Доминик

Доминик.

(Повесть Ла — Мот — Фуке.)

 

 

1.

„Прости, Шарлотта!“ — сказал Доминик милой девушке, которая провожала его на берег озера, „Прости, Шарлотта!“ — повторил он, поцеловав ее: „прости! завтра, или после завтра, мы пойдем с братом в Фрейбург, попросим владельца снять у нас аренду, и потом купим себе маленькую землицу. Может быть, что через неделю от нынешнего дня, ты будешь моей невестой, а через месяц женою. Доброй ночи, милая, до свидания!“ —

При сих словах, он прыгнул в лодку, и тихо поплыл, устремя неподвижный взор на берег.

И Шарлотта долго смотрела в след за челноком, который тихо катился по зеркальной поверхности, озаренной светлыми лучами месяца, покуда любезный исчез из вида; потом она возвратилась в дом родительский.

Доминик был молодой земледелец из деревни Порт-Альбана при Нейэнбургском озере. Рано лишившись родителей, он жил вместе с братом и сестрою в искреннем и дружеском согласии. Получив от родителей маленькое наследство, и скопя трудами рук своих небольшую сумму денег, они намерены были купить себе домик и землицу, и сами обзавестись хозяйством. В соседней деревне имели они дальнего родственника; у него была единственная дочь, по имени Шарлотта, которую Доминик любил со всем жаром молодого сердца. Впрочем, он мог и гордиться ею; в целом околотке не было девушки, которая бы равнялась с Шарлоттою. Она была конечно не из тех красавиц, каких изобразили нам Художники Рима и Греции; но кто представит себе осмнадцати-летнюю сельскую девушку, стройную и миловидную, у которой золотые кудри роскошно падают на белую шею, щеки горят здоровьем, в голубых глазах сияют кротость и невинность, а на устах блистает улыбка непритворной веселости — тот имеет, по крайней мере, слабое изображение Шарлотты. Но привлекательная наружность была не единственное украшение сей девушки: она была и трудолюбива, и набожна, и опрятна; одним словом: сокровище для будущего супруга.

Теперь Читатели не удивятся, что честный Доминик имел виды на милую Шарлотту. Все знали (и тут нет ничего удивительного), что она также была к нему не худо расположена: высокий и статный Доминик имел приятную наружность; черные локоны осеняли высокое, открытое лицо, и если темные, густые брови, казалось, придавали лицу его нечто мрачное, за то светлые глаза его сияли обворожительною живостию. Все в околотке звали его прекрасным Домиником. Стоило только посмотреть парад Кантонной милиции, в которой он служил Тамбур-мажором; тут-то вы увидели бы, как блестящий мундир еще более выказывал его стройный стан; тут-то никто не мог с ним сравняться. Даже у городских девушек тогда сильнее сердца бились, когда нарядный Тамбур-мажор с высоким султаном на шляпе, гордо выступая пред музыкантами, приветливо кланялся красавицам, которые толпились у открытых окон. — В скором времени все, девушки в околотке заговорили о взаимной любви Доминика и Шарлотты, и спали их величать женихом и невестою, прежде, нежели они сами о том хорошенько подумали.

Однако ж правду сказать, они давно уже это замышляли, и даже об этом говорили; и так, если я сказал: прежде, нежели они хорошенько подумали, то это значит, что они не могли еще назначишь времени, когда исполнится их взаимное желание.

Не малым камнем преткновения было то, что отец Шарлоттин был человек богатый, и несколько уже раз объявлял решительно, что богатый только человек может сделаться его зятем, ибо он желает счастия своей милой единственной дочери. Доминик, хотя сам никогда не слыхал подобных речей из уст своего будущего тестя, но принужден был верить им, зная понятия его о счастии. Не мудрено, что все сие пугало молодого Доминика, у которого не доставало многого для того, чтоб иметь право называться богатым человеком. Он не имел духа открыться отцу в любви своей к Шарлотте и просить руки ее.

При всем том родители нашей красавицы ничего не имели против частых посещений Доминика. Отец не редко находился в отсутствии: ибо торговля вином и хлебом заставляла его часто ездишь в город; а Доминик, который все таки его не много боялся, очень искусно употреблял в свою пользу его отсутствие, и вечером, по окончании дневной работы, переправлялся на лодочке в Стефис, место жительства своей возлюбленной.

Поговоря и пошутя с нею часик, он почитал себя достаточно вознагражденным за тяжелую работу в продолжении знойного дня; весело возвращался домой при сиянии полного месяца, или в сумраке вечера, и каждое утро, просыпаясь, думал сам в себе: „ах! если бы уже был вечер!“ —

Мать Шарлотты не препятствовала посещениям Доминика; но, к несчастию, голос ее не имел в семействе никакого весу, и потому молодая чета возложила всю надежду на милосердие Отца Небесного.

Собравшись с духом, Доминик, наконец, решился, откровенно поговоришь с отцом Шарлотты. Если он и не имел большого состояния, то по крайней мере был не со всем беден. С помощию брата и сестры он успел нажить себе порядочную сумму, на которую все трое намерены были купить себе клочок земли. Исполнению сего плана должно было совершишься в самое короткое время. Наличные деньги лежали дома в готовности.

В сей вечер отправился он на ту сторону озера с твердым намерением, выпросишь у отца Шарлотты родительское благословение, но не заспал его дома, и, при множестве гостей, едва успел шепнуть красавице о причине своего приезда. Не прежде, как при прощании на берегу озера, он мог открыться ей во всем, и тут начинается самая повесть.

„Спокойной ночи, Шарлотта!“ — сказал Доминик, садясь в челнок; но Шарлотта провела беспокойную ночь. Мучительные грезы тревожили он, и стесняли сердце ее неизъяснимою тоскою.

Беспрерывно снилось ей, будто накануне свадьбы видит любезного Доминика, растерзанного дикими зверями, и плавающего в своей крови; то виделось, что она стоит с ним у алтаря, ожидая Пастырского благословения, и вдруг какое-то грозное страшилище втеснялось между ними и их разлучало. Такие ужасные картины беспрестанно сменялись другими, еще ужаснейшими. Наконец, она спокойно заснула; но вдруг разбудил ее невнятный звук, похожий на звон колокола. Сначала она подумала, что благовест в близком от них Доминиканском Монастыре созывает Монахинь к заутрене; но редкие и пронзительные звуки, и громкий стук промчавшихся мимо окон ее пожарных труб, вскоре уверили ее в противном. Вскочив с поспели, она увидела, что в нижнем ярусе мать зажгла свечу и пошла отворять ставень. Она сделала то же, и начала вслушиваться.

„Где пожар?“ — спросила мать у людей бежавших по улице.

„В Порт-Альбане!“ —

— Боже! в Порт-Альбане, в месте жительства Доминика, может быть, в самом доме его!

Она едва в состоянии была набросишь на себя капот, и сойти с лестницы; тысячи разных чувствований стеснили ее бедное сердце. Вошед в комнату матери, она залилась слезами. „Ах! мой Доминик, мой Доминик!“ — больше не могла она выговорить ни слова. Мать старалась успокоить дочь, и уговаривала ее не мучишь себя по-напрасну, воображая, что пожар непременно должен быть в доме ее любезного. Как она желала в эту минуту быть мущиной! она полетела бы на помощь погибающим!

Тут нарочный прискакал во весь опор; Шарлотта открыла окно. „Что делается?“ — спросили у него стоявшие на улице.

„Еще нужна помощь! два дома сгорели до основания, и пламя обхватило третий.“ —

„Где?“ — спросила Шарлотта дрожащим и едва внятным голосом.

„Против самой гостиницы.

Шарлотта упала в кресла; потоки слез полились из глаз ее: дом ее жениха стоял на том самом месте; и так, он лишился всего своего имущества.

Она уже не принимала никакого участия в пожаре. Ее не тронуло бы, если б и весь Порт-Альбан погиб в пламени; ее несчастие было полно: бедный ее Доминик разорился! даже по утру, когда городские жители стали оттуда возвращаться, она не спрашивала их о пожаре, боясь услышать от них подтверждение того, что она уже знала.

Увы! предчувствие Шарлотты сбылось: дом братьев Лагранж (фамилия Доминика) вместе с четырьмя соседними домами, сделался добычею пламени, и если б окрестные жители не поспешили на помощь: то, может быть, все селение обратилось бы в пепел.

Мать Шарлотты в тот же день поехала на место пагубного пожара, чтобы предложишь убежище несчастным своим родственникам. Дочь не в силах была сопровождать ее, но с величайшим беспокойством ожидала ее возвращения. Мать приехала не прежде вечера, вместе с сестрою Доминика: оба брата в тот же вечер отправились в Фрейбург.

Несколько дней спустя, прибыл Этьен, младший Лагранж, и подал Шарлотте от брата письмо следующего содержания:

„Милая Шарлотта!

От сестры и посторонних людей ты верно узнала все подробности несчастия, нас постигшего. Я воображаю, что ты, любезная Шарлотта, вытерпела при сем известии, и сколько ты об нас жалела; но еще не в полной мере известны тебе ужасные следствия сего бедственного для нас происшествия. И так, извини меня, если вторично услышишь повесть нашего несчастия: сколько это для меня ни горестно, но доставляет мне удовольствие, с тобою в последний раз немного побеседовать.“ . . . .

„В последний раз?“ — „так! когда ты получишь сии строки, я уже буду на пути к своему назначению. Ты знаешь, что я имел прекраснейшие виды на будущее, в тот гибельный вечер, когда с тобою прощался. Озеро было чисто и ясно, как душа твоя. Легкими веслами медленно рассекая тихие воды, я весь предавался радости и приятнейшим надеждам, и в уме моем вертелась тысяча планов о нашей счастливой жизни.

Чувствуя себя на высочайшей степени блаженства, я трепетал оп неизъяснимого восторга — но Всевышнему угодно было распорядить все сие иначе! Брат и сестра еще не легли спать, когда я пришел домой; они вместе со мною радовались; мы долго разговаривали, и выпив бутылку доброго вина за твое здоровье, весело разошлись.

Через несколько времени, вопли сестры разбудили меня. В ужасе я вскочил с поспели, и бросился в ближнюю комнату: пламя уже врывалось в дверь, прямо ко мне навстречу. Я схватил сестру, дрожащую от испуга, и сбежал с нею с лестницы, которая мгновенно после того запылала. Мы едва имели время кое-как накинуть на себя платье: тут я вспомнил о брате, которой в нижнем ярусе покоился крепким сном. Роковое слово: пожар! не могло разбудить его; схватив любезного брата сильною рукою, я стащил его с поспели, и прежде, нежели он, протирая заспанные глаза, успел спросить: где? огонь захватил нижний ярус, и мы едва могли выпрыгнуть из окна.

Дом наш сгорел до основания, прежде, чем люди успели прибежать на помощь. Несколько минут смотрели мы со слезами на пустырь, на груду камней и пепла, в коих на веки погребено наше счастье. Но тут мы заметили, что пламя распространялось с яростною силою; вспыхнули еще два дома. Ужели нам в холодном бездействии оплакивать нашу горькую участь?… нет! „Если мы для себя и не могли ничего спасти: то по крайней мере, поможем другим!» вскричали мы и побежали к пожарным трубам. По утру, когда огонь потух: узнали мы в полной мере все наше бедствие. Домашний скарб, платье, запас хлеба и сена, лошади и коровы, плоды многолетних трудов — все сделалось добычею пламени. Представь себе: даже наличные деньги, которые мы по крайней мере надеялись вырыть из под пепла в слитках, даже они пропали, сколько мы ни старались их отыскать. Вероятно, корыстолюбивые люди украли наши талеры. Да простит их Господь!

Успокоившись немного от страха, брат и я решились идти в Фрейбург, к помещику, Господину Фон . . . . . . . Мы описали ему яркими красками наше бедственное положение, и просили его об отсрочке на короткое время должных ему денег за аренду; мы бы тогда снова обзавелись хозяйством. Жестокосердый этот человек на отрез нам отказал, и сверх того осыпал нас упреками, говоря, будто пожар сделался от нашей нерадивости, хотя мы готовы присягнуть, что это неправда.

Каково у нас было на сердце, ты легко можешь себе представить. Будучи в отчаянии, мы не знали, что начать. После короткого размышления, сказал я Этьену: „не унывай, любезный братец! Правда: мы бедны, очень бедны! но имеем еще неоцененное сокровище: в груди нашей бьется беспорочное сердце, и оба можем сказать себе с гордостию: мы не заслужили сего несчастия!“

Но тут я вспомнил о тебе, Шарлотта! Где теперь твои планы? Думал я сам в себе: ты нищий, и отец Шарлоттин никогда не выдаст дочь свою замуж за нищего. Сколько лет работать мне в поте, лица, что-бы накопить себе прежнюю сумму! Не уж-то Шарлотте столько времени ждать, и отказывать другим женихам? Кто знает, будет ли счастие благоприятствовать мне по прежнему? Если б Всевышнему угодно было исполнить мои желания, он верно не попустил бы нам разориться. Нет, ты должен отказаться от Шарлотты.

Гром барабанов и звук флейт исторгли меня из глубокой задумчивости. Я подошел к окну. Щегольски одетые молодые люди, недавно завербованные в солдаты, напевая веселые песни, вошли в гостиницу, где мы обедали.

„Нам осталось только вступить в военную службу, сказал я брату: и если непременно должно служить: то, по крайней мере хочу служить воином: Может быть, я выйду в люди; все же лучше, чем день и ночь пилить дрова за скудное жалованье.“

„Делай, что хочешь! отвечал Этьен, и через несколько минут моя шляпа украсилась разноцветною кокардою.“

Ты будешь упрекать меня в поспешности, Шарлотта; но поверь мне: одна только мысль, что ты для меня потеряна, принудила меня сделать этот отчаянный шаг. В шуме войны, при беспрестанной перемене предметов в чужих, дальных землях, я надеюсь — не забыть тебя, но, по крайней мере, рассеять тоску, по крайней мере, иногда изгонять из памяти твой милый образ, который стал бы меня преследовать повсюду, как грозное страшилище. Ты обещала мне вечную верность; я освобождаю тебя от сей клятвы, ибо судьба велит мне отказаться от руки твоей. И если б я действительно был уверен, что можно выплакать у отца твоего согласие на наш союз; то я будучи нищий, сам не захотел бы свататься за дочь богача. Не хочу от твоего батюшки такой жертвы. Люди, может быть, скажут: он сватается за Шарлотту единственно из денег, чтобы помочь себе и своему разоренному семейству; нет! Обиженная гордость терзала бы меня ежеминутно. Знаю очень хорошо, что я и с пустыми руками тебе непротивен, что ты любила бы меня и бедного; но поверь мне, Шарлотта; гибельный пожар наш есть явное доказательство, что наша любовь не угодна небу, что мы не созданы друг для друга. Желая избавить тебя от горестных минут прощания, посылаю тебе сие письмо, и целую тебя тысячу раз заочно. Прощай, и будь счастлива!

„Твой несчастный Доминик.“

Прочитав сие письмо, Шарлотта была вне себя от ужаса, и плакала как ребенок. Она решилась было кинуться к ногам родителя, и умолять его о выкупе злополучного Доминика; но Этьен удержал ее, уверяя, что все это бесполезно. Доминик уже отправился, и брат сам проводил его до Шатель-Сен-Дениса.

 

 

II.

Около десяти лет прошло с того времени, как Доминик оставил свою родину. Однажды Испанский Офицер вошел в гостиницу Порт-Альбанскую. Он кланялся всем приветливо, но не говоря ни слова, сел в углу комнаты и потребовал обеда. Мало по малу гости разошлися; остался один Офицер. Он встал и подошел к окну.

„Кто живет в этом красивом домике на против?“ спросил он хозяина после долгого молчания.

— Земледелец Иосиф Дюмон, — отвечал ему.

„А кому принадлежит этот домик?“

— Ему же. —

„Ему самому?“ — спросил Офицер с приметным изумлением.

Хозяин посмотрел на него, выпучив глаза. — Правду сказать: этот домик довольно красив для земледельца; но он купил его дешево, когда женился.

„Стало быть он не сам его выстроил?“

— Нет. Вот изволите видеть: лет с десять тому назад сделался пожар в доме насупротив, и он сгорел до основания вместе с четырьмя другими, которые, как изволите видеть, давно уже снова выстроены. В том доме, прямо напротив нас, жило честное семейство Лагранж, которое при сем несчастном пожаре лишилось всего имущества, и потому оставило наше селение.

Помещик поступил жестоко с сими добрыми людьми; но Господь наказал его: он промотался и мало по малу продал все свои поместья. Когда очередь дошла и до этой фермы, нынешний владетель купил ее за дешевую цену.

„Что же сделалось с семейством Лагранж?“ —

— Сестра-то и вышла за этого Иосифа Дюмона; один брат, помнится, умер в Испании; жив ли другой, Господь знает.

„Послушайте: узнали ль бы вы Лагранжа, если б теперь его увидели?“ —

— Разумеется! узнал бы с первого взгляда. —

„А все таки меня не узнаете, как мне кажется?“

— Как? Не уж-то вы —

„Доминик Лагранж!“ —

— Боже мой! так точно, это вы! не даром же лицо ваше показалось мне знакомым; но вы очень переменились. «Покорнейше прошу садишься, Господин Капитан, или Полковник! — Тут хозяин почтительно снял с головы колпак.

Но Доминик опять надел колпак на старичка, и дружески ему пожал руку. — „И так, Иосиф. Дюмон женился на сестре моей?“-

— Точно так-с! а вы этого не знали? — „Нет! с самого отбытия моего не получил я ни одной весточки из дому.“ —

— Скажите пожалуйте! Однако ж о вас также не было ни слуху, ни духу: письма наверно пропадали.

„Меня уже записали в мертвые, не так ли?“

— Нет! я говорил о вашем брате. —

„Как? Этьен умер?

— Он убит в Испании, как мне сказывали.

„Вы ошибаетесь; это я служил в Испании.

— Не спорю: но Этьен и зять ваш, служив во Французско-Швейцарском войске, отправились в Испанию.

„Боже мой! и так он действительно убит! ах! вы сообщаете мне радостные, но вместе и горестные известия. Конечно, кто столько лет был в разлуке с родиною, тот должен всего ожидать. Теперь пойду к зятю; как вы думаете, узнают ли меня?“ —

— Едва ли; только хорошенько завернитесь в плащ, а на лицо надвиньте шляпу. —

„Хорошо! Спасибо за добрый совет!“

Он пошел, и на дворе нашел зятя за работою.

„Я привез вам известия о вашем шурине в Испании!“ — сказал он после обыкновенного приветствия.

— Право? очень рад. Так он еще жив? Ну, слава Богу!

„Жив и здоров и весел!“ —

— Ну, так войдите же; как обрадуется жена моя! — Послушай Юлия! — сказал он, вошед в комнату: сей господин привез известия о твоем брате. —

— Не уж-то? Ах! говорите! где он? что он делает?

„Он здоров, и скоро к вам будет.“ —

— Право? Да как же? Пожалуйте, рассказывайте!

Доминик во все это время стоял перед ними в плаще и шляпе; но его стали убедительно просить, чтобы он сел, и потому он принужден был снять с себя то и другое. Лишь только он это сделал, как сестра бросилась к нему в объятия с радостным криком: это сам Доминик! —

— „Радость моя велика,“ — сказал Доминик, когда прошел первый восторг неожиданного свидания; „но я не могу ей совершенно предаться: отсутствие Этьена тяготит мое сердце; как бы я желал видеть его посреди нас!“ —

Иосиф. Этьен. —

Доминик (перерывая его): „Знаю все. Хозяин гостиницы сообщил мне печальную весть; это сокрушает меня, что его никогда не будет с нами; по крайней мере, в этом свете он погиб для нас невозвратно. Ах! как я мысленно радовался сему нечаянному свиданию. В прежние годы мы бывало частехонько ссорились, как это нередко бывает между братьями, когда они живут вместе неразлучно; каждый почитает себя правым, и никто не хочет уступить другому. Таким-то образом мы губили много времени по-пустому; редко следовало искреннее раскаяние. Настоящую цену доброму брату узнал я лишь тогда, когда мы расстались. Каждое неприятное слово, ему сказанное, для сердца моего острым кинжалом. Как часто раскаивался я в несправедливых с ним поступках! Одно лишь было у меня желание: возвратиться в отчизну и загладить мои прежние вины искреннею братнею любовию — а теперь?“ —

Доминик насилу мог удержаться от слез; сестра плакала; Иосиф сидел в глубокой задумчивости.

„Но скажи мне,“ — сказал первый своему зятю после долгого молчания — „что у тебя за рубец на лбу? Можно подумать, что это гостинец, полученный в сражении.“

Иосиф: „Ты правду сказал: вскоре после того, как ты ушел в поход, брат твой удовлетворил своих заимодавцев, и увидя, что нет для него надежного пристанища на родине, — решился искать счастия в чужбине. Я тогда и сам, не имея места, приспал к нему, и мы оба пошли, куда глаза глядели. Как обрадовались мы, увидев рекрутских наборщиков, которые дорого нанимали молодых людей. Твоему брату давно уже надоела жизнь; а мне до крайности наскучила тяжелая работа. Определившись в военную службу, мы вместе с Французскими войсками отправлены в Испанию, где, к несчастию, Этьен убит в цветущих летах. Но зачем отравлять радость давно желанного свидания столь горестными воспоминаниями? Расскажи-ка нам лучше свои похождения.“

Доминик: „Изволь; очень рад. Моя история проста и коротка. Едва прибыл я в полк, как высокий рост и наружность моя обратили на себя внимание Полкового Командира. Он узнал, что я знаю грамоте, и потому в скором времени произвел меня в унтер-офицеры. Может быть, не скоро дослужился бы я до высших чинов; но счастие мне благоприятствовало: я взял при Байлене знамя — и произведен в Офицеры.

Иосиф (поспешно): „При Байлене, говоришь ты? При Байлене?“

Доминик: „Точно так! при Байлене! но что с тобою? Уж не ты ли, не брат ли сражался при Байлене?“

Юлия: „Этьен погиб при Байлене.“

Иосиф (горестно: „При Байлене мы лишились знамя, которое нес Этьен.“

Доминик: „Боже милосердый! — Ваш полк имел голубые отвороты?“

Иосиф: „Точно так!“

Доминик: „Боже! я убийца моего брата.“

Юлия: „Ты?“

Доминик: „Я, я убийца моего брата! О! день злополучный, который я всегда почитал прекраснейшим в моей жизни! Горестное предчувствие овладело мною уже при начале битвы, когда услышал я, что в неприятельском войске также находятся Швейцары, когда увидел, что они стоят прямо против нас, и готовы с нами сразиться. Храбрость моя, казалось, меня покинула, и обратилась в постыдное малодушие, при мысли, что мне придется губить своих любезных соотечественников. Но заметив, с какою непримиримою ненавистию, с каким остервенением друг друга поражали, как обе стороны не довольствуясь жарким огнем, вступили в рукопашный бой, и как, наконец один из наших Офицеров, пораженный штыками противников, подле меня пал, — запылал и я неистовою яростию; в это мгновение забыл я братьев и сынов одного отечества; я видел одних продажных рабов в героях, подкупленных золотом на притеснение земель отдаленных и чуждых. — Врубившись в густые ряды неприятельские, саблею очистил я себе дорогу к тому месту, где грозно развевалось гордое знамя.

Я весь закипел бранным жаром: одною рукою вырвал орла из рук знаменосца, другою рассек ему голову, и ах! это был мой брат! — Ты видел, как он пал, Иосиф? — Нет! ты верно не допустил бы меня отнять знамя.“

Иосиф: „Я стоял оп него в нескольких шагах; видел, как неистовый Испанец бросился на молодого моего друга, и схватил знамя; я выстрелил по нем, но в то же самое мгновение упал без чувств на землю от жестокого сабельного удара.“

Доминик: „Так! эта самая пуля раздробила мне левую руку. Посмотри!“ …

Иосиф: „Боже милосердый! и я чуть не сделался твоим убийцею“

Доминик: „О! если бы пуля твоя меня сразила! мне было бы теперь легче; но рана была не смертельна: я выздоровел, и надеялся найти в отечестве желанное спокойствие. Напрасно! Неумышленное братоубийство, как грозное привидение, будет меня преследовать до самого края могилы.“

Иосиф и жена его с великим прудом могли успокоить несчастного Доминика. Чтобы дать разговору другое направление, Иосиф продолжал рассказывать то, что с ним после того бедственного дня случилося.

„После сражения“ — сказал он — „заметили во мне еще признаки жизни, и отнесли в госпиталь. Искусством Английского Хирурга в скором времени закрылась глубокая рана на голове моей. Вместе с другими пленными хотели и меня отправить в Англию; но Полковник Великобританской службы, познакомившись со мною в госпитале, предложил мне вступить к нему в службу. Я согласился. Под начальством его я участвовал в походе Испанском, столь блистательном для Английского оружия; видел Лиссабон, Мадрит и Кадикс, и был свидетелем отчаянной обороны Сарагоссы. Из Южной Испании мы отправились на острова Сицилию и Мальту. По заключении Парижского мира, Полковник вышел в отставку: Он намерен был возвратиться в Англию, а я согласился сопровождать его. Мы поехали через Италию: я удивлялся великолепию Рима, Милана, Генуи; но душа моя никогда не чувствовала того восторга, коим она исполнилась в то время, когда опять, увидел я снежные Альпы моей родины.“

„Из Женевы мы отправились водою в Лозанну. Увидя роскошные виноградники, возвышающиеся полукружием, подобно гигантскому амфитеатру, над тихою равниною темно-синего озера, я погрузился в сладостные мечтания; на минуту забывшись, я подумал, что еду из Порт-Альбана в Нев Шатель или соседнее селение, как прежде бывало в счастливые годы. Тоска по отчизне проснулась в душе моей — и час от часу становилась сильнее и сильнее: все, что я видел, показалось мне ничтожным перед красотами моей родины.

Что значат виды Милана и Генyи перед великолепием наших ледяных громад, озлащаемых вечерним солнцем, или перед пышностию благословенных долин, омываемых зеркальными нашими озерами? Что значат Карнавал Римский и гульбища Мессинские перед нашими веселыми хороводами? Что лимонные и померанцевые рощи за-Альпийских стран перед нашими виноградниками и полями во время жатвы?

„Мой Господин верно заметил мое внутреннее волнение; он нарочно, казалось, старался избегать нашего Кантона. Сначала, я сам был рад тому; но мало по-малу, наконец, почувствовал я непреодолимое желание увидеть место своего рождения. Он с великим трудом позволил мне отлучиться от себя на несколько дней. Тут, после долгой разлуки, я увидел незабвенные горы и долины моей отчизны и с восторгом лобызал родную землю. Но Господин мой предсказывал правду; увидев раз колыбель моего детства, я не мог с нею расстаться. Сколько он ни уговаривал меня, чтобы я остался при нем, но любовь к отчизне одержала верх: я решительно отказался. Полковник любил меня, как своего сына, и, правду сказать, я неоднократно за него подвергал жизнь свою величайшей опасности: однажды я спас его из рук разбойничьих Гверилласов, которые не щадили даже и Английских Офицеров; в другой раз, я не отходил от его постели, когда он на острове Мальте занемог опасною гнилою горячкою. Видя мою непреодолимую привязанность к родине, он отпустил меня с щедрою наградою. Я не шел, а летел в селение, где провел беспечное младенчество. Ты знаешь, я давно любил твою сестру, и она меня, и потому немудрено что мы в скором времени обвенчались. С тех пор живем спокойно и счастливо; никакая печаль не помрачала еще наших дней, и если что могло возвысить наше благополучие, то это единственно твое прибытие, любезный брат, и надежда увидеть и тебя счастливым. “

Между тем подали ужин. Сели за стол. Вкусные блюда и покал доброго Швейцарского вина, в кругу добрых и скромных людей, невольно разглаживают печальные морщины грусти. Доминик забыл на минуту свои мрачные думы, и по желанию зятя, начал рассказывать свои дальнейшие приключения.

„В тот злополучный день, как я уже сказывал, меня произвели в Офицеры; в следующих сражениях я также отличился; но дослужившись до Порутчичьяго чина, вышел в отставку, ибо благодетельный союз Государей низверг с Престола мощного притеснителя народов, и водворил всеобщую тишину в Европе. Меня уволили с чином Капитана и значительным пенсионом, и я полетел в ваши объятия.“

Уже было поздно; Доминик простился с сестрою и зятем, и пошел в особую комнату, сестрою для него приготовленною.

 

 

III.

Доминик, беседуя в прошедший вечер с своими родственниками, между прочим осведомлялся о Шарлотте, и узнал, что она здорова и осталась ему верною; что она всегда надеялась на его возвращение, хотя все другие в том отчаивались, почитая его умершим, и что она по сей причине никак не решилась выйти замуж за другого не имея достоверного известия об его смерти.

Крайне обрадованный сею вестию, Доминик объявил, что он на другой день намерен съездить в Стефис, к своей любезной Шарлотте. На другое утро сестра подумала, что Доминик полетит туда на крыльях нетерпения, и потому скорее подала завтрак; но видя, что брат медлит и не делает никаких приготовлений, она спросила: не пора ли оседлать лошадь? —

„Я не еду в Стефис,“ — отвечал он — „я раздумал: Шарлотта не для меня, — я иду в Вальсент, к братии Латраппской обители. Вы удивляетесь? и справедливо! я никогда не был охотником до Монастырской жизни; меня пугала строгость унылой жизни отшельников. Так думал я в златые времена юности; обстоятельства переменяют наш образ мыслей. В самом деле, если сироте, всеми оставленной, нужна защита против сильного обольстителя, дряхлому старику приют, кающемуся грешнику помилование, подавленному тяжким бременем горести облегчение: тогда Монастырь есть святое, надежное убежище, верная пристань для несчастных.“

Сестра и зять Доминика испугались слов его и старались отклонить его от такого намерения; но все осталось тщетно: он был неумолим.

„Мое намерение непоколебимо,“ — сказал он — „оно, хотя и поспешно сделано: однако достаточно мною обдумано. Строгим постом и молитвою хочу очистить совесть свою от грехов и покаяться в моих вольных и невольных преступлениях. Я невинен в том, что неумышленно вонзил пагубное железо в грудь родного своего брата; но виноват в том, что служил под чужестранными знаменами, и за блестящую пыль, называемую золотом, умерщвлял людей, которые не были врагами моего отечества. При прощанье моем с вами, одного только от вас требую: если сын ваш вздумает служить в чужой земле, не дозволяйте ему этого. Приведите ему в пример несчастного дядю, грозите проклятием, делайте, что хотите, но заставьте его остаться в отечестве. Если же гроза военная разразится над мирными нашими хижинами, — тогда пусть он станет в первом ряду неустрашимых защитников; пусть с радостью прольет кровь свою, и священным обетом его да будет: смерть, или победа! — Так! если опасность будет угрожать отечеству, — я сам покину темную келью, и дрожащею рукою схватив заржавленный меч, некогда славою блиставший, присоединюсь к дружине храбрых поборников свободы. Вот единственный подвиг, коим надеюсь примирить обиженную тень злополучного брата; в крови притеснителей омою преступление, или сам паду жертвою безвинного злодеяния.“

 

 

IV.

Между тем, как они так беседовали, остановилась у дома крытая одноколка, из которой вышли две женщины, Шарлотта и мать ее; они ехали на ярмонку, и по дороге хотели посетить своих родственников. Как описать их изумление, когда они вошли в дом и увидели Доминика!

Шарлотта бросилась к нему, вне себя от радости; он обнял ее, и любовники, столько лет разлученные, несколько минут наслаждались неизреченным блаженством. Но Доминик, опомнившись, быстро вырвался из ее объятий, и, с ужасом отступил, как будто змея его ужалила.

„Что с тобою сделалось, Доминик?“ — спросила дрожащая Шарлотта: „что значит этот ужасный взгляд? ты меня уже более не любишь? или раскаиваешься в поспешной нежности, с какою прежде меня приветствовал? ты забыл свою Шарлотту, о! Доминик!“ — Слезы заглушили слова несчастной.

— Я забыл тебя? нет! клянусь Создателем, никогда! никогда! — в шуме военного стана, в тылу боевого смятения, в тревоге поспешного отступа, в радостном упоении победы, — повсюду образ твой сопровождал меня, повсюду я думал только о тебе; и если иногда старался истребить мою любовь к незабвенной Шарлотте, то это единственно потому, что не имел надежды обладать тобою. В чуждых землях я успел привыкнуть к лишению родины, друзей и родственников; ты одна повсюду не доставала мне, одной тебя нигде не мог я забыть. Я безропотно покорился влечению неумолимого рока, думая, что ты соединилась другими неразрывными узами. —

Шарлотта. Я поклялась тебе в верности по смерть и — сдержала слово.

Доминик. Ах! Если б я мог это предчувствовать, сколько горестных часов усладилось бы сею мыслию! Но тем несчастнее был бы я теперь; ибо ты, любезная Шарлотта, для меня потеряна. Увлеченный силою непреодолимого чувства, я на минуту забылся, и обнял тебя с прежним жаром; — я не смею любишь тебя; ты не смеешь быть моею. — Так повелела судьба, и кто против нее? —

Шарлотта: Кто разлучит нас?

Доминик: Я убийца моего брата!

Шарлотта; Ты убийца?

Юлия: Он неумышленно убил его в сражении; таким образом он мог бы умертвить и отца. Всевышний милует неумышленных преступников. Шарлотта, узнав все подробности сего ужасного происшествия, и намерение Доминика, заключиться в мрачных стенах Латраппской обители, впала в глубокую задумчивость. Она со слезами умоляла его, чтобы он не мучил себя столь мрачными мыслями, чтобы он отстал от своего пагубного намерения, — но тщетно.

„Нет, „Шарлотта!“ — сказал он — ,,Не упрашивай меня; я с тобою был бы несчастлив; ты со мною также. На-яву и во сне преследовала бы меня ужасная мысль: ты братоубийца, хотя и безвинный, но все убийца! — Это беспрестанно оправляло бы мое спокойствие: я сделался бы задумчив, нелюдим и наконец самой тебе несносен. Мы погибли бы неминуемо. Нет! Я твердо решился: от тебя хочу и должен я отказаться. — Ах! ты не знаешь, чего мне стоит сия жертва! — Но без тебя не хочу жить на свете, и потому иду в Вальсент, к братии Латраппской обители; там доживу свой век в молитвах и покаянии, и, если не на земле, то по крайней мере, в горних пределах сделаюсь причастным того чистого блаженства, которого здесь тщетно домогался.“ —

Сей быстрый переход от радости к печали поверг несчастную Шарлоту на одр болезни. Нервическая горячка, истощив ее силы, едва не пресекла юной жизни; искусство врача и заботливые попечения нежной матери и сестры Доминиковой спасли ее.

Несколько недель спустя, Доминик решился исполнить свое намерение; но прежде хотел он съездить в Стефис и на веки проститься с Шарлоттою. Он сел в челнок и поплыл. Какая превратность судьбы человеческой! с какими чувствованиями ехал он туда за десять лет по тому же озеру! в какие сладкие мечты о будущем погружался он в то время. Можно ли было предвидеть несчастия, столь быстро его постигшие?

Шарлотта была в сильном движении; она предчувствовала, что это последнее прощание. Оба предавались глубокой задумчивости; многоразличные чувствования волновали растроганных любовников; их разговор был беден словами. Мать, при всем старании, не могла оживить его; полагая, что она им в тягость, она ушла с заплаканными глазами.

„Милая Шарлотта!“ — сказал, наконец, Доминик — „ты обещала мне верность, и сдержала слово; ты была мне верна даже и тогда, когда все почитали меня умершим, когда сватались за тебя достойные женихи, и родственники приступали к тебе с просьбами, чтобы ты избрала себе супруга.

Ты требовала достоверного известия о моей смерти. Ах! Если б мог я вознаградить такую редкую ко мне привязанность! но высшая власть, поверь мне, противится нашему союзу. Из десницы Того, Кто правит судьбою вселенной, получишь достойное вознаграждение. С нынешнего вечера я умер для света, умер для тебя; — и так, клятва твоя разрешена! — Послушай, Шарлотта! Роберт, брат моего зятя, влюблен в тебя; я это слышал и сам заметил; он просил твою руку; но ты для меня отказала ему. В то же самое время ты призналась сестре моей, что если б сердце твое было свободно, если б нашелся кто-либо после меня достойным твоей любви: то это мог быть единственно Роберт. Теперь ты свободна! выйди за него: он добрый человек, и сделает твое счастие. Ты видишь: он сохнет от любви безнадежной, и больше похож стал на пень, нежели на человека. Ты плачешь? Ты не соглашаешься? — По крайней мере, обещай мне, что не пойдешь в монастырь, как ты сказывала сестре моей. Поверь мне, милая Шарлотта! Господь благословит ваш союз: ты будешь верною женою, доброю матерью и радостию цветущего семейства.“ —

Шарлотта залилась слезами, и обещала ему во всем повиноваться.

Доминик отправился домой; она проводила его на берег в глубоком молчании. „Прощай, Шарлотта! — сказал он — „прощай! завтра я в Вальсенте!“ — Он напечатлел последний поцелуй на устах ее, и — поплыл.

Шарлотта, следуя совету своего друга, вышла за Роберта; Доминик торжественно постригся в монахи; черные локоны его сокрылись под клобуком; стройный стан его покрыт власяницею; оружие его — лопата, а ложе — гроб.

 

 

С Нем. В. Тило.

Новости литературы, октябрь 1825 года.