и взоры ихъ встрѣтились. И графиня не отвернулась, а выдержала этотъ пламенный взоръ, и яркая краска вспыхнула на ея щекахъ, и сердце ея замерло… Растиньякъ стоялъ уже возлѣ нея и звалъ на вальсъ.
— Не будете ли вы завтра у княгини? продолжалъ по-русски Чесминъ. Голосъ его дрожалъ.
Графиня опомнилась.
— Не думаю, сказала она довольно-холодно и понеслась вальсировать съ Растиньякомъ. Глаза ея горѣли. Грудь волновалась. Странная улыбка оживляла ея черты. Она была упоена какимъ-то бальнымъ вдохновеніемъ и шутила, и кокетничала, и носилась въ вихрѣ вальса, едва касаясь до паркета. Растиньякъ, съ сверкающимъ отъ удовольствія лицомъ, танцовалъ съ ней почти всѣ танцы, водилъ ее подъ руку по всѣмъ гостинымъ и былъ убѣжденъ, что обворожилъ красавицу, тогда-какъ красавица не замѣчала даже его присутствія. Она хотѣла только подавить возмущавшія ее чувства, разсѣяться отъ голоса страсти, и увлекалась новымъ страстнымъ восторгомъ. Всѣ глядѣли на нее съ удивленіемъ. Старушки качали головами. Молодыя женщины перешептывались. Молодые люди улыбались.
— Каковъ Растиньякъ! говорилъ одинъ парижскій левъ своему товарищу передъ графомъ, котораго не зналъ.— Съумѣлъ отъискать себѣ такую красавицу!
— Да у нихъ еще это началось въ Баденѣ, отвѣчалъ собесѣдникъ:— Растиньякъ мнѣ самъ говорилъ.
Графъ поблѣднѣлъ и съ грознымъ видомъ пошелъ объявить женѣ, что пора ѣхать домой. Но графиня весело отвѣчала, чтобъ онъ ѣхалъ одинъ, а что она пріѣдетъ съ княгиней Звенигородской. Графъ взглянулъ на нее, какъ Отелло глядитъ на Дездемону; но такъ-какъ тутъ было много свидѣтелей, то онъ улыбнулся и исчезъ. За нимъ исчезъ и Чесминъ.
Графиня танцовала всю ночь.
На другой день, она сидѣла одна у своего камина. Лицо ея было блѣдно. Глаза неподвижны. Слезы катились по щекамъ. Минута поздняго откровенія настала: она любила…
Да, она любила. Обманывать себя ей было уже невозможно; она любила Чесмина такъ, какъ и не подозрѣвала, чтобъ можно было любить. Въ немъ, только въ немъ сосредоточивалась для нея вся вселенная; все прочее для нея не существовало. И вдругъ ей становилось страшно. Совѣсть упрекала ее въ легкомысліи, въ вѣроломствѣ, въ развратѣ. Морозъ пробѣгалъ по ея жиламъ. Она искала спасенія… она рѣшалась броситься къ ногамъ мужа, просить у него защиты, совѣта, опоры.
Въ комнату вошелъ графъ и началъ сурово ходить взадъ и впередъ.
Графиня до того была погружена въ раздумье, что не замѣтила его присутствія.
— Ну, матушка! началъ вдругъ грубо графъ.— Поздравляю.
Графиня вздрогнула.
— Поздравляю, продолжалъ безтолковый супругъ.— Хорошо, очень-хорошо. Нечего сказать. Жила-себѣ смиренницей, да вдругъ и брякнула. Да за кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, что я позволю тебѣ жить съ возлюбленнымъ? А?
Графиня взглянула на мужа съ ужасомъ.
— Все можно, только умно, началъ графъ:— а показывать такъ нагло, какъ ты, свое предпочтеніе французу… это выходитъ изъ всѣхъ границъ приличія. Этого я не могу, не долженъ позволить. Ты еще меня не знаешь, каковъ я! А!
— О какомъ французѣ вы говорите? съ удивленіемъ спросила графиня.
— Ты, матушка, думаешь, кажется, что я слѣпъ, или дуракъ набитый? Прошу не прогнѣваться. Мнѣ всѣ эти продѣлки извѣстны. Я все вижу, хотя и не показываю… у васъ это ужь въ Баденѣ началось. Ты думаешь я и не замѣтилъ? Только со мной-то, матушка, не легко сладить: сперва разсчитаюсь съ тобой посвоему, а тамъ и француза давай. (Графъ принялъ при этомъ воинственный видъ.) Этотъ мусьё Растиньякъ не снесетъ своей головы: чуть-чуть не вызвалъ его стрѣляться по-русски, да Чесминъ уговорилъ. «Вы» говоритъ: «человѣкъ женатый: у васъ дѣти; вамъ грѣшно собой жертвовать; я не позволю. Самъ скорѣе стану на ваше мѣсто. Мнѣ терять нечего.» Вотъ человѣкъ, такъ человѣкъ этотъ Чесминъ! Получше твоихъ французовъ…
Графиня молчала. Лицо ея было блѣдно и неподвижно.
Графъ все болѣе и болѣе горячился.
— Вотъ что значитъ, мычалъ онъ: — жениться не въ своемъ кругу. Далъ тебѣ имя, богатство, свѣтское значеніе. Изъ ничего сдѣлалъ знатной дамой. Вотъ тебѣ и благодарность! Вотъ тебѣ и жена! Съ перваго дня все на-перекоръ. Прошу быть какъ всѣ, ѣздить въ свѣтъ, принимать гостей, — такъ нѣтъ: сижу дома, никого не хочу видѣть,— такая добродѣтель, что страшно! Что слово, то дѣти. А подвернулся первый французъ, такъ и растерялась совсѣмъ. Вотъ тебѣ и добродѣтель! вотъ тебѣ и дѣти! Да нѣтъ, милая, постой! Вотъ только замѣчу еще что-нибудь. Слышишь ли? Такъ ужь прошу не прогнѣваться. Дѣтей отберу, отдамъ въ пансіонъ, а тебя отправлю къ бабушкѣ съ аттестатомъ. Посмотримъ, матушка, какъ-то она тебя прійметь?
Графиня вскочила съ своего мѣста. Глубоко-оскорбленная, она презрительно взглянула на мужа, медленно, безмолвно ушла въ свою комнату и заперла за собою дверь.
Вечеромъ она была у княгини Звенигородской. При появленіи ея, Чесминъ вскрикнулъ отъ радости; но графиня, измученная совѣстью, обиженная мужемъ, была какъ-то болѣзненно-разсѣяна. Она провела странный вечеръ. Свѣтская пріятельница, будто-бы озабоченная какими-то домашними распоряженіями, оставляла ихъ нѣсколько разъ вдвоемъ. Тогда они молча глядѣли другъ на друга, и зная, что они могутъ говорить только объ одномъ, не говорили ничего. Оба ожидали. Такъ прошелъ вечеръ. На другой день, они условились ѣхать втроемъ въ концертъ Консерваторіи.
Есть минуты жизни, гдѣ музыка сильно на насъ дѣйствуетъ, потому-что она сливаетъ въ одно выраженіе и наши чувства и наши мысли. Графиня ожидала концерта съ нетерпѣніемъ. Въ ложѣ сидѣли они втроемъ: обѣ дамы рядомъ; за графиней Чесминъ. Всѣ ожидали съ благоговѣніемъ начала це-мольной симфоніи. Наконецъ, Габенекъ подалъ знакъ, и оркестръ зазвучалъ.
Сперва раздались глухіе удары, какъ-будто вызовъ судьбы, наполняющій душу страхомъ и смятеніемъ. Волненіе то увеличивалось, то утихало, и среди этого волненія вылетала воздушная мелодія, какъ пѣснь беззаботной души, незнающей ни страстей, ни бѣдствій,— покойной, невинной, веселой посреди говора и шума и стоновъ житейской суеты.
Графиня слушала.
Оркестръ немного примолкъ и началъ снова. Звонкій, звучный голосъ, голосъ возлюбленнаго, запѣлъ, какъ-бы жалуясь на землю и просясь на небо. Въ этомъ пѣньѣ проглядывалъ лучъ надежды, выражалась увѣренность на лучшее… Но судьба не дремлетъ… Но жизнь тутъ съ своими язвительными намеками. Душа, готовая улетѣть, вдругъ останавливается желѣзными когтями существенности. Борьба съ жизнію начинается. Житейскія печали, мелкія условія, препятствія, бѣдствія, огорченія промелькиваютъ и ревутъ, и ложатся свинцовымъ грузомъ на измученное, истерзанное сердце…
Графиня не переводила дыханія.
Оркестръ снова замолкъ и снова началъ.
Вотъ они начались, разъигрались, запищали людскіе толки, душевные враги. Вотъ они насмѣшливо шепчатъ скороговоркой свои коварныя рѣчи, и бѣгаютъ, и трещатъ, и смѣются демонскимъ смѣхомъ. Теперь имъ раздолье… Теперь имъ праздникъ… Они тянутся, рвутся, скачутъ, чтобъ уничтожить изнемогающую душу… Но вдругъ, собравшись съ силами, душа отряхиваетъ ихъ съ презрѣніемъ. Раздаются крики радости и торжества. Вся природа сливается въ одну побѣдную пѣснь славы и любви. Душа побѣдила. Ей отверзты объятія неба. Ей свѣтить вся вселенная. Тщетны вражьи усилія; ее прославляютъ всѣ міры, всѣ созданія, все, что было, все, что будетъ… все, что пріобщено къ жизни… все, что создано для любви и свѣта…
Въ эту минуту Чесминъ и графиня взглянули другъ на друга. Лица ихъ сіяли восторгомъ. Княгиня, нагнувшись черезъ ложу, смѣялась, смотря на Растиньяка, который заснулъ сидя въ креслахъ.
— Да, или нѣтъ? спросилъ трепетно Чесминъ.
Графиня взглянула на него такъ упоительно, такъ страстно, что Чесминъ задрожалъ. Слезы подернули ея глаза туманной пѣгой. Она все забыла, она готова была броситься въ объятія нѣжнолюбимаго. Руки ихъ встрѣтились. Уста ея шепнули слово да, но такъ тихо, такъ невнятно, что только сердце Чесмина его услыхало.
Княгиня поспѣшно увезла ее домой, громко утверждая, что сама не можетъ слышать музыки равнодушно.
Оставшись одна послѣ этого незабвеннаго вечера, графиня ужаснулась быстрому развитію своей страсти. Не-уже-ли она, дотолѣ непорочная какъ младенецъ, открыла сердце свое преступнымъ, порочнымъ чувствамъ? Не-уже-ли она могла до такой степени забыть женскую стыдливость, женское достоинство, что призналась въ любви свѣтскому щеголю, который еще недавно былъ для нея чужимъ, почти-незнакомымъ человѣкомъ? Раскаяніе грызло ея сердце. Она воображала себя закоснѣлой преступницей. Она вдругъ страшно похудѣла, ночи проводила въ тревожной безсонницѣ, бросалась на колѣни передъ образомъ, и молилась, и рыдала, и не хотѣла думать — и все думала объ немъ. До того времени зная о нервахъ только по-наслышкѣ, она начала страдать нервическими припадками, вдругъ вздрагивала отъ невольнаго испуга, плакала безъ причины; наконецъ, какъ слабая женщина, убѣдилась, что она не въ силахъ превозмочь своей любви, но по-крайней-мѣрѣ обѣщала себѣ не измѣнять своему долгу. Она рѣшилась избѣгать Чесмина, не оставаться съ нимъ наединѣ, заставить его забыть про мгновенный, необдуманный порывъ проговорившагося чувства. Въ-слѣдствіе такого намѣренія, она перестала принимать его по утрамъ, не отпускала отъ себя дѣтей ни на шагъ, не выѣзжала никуда безъ мужа, котораго, послѣ грубаго объясненія, она ненавидѣла и презирала. Это одно стоило ей болѣе всѣхъ пожертвованій. Но силы ея истощались въ такой душевной борьбѣ. Она таяла съ каждымъ днемъ, звала смерть себѣ на помощь. Графъ былъ доволенъ, потому-что Растиньяку отказывали всякій разъ, какъ онъ являлся. За то Чесминъ былъ въ отчаяніи. Послѣ признанія, онъ почиталъ себя совершенно-счастливымъ, думалъ, что графиня готова забыть для него всѣ свои обязанности. Вышло напротивъ: графиня избѣгала его повсюду; графиня глядѣла на него съ явною холодностью, не понимала его страстныхъ намековъ. Чесминъ мучился, бѣсился, выходилъ изъ себя. Онъ воображалъ даже иногда, что графиня не что иное, какъ опытная кокетка, которая вознамѣрилась его проучить за свѣтское коварство. Тогда онъ клялся ей отмстить за неумѣстную шутку, и вдругъ вспоминалъ объ ея дѣтскомъ взглядѣ, о ея свѣтлой улыбкѣ, и готовъ былъ просить у ней прощенья на колѣняхъ, и терзался, и отчаивался, и любилъ безнадежно.
Такъ прошло нѣсколько недѣль.
Однажды, княгиня Звенигородская, пріѣхала, по обыкновенію, утромъ къ своей пріятельницъ. Графиня, блѣдная и изнуренная, лежала на кушеткѣ.
— Знаешь ли новость? сказала княгиня.
— Нѣтъ.
— Говорятъ, что назначается новое министерство.
— Право? небрежно вымолвила графиня и погрузилась въ свою обыкновенную задумчивость.
— Это очень-важное извѣстіе, продолжала нарядная львица: — Очень-важное! Жанкуръ надѣется быть гдѣ-нибудь секретаремъ посольства. Жанкуръ въ большомъ горѣ. Всѣ умы взволнованы. Говорятъ, вся французская политика измѣнится. Я сейчасъ встрѣтила жену одного изъ будущихъ министровъ. Какая на ней шляпка — прелесть! Вообрази: лиловая съ синими цвѣтами. Очень-оригинально. Хочу ѣхать къ Бодранъ заказать себѣ такую же. Да бишь, главное-то я и забыла: Чесминъ отправляется курьеромъ.
— Куда? вскрикнула графиня и судорожно схватила пріятельницу за руку.
— А-га! вотъ и тебя интересуетъ политика. Я ужь это знала. Вотъ что! Онъ только ждетъ рѣшительной перемѣны министровъ и тотчасъ долженъ ѣхать. Ему велѣно ждать немедленнаго отправленія въ Петербургъ. Бѣдный! ты не можешь представить, какъ онъ жалокъ. Все объ тебѣ говоритъ… Повѣришь ли? на глазахъ его были слезы. Плачетъ, право, плачетъ; я сама видѣла… и не могу еще повѣрить. Грѣшно тебѣ его такъ мучить. Я не понимаю твоего поведенія. По-моему, если любить, такъ ужь любить прямо; сейчасъ сама скажу… А не любишь, такъ и скажи откровенно. Зачѣмъ даромъ мучить человѣка?
Графиня трепетно сняла съ руки эмалевое кольцо.
— На, сказала она шопотомъ.— На, отдай ему это. Если я его не увижу, скажи ему, чтобъ онъ былъ счастливъ… что я желаю ему счастья… Я прошу его, чтобъ онъ не забывалъ меня… чтобъ онъ носилъ мое кольцо… Отдай ему… Скажи ему…
И слезы покатились градомъ по блѣдному лицу красавицы.
Княгиня слегка улыбнулась и покачала головой.
— Милая! сказала она: — сколько ты потеряла времени по пустому… Однако, будь покойна, Твое порученіе будетъ сейчасъ же исполнено.
Какъ только графиня осталась одна, она съ жадностью бросилась на газеты, и вѣрно никогда самый честолюбивый кандидатъ министерства не читалъ съ такимъ вниманіемъ политическія пренія парижскихъ камеръ, какъ бѣдная, истерзанная русская красавица. Перемѣна министровъ была неминуема. Съ графиней сдѣлалась лихорадка. Она легла въ постель. Послали за докторомъ. Докторъ прописалъ какое-то лекарство и объявилъ, что опасается горячки.
Однако, на другой день, графиня встала, принарядилась съ большимъ вниманіемъ и кое-какъ дотащилась до гостиной. Графъ какъ нарочно не отходилъ отъ нея. Быть-можетъ, онъ раскаивался въ недавней своей грубости. Доложили Чесмина.
Графиня слегка приподнялась съ своей кушетки и взглянула на молодаго человѣка сграстпо-умоляющимъ взоромъ.
— Правда, что ты ѣдешь? спросилъ графъ.
Чесминъ былъ блѣденъ и важенъ.
— Не знаю еще, сказалъ онъ.— Это зависитъ отъ обстоятельствъ, отъ объясненій. Во всякомъ случаѣ, если я и поѣду… я возвращусь скоро.
— Вы не боитесь дорогъ? прошептала графиня.— Онѣ теперь такъ дурны въ Россіи.
— Я ничего не боюсь, выразительно вымолвилъ Чесминъ.— У меня есть талисманъ.
— Покажи-ка, прервалъ смѣясь графъ. Вѣрно подарокъ какой-нибудь хорошенькой женщины. Вѣдь я, братъ, все, все знаю!
— Я никогда и никому не покажу его. Я его ношу съ крестомъ на груди, сказалъ съ чувствомъ Чесминъ: — и его похоронятъ со мной.
Всѣ замолчали.
— Ты не идешь гулять? небрежно спросила графиня у мужа.
— Нѣтъ, мнѣ что-то нездоровится. Цѣлый день останусь дома. Ко мнѣ будутъ гости. Да, кстати; Чесминъ, не хочешь ли отобѣдать съ нами?
— Не могу; я долженъ видѣться съ посланникомъ и не знаю въ какомъ часу буду свободенъ.
Графиня позвонила и приказала закладывать карету.
— Что это ты, матушка? спросилъ мужъ: — а докторъ что скажетъ?
— Докторъ приказалъ мнѣ подышать свѣжимъ воздухомъ… да къ тому же я обѣщалась заѣхать къ княгинѣ Звенигородской.
— Берегись, замѣтилъ графъ:— чтобъ не было бѣды.
Чесминъ взглянулъ на графиню съ невыразимымъ чувствомъ любви и благодарности. Наконецъ она признавала его власть; наконецъ она поняла его! Само-собою разумѣется, что черезъ нѣсколько времени они сидѣли у княгини Звенигородской, сидѣли вдвоемъ, рука-въ-руку, въ полномъ упоеніи блаженства. Хозяйка ушла въ другую комнату, зная по опыту, что при подобныхъ свиданіяхъ посторонніе свидѣтели совершенно-лишніе.
Графиня ужь не раскаявалась, ужь не мучилась. Она какъ-бы обезумѣла отъ любви. Она изнемогала послѣ долгой, мучительной, безполезной борьбы. Страсть, давно таившаяся въ душѣ ея, вдругъ разгорѣлась на просторѣ и не позволяла ей опомниться. Она была въ полномъ забытьѣ, ничего, никого не боялась.— любила, только любила, только могла любить.
— Смотри на меня… смотри на меня… шептала она съ лихорадочнымъ трепетомъ.— Въ твоихъ глазахъ все мое счастье, вся моя жизнь, все мое будущее… Ты вѣришь теперь, что я тебя люблю? Не правда ли, ты вѣришь? Для тебя все брошу. Никого не пожалѣю. Всѣмъ готова пожертвовать… Ты мой… ты весь мой… Я тебя никому не отдамъ. Ты останешься, ты не уѣдешь… или, знаешь что? возьми меня съ собой… Я уѣду, убѣгу, куда захочешь, только чтобъ быть съ тобой… Я оставлю дѣтей, я никогда не возвращусь въ Россію,— я всѣхъ забуду, все забуду. Сжалься надо мною; возьми меня, возьми меня… Я не умѣю притворяться, не выучилась обманывать. Пускай всѣ узнаютъ, какъ я тебя любила и что я для тебя сдѣлала.
Чесминъ страстно поцаловалъ руку красавицы.
— Вы прелестный ребенокъ!.. сказалъ онъ съ невольной улыбкой.— Но то, что вы предлагаете, невозможно. Я не могу принять вашей жертвы. Это было бы противъ моей совѣсти.
Опытность дипломата разомъ представляла ему всѣ послѣдствія безумнаго побѣга.
— Не-уже-ли, сказала съ негодованіемъ графиня:— вы не умѣете любить?
— Я? воскликнулъ съ жаромъ Чесминъ.— Виноватъ ли я, что я васъ старѣе, что я лучше вашего знаю жизнь? Подумайте: можете ли вы оторваться на вѣкъ отъ вашего семейства, обезславить себя по цѣлой Европѣ; въ состояніи ли вы снести униженіе, на которое вы рѣшаетесь. Подумайте, что всѣ будутъ указывать на васъ пальцами. Подумайте, что никто не будетъ смѣть говорить о васъ при вашихъ дѣтяхъ… И когда вы состарѣетесь, когда я умру, что будетъ съ вами?.. Вы забыли это! Но я долженъ быть твердъ за двоихъ. Я не могу, не долженъ этого забыть — для васъ же самихъ… И вы говорите, что я не умѣю любить?
Быть-можетъ, въ этихъ словахъ было и истинное чувство честнаго человѣка; быть-можетъ тоже, что Чесминъ хотѣлъ охранить собственное имя отъ гласности и ужасался вѣчной обузы.
— Что жь мнѣ дѣлать? что жь мнѣ дѣлать? съ отчаяніемъ говорила графиня.
— Любить тайно, скрытно… чтобъ никто о томъ не зналъ. Повѣрьте моей грустной опытности. Нельзя одолѣть свѣтскихъ толковъ, но можно утаиться отъ нихъ. Надо соблюсти приличіе. Надо спасти наружность. Это иногда несносно… да дѣлать нечего. Вамъ будетъ тяжело сперва, очень-тяжело… я это знаю. Но зато насъ ожидаютъ такія свѣтлыя минуты, такія святыя вознагражденія, что, право, можно для нихъ полукавить немного. Скажите слово… одно только слово… и я вѣчно и всюду буду за вами слѣдовать. Я брошу службу, я всю жизнь посвящу вамъ до послѣдняго издыханія.
— Нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… простонала графиня.— Я не могу… я не умѣю лгать, не умѣю притворяться. Я не создана для тайнаго порока, для гнуснаго обмана. Я сама все разскажу… Ile сердитесь на меня. Простите меня… Я не умѣю лгать. Еслисъ вы знали, чего это мнѣ стоитъ. Еслибъ вы знали, что такое моя теперешняя жизнь, какое для меня мученіе видѣть своего мужа. Посмотрите на меня. Вы видите: я чахну. Мнѣ не долго жить; меня убьетъ раскаянье. Я все, все забыла, я сама-себя презираю… я съ ума схожу. Повѣрите, мнѣ иногда кажется, что я дѣтей не люблю вовсе, что они мнѣ только мѣшаютъ… Пощадите меня, сжальтесь надо мной… Или я убѣгу съ вами, или мы разстанемся на вѣкъ. Я постараюсь забыть васъ… умру вѣроятно, — но покрайней-мѣрѣ умру съ спокойной совѣстью, посреди дѣтей своихъ.
— Послушайте! важно вымолвилъ Чесминъ: — я человѣкъ свѣтскій, но я не дурной человѣкъ. Если вы не въ силахъ принести мнѣ малую жертву, я не скажу ни слова. Вы отъ меня не услышите ни жалобы, ни упрека… Теперь я долженъ ѣхать къ посланнику. Прощайте. Ныньче вечеромъ я опять буду сюда за своимъ приговоромъ. Скажите слово: я откажусь отъ поѣздки, выйду въ отставку. Не хотите,— Богъ вамъ судья. А право, никто не будетъ васъ любить, какъ я васъ люблю.
Съ этими словами, Чесминъ вышелъ. Въ противоположныхъ дверяхъ показалась хозяйка и опрометью бросилась къ стлянкѣ со спиртомъ. Съ графиней сдѣлалось дурно.
Не сердитесь, милыя читательницы, за странную холодность Чесмина. Онъ былъ влюбленъ, но онъ былъ уже не молодъ. Онъ готовъ былъ принести жертву, но хотѣлъ быть увѣренъ въ вознагражденіи. Отказаться отъ важнаго дипломатическаго порученія значило для него отказаться отъ службы, отъ блестящей будущности,— а онъ не былъ богатъ… и былъ честолюбивъ.
Да, онъ былъ честолюбивъ, какъ многіе Русскіе: онъ любилъ кресты, онъ благоговѣлъ передъ чиномъ, хотя, разумѣется, скрывалъ эти чувства какъ душевную немощь. Пренебречь ожидающими его отличіями — это было для него величайшимъ доказательствомъ любви; но онъ былъ свѣтскимъ человѣкомъ, испорченнымъ человѣкомъ, и потому во всемъ сохранялъ разсчетъ.
Между-тѣмъ, послали сказать графу, чтобъ онъ не дожидался жены къ обѣду. Графъ былъ очень этимъ доволенъ, потому-что пригласилъ нѣкоторыхъ пріятелей, съ которыми намѣревался выпить лишнюю рюмку и потомъ расположиться играть на всю ночь.
Обѣ пріятельницы остались вдвоемъ. Швейцару было приказано, чтобъ, кромѣ Чесмина, не принимали никого. Трудно изобразить, что происходило въ душѣ графини. Если кто-нибудь изъ васъ, мои читательницы (чего я, впрочемъ, не думаю) бывалъ въ такомъ положеніи, то вѣрно вы поймете болѣзненное смятеніе ея духа и пожалѣете о бѣдной. Безконечные часы вяло тянулись за часами. При каждомъ новомъ стукѣ маятника, при каждомъ скрипѣ дверей, графиня вздрагивала отъ невольнаго страха. Княгиня ухаживала за ней молча, какъ за больной. Чесминъ не возвращался.— Наступилъ вечеръ. На улицѣ засверкали фонари. Становилось уже поздно. Чесмина все еще не было. Наконецъ, въ сосѣдней комнатѣ послышались шаги. Дверь съ шумомъ отворилась и въ комнату вошла старуха Чесмина разряженная и разрумяненная.
Объ пріятельницы вскрикнули.
— Какъ я вамъ благодарна, говорила жеманясь старуха:— какъ я вамъ благодарна за исключеніе въ мою пользу. Это очень-мило съ вашей стороны. Швейцаръ мнѣ сказалъ, что, кромѣ меня, не велѣно никого принимать. Даже бѣдному моему племяннику отказали. Вы знаете: министерство перемѣнили. Онъ завтра ѣдетъ. Вѣрно приходилъ прощаться. Я думала его здѣсь найдти.
Сказавъ это, старуха расположилась на креслахъ и объявила, что намѣрена остаться на цѣлый вечеръ. Пріятельницы взглянули другъ на друга съ ужасомъ. Начался безсвязный разговоръ. Княгиня рѣшилась перемѣнить безтолковаго швейцара, но покамѣстъ дѣлать было нечего. Послѣ долгой, мучительной пытки, графиня потребовала карету и уѣхала домой. Поспѣшно прошла она мимо комнаты, гдѣ графъ громко козырялъ съ пріятелями, и заперлась въ своей спальнѣ, не взглянувъ даже на спящихъ дѣтей. Ночь провела она ужасную, всю подушку омочила горючими слезами, и стонала, и дрожала въ лихорадкѣ, и хотѣла молиться, и не могла молиться, и ходила по комнатѣ, и отворяла окно, и жадно глотала холодный ночной воздухъ. Голова ея горѣла. Морозъ и огонь поперемѣнно бѣгали по жиламъ: она металась, рыдала, бредила, чувствовала, что сходитъ съ ума. Дѣвушка, вошедшая къ ней утромъ, вскрикнула отъ ужаса. Она не узнала своей барыни. Графиня, однакожъ, была, по-видимому, спокойна; только лицо ея было страшно-блѣдно и искажено, а губы судорожно дрожали. Она велѣла подать себѣ газеты: новые министры были уже назначены… Тогда она поспѣшно одѣлась, надѣла перчатки и шляпку, накинула на плеча мантилью и вышла на улицу. Графъ еще спалъ.
Долго ходила она по городу, обуреваемая страстными мыслями, съ огнемъ безумнаго изступленія въ очахъ. То шла она тихо, какъ-бы изнемогая отъ усталости, то быстро бѣжала, какъ-бы спасаясь отъ невидимаго врага. Но какая-то тайная сила все влекла ее въ одну сторону, въ одну улицу, гдѣ, она знала, живетъ Чесминъ. Вдругъ она провела рукой по лбу, какъ-бы подавляя страшныя мысли и, остановившись у воротъ большаго дома, робко стукнула молоткомъ.
Въ форточкѣ показался привратникъ въ очкахъ и засаленномъ колпакѣ.
— Кого вамъ надо, сударыня? сказалъ онъ.
— Здѣсь живетъ г. Чесминъ? едва внятно спросила графиня.
Привратникъ улыбнулся и лукаво покачалъ головой.
— Жаль мнѣ васъ, сударыня, сказалъ онъ:— а вотъ всего двѣ минуты, какъ онъ уѣхалъ въ Россію.
— Двѣ минуты!.. протяжно повторила графиня:— только двѣ минуты!!…
Тихо, съ поникшей головой, удалилась она отъ дома, отъ котораго ей жаль было оторваться. Старый привратникъ долго глядѣлъ ей во слѣдъ, качая головой и развертывая листы своего журнала.
Какъ дошла графиня домой, какъ ее раздѣли и положили въ постель, какъ она три недѣли пролежала въ безпамятствѣ и въ горячкѣ, того она никогда не могла припомнить.
——

Такимъ-образомъ кончился романъ двухъ лицъ, которыя, можетъ-быть, были созданы другъ для друга. Нѣсколько лѣтъ они снова не видались. Наконецъ, случай ихъ опять какъ-то свелъ въ Петербургѣ. При первой встрѣчи, имъ было и неловко, и грустно, и совѣстно, и досадно. Чесминъ немного посѣдѣлъ. Графиня все еще была хороша по-прежнему, много ѣздила въ свѣтъ и одѣвалась лучше всѣхъ петербургскихъ красавицъ. Оба въ душѣ пожалѣли о прошедшемъ, — но оба были уже заняты другимъ.

 
ГРАФЪ В. СОЛЛОГУБЪ.

Петербургъ
14 ноября 1846.
«Отечественныя Записки», No 1, 1846