Bibra > Произведения > Все > Из недавнего прошлого

Из недавнего прошлого

Автор: Северин Н.

Скачать

  

Изъ недавняго прошлаго.

  

«Унеси меня и станъ погибающихъ

«За великое дѣло любви».

   …Сдѣлалось вдругъ такъ тихо, что я проснулся. Ни свистковъ, ни толчковъ, ни пыхтѣнія паровоза, ни стука. Поѣздъ стоялъ. Я оглянулся кругомъ: кондуктора не было видно, всѣ пассажиры спали, свѣчи въ фонаряхъ догорѣли и погасли, мерцалъ только одинъ несчастный огарокъ надъ толстымъ бариномъ въ енотовой шубѣ, который храпѣлъ на весь вагонъ, но свѣтъ отъ этого огарка былъ такъ ничтоженъ, что тѣни, наполнявшія наше отдѣленіе, казались отъ него еще гуще, чернѣе и удлинялись безконечно.

   Кондукторъ не являлся, спутники мои не просыпались, спросить о причинѣ остановки было но у кого. Я приподнялъ уголъ занавѣски у окна и провелъ рукой по пушистому снѣгу, которымъ было покрыто стекло: подъ снѣгомъ оказался толстый слой льда…. Нечего было и мечтать о томъ, чтобъ увидѣть что нибудь изъ окна, и только по мертвой, тишинѣ, царившей вокругъ, да по полнѣйшему отсутствію суетни, сопровождающей обыкновенно встрѣчу поѣзда на станціи, можно было догадаться, что остановка наша случайная и что вблизи нѣтъ никакого жилья. Любопытство такъ меня замучило, что я поднялся съ мѣста и началъ осторожно пробираться къ выходу. Пройдти никого не обезпокоивъ, между выдвинутыми для спанья скамейками, разложенными подушками и вытянутыми во всѣ стороны руками и ногами, оказалось довольно труднымъ дѣломъ, однако мнѣ удалось достигнуть довольно благополучно цѣли и, сдѣлавъ послѣднее усиліе, я потянулъ къ себѣ заиндевѣвшую металлическую ручку, но тотчасъ же принужденъ былъ захлопнуть дверь, такимъ пронзительнымъ, холоднымъ вѣтромъ пахнуло на меня.

   Тьма была непроглядная. Кругомъ, на далекое пространство, разстилалась степь. Ужъ по одному вою вьюги легко было убѣдиться въ этомъ; только въ степи завываетъ она съ такими долгими, тоскливыми переливами съ такими взрывами ярости, только въ степи возможно такое полнѣйшее затишье въ промежуткахъ между этими взрывами.

   Прошло еще минутъ двадцать. Буря стихла на время. Я опять посмотрѣлъ въ окно. Вокругъ вагоновъ началась возня. Мимо замерзшихъ стеколъ замелькали тусклые, красноватые огоньки…. Это дорожные служители осматриваютъ вагоны при свѣтѣ фонарей. По мѣрѣ того, какъ огоньки эти передвигались съ мѣста на мѣсто, я мысленно слѣдилъ за неуклюжими фигурами въ полушубкахъ и въ башлыкахъ, пригибающихся къ каждому колесу и оси, чтобъ осмотрѣть — все ли въ порядкѣ. Обыкновенно, вслѣдъ за такимъ осмотромъ, поѣздъ снова пускается въ путь, но на этотъ разъ ничего подобнаго, не произошло,— прошло еще съ полчаса, а мы все продолжали стоять на мѣстѣ.

   Наконецъ, дверь вагона отворилась и вошелъ кондукторъ. На мой вопросъ, гдѣ мы, и почему остановились, онъ отвѣчалъ, что полотно дороги такъ заметено мятелью, что надо переждать, пока не расчистятъ путь.

   Для насъ, степняковъ, это — дѣло самое обыкновенное, противъ котораго только люди, лишонные всякаго философическаго смысла, способны роптать и возмущаться.

   — Сколько же времени мы здѣсь простоимъ? продолжалъ я допытываться.

   — Да кто ее знаетъ! Можетъ часа три, а можетъ быть и больше. До деревни не близко, когда еще дойдутъ….. Да и ночь къ тому же, весь народъ спитъ.

   — Но въ такомъ случаѣ намъ не поспѣть къ поѣзду изъ Р — ни?

   — Гдѣ поспѣть! онъ насъ ждать не станетъ.

   — Такъ какъ же?

   — Да также-съ.

   Возражать было нечего. Это «также-съ» было очень краснорѣчиво и означало неминуемую и почти суточную остановку въ Т — вѣ.

   Кондукторъ вставилъ новыя свѣчи въ фонарь и вышедъ въ другое отдѣленіе. Сосѣди мои продолжали спать. Огоньки, мелькавшіе вдоль поѣзда, давно исчезли и снова все кругомъ замерло. Вьюга удалилась куда-то; промежутки между ея взрывами дѣлались всѣ продолжительнѣе, завываніе вѣтра жалостливѣе, протяжнѣе и отдаленнѣе…. Мало по малу все смолкло и водворилась та мертвенная, мрачная тишина, что царитъ въ безлунныя ночи между необъятными пространствами чернаго неба и степью, окутанной бѣлымъ саваномъ снѣговъ.

  

——

  

   Именно эта степь и тишина, порою прерываемая воемъ мятели, и грезилось мнѣ въ слѣдующую за тѣмъ ночь, которую волей-неволей приходилось проводить въ Т — въ.

   Опятъ увидѣлъ я себя среди снѣжной пустыни, но ни въ тѣсномъ вагонѣ и не во мракѣ; сугробы, облитые мягкимъ луннымъ блескомъ, принимали красивыя фантастическія формы, въ переливахъ унылой пѣсни вьюги не было ничего тоскливаго, все яснѣе и яснѣе слышались слова этой пѣсни, все ближе и ближе звучали таинственные голоса….

   Я проснулся; серебристые призраки снѣговъ исчезли, но звуки не смолкали, напротивъ того, они начали раздаваться еще явственнѣе, еще ближе, надъ самымъ моимъ умомъ.

   Кровать моя стояла у запертой двери, сквозь щели которой пронизывались длинныя полосы свѣта; а перегородка, отдѣлявшая меня отъ сосѣдей (судя по голосамъ ихъ было двое, мужчина и женщина), была такъ тонка, что не слышать того, что они говорили, не было никакой возможности. Къ тому же, они не стѣснялись и бесѣдовали между собой довольно громко. Они пріѣхали сюда вѣроятно недавно. Когда наканунѣ вечеромъ, измученный и прозябшій, я вошелъ въ отведенный мнѣ номеръ, корридорный объявилъ мнѣ, что сосѣдняя комната никѣмъ незанята. Впрочемъ, я и самъ могъ убѣдиться въ этомъ когда мимоходомъ заглянулъ въ нее. Комната была такая же маленькая какъ и моя, въ одно окно и такая узкая, что между диваномъ, приставленнымъ къ двери, на которой я спалъ, и кроватью промежутокъ былъ очень тѣсный. Сквозь щели ко мнѣ проникалъ, не только свѣтъ отъ свѣчей, зажженныхъ сосѣдями, но также душистый паръ отъ завареннаго ими чая, запахъ отъ сигары, которую онъ курилъ и тонкій ароматъ духовъ, которымъ было пропитано ея платье и вещи, по всей вѣроятности, раскиданныя въ безпорядкѣ по комнатѣ. По однимъ этимъ духамъ, да по шелесту чего-то шелковаго, лентъ или юбки, можно было догадаться, что на диванѣ сидитъ женщина молодая. Звукъ ея голоса, нѣжный и немного надтреснутый, какая-то особенная сдержанная порядочность въ интонаціи и въ выраженіяхъ, наконецъ, выборъ этихъ выраженій, вызывало въ умѣ представленіе чего-то безконечно хрупкаго, болѣзненнаго, молодаго и изящнаго. Мужчина, съ которымъ она бесѣдовала, съ первыхъ произнесенныхъ имъ словъ, показался; мнѣ старше ея. Голосъ у него былъ тоже очень симпатичный, но порой, когда онъ, забывшись, возвышалъ его, въ немъ звучали нотки выдающія привычку повелѣвать и сильную, страстную волю.

   Когда я началъ прислушиваться къ ихъ разговору, онъ уже былъ въ полномъ разгарѣ. Они, повидимому, не догадывались, о моемъ присутствіи, а если имъ и сказали, что сосѣдній съ ними номеръ занятъ, не трудно было; и забыть объ этомъ… я спалъ такъ крѣпко и имъ такъ много надо было передать другъ другу, не мудрено было забыть о всемъ остальномъ въ мірѣ….

   Нарушить ихъ бесѣду, дать имъ понять какимъ-нибудь движеніемъ, что они не одни, теперь когда, безъ сомнѣнія, самое главное, близкое и интимное уже высказано, было бы жестокой неловкостью съ моей стороны. Пусть лучше они никогда не узнаютъ о томъ, что бесѣда ихъ имѣла невольнаго, посторонняго слушателя…. Врядъ ли мы когда-нибудь встрѣтимся, а если и встрѣтимся, думалъ я, мнѣ всегда можно будитъ не узнать моихъ сосѣдей… О слышанномъ мною я буду вспоминать, какъ объ странномъ сновидѣніи, пригрезившемся мнѣ послѣ пятнадцатичасоваго пребыванія въ вагонѣ, занесенномъ въ степи мятелью.

   Вотъ чѣмъ успокоивалъ я мою немножко смущенную совѣсть, вслушиваясь въ бесѣду сосѣдей и пытаясь дополнить воображеніемъ то представленіе объ ихъ характерѣ, отношеніяхъ между собою и даже лѣтахъ и наружности, которое невольно создавалось въ моемъ умѣ, при ближайшемъ знакомствѣ съ выраженными ими мыслями и чувствами.

   Я сказалъ что по тону и выраженіямъ моихъ сосѣдей легко было составить себѣ довольное ясное понятіе о чувствахъ, связывавшихъ ихъ между собою. Между ними, кромѣ дружбы, была и большая короткость, обличавшая давнишнее знакомство. Они говорили другъ другу «ты», но онъ не былъ ни ни мужемъ, мы любовникомъ, ни отцомъ, ни братомъ. Между ними ни существовало тѣхъ обязательныхъ отношеній, которыя заставляютъ людей часто видѣться, болѣе или менѣе аккуратно переписываться и отдавать другъ другу отчетъ въ поступкахъ и намѣреніяхъ….

   Нѣтъ, съ этой женщиной онъ, можетъ быть, подолгу не встрѣчался, подолгу не думалъ о ней; но выдавались такія минуты въ его жизни, когда онъ многимъ бы пожертвовалъ, чтобъ имѣть счастье припомнить съ нею вмѣстѣ всѣ пережитое и выстраданное. Вчера, приближаясь къ Т — ву, на него, по всей вѣроятности, напала такая минута: онъ вспомнилъ, что она живетъ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ этого города, и наудачу послалъ ей депешу съ просьбой выѣхать къ нему на встрѣчу.

   Она пріѣхала и они такъ обрадовались другъ другу, что порѣшили провести время вмѣстѣ до слѣдующаго поѣзда. Но поѣздъ опоздалъ по случаю мятели, пришлось искать убѣжища на ночь въ гостинницѣ. Когда онъ пришелъ въ ея номеръ, чтобъ поболтать и напиться чаю, онъ не думалъ оставаться у нея до утра; но ему надо было такъ много разсказать ей и хорошаго и дурнаго!

   Дурнаго больше. Счастливыхъ людей не выслушиваютъ съ такимъ благоговѣйнымъ вниманіемъ, съ такою глубокою симпатіею какъ та, что звучала въ ея голосѣ, когда она прерывала его какимъ-нибудь вопросомъ или замѣчаніемъ; въ бесѣдѣ со счастливыми людьми не взвѣшиваютъ такъ тщательно значеніе каждаго слова, не отступаютъ въ нерѣшительности передъ извѣстными выраженіями изъ боязни разбередить незажившую рану!

   Впрочемъ, онъ, повидимому, давно привыкъ угадывать мысли и сомнѣнія по выраженію ея глазъ или улыбки и спѣшилъ подсказывать ихъ, замѣчая при этомъ, что опасенія ея напрасны, что онъ теперь относится совершенно равнодушно къ воспоминаніямъ о пережитыхъ испытаніяхъ.

   Но она ему не вѣрила и продолжала обходитъ тѣ вопросы, которые, какъ ей казалось, должны до сихъ поръ нестерпимо больно отзываться въ его сердцѣ.

   — Нѣтъ, нѣтъ, прервала она на полусловѣ начатый разсказъ о какой-то исторіи, случившейся съ нимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, къ которой онъ безпрестанно возвращался съ капризнымъ упорствомъ человѣка, желающаго во что бы-то ни стало испытать степень своей твердости и самообладанія.

   — Нѣтъ, ты мнѣ вотъ что лучше скажи, какъ ты туда попалъ? Кто тебѣ подалъ эту мысль?

   Онъ засмѣялся. Смѣхъ у него былъ очень симпатичный, веселый и беззаботный, какъ у ребенка.

   — Я отправился туда изъ мести, а также изъ самолюбія…. Какъ видишь, мотивы у меня были не совсѣмъ благовидные.

   Наступило молчаніе. Онъ шумно опрокинулъ стулъ, на которомъ сидѣлъ и началъ прохаживаться большими, твердыми шагами по комнатѣ. Потомъ онъ снова къ ней подошелъ и спросилъ:

   — Развѣ ты не слышала про депешу, которую я получилъ отъ А — ва?

   Она отвѣчала, что была тогда въ Италіи и ничего не знаетъ.

   — Вотъ что мнѣ телеграфировали: «Помолитесь Богу, подумайте и если рѣшитесь, поѣзжайте на помощь Ч — ву. Вы намъ тамъ нужны». Можешь себѣ представить, какъ подѣйствовало на меня такое приглашеніе? Это была одна изъ тѣхъ минутъ въ жизни, которыя никогда не забываются, изъ-за которыхъ, какъ бы не былъ человѣкъ нравственно убитъ, уничтоженъ, стертъ съ лица земли; достаточно одной такой минуты, чтобъ воскресить его къ новой жизни и дѣятельности, заставить его почувствовать новую силу въ нервахъ, новое стремленіе идти впередъ, все дальше и дальше, не взирая ни на какія преграды, клеветы и неудачи.

   Голосъ его дрогнулъ и оборвался. Черезъ минуту онъ продолжалъ:

   — Въ тотъ же день я отвѣчалъ, что отъ всей души благодарю за честь, сдаю должность и, черезъ три дня, буду въ Москвѣ.

   Все это случилось такъ быстро, что онъ опомнился и началъ разсуждать только въ вагонѣ и отъѣхавши на довольно дальнее разстояніе отъ столицы. До тѣхъ поръ, нервы его были въ такомъ возбужденномъ состояніи, что онъ чувствовалъ только радость, глубокую, свѣтлую радость, что его вспомнили, что онъ снова понадобился, что ему снова представляется случай послужить Россіи. О, родственныхъ намъ народахъ, объ ихъ исторіи, задачахъ и бѣдствіяхъ, онъ имѣлъ тогда самое смутное, самое сбивчивое понятіе, но онъ сознавалъ, что цѣль, для которой онъ идетъ отдавать свою жизнь, достойна такой жертвы. — Чего же больше?

   Хорошо, что между обѣдами съ торжественными спичами и шумными проводами съ громкими, восторженными криками, ему удалось найти, удобную минуту для покупки русско-турецко-сербскаго словаря и тактику Левицкаго. Эти двѣ книжечки сослужили ему впослѣдствіи великую службу.

   Въ Бѣлградѣ, онъ узналъ о мѣстѣ нахожденія генерала, одѣлся въ сербскій мундиръ и пустился въ дальнѣйшій путь. На описаніи главной квартиры сосѣдъ мой останавливался очень долго. Такое множество воспоминаній тѣснилось въ его умѣ, что ему, повидимому, было довольно трудно распредѣлять ихъ по порядку и рѣчь его выходила довольно сбивчивая, но страстная и сильная, она производила глубокое впечатлѣніе. Въ этой рѣчи въ особенности въ началѣ ея, преобладало не столько желаніе представить извѣстныя событія въ настоящемъ ихъ свѣтѣ, сколько потребность подѣлиться вынесенными испытаніями съ близкимъ существомъ; вся она состояла изъ горькихъ признаній чисто личнаго свойства, но каждое слово будило въ воображеніи цѣлый рядъ знакомыхъ событій и родныхъ сердцу картинъ, каждое вскользь упомянутое имя — какой-нибудь близкій образъ изъ прошлаго…. изъ того прошлаго, что такъ еще недавно волновали насъ тоской, страхомъ и надеждой, а затѣмъ, такъ быстро и безслѣдно было погребено и забыто подъ наплывомъ тяжкихъ, растлевающихъ душу чувствъ — безсильной злобы и досады на обманутыя мечты и не сбывшіяся ожиданія! Какъ живой вставалъ передъ глазами тотъ священный уголокъ на югѣ Европы, гдѣ рѣкой лилась славянская кровь, куда русскій мужикъ отсылалъ свой послѣдній грошъ и на который цѣлыхъ два года въ тоскливомъ ожиданіи были устремлены взоры всего русскаго народа.

   Вспоминались также и люди, которыхъ мы провожали туда, и тѣ, что вернулись оттуда, а еще больше тѣ, что тамъ остались… Грозная, великая картина, одна изъ тѣхъ славнѣйшихъ въ нашей исторіи, прошла въ эту ночь передъ моими глазами, точно въ чудной панорамѣ, озаренной съ одной стороны собственными воспоминаніями, а съ другой, страстною рѣчью участника кровавой драмы, значеніе которой мы оцѣнить еще не можемъ, потому что слишкомъ къ ней близки, слишкомъ за-живо зацѣпила она каждаго изъ насъ, потому, однимъ словомъ, что намъ «за деревьями еще не видать лѣса».

   — Наконецъ, доѣхали мы до вершины лѣснаго плоскогорья, разсказывалъ мой сосѣдъ.— Мой «кочеяшъ» указалъ на равнину, съ бѣлѣвшимися вдали тремя домиками и объявилъ, что это Делиградъ. При этомъ имени, во мнѣ загорѣлось то же самое восторженное настроеніе, которое я испыталъ при отъѣздѣ изъ Москвы, когда, подъ впечатлѣніемъ поцѣлуевъ духовенства и безчисленнаго множества знакомыхъ и незнакомыхъ людей, я проходилъ по платформѣ къ вагону, среди несмолкаемаго гула толпы, махающей шапками. Въ ушахъ звенѣли отрывки прощальныхъ рѣчей, перемѣшиваясь съ торжественными звуками только что отслуженнаго молебна, въ глазахъ мелькали растроганныя лица, со всѣхъ устъ срывались благословенія и пожеланія, во всѣхъ взглядахъ сверкали слезы, свѣтлыя и восторженныя, читалась надежда и упованіе…. И это былъ народъ, именно тотъ народъ, который мы привыкли называть «сѣрымъ народомъ»…. Никогда еще не былъ я къ нему тамъ близокъ, никогда не любилъ я его тамъ, какъ въ эту минуту!….

   Онъ нетерпѣливо подгонялъ своего возницу, жадно всматриваясь въ мелькавшіе передъ нимъ лагери, напоминающіе цыганскіе таборы. Войники съ исхудалыми лицами, изнуренною лихорадкою и тифомъ, похожіе скорѣе на нищихъ, чѣмъ на солдатъ, поломанныя телѣги, скелето-образные волы, безпорядочныя кучки коморджіевъ съ ружьями безъ замковъ, утлые навѣсы, державшіеся какимъ-то чудомъ на погнувшихся жердяхъ, отъ которыхъ несло гнилью и подгорѣвшимъ саломъ; остовы павшихъ лошадей и воловъ, почтовыя станціи съ флагомъ «Краснаго Креста» и, наконецъ, какія-то траншеи съ волчьими ямами и засѣками, служащими, судя по запаху, вовсе не для военныхъ цѣлей.

   Такъ разсуждалъ онъ теперь; но тогда глаза его видѣли совсѣмъ другое: тогда онъ не замѣчалъ ни хаоса, ни безпорядочности арміи,— сильно бьющееся сердце летѣло къ одной только цѣли, къ завѣтному домику, въ которомъ должна была произойти его встрѣча съ народнымъ героемъ. Мысль объ этой встрѣчѣ затмѣвала въ немъ всѣ прочія чувства. Наконецъ, телѣжка остановилась у воротъ невысокаго забора, за которымъ стоялъ скромный одноэтажный домъ: эта была главная квартира дѣйствующей арміи. На террасѣ стоялъ молодой человѣкъ въ адъютантской формѣ. Пріѣзжій подошелъ къ нему.

   — Позвольте узнать, когда можно представиться главнокомандующему?

   — Подождите, процѣдилъ сквозь зубы адъютантъ и скрылся куда-то.

   Проходитъ болѣе получасу; на крылечко выходитъ другой офицеръ.

   — Позвольте безпокоить вопросомъ, когда….

   Но на этотъ разъ его обрываютъ еще суше и торопливѣе.

   — Ништо не разуме, объявляетъ офицеръ, проходя мимо и не удостоивая его взглядомъ.

   На душѣ съ каждой минутой дѣлалось холоднѣе, тоскливое чувство одиночества и предчувствіе чего-то недобраго, все сильнѣе и сильнѣе охватываетъ сердце. Солнце подымается выше и выше, становится нестерпимо жарко. Усталость отъ длиннаго, утомительнаго пути и голодъ даютъ себя чувствовать и натянутыя съ ранняго утра нервы начинаютъ поддаваться…. Въ головѣ тяжесть, во всѣхъ членахъ нестерпимый ломъ, грудь тѣснитъ такъ, что дыханіе спирается и все та же мысль, неотвязная и несносная, какъ жужжаніе невидимаго комара, мысль объ одиночествѣ, о безполезности чего-нибудь добиться, дождаться…. Чтобъ отогнать эту мысль, онъ прошелся по двору и началъ вслушиваться въ говоръ сербскаго караула, пытаясь уловить смыслъ рѣчи полуроднаго языка, какъ вдругъ движеніе часовыхъ заставляетъ его очнуться: въ ворота входитъ дряхлый, едва державшійся на ногахъ полковникъ. Его классически подбритыя бакенбарды выдавали въ нимъ «Николаевскаго» служаку.

   Можетъ быть, этотъ окажется доступнѣе и привѣтливѣе.

   — Позвольте спросить, когда можно представиться?….

   Но замѣтивъ, что полковникъ подноситъ руку къ своему уху, пріѣзжій пріоставливается.

   Впрочемъ, на этотъ разъ онъ нашелъ снисходительнаго собесѣдника и еслибъ только полковникъ не былъ такъ глухъ, отъ него можно было бы добиться кое-какихъ свѣдѣній относительно здѣшнихъ порядковъ. Почтенный ветеранъ спросилъ у него съ любезной улыбкой: чѣмъ онъ можетъ ему служить?

   При этомъ, онъ тщетно старался пріосаниваться и выпрямлять согнутую лѣтами спину, немилосердно коверкая русскую рѣчь на остзейскій ладъ.

   — Желалъ бы узнать, какимъ образомъ можно представиться главнокомандующему; я цѣлый день здѣсь жду и не могу добиться этой чести, повторилъ свой отвѣтъ мой сосѣдъ.

   Отвѣта на этотъ вопросъ не послѣдовало, но зато полковникъ завелъ длинную рѣчь, о самомъ себѣ; началъ разсказывать, что онъ тоже доброволецъ. когда-то командовалъ полкомъ, потомъ вышелъ въ отставку…

   — Ну, а тутъ народъ, святая война, не вытерпѣлъ и пріѣхалъ на свой счетъ… Вы конечно, на счетъ славянскаго комитета? А я скопилъ кое-что на русской службѣ, долженъ быть признателенъ, на свой собрался….

   А въ заключеніе онъ прибавилъ давно ожидаемую фразу:

   — Хотите представиться? Я сейчасъ доложу…. очень, очень радъ!

   Съ этими словами оригинальный доброволецъ, молодцовато переводя руку отъ уха къ козырьку, съ видимымъ трудомъ заковылялъ дальше и началъ подыматься на роковое крылечко.

   — Минутъ черезъ десять меня ввели въ пріемную комнату. Комната эта была уставлена опрокинутыми ящиками вмѣсто стульевъ, и столами, сколоченными изъ простыхъ досокъ, за которыми нѣсколько писарей усердно скрипѣли перьями. Тутъ кипѣла большая дѣятельность, поминутно врывались адъютанты, посыльные, ординарцы, кто со словеснымъ приказаніемъ, кто съ депешами или съ пакетомъ. Всѣхъ принималъ и отпускалъ щеголевато одѣтый и расторопный штабъ-офицеръ, съ выхоленными до фатовства красивыми усами.

   Съ пріѣзжимъ никто не заговаривалъ, никто не обращалъ на него вниманія. Въ этой толпѣ тѣсно сплоченной общими интересами и короткимъ знакомствомъ, между этими людьми понимающими другъ друга на полусловѣ, разговаривающими больше и знаками и непонятными намеками, ему сдѣлалось еще тоскливѣе, чѣмъ на дворѣ. Здѣсь отчужденіе казалось еще ощутительнѣе. Съ тяжелымъ сознаніемъ, что онъ совсѣмъ чужой и лишній, тоскливо ждалъ онъ, скромно прижавшись къ стѣнѣ до тѣхъ поръ, пока усатый офицеръ не провозгласилъ громкимъ, начальническимъ голосомъ.

   — Господа, представляющіеся офицеры, потрудитесь становиться! Сейчасъ выйдетъ начальникъ штаба.

   Пишущіе и суетившіеся вышли и въ комнатѣ осталось человѣкъ десять не больше. Всѣ встали въ одну шеренгу.

   — Я мелькомъ и не безъ любопытства взглянулъ на господ представляющихся, продолжалъ мой сосѣдъ: — у однихъ былъ робкій и приниженный видъ, у другихъ нѣсколько нахальный и размашистый, благодаря винному подспорью. Ни единой личности, съ которой захотѣлось бы сойтись или заговорить…. Минуты ожиданія тянулись томительно долго. Наконецъ, явился начальникъ штаба. Важной, нѣсколько театральной поступью и высоко приподнимая голову, какъ вообще все люди маленькаго роста, желающіе импонировать, началъ онъ подходить къ каждому изъ насъ. Лицо у него было истомленное, глаза сонные и распухшіе, одежда неряшлива и перемятая. Растрепанные волосы торчали смѣшными и безпорядочными вихрами. Вяло и съ оттѣнкомъ презрѣнія обратился онъ ко мнѣ къ первому:

   — Что вамъ угодно?

   Отвѣчаю, что такой-то, желаю вступить въ сербскую армію и прошу чести быть представленнымъ главнокомандующему.

   — Вы изъ фронта?

   — Пять лѣтъ въ отставкѣ, но на службѣ командовалъ полкомъ.

   Съ каждымъ моимъ словомъ выраженіе его лица дѣлалось угрюмѣе и холоднѣе.

   — По вашему чину вамъ будетъ трудно дать соотвѣтствующее мѣсто, впрочемъ, это зависитъ отъ главнокомандующаго, произнесъ онъ сухо и отрывисто.

   Я хотѣлъ было объяснить, что вопросъ, чѣмъ мнѣ быть, не имѣетъ для меня значенія; но стоило ли распространяться съ человѣкомъ, которому прежде всего нужно выспаться; затѣмъ умыться, а ужъ потомъ отнестись болѣе или менѣе сочувственно къ пылкимъ порывамъ субъекта, примчавшагося сюда служить святому дѣлу.

   Съ остальными добровольцами разговоръ былъ еще короче. Имъ всѣмъ было объявлено, что генералъ приметъ представляющихся на дворѣ, передъ своимъ отъѣздомъ на позицію.

   Опять ждать! Длиннымъ показался этотъ часъ моему сосѣду и восторженное настроеніе духа неудержимо таяло подъ раскаленными лучами солнца. Вскорѣ дворъ главной квартиры запестрѣлъ самой разнообразной толпой… Тутъ были офицеры, пріѣхавшіе съ позиціи, доктора, конвой съ лошадьми для предстоящей поѣздки главнокомандующаго и до восьмидесяти добровольцевъ, только что прибывшихъ изъ Белграда пѣшкомъ. Это были простые люди въ самыхъ разнородныхъ одеждахъ. Большая часть изъ нихъ состояла изъ солдатъ, меньшая — изъ крестьянъ, купцовъ, чиновниковъ. Между ними было также нѣсколько человѣкъ изъ духовнаго званія.

   Принявъ нѣкоторое подобіе фронта, усталые и запыленные съ похода, люди эти смотрѣли съ безмолвною и сосредоточенною серьезностью на группы стоящихъ и прохаживающихся передъ ними развязныхъ офицеровъ сербской арміи. Эти волонтеры, изъ простыхъ людей, производили отрадное впечатлѣніе. Пьяныхъ между ними не было ни одного и всѣ они казались проникнутыми до глубины души тою высокой идеей, которая привела ихъ сюда.

   — Глядя на нихъ дѣлалось стыдно за малодушное нетерпѣніе, съ которымъ я переносилъ испытанія, выпавшія на мою долю въ это достопамятное утро, сознавался мой сосѣдъ.— Обидное равнодушіе, съ которымъ меня встрѣтили мои будущіе сослуживцы, напыщенная надменность начальства, даже такія неудобства, какъ голодъ и усталость, такъ жестоко мучившіе меня нѣсколько минутъ тому назадъ, всѣ эти непріятности начали мало по малу ослабѣвать и стушевываться, такъ что, когда, наконецъ, настала жданная минута и раздалась команда караула: «пушки на рамена!», вслѣдъ за которой главнокомандующій показался изъ-за угла, чувство невольнаго благоговѣнія охватило все мое существо. По привычкѣ къ военной дисциплинѣ я превратился въ неподвижный столбъ; но внутренній голосъ не переставалъ взывать: привѣтъ тебѣ, желанный вождь! Да какой-же ты простой! Какъ симпатично улыбается твое загорѣлое лицо! Однако, ты славный солдатикъ, какъ крѣпко сложенъ!.. Не даромъ родной народъ тебя знаетъ и въ тебя вѣритъ!

   Желанный вождь не на него одного, а на всѣхъ произвелъ сильное и хорошее впечатлѣніе, невзирая на то, что ни на кого не обратилъ особеннаго вниманія, а для перваго знакомства ограничился коротенькой, прочувствованною рѣчью, въ которой благодарилъ добровольцевъ за то, что они пришли помогать ему, увѣряя при этомъ, что они ему нужны и что онъ ждалъ ихъ. Затѣмъ, былъ отданъ приказъ явиться на слѣдующій день и всѣ были распущены… куда глаза глядятъ.

   Началось скитаніе по кафанамъ съ цѣлью найдти пристанище и что-нибудь поѣсть, но ни того, ни другаго не отыскивалось. Въ кафанахъ даже хлѣба для пришлаго человѣка не находилось.

   — Снова начала разбирать меня злость и досада, откровенно сознавался мой сосѣдъ своей снисходительной слушательницѣ. — Я вспомнилъ солдатиковъ, мимо которыхъ проѣзжалъ сегодня утромъ. Они сидѣли версты за двѣ отсюда, у опушки лѣса и варили что-то въ котелкѣ. Еле передвигая ноги отъ голода и усталости, я побрелъ въ ту сторону и нашелъ ихъ на томъ же мѣстѣ, и за тѣмъ же занятіемъ. Обмѣнялись обычнымъ привѣтствіемъ: Здорово, ребята! Здравія желаемъ, ваше б-діе! И началось угощеніе….

   Ему такъ хотѣлось ѣсть, что даже варево, кипѣвшее въ ихъ котелкѣ, показалось ему вкуснымъ. Это былъ супъ изъ баранины, приправленный перцомъ такъ обильно, что безъ привычки не было никакой возможности его глотать, такъ немилосердно дралъ онъ ротъ. Кое-какъ насытившись, надо было подумать о ночлегѣ. Ихъ ждали, ихъ увѣряли, что они нужны, а, между тѣмъ, никто не позаботился даже объ томъ, чтобъ предоставить имъ необходимое — пищу и какой бы то ни было кровъ на ночь… Было отъ чего расхандриться.

   — Даже совѣстно дѣлалось за чувство озлобленія и досады, которыя шевелились у меня въ душѣ. Какая-то напала тоска, недостойная жалость къ себѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ припоминались мечты о самопожертвованіи, о мести и славѣ, Съ которыми я сюда стремился, и больно дѣлалось за постыдное малодушество, больно и страшно за будущее. Все чаще и чаще мелькалъ въ умѣ вопросъ: зачѣмъ я сюда пріѣхалъ? На что я гожусь? Неужели та высокая идея, подъ впечатлѣніемъ которой; я сюда явился, нуждается въ поощреніи въ родѣ любезнаго вниманія со стороны совершенно незнакомыхъ мнѣ людей и такой пустой поддержки, какъ обѣдъ и постель? Какой же я солдатъ послѣ этого? Но отвѣта на эти вопросы не отыскивалось; кругомъ все было чуждо, холодно и враждебно и, казалось, навсегда останется такимъ.

   Пробродивъ безъ цѣли до вечера, его снова машинально потянуло къ главной квартирѣ, какъ вдругъ, на пути къ ней ему повстрѣчался знакомый офицеръ. Человѣкъ этотъ, когда-то служилъ подъ его начальствомъ, но никогда не было между ними, ни дружбы, ни даже короткаго знакомства; теперь-же пришлось и этой встрѣчѣ радоваться. Офицеръ состоялъ при штабѣ главнокомандующаго, у него была отдѣльная палатка, въ которой можно было провести ночь.

   Когда они вошли въ эту палатку, она была биткомъ набита пьющимъ и играющимъ въ карты народомъ. На предложеніе перекинуться карточкой-другой онъ наотрѣзъ отказался, гостепріимствомъ хозяина воспользовался не безъ наслажденія. Гостепріимство это ограничилось угломъ на голой землѣ, но послѣ нравственныхъ и физическихъ мукъ, вынесенныхъ въ этотъ день, даже и такой уголъ показался ему великой благодатью. Онъ подложилъ себѣ подъ голову чье-то сѣдло, валявшееся тутъ же, и тотчасъ же заснулъ глубокимъ, мертвымъ сномъ.

   Когда онъ проснулся часа черезъ два, шумный говоръ смолкъ, кругомъ было темно и тишина нарушалась только храпомъ хозяина. Снова заснуть въ смрадномъ, душномъ воздухѣ, пропитаннымъ табачнымъ запахомъ и винными парами, не было никакой возможности, надо было во что бы то ни стало выбраться отсюда. Чтобъ никого не безпокоить, онъ тихонько приподнялъ тотъ край холста, у котораго лежалъ, и выползъ на свѣжій воздухъ.

   Непроглядная тьма дохнула ему холодомъ въ лицо и въ душу. Ощупью добрался онъ до забора, сѣлъ на завалинку и началъ думать. Ночь была тихая; южная ночь; съ глубокимъ чернымъ небомъ, усѣяннымъ звѣздами, необыкновенно большими и ясными. Кругомъ все спало. Вдали, на горѣ, сверкали огоньки турецкаго бивуака…. Невеселыя мысли давили сердце…. Врагъ былъ такъ близко, а все родное такъ далеко, далеко!… Воспоминанія изъ давно прошедшаго безпорядочными обрывками налетали на душу, смущая воображеніе мучительными сомнѣніями, тяжкими, намъ кошмаръ, жгучими, какъ совѣсть….

   — И знаешь ли, о томъ продумалъ я тутъ до разсвѣта? спросилъ мой сосѣдъ у своей слушательницы. Мнѣ, Богъ знаетъ почему, начали вспоминаться сцены изъ дальняго прошлаго, продолжалъ онъ, не дожидаясь отвѣта. — Я увидѣлъ себя маленькимъ ребенкомъ въ спальнѣ матери. Въ углу большой кіотъ, уставленный образами въ ризахъ…. Восковыя свѣчи, пожелтѣвшія отъ времени, вербы, перевязанныя цвѣтными лентами и цвѣтами, большія просвирки…. Помнишь, тѣ просвирки, что богомолки приносили намъ, возвращяясь изъ путешествій по разнымъ святымъ мѣстамъ?… Мнѣ мерещился трепетный блескъ зажженной лампадки…. красноватый огонекъ дрожитъ и переливается въ золотѣ и серебрѣ вѣнчиковъ, на фольгѣ и пестрыхъ разноцвѣтныхъ лентахъ, и освѣщаетъ, своимъ мерцающимъ свѣтомъ, то ту, то другую черту суровыхъ и мрачныхъ ликъ, таинственно выглядывающихъ изъ разукрашенныхъ ризъ… Спалъ ли я въ ту ночь, грезились ли мнѣ призраки изъ дальняго прошлаго во снѣ или на яву,— этого я не могу сказать, одно только было ясно, это — то, что воображеніе унесло меня далеко отъ настоящаго….

   — Мнѣ было пять лѣтъ; мать сидѣла на большомъ креслѣ передъ кіотомъ и держала меня на колѣняхъ. Я чувствовалъ на себѣ ея любящій взглядъ… милый, нѣжный голосъ шепталъ мнѣ на ухо: «ты долженъ говорить правду, одну только правду, безъ утайки… Видишь этотъ огонекъ? Онъ тотчасъ же погаснетъ, если ты солжешь.»

   — Помнишь, какъ мы твердо были увѣрены въ томъ, это оно именно такъ и будетъ, что огонекъ въ маленькой лампадкѣ погаснетъ, если мы солжемъ? Помнишь, съ какимъ таинственнымъ трепетомъ мы посматривали на кіотъ, разсказывая ей приключенія дня? Какъ мы старались припомнить малѣйшія подробности нашихъ дѣтскихъ шалостей и ссоръ, какъ жутко дѣлалось при мысли, что огонекъ погаснетъ, если мы какъ-нибудь даже неумышленно, исказимъ истину? Помнишь, помнишь? спрашивалъ онъ у своей слушательницы.

   Онъ смолкъ въ ожиданіи отвѣта и съ минуту тишина въ ихъ комнатѣ нарушалась только потрескиваніемъ дровъ въ затопленной печкѣ. Наконецъ, она отвѣтила на его вопросъ. Говорила она тихо, медленно, подолгу останавливаясь передъ нѣкоторыми словами.

   — Я помню… И знаешь ли что я тебѣ окажу? Не смѣйся, пожалуйста, но право же, я и теперь иногда испытываю это ощущеніе когда приходится слышать ложь или присутствовать при какомъ-нибудь нагломъ обманѣ. Не знаю, какъ другимъ, но мнѣ всегда дѣлается страшно, такъ вотъ и кажется, что даромъ то пройдти не можетъ, что вотъ, вотъ сейчасъ, случится что-нибудь… сверхъестественное… Однимъ словомъ, мнѣ дѣлается точно также жутко, какъ тогда, когда мы были маленькіе и вѣрили въ маминъ огонекъ…

   И помолчавши немного, она прибавила:

   — Кто знаетъ! Я, можетъ быть, поэтому до сихъ поръ не научилась лгать!

   Онъ громко засмѣялся.

   — Гдѣ тебѣ было выучиться! Вѣдь тебя не отдали семи лѣтъ отъ роду въ корпусъ, ты выросла дома, въ атмосферѣ любви и правды, въ семьѣ, тебѣ нельзя не вѣрить въ добро… Ну, а во мнѣ судьба и люди такъ усердно разшатывали эту вѣру, что одному только надо дивиться, какъ это всѣ огоньки не погасли въ моей душѣ!

   Онъ началъ разсказывать въ шутливомъ тонѣ, какимъ образомъ онъ обучился житейской мудрости. Первымъ толчкомъ, заставившимъ его сознать необходимость отрѣшиться отъ наивныхъ правилъ, практикуемыхъ въ родномъ гнѣздѣ, послужило пренепріятное столкновеніе съ начальствомъ. Событіе это произошло вскорѣ послѣ того, какъ отецъ привезъ его изъ деревни въ огромное казенное зданіе, въ которомъ отъ стѣнъ и отъ людей вѣяло холодомъ и все казалось такъ мрачно, сухо и строго.

   Въ этой новой обстановкѣ, онъ, въ первый разъ въ жизни позналъ самого себя, замѣтилъ, что онъ и малъ, и слабъ, и что всякому легко его обидѣть. До сихъ поръ онъ самъ могъ обижать другихъ и его много хвалили за то, что онъ добрый мальчикъ и не злоупотребляетъ своимъ правомъ и силой. Теперь роли перемѣнились: онъ очутился одинъ среди множества чужихъ дѣтей, однихъ съ нимъ лѣтъ и происхожденія; многіе изъ нихъ были старше его и сильнѣе… Откуда взялось такое множество дворянскихъ дѣтей? Онъ долго не могъ этого понять. До сихъ поръ онъ воображалъ, что отечество его состоитъ изъ мужиковъ и солдатъ… Надъ ними Царь, существо особенное, нѣчто среднее между Богомъ и человѣкомъ… Дворянъ же, такихъ, какъ онъ и его родители, такъ мало, что если ихъ всѣхъ собрать, даже тѣхъ, что пріѣзжаютъ къ нимъ въ гости издалёка, на именины папы и мамы, все таки толпы изъ нихъ не выйдетъ… Откуда же набрались эти мальчики, которыми, точно муравейникъ, кишѣла рекреаціонная зала въ ту минуту, когда его ввели туда?

   Указывая ему на этихъ мальчиковъ генералъ объявилъ, что это его товарищи и что онъ долженъ быть съ ними въ ладу. Стало быть, такіе-же «благородныя дѣти» какъ и онъ, подсказывало воображеніе, напичканное объясненіями доморощенныхъ развивателей,— нянюшекъ и мамушекъ. Этими благородными товарищами нельзя безнаказанно помыкать какъ той оравой дворовыхъ и крестьянскихъ ребятишекъ, надъ которыми онъ привыкъ съ ранняго дѣтства командовать и которые допускались въ барскіе хоромы съ одной только цѣлью — забавлять барскаго дитятю… Новые товарищи были совершенно инаго сорта, съ ними и ссоры, и драки будутъ другія, придется, пожалуй, больше заботиться о самозащитѣ, чѣмъ объ нападеніяхъ… Жаловаться некому… На генерала надежда плоха… Ему очень внушительно рекомендовали смотрѣть на него, какъ на человѣка, который долженъ былъ замѣнить ему отца, мать и вообще все, что ему до сихъ поръ было дорого и мило на землѣ; мальчуганъ со слезами обѣщалъ любить и уважать новаго родителя; но все его существо инстинктивно возмущалось противъ искусственно навязанныхъ чувствъ и какъ не насиловалъ онъ свою волю, какъ не повторялъ себѣ, что теперь у него никого нѣтъ ближе и роднѣе этого генерала, и что онъ долженъ ему вѣрить, какъ вѣрилъ матери,— ничего изъ этого, кромѣ безотчетнаго страха, не выходило. А впослѣдствіи, чувства эти опредѣлились еще рѣзче и превратились въ ненависть. Случилось это слѣдующимъ образомъ: наступилъ день именинъ новенькаго кадета. Благодаря лакомствамъ, которыхъ онъ въ тотъ день оказался счастливымъ обладателемъ, товарищи его сдѣлались вдругъ такъ ласковы и любезны, уплетая его гостинцы, что онъ совершенно забылъ нападки и тумаки, которыми они такъ щедро надѣляли его не дальше, какъ наканунѣ, и окончательно разблагодушествовался. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ покинулъ родительскій домъ ему было отъ души весело; всѣ ему казалось добрыми, всѣхъ ему хотѣлось любить. Когда во время обѣда, генералъ спросилъ у него, почему онъ такъ плохо приготовилъ уроки, онъ вскинулъ и да него смѣлый, смѣющійся взглядъ счастливаго ребенка, и не задумываясь отвѣчалъ, что онъ сегодня именинникъ…

   На лицѣ новаго родителя выразилось сто-то странное, злое и насмѣшливое въ одно и то же время… У мальчика морозъ пробѣжалъ по кожѣ, онъ съ недоумѣніемъ оглянулся на товарищей; но ихъ лукаво усмѣхающіяся рожицы только усилили смутный страхъ, которымъ начало сжиматься маленькое, перепуганное сердчишко; а строгій окликъ генерала и грозное движеніе большой, сильной руки съ толстыми, синими жилами, и огромнымъ перстнемъ на указательномъ пальцѣ, окончательно разсѣяло всякое сомнѣніе на счетъ того, что онъ совершилъ какую-то крупную глупость. Страшная рука опустилась на его голову и бѣдному имениннику такъ больно надрали вихоръ, что онъ всю ночь проплакалъ отъ боли, стыда и безсильной злобы. Его, дворянина, прибили, прибили не за плохо выученный урокъ, нѣтъ, а за то что онъ сказалъ правду… Дома всякая провинность искупалась чистосердечнымъ признаніемъ, здѣсь же наоборотъ… Что за разладица!.. Пережить такой позоръ, такую несправедливость, ему казалось просто невозможнымъ и онъ цѣлую ночь предавался самымъ мрачнымь мыслямъ и намѣреніямъ. Но къ утру онъ заснулъ крѣпко и сладко, какъ засыпаютъ нервныя дѣти, нарыдавшись до-сыта. Сонъ все изгладилъ и успокоилъ, и отъ волновавшихъ душу чувствъ ничего не осталось кромѣ досады на самого себя и рѣшимости поступать впередъ умнѣе.

   Съ этого дня онъ началъ внимательнѣе и осторожнѣе присматриваться къ жизни и усердно поддѣлываться къ ней. Вышло отлично: товарищи перестали драться; начальство полюбило его и всячески поощряло. Живо постигъ онъ всѣ кадетскія увертки, ухватки и сноровки, выучился искусству корчить невинныя рожи, пріятно отвѣчать старшимъ, шалить и не попадаться. Не занимаясь особенно прилежно, онъ шелъ всегда наровнѣ съ первыми, отлично выдерживалъ экзамены и почти ничего не зная, получалъ награды за успѣхи въ наукахъ. Огорчаться равнодушіемъ и эгоизмомъ товарищей, оскорбляться незаслуженными тумаками начальства, казалось ему теперь точно также глупо и наивно, вамъ вѣрить въ огоньки, которые гаснутъ съ горя, что люди лгутъ.

   Онъ вышелъ въ гвардію и ему изумительно скоро дали полкъ. Даже смѣшно было видѣть такого юнаго полковника… Отъ густыхъ эполетъ онъ казался еще моложавѣе.

   — Совсѣмъ мальчишка, говорили, пожимая плечами, завистники,— и за что только ему везетъ?

   — Дайте срокъ, сорвется, повторяли враги.

   А враговъ у него было множество. Самъ, лично, онъ никому не желалъ зла и ни кѣмъ особенно не занимался. Ему было не до другихъ: жизнь его такъ прелестно складывалась! Все ему улыбалось и удавалось, самыя трудныя, самыя недоступныя цѣли достигались имъ почти безъ боя и безъ хлопотъ. Какъ ловко выдрессированный гимнастъ, пробирался онъ легко и беззаботно по скользкому канату, высоко натянутому надъ мрачной пропастью житейскихъ печалей и неудачъ, ни разу не заглядывая въ эту бездну и не смущаясь отчаянными воплями людей, сорвавшихся туда по своей или по чужой винѣ. И чѣмъ выше поднимался онъ, чѣмъ свободнѣе и легче ему дышалось, тѣмъ мельче и ничтожнѣе казались ему люди, отставшіе отъ него на жизненномъ пути. Стоило ли вдумываться въ причины, погубившія ихъ и заботиться объ томъ, чтобъ остерегаться этихъ причинъ? Мало ли что случается съ другими! У другихъ нѣтъ такой счастливой звѣзды, какъ у него.

   Но звѣзда эта въ одинъ прекрасный день ему измѣнила и предсказаніе завистниковъ исполнилось — онъ сорвался.

   Паденіе было громкое, позорное, подняться, казалось, невозможнымъ многіе удивлялись его рѣшимости жить послѣ такого паденія и осуждали его за это рѣшеніе.

   Эти многіе не могли знать, какая внутренняя ломка совершается въ немъ и въ какомъ странномъ, неожиданномъ свѣтѣ начинаютъ ему представляться жизнь и люди.

   Въ первую минуту отчаянья, онъ твердо рѣшился умереть, умереть благородно, какъ подобаетъ дворянину. Ему казалось, что ждать отъ жизни больше нечего. Развѣ онъ не потерялъ все то, чѣмъ онъ дышалъ до сихъ поръ: блестящій мундиръ, обѣды во дворцахъ, милости великосвѣтскихъ красавицъ, кутежи въ модныхъ ресторанахъ съ знатными представителями высшаго общества?.. Все это у него теперь отнято, всего этого, благодаря глупой исторіи, онъ навсегда лишился.— Для чего же жить?

   Онъ называлъ причину своего паденія «глупой», ужъ это былъ большой прогрессъ!

   Давно ли не могъ онъ вспомнить о катастрофѣ, перевернувшей вверхъ дномъ всю его жизнь, безъ внутренняго содроганія, безъ того, чтобъ лицо его не покрылось блѣдностью отъ прилива крови къ сердцу? Но тутъ случилось одно обстоятельство, которое заставило его волей-неволей заняться этой катастрофой, взвѣсить и разобрать всѣ ея подробности и объяснить другимъ, какое именно участіе онъ принималъ въ ея причинахъ и послѣдствіяхъ. Дѣло въ томъ, что когда ему прочитали обвинительный актъ, по которому его предавали суду, извращеніе фактовъ такъ возмутило его, что умереть, не доказавши истину, показалось ему невозможнымъ и борьба съ клеветниками явными и тайными завязалась у него яростная. Онъ увлекся этой борьбой, увлекся и страстно привязался къ оружію, избранному имъ,— къ правдѣ; онъ хвастался имъ передъ самимъ собой и передъ другими, какъ ребенокъ, который отыскалъ въ шкафу старую игрушку, припрятанную туда заботливой няней, прежде чѣмъ онъ успѣлъ окончательно разрушить ее. Защитникъ совѣтывалъ ему быть осторожнѣе, по его мнѣнію, не слѣдовадо высказываться вполнѣ, гораздо лучше о недоказанномъ молчать, многое оставить въ двусмысленномъ полусвѣтѣ и кое-что подчеркнуть намеками. Онъ находилъ также, что не мѣшаетъ набросать побольше тѣней обличительнаго свойства на окружающую среду, доказывать что другихъ можно точно также обвиннть въ излишней довѣрчивости, а, пожалуй, даже кое въ чемъ и похуже.

   Адвокатъ надѣялся спасти этимъ карьеру своего кліента; но кліентъ съ презрительной усмѣшкой отказался отъ такой системы защиты и объявилъ, что намѣренъ объяснять свои поступки одной только правдой и больше ничѣмъ.

   Наступилъ день суда. Его потомъ хвалили за находчивость и за чувство собственнаго достоинства, которымъ дышало каждое его слово, каждый взглядъ и движеніе въ то роковое утро. Удивлялись его самообладанію… Онъ увѣрялъ потомъ своихъ друзей, что когда его привели и поставили передъ столомъ, за которымъ сидѣлъ судъ, онъ былъ точно во снѣ: чувства притупились, словно подернулись туманомъ, все тѣло было въ какомъ то стеснѣніи. Онъ почти не страдалъ въ то утро и даже боль въ сердцѣ, ни на секунду не покидавшая его почти все это время, теперь притупилась. Кругомъ говорили, спорили приставали къ нему съ вопросами. Онъ отвѣчалъ на эти вопросы, но что именно? Этого онъ не могъ бы сказать, ни тогда, ни послѣ. Звуки чужихъ голосовъ и его собственнаго, долетали только до уха, не проникая дальше и не вызывая въ умѣ никакихъ представленій. Внѣшняя обстановка суда занимала его гораздо больше. Онъ съ любопытствомъ разсматривалъ лица людей, которые допрашивали его…. Всѣ они ему были болѣе или менѣе знакомы, но у каждаго изъ нихъ, онъ въ тотъ день замѣчалъ новую черту въ лицѣ, у одного во взглядѣ, у другаго въ изгибѣ сосредоточенно сжатыхъ губъ, у третьяго въ морщинахъ на лбу или между бровями…. Всѣ эти люди заняты имъ, глубоко, исключительно и такъ серьезно, что каждое слово его, каждое движеніе подмѣчается ими и комментируется на всякіе лады. Онъ чувствовалъ также, что то «новое», которое такъ поражаетъ его въ этихъ физіономіяхъ и есть именно выраженіе озабоченности объ его судьбѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ отчужденія, враждебности и недовѣрія къ нему…. Захотятъ ли эти люди увидѣть, понять истину?

   Порою, мысль эта, точно электрическимъ токомъ встряхивала его нервы и сжимала сердце нестерпимой болью. Но это длилось мгновеніе, и затѣмъ снова все въ немъ замирало и притуплялось.

   Впрочемъ, не ко всѣмъ словамъ, раздававшимся вокругъ него, онъ оставался равнодушенъ, были и такія, что гвоздемъ вбивались ему въ голову и нѣсколько минутъ сряду повторялись въ ушахъ. Когда у него спросили: признаетъ ли онъ себя виновнымъ въ взводимомъ на него обвиненіи, онъ отвѣчалъ, что оправдываться въ такомъ преступленіи, какъ кража, считаетъ для себѣ неумѣстнымъ. Слово это начало вертѣться у него въ умѣ съ самаго начала засѣданія, неотвязно напрашиваясь на каждый предлагаемый ему вопросъ. Никогда не забыть ему чувства внутренняго удовлетворенія, которое овладѣло имъ, когда ему удалось, наконецъ, произнести это слово.

   Люди за столомъ продолжали совѣщаться между собою о степени его виновности и о томъ, какому наказанію его подвергнуть за эту виновность, а онъ въ это время размышлялъ о томъ, что цѣль изъ-которой онъ отсрочилъ свое намѣреніе уйдти со сцены жизни достигнута, что все, что было въ его силахъ доказать — доказано, и что теперь онъ вправѣ распорядиться собою, катъ ему заблагоразсудится…. Причины, побуждавшія его къ самоубійству двѣ недѣли тому назадъ, остались тѣ же. Онъ снова началъ перечислять ихъ, ихъ было множество; но теперь ему вдругъ показалось, что всѣ онѣ такъ ничтожны, что положительно не стоитъ умирать изъ-за нихъ. Право же, резоннѣе было бы убить себя раньше, когда онъ пересталъ вѣрить въ огонекъ маминой лампадки, когда онъ устранилъ любовь къ правдѣ! Теперь же, изъ одного любопытства стоило жить. Онъ сдѣлалъ столько интересныхъ открытій за это послѣднее время, сталкивался съ такими странными личностями! И разочарованій было не мало; множество друзей измѣнило ему и предало его; но за то другіе, на которыхъ онъ не разсчитывалъ, поняли его и поддержали. Благодаря случившейся съ нимъ исторіи, онъ окунулся нежданно, негаданно въ такой міръ, въ которомъ все ему было чуждо и ново…. Всматриваясь въ этотъ міръ, онъ испытывалъ то же самое жуткое ощущеніе, которое охватило его двадцать лѣтъ тому назадъ, когда онъ вступилъ въ первый разъ въ рекреаціонную залу корпуса. Откуда взялось такое множество дворянскихъ дѣтей? спрашивалъ онъ тогда у самого себя. Теперь же, онъ задавалъ себѣ тотъ же самый вопросъ относительно людей, ищущихъ счастье вовсе не въ томъ, въ чемъ онъ и ему подобные его находятъ.

   Людей этихъ оказалось множество. Они были молоды, здоровы и не глупы; многіе изъ нихъ были образованнѣе его, многихъ изъ нихъ природа одарила блестящими талантами…. Почему онъ до сихъ поръ даже и не подозрѣвалъ объ ихъ существованіи? Они не интересуются ни свѣтскими удовольствіями, ни чинами, ни почестями, ни деньгами, у нихъ другія цѣли и радости…. Что это за люди? Откуда они взялись?

   Мужики работаютъ, чтобъ не умереть съ голоду и платить подати; офицеры и чиновники служатъ изъ-за крестовъ, чиновъ и денегъ; а они изъ за чего трудятся? Въ чемъ ищутъ они себѣ награду?

   На новомъ поприщѣ ему пришлось часто сталкиваться съ этими людьми. Онъ ихъ узналъ короче и многія изъ ихъ цѣлей сдѣлались его цѣлями. Съ восторгомъ повинуясь житейской волнѣ, выбросившей его на Моравскій берегъ, онъ отчасти надѣялся служить ихъ идеѣ и встрѣтиться съ людьми подобными имъ.

   — Но первое столкновеніе съ здѣшнимъ обществомъ и порядками значительно расхолодило мои восторженныя мечты, разсказывалъ мой сосѣдъ.

   — Люди, встрѣтившіе меня здѣсь, вовсе не походили на тѣхъ, что прислали меня сюда. О главнокомандующемъ я еще не смѣлъ судить, слишкомъ мало видѣлъ я его и слышалъ….Вотъ въ какихъ размышленіяхъ застала меня утренняя заря. Изъ бѣлесоватой мглы, то тутъ, то тамъ начали выдѣляться очертанія палатокъ, изгороди, у которой я сидѣлъ, домикъ главнокомандующаго.

   На сѣроватой почвѣ пятнами зачернѣлись спящія фигуры, закутанныя въ плащи, а въ умѣ съ новой силой зашевелились впечатлѣнія прежитаго дня: нахально надменный физіономіи, раздражительное ощущеніе усталости, голода и злобы подъ палящими лучами солнца, такого же непривѣтливаго и чужаго, какъ здѣшніе люди и порядки. А затѣмъ, замелькали въ умѣ загорѣлыя и запыленныя лица добровольцевъ изъ простаго народа, съ выраженіемъ безпредѣльной покорности судьбѣ и суровой рѣшимости въ каждомъ движеніи и взглядѣ. Встрѣча съ ними и тогда освѣжила мнѣ душу, теперь же, было особенно отрадно останавливать на нихъ мое измученное воображеніе. Отъ нихъ мысли мои невольно перешли къ тому человѣку, котораго они избрали себѣ вождемъ…. Я былъ въ двухъ шагахъ отъ него. Незатѣйливыя очертанія его жилища, съ каждой минутой все яснѣе и яснѣе выступали изъ туманной мглы…. Онъ вѣрно тоже спитъ, какъ и всѣ, думалъ и ему вѣрно снятся чудныя грёзы о славѣ, объ успѣшно достигнутой цѣли, о блестящихъ оваціяхъ освобожденныхъ имъ народовъ….

   — Нѣтъ, онъ не спалъ. Въ то время, какъ мысли объ немъ кружились въ моей головѣ, одна изъ дверей, ведущихъ на крыльцо, неслышно отворилась и съ лѣсенки сталъ кто-то спускаться, медленной, тяжелой поступью. Неужели это онъ? Долго не могъ я этому повѣрить, долго всматривался я въ согнутую фигуру, шагавшую неровной, порывистой походкой вдоль изгороди, прежде чѣмъ узнать въ ней самоувѣреннаго начальника, которому мы представлялись наканунѣ. Куда дѣлся смѣлый взглядъ, которымъ онъ каждому изъ насъ заглядывалъ въ душу, ободряющая усмѣшка умныхъ, толстыхъ губъ? Куда дѣвалась мощная сила, проглядывавшая нѣсколько часовъ тому назадъ въ каждомъ его словѣ и движеніи?… Теперь черты его лица дышали скорбью и отчаяніемъ, скулы нервно подергивались…. Онъ машинально повернулъ голову въ мою сторону и глаза его остановились на мнѣ… Представь себѣ, въ нихъ были слезы! Я отдался ему навсегда за эти слезы. Впослѣдствіи, когда мы сошлись ближе и коротко узнали другъ друга, и когда, трудясь вмѣстѣ, мы иногда расходились во взглядахъ и мнѣніяхъ, въ такія минуты мнѣ стоило только вспомнить это утро, чтобъ ему все простить. Эти слезы, нечаянно подмѣченныя въ его глазахъ, многое мнѣ открыли и суровое предчувствіе будущаго молніей озарило мнѣ душу. Въ то время, никто еще не подозрѣвалъ приближенія бѣды, никому еще не было извѣстно на какую вѣрную гибель идетъ онъ самъ и ведетъ людей, ввѣрившихъ свою судьбу въ его руки но онъ уже зналъ это и ни на что не надѣялся. Сколько надо было силы воли, преданности и любви къ идеѣ, а также вѣры въ нее, чтобъ выдерживать такую пытку и ни единымъ словомъ, ни единымъ взглядомъ, не выдавать своихъ страданій! Я понялъ также, какія и меня ожидаютъ разочарованія въ арміи и, право же, мнѣ часто кажется, что, только благодаря этому откровенію, я исполнилъ безъ ропота мой долгъ, ничѣмъ не возмущаясь и ни на что не надѣясь…. А вѣдь ѣхалъ я сюда совсѣмъ съ другими мечтами…. Нѣсколько часовъ спустя, меня назначили къ Хорватовичу….

   И вдругъ, описывая свое знакомство съ сербскимъ генераломъ, мой сосѣдъ совершено неожиданно назвалъ свое имя…. Я чуть не вскрикнулъ отъ изумленія; имя это было такое извѣстное! Какъ это случилось, что я раньше не узналъ его, по выраженіямъ, по складу мыслей, по нѣкоторымъ эпизодамъ изъ его жизни, о которыхъ онъ упоминалъ въ разсказахъ о своемъ прошломъ?… Наружность его мнѣ была давно извѣстна, сколько разъ приходилось всматриваться въ его симпатичное лицо на страницахъ иллюстрированныхъ журналовъ, среди группъ героевъ послѣдней войны и отдѣльно…. Въ умѣ затѣснились воспоминанія объ чудесахъ храбрости, самоотверженія и великодушія, вычитанныхъ объ немъ въ русскихъ и иностранныхъ газетахъ, разсказы очевидцевъ о томъ, какъ его всѣ тамъ любили, и свои, и сербы….

   А, между тѣмъ, бесѣда за стѣной продолжалась, но только совершенно въ другомъ тонѣ, чѣмъ прежде. Вѣроятно, чтобъ изгладить мрачное впечатлѣніе, навѣянное началомъ разговора, сосѣдъ мой теперь отвѣчалъ смѣшными анекдотами на всѣ разспросы и съ особенною любовью останавливался на случаяхъ, характеризирующихъ его слабости, ошибки и увлеченія.

   — О! я тоже былъ трусомъ, да еще какимъ! вскричалъ онъ на какое-то замѣчаніе своей слушательницы;— вотъ я тебѣ разскажу…. Это случилось нѣсколько часовъ послѣ моего пріѣзда къ Хорватовичу. Чтобъ скрытно отъ непріятеля занять позицію на высотахъ, мы двинулись въ походъ ночью. Влѣво отъ шоссе, по которому мы шли, тянулись горы, усѣянныя пылавшими кострами. Это была боевая линія Сербской арміи. При блескѣ огоньковъ, сверкавшихъ то тутъ, то тамъ, можно было различить неясныя очертанія главнѣйшихъ пунктовъ окружающей мѣстности: ближе всѣхъ высокій Джувисъ, дальше плоскій Креветъ. за нимъ холмистый Гредитинъ и наконецъ Суповацъ, гдѣ мы потомъ нашли такое множество сливъ, грушъ и винограда. Мнѣ не дали никакого назначенія при Хорватовичѣ, стало быть, свободнаго времени для изученія среды, въ которой приходилось жить и дѣйствовать, было много. Наблюденія мои я началъ съ полковника и чѣмъ ближе всматривался я въ продолговатое лицо этого сухаго,высокаго и сутуловатаго человѣка, съ нависшими густыми бровями, длинной бородой и жестокой непреклонностью во взглядѣ, тѣмъ лучше понималъ я уваженіе и довѣріе, питаемыя къ нему нашимъ генераломъ. О! это былъ войникъ въ полномъ смыслѣ этого слова. По наружности онъ напоминалъ скорѣе атамана разбойниковъ, чѣмъ начальника дисциплинированныхъ войскъ и гуманности въ немъ было такъ мало, что впослѣдствіи нервы мои не могли выдерживать раздирательныхъ сценъ, при которыхъ волей-неволей приходилось присутствовать, состоя при его особѣ. Но надо отдать ему справедливость:— къ самому себѣ онъ былъ точно также непреклоненъ, какъ и къ другимъ и жизнь его отличалась истинно спартанской простотой и суровостью. Впрочемъ, надо и то сказать, что съ такимъ войскомъ какъ то, которымъ ему доводилось командовать, трудно было бы сладить безъ жестокости…. За мародерство и трусость, онъ частехонько собственноручно разстрѣливалъ виновныхъ; а, между тѣмъ, право же сербы далеко не такіе трусы, какъ объ нихъ разсказываютъ; сколько разъ мнѣ потомъ на опытѣ удалось убѣдиться, что съ умѣньемъ можно изъ нихъ сдѣлать настоящихъ героевъ…. Вотъ меня они тоже торжественно произвели въ юнаки…. Еслибъ они только знали, что со мной случилось въ первый день нашего выступленія въ походъ!…

   — Начинала заниматься утренняя зорька, мы прошли деревню, стали бивуакомъ и войники наши заварили свой классическій паприкашъ. Хорватовичъ, не слѣзая съ лошади, отдалъ приказанія иѵ взявъ въ прикрытіе одинъ эскадронъ, отправился на рекогносцировку. Это военное движене вполнѣ его характеризовало: съ трубкой въ зубахъ, какъ-то особенно раскачиваясь на сѣдлѣ, онъ ѣхалъ впереди всѣхъ, за нимъ по старшинству, слѣдовалъ я, потомъ штабъ.

   Тропинка, по которой мы подымались въ гору, шла густымъ, дѣвственнымъ лѣсомъ. Гдѣ-то вдали, влѣво отъ насъ, слышались пушечные выстрѣлы. По временамъ, Хорватовичъ, полуоборачиваясь во мнѣ и тыкая пальцемъ въ воздухъ, произносилъ отрывисто: Креветъ!… ого! То Джунисъ!… Турцы…. Ну! Гредитинъ….

   На каждый возгласъ я почтительно прикладывалъ руку къ козырьку. Наконецъ, дорожка наша круто повернула на право и вышла на тропу, болѣе протертую. Начальникъ нашъ пріостановился, взглянулъ внизъ и ткнувъ пальцемъ въ землю, проговорилъ лаконически: свиньи! Я и свиньямъ сдѣлалъ подъ козырекъ. Такое мое поведеніе, видимо понравилось начальству и оно милостиво улыбаясь, продолжало беззаботно подниматься въ гору… А, между тѣмъ, выстрѣлы раздавались все чаще и чаще.

   — То наши, замѣтилъ Хорватовичъ, отвѣчая на недоумѣвающій взглядъ, которымъ я окидывалъ окружающую насъ мѣстность.

   «Можетъ быть, и наши, а можетъ быть и турки», подумалъ я и, совершенно упустивъ изъ виду военное правило, предписывающее намъ ни отъ чего не отказываться и ни на что не напрашиваться, я предложилъ начальнику обозрѣть мѣстность и убѣдиться изъ какого именно лагеря летятъ пули.

   — Добже, добже, отвѣчалъ онъ, не переставая насмѣшливо улыбаться.

   Я отправился. Лѣсъ шелъ чѣмъ дальше, тѣмъ гуще; выстрѣлы не прекращались и объ тѣмъ, чтобъ придерживаться какому бы то ни было направленію, нечего было и думать: пули летали со всѣхъ сторонъ; съ оглушительнымъ свистомъ пронизывая листву и сбивая ее, онѣ производили такой странный, нескончаемый шорохъ, что меня невольно началъ забирать какой-то глупый, непреодолимый ужасъ. Точно сверхъестественной силой тянуло меня въ таинственную бездну, изъ которой нѣтъ исхода. Я пробирался все дальше и дальше, выстрѣлы раздавались чаще, дождь листьевъ, сыпавшійся на меня, съ каждой минутой усиливался, усиливался также свистъ и шорохъ, повторяясь безъ конца эхомъ…. Напрасно пытался я поймать въ умѣ разбѣгающіяся во всѣ стороны мысли, сообразить и обдумать свое положеніе, изъ этихъ усилій ровно ничего не выходило. Гдѣ начинается лѣсъ, гдѣ онъ кончается и кончается ли онъ гдѣ-нибудь? Что въ немъ и за нимъ? За какимъ именно изъ окружающихъ меня кустовъ ждетъ меня смерть, которая изъ пролетающихъ пуль задѣнетъ меня и куда задѣнетъ? Умру ли я мгновенно или буду долго мучиться?… Вотъ какія мысля неотвязно лѣзли мнѣ въ голову, вмѣстѣ съ неумѣстными воспоминаніями о турецкихъ звѣрствахъ и сцены, одна другой кровавѣе, тѣснились въ мозгу. Страхъ все крѣпче и крѣпче охватывалъ все мое существо… зубы судорожно сжимались, дыханіе спиралось, руки и ноги холодѣли…. Я чувствовалъ, какъ вся кровь приливаетъ въ сердцу, какъ блѣднѣетъ мое лицо, а глаза невольно раскрываются все шире и шире…. По черепу, нѣтъ-нѣтъ да и пробѣжитъ дрожь, ужасно раздражительная…. Отъ этой дрожи волосы приподнимаются на головѣ…. Преотвратительное ощущеніе, увѣряю тебя!… И вдругъ, совсѣмъ близко и явственно раздались поспѣшные шаги безчисленныхъ ногъ, все ближе и ближе, такъ близко, что мнѣ уже замерещились звѣрскія рожи между спутанными вѣтвями деревьевъ…. Какая-то невидимая сила, сила самосохраненія, отдернула меня въ сторону, за дерево…. кровь застыла въ жилахъ, сознаніе окончательно исчезло…. Машинально спрыгнулъ я съ лошади, поставилъ ее за собою, вынулъ пистолетъ и взвелъ курокъ… Сколько времени простоялъ я такимъ образомъ въ ожиданіи, стиснувъ до боли челюсти и устремивъ пристальный взглядъ въ ту сторону, откуда долженъ былъ показаться врагъ, этого я не знаю, помню только, что минуты тянулись томительно долго, что я любилъ себя въ эти минуты такъ, какъ никогда, и что мнѣ было безконечно жаль себя…. Наконецъ, вѣтви захрустѣли и затрещали у самаго моего уха, кусты передо мной зашевелились и мимо меня съ неимовѣрной быстротой промчалось большое стадо свиней!… Теперь, я не могу вспомнить про эту сцену безъ смѣха, но тогда, мнѣ вовсе не хотѣлось издѣваться надъ собою, увѣряю тебя.

   Приключеніе это мигомъ отрезвило его. Пули не переставали свистать, щелкать объ вѣтви и шуршать листьями, но, теперь, весь этотъ гвалтъ особеннаго дѣйствія на его нервы не производилъ. Раскидывая умомъ, какимъ образомъ выбраться изъ лѣса, онъ вспомнилъ старину, въ немъ проснулись инстинкты охотника и онъ принялся отыскивать свой путь по солнцу. Не прошло и часу, какъ онъ благополучно добрался до оврага, на днѣ котораго сверкалъ ручей. Ружейные выстрѣлы шли отсюда, но никого не было видно. Вдругъ, у самыхъ его ногъ просвистала пуля…. Онъ нагнулся и увидалъ человѣка, въ которомъ тотчасъ же узналъ русскаго. Человѣкъ этотъ лежалъ за кустами на брюхѣ; въ рукахъ его было ружье.

   — Меня онъ не замѣчалъ, продолжалъ мой сосѣдъ.— Не перемѣняя своей лѣнивой позы, и не дождавшись, чтобъ дымъ отъ перваго выстрѣла разсѣялся, онъ снова взвелъ курокъ и снова выпалилъ. Справа и слѣва тоже раздались выстрѣлы… Я оглянулся — другіе люди лежали подъ кустами, въ той же позѣ, и тоже стрѣляли.— Что вы тутъ дѣлаете? закричалъ я на нихъ. Произошло смятеніе. Оглядѣвъ меня съ ногъ до головы и признавъ во мнѣ начальство, они начали приподниматься одинъ за другимъ и, переминаясь съ ноги на ногу, отвѣчали, что имъ тутъ приказано быть…. служить прикрытіемъ полковнику Хорватовичу.

   — Только тутъ понялъ и восклицаніе, вырвавшееся часа два тому назадъ у нашего начальника. Эпитетъ «свиньи» относился къ моимъ соотечественникамъ и, надо сознаться, былъ ими вполнѣ заслуженъ.

   — Какъ же вы смѣете стрѣлять, когда поставлены здѣсь въ секретѣ?

   Окрикъ этотъ окончательно ихъ смутилъ. Одинъ изъ нихъ, посмѣлѣе прочихъ, началъ довольно сбивчиво объяснять, что, молъ, такъ и такъ, ваше благородіе, ручей тутъ, какъ изволите видѣть, вода въ немъ — вотъ здѣсь соленая, (онъ указалъ на воду, струившуюся у ихъ ногъ), а тамъ, гдѣ эти самые турки, чѣмъ дальше, тѣмъ слаще… Ну вотъ, мы и палимъ, чтобъ значитъ маленько дорожку себѣ къ тому мѣсту прочистить… Они, чортовы дѣти, отъ выстрѣловъ-то, что твои воробьи разсыпаются, намъ и вольготно за водой-то ходить….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сосѣди мои долго забавлялись этимъ эпизодомъ; но мнѣ вовсе не хотѣлось смѣяться, мнѣ воображеніе рисовало иныя картины. Передо мной развертывалась гористая мѣстность, съ непроходимымъ лѣсомъ, чернѣющимъ въ ущельяхъ и по скатамъ горъ. Тутъ расположились двѣ арміи, одна въ пять тысячъ человѣкъ, другая въ тридцать. Отъ первой высланъ отрядъ на ту самую вершину, на которую направлены непріятельскія баттареи. Цѣль отряда заключается въ томъ, чтобъ продержать непріятеля по возможности дольше въ неизвѣстности относительно численности и силы маленькой арміи. Выполненіе этой задачи возложено на начальника отряда. Онъ одинъ знаетъ, что горсть людей, которую онъ привелъ сюда, ожидаетъ неминуемая гибель, если въ планахъ непріятеля не произойдетъ перемѣны. Онъ также знаетъ, какъ мало шансовъ на такую перемѣну и какъ трудно надѣяться, чтобъ большая армія ушла отсюда, не истребивши предварительно до единаго человѣка, маленькую.

   Но пока онъ одинъ это знаетъ, дѣло нельзя еще считать проиграннымъ.

   Онъ прохаживается между брустверами, за которыми укрываются солдаты и подходитъ къ орудіямъ, у которыхъ хлопочатъ артиллеристы. Непріятельскія гранаты перелетаютъ чрезъ его голову и лопаются въ отдаленіи, не причиняя никому вреда…. Но это только до поры до времени, пріемы непріятеля ему хорошо извѣстны;; онъ знаетъ, что гранаты будутъ сначала перелетать за цѣль, потомъ не долетать до нее, а затѣмъ, когда разстояніе опредѣлится, онѣ будутъ падать и разрываться у ихъ ногъ.

   Онъ очень спокоенъ и ничто въ его наружности и движеніяхъ не выдаетъ внутренняго волненія и напряженнаго вниманія, съ которымъ онъ слѣдить за выраженіемъ лицъ и прислушивается къ говору окружающихъ его людей. До сихъ поръ все обстоитъ благополучно, люди веселы и бодры, надъ гранатами подшучиваютъ и острятъ… Вотъ одна изъ нихъ разорвалась довольно близко… Осколки ея полетѣли впередъ, никого не задѣвъ, стоявшихъ тутъ только обсыпало землей…. Ничего, смѣются и смѣются отъ души…. Летитъ другая…. Эта пущена вѣрнѣе, солдатику, некстати высунувшему свою улыбающуюся рожу изъ-за бруствера, отрываетъ голову…. его убираютъ. Лица дѣлаются серьезнѣе; но пока, все это еще не то, чего начальникъ отряда такъ сильно опасается. Онъ продолжаетъ прохаживаться и присматриваться, подходитъ къ людямъ у орудій… Повидимому, они совершенно поглощены своимъ дѣломъ и ни объ чемъ другомъ, кромѣ наводки орудія не помышляютъ…. Но вотъ одинъ изъ нихъ поднялъ голову, глаза его встрѣтились, съ глазами начальника и этому послѣднему почудилось что-то неладное въ этомъ взглядѣ…. Онъ поспѣшно отходитъ къ группамъ за прикрытіями, приближается то въ одной, то къ другой, шутитъ, предлагаетъ вопросы…. Ему отвѣчаютъ въ томъ же тонѣ; но онъ начинаетъ подмѣчать какую-то натянутость въ улыбкахъ…. ему кажется, что глаза разбѣгаются по сторонамъ и не выдерживаютъ его взгляда…. Невидимая сила заставляетъ его оборачиваться…. на лицахъ, застигнутыхъ врасплохъ, растерянность выражается ужъ совсѣмъ ясно…. О! какъ ему знакомо кто выраженіе и какъ ему ненавистно подмѣчать его у людей, которыхъ онъ долженъ вести на бой!

   Снова возвращается онъ къ баттареямъ. Непріятельскія гранаты не перестаютъ летать и разрываться все ближе и ближе. Осколками ихъ уже искалѣчено пять, шесть человѣкъ…. Артиллеристъ, тотъ самый, что своимъ взглядомъ заставилъ его, нѣсколько минутъ тому назадъ, отойдти къ людямъ за брустверъ, артиллеристъ хлопочетъ у орудія, очень усердно…. Брови его сдвинуты, губы сосредоточенно сжаты, онъ дѣлаетъ много лишнихъ движеній и, притворяясь что не замѣчаетъ начальника, упорно отвертывается отъ него…. Ему ужасно не хочется, чтобъ замѣтили, какъ онъ труситъ….

   — Вамъ тутъ не мѣсто, полковникъ, отойдмте, раздается умоляющій голосъ у самаго уха начальника отряда.

   Кто это сказалъ? Къ чему? Развѣ онъ можетъ чего-нибудь бояться въ такую минуту? Развѣ онъ можетъ думать объ чемъ бы то.ни было, кромѣ какъ объ томъ, чтобъ продержаться тутъ до извѣстнаго часа? А какъ это сдѣлать? Какими силами остановить панику, которая начинаетъ уже овладѣвать его людьми?…

   Онъ оглядывается: дѣйствительно мѣсто, на которомъ онъ стоитъ, открыто со всѣхъ сторонъ и онъ одинъ тутъ остался; человѣкъ, предостерегавшій его, снова спрятался за брустверъ, его не видать….

   Можно себѣ представить съ какими лицами они тамъ сидятъ!

   Солнце очень высоко, должно быть второй часъ дня…. Онъ вспомнилъ, что съ утра ничего не ѣлъ. Люди тоже, ничего еще себѣ не варили…. Скверно!…

   Вдругъ, геніальная мысль озаряетъ его, средство отвлечь всеобщее вниманіе отъ опасности найдено и средство вѣрное, остается только немедленно привести его въ исполненіе. Онъ приказываетъ принести себѣ обѣдать, сюда, въ двухъ шагахъ отъ баттареи, на то самое мѣсто, на которое направлены непріятельскія пушки.

   Солдатики въ недоумѣніи переглядываются, но тотчасъ же принимаются исполнять приказаніе: приносятъ приборы, холодную баранину и вино…. Изъ-за брустверовъ начинаютъ высовываться головы, съ преобладающимъ выраженіемъ наивнаго любопытства въ глазахъ…. снова поднимается говоръ и смѣхъ, чѣмъ дальше, тѣмъ громче. Толпа постепенно увеличивается…. Зрѣлище такое заманчивое! Всякому хочется посмотрѣть, какъ это полковникъ будетъ обѣдать подъ гранатами?

   Очень просто; пригласилъ своихъ адъютантовъ, сѣли вокругъ стола и принялись какъ ни въ чемъ ни бывало, кушать баранину и запивать ее виномъ. А гранаты-то свистятъ да свистятъ…. Турки точно взбѣсились, такъ и жарятъ…. и прямо въ импровизированную столовую начальника отряда наровятъ, но только все не въ попадъ, то перелетмтъ, то не долетитъ, вотъ оказія-то! А вѣдь, кажется, чего бы легче попасть, зрительныя трубки у нихъ отличныя, англійскія, все въ нихъ до крошечки видно…. Эдакій счастливецъ полковникъ, судьба видимо ему благопріятствуетъ и къ концу трапезы шлетъ ему новое подспорье…. Скачетъ адъютантъ изъ главнаго штаба, вѣроятно съ депешами отъ генерала…. Господи, какая рожа! Такъ вотъ и читается на ней, что онъ еще издали увидалъ оригинальную сцену на горѣ и давно ужъ посылаетъ ко всѣмъ чертямъ изобрѣтателя этой безумной выходки…. Однако, какъ тамъ не мнись, а подойти надо, на то служба….

   Гранаты изъ непріятельскаго лагеря продолжаютъ летать и разрываться, но кому же теперь придетъ въ голову обращать на нихъ вниманіе? Всѣ взоры устремлены на пріѣзжаго, одинъ только полковникъ продолжаетъ спокойно кушать, ничего не замѣчая. Онъ только тогда подымаетъ глаза съ тарелки и протягиваетъ руку за депешей, когда бумага очутилась подъ самымъ его носомъ.

   Медленно и внимательно прочелъ онъ записку генерала, вскидывая по временамъ спокойный взглядъ на несчастнаго адъютанта, который стоитъ передъ нимъ ни живъ, ни мертвъ.

   Чтобъ ближе поглазѣть на эту курьезную сцену, всѣ солдатики одинъ за другимъ повылазили изъ-за прикрытій.

   Полковникъ сложилъ депешу, положилъ ее въ боковой карманъ, вынулъ записную книжку, оторвалъ отъ нея листокъ и началъ набрасывать на немъ свой отвѣтъ, а затѣмъ, передавая его посланцу, съ любезной улыбкой предложилъ ему закусить.

   Зрители этой забавной комедіи придвигаются все ближе и ближе; всѣ глаза пристально впились въ красавчика штабнаго…. Ему ужасно жутко отъ этихъ взглядовъ, щеки его вспыхиваютъ, а затѣмъ, снова покрываются блѣдностью, губы шепчутъ что-то непонятное и вдругъ, онъ съ отчаянною рѣшимостью прикладываетъ руку къ козырьку, быстро повертывается, вскакиваетъ на коня и безъ оглядки удираетъ во свояси.

   Съ минуту толпа смотритъ ему вслѣдъ, а затѣмъ разражается такимъ гомерическимъ хохотомъ, что хохотъ этотъ на время заглушаетъ свистъ и трескъ разрывающихся вокругъ гранатъ.

   Цѣль начальника отряда достигнута, люди бодро простояли на позиціи до слѣдующаго утра.

   Множество разсказовъ подобныхъ этому слышалъ я отъ очевидцевъ про моего сосѣда. Теперь, разсказы эти воскресали одинъ за другимъ въ моей памяти и чѣмъ откровеннѣе разоблачалъ онъ передъ своей слушательницей свои слабости, колебанія и ошибки, тѣмъ ярче выступали въ моемъ воображеніи тѣ выдающіяся сцены изъ его дѣятельности, о которыхъ онъ умалчивалъ.

   — Мои подвиги! вскричалъ онъ, на какое-то замѣчаніе, которое я не разслышалъ.

   — Мои подвиги! Во-первыхъ, въ нихъ нѣтъ ничего особеннаго, ничего такого, чего многіе не сдѣлали бы на моемъ мѣстѣ; а во-вторыхъ, все это ужасно преувеличено, увѣряю тебя. Прослыть героемъ въ такой войнѣ, какой была наша война…. да нѣтъ ничего легче этого, стоитъ только такъ сдѣлать, чтобъ тебя полюбили люди, сейчасъ произведутъ въ Александры Македонскія! Къ тому же тутъ дѣйствуешь инстинктивно, волей управляетъ идея…. она душитъ въ зародышѣ всякую попытку къ какому бы то ни было анализу и размышленію, человѣкъ превращается въ орудіе долга, а, при такомъ нравственномъ настроеніи нельзя не быть храбрымъ….

   Что же касается до его пресловутаго умѣнья ладить съ людьми и внушать имъ любовь и довѣріе, онъ утверждалъ, что обязанъ этому искусству исключительно личнымъ впечатлѣніямъ и что пріемъ, оказанный ему сослуживцами, въ первый день его пріѣзда, открылъ ему глава на многое. Онъ узналъ по опыту, какія мысли и чувства зарождаются въ душѣ самаго добраго, самаго незлобиваго человѣка, послѣ того, какъ онъ пробродитъ цѣлые сутки безъ крова и безъ пищи, безъ привѣтливаго слова въ незнакомой мѣстности, среди сытыхъ и довольныхъ скотовъ, которымъ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла до его страданій.

   — Я тутъ же далъ себѣ слово поступать совершенно наоборотъ чѣмъ они, и если бъ ты только знала, сколько почитателей и друзей пріобрѣлъ я такими пустыми услугами, какъ напримѣръ, уступленная подушка кстати, и тому подобныя, ничего не стоющія жертвы… Правда также и то, что я всегда старался поступать справедливо и что когда я дѣлалъ ошибки, мнѣ ничего не стоило сознаваться въ этомъ…. Ты представить себѣ не можешь какимъ тонкимъ политикомъ и глубокимъ знатокомъ человѣческаго сердца оказался я, поступая такимъ образомъ. Люди далеко не такъ испорчены, какъ думаютъ, сколько разъ мнѣ приходилось убѣждаться въ этомъ по опыту! Бывали такіе случаи: разнесешь, напримѣръ, какого-нибудь забулдыгу за скверное поведеніе, наговоришь ему такихъ оскорбительныхъ вещей, что потомъ даже самому гадко сдѣлается; а на другой день этотъ же самый «неисправимый» негодяй, о которомъ безъ омерзенія и презрѣнія нельзя вспомнить, этотъ самый пропащій человѣкъ лѣзетъ изъ-за тебя въ огонь и спасаетъ тебѣ жизнь, то-есть, положительнѣйшимъ образомъ, тебѣ доказываетъ, что когда дѣло идетъ объ томъ, чтобъ «положить душу за ближняго», онъ стоитъ неизмѣримо выше тебя — развитаго джентльмена!… Да и наконецъ, одинъ развѣ я очутился тамъ, потому что душа жаждала сильныхъ ощущеній и обновленія? Насъ тамъ собралась цѣлая колонія неудачниковъ всевозможныхъ сортовъ и оттѣнковъ….

   Онъ смолкъ, поднялся съ мѣста и началъ ходить по комнатѣ. Она тоже съ минуту времени молчала, а затѣмъ спросила нерѣшительнымъ тономъ:

   — Ну, и что жъ?

   Слова эти были произнесены очень тихо; онъ такъ глубоко задумался, что не разслышалъ ихъ.

   — Что же ты изъ всего этого вынесъ? повторила она.

   — Что я вынесъ? О! совершенно не то, что думалъ вынести! Съ одной стороны разочарованіе было полное, но за то съ другой…. Вотъ я тебѣ разскажу, слушай. Это случилось позже, много позже…. Наша маленькая война кончилась, кончилась также и большая…. Я давно уѣхалъ оттуда, уѣхалъ съ растерзаннымъ сердцемъ, пресыщенный до отвращенія неудачами, обманами, оскорбленіями, предательствами…. Ни одно изъ моихъ мечтаній не сбылось; мнѣ объявили, что я не нуженъ и чтобъ я ни на что не надѣялся…. Ничего больше не оставалось дѣлать, какъ снова забиться въ ту темную, глухую щель, изъ которой два года тому назадъ, я вырвался съ такимъ восторгомъ, съ такими радужными надеждами! Эти восемь мѣсяцевъ прошли также быстро, какъ сонъ и точно также безслѣдно. Еслибъ не боль въ раненной ногѣ передъ дурной погодой, можно было бы пожалуй забыть мою несчастную попытку снова вскарабкаться на ту ступеньку общественной лѣстницы, съ которой во второй разъ, такъ жестоко сбрасывала меня судьба…. Правда, въ моей маленькой, скромной квартирѣ стоялъ ящикъ съ иностранными орденами, да футляръ съ той знаменитой золотой саблей съ пышной надписью, о которой ты вѣрно слышала…. Но, теперь, эти вещественныя напоминанія пережитыхъ волненій не возбуждали у меня ни въ умѣ, ни въ сердцѣ, никакой отрады. Все это вышло какъ-то глупо и смѣшно! послалъ меня туда русскій народъ, на русскія деньги, дрался я тамъ и выбивался изъ силъ, чтобъ искупить прошлое, добиться чести снова служить Россіи наравнѣ съ прочими, а кончается тѣмъ, что получаю къ награду золотую саблю отъ сербскихъ офицеровъ!… Гдѣ же тотъ народъ, который провожалъ насъ туда съ восторженными криками, который совалъ намъ въ карманы свои послѣдніе гроши, молился за насъ въ церквахъ, читалъ съ жадностью газеты, чтобъ узнавать про наши подвиги? Гдѣ онъ этотъ народъ? Какъ принялъ онъ вѣсть о нашихъ неудачахъ? Какихъ онъ теперь мыслей объ насъ? Да и вообще, есть ли у него какія бы то ни было мысли?… Послѣднее время враги наши, внутренніе и внѣшніе, такъ много кричали объ его неразвитости, о невозможности пробудить въ немъ какую бы то ни было иниціативу, въ немъ даже отрицали способность любить и вѣрить въ добро, его сравнивали со стадомъ, которое бѣжитъ безъ толку и смысла, за первымъ попавшимся вожакомъ…. Неужели это правда?…

   Тяжко было задавать себѣ такіе вопросы и не находить на нихъ отвѣта. Къ несчастью уйти отъ такихъ мыслей было трудно благодаря прогрессу въ путяхъ сообщенія, слухи извнѣ проникали и въ его захолустье, большею частью искаженные и выцвѣтшіе отъ времени, это — правда; но эти запоздалыя вѣсти о нашихъ бѣдствіяхъ еще больнѣе отзывались въ сердцѣ, еще раздражительнѣе дѣйствовали на воображеніе, чѣмъ живое горе, въ которомъ самъ принимаешь участіе.

   Народныя бѣдствія тѣмъ и отличаются отъ личныхъ, что отъ нихъ въ одномъ только можно искать утѣшенія — въ сознаніи, что и самъ страдаешь не меньше другихъ.

   У него было отнято это утѣшеніе, отнято именно въ ту минуту, когда ему на опытѣ удалось убѣдиться, что онъ можетъ приносить пользу!… Иногда ему казалось, что все, что онъ тамъ сдѣлалъ, пропало даромъ и безслѣдно, что всѣ труды его уничтожены этою роковою невозможностью продолжать дѣло дальше, и тогда скверный чувства шевелились въ немъ.

   Да, тяжкое время переживалъ онъ, всѣ огоньки, одинъ за другимъ, гасли въ его душѣ, съ каждымъ днемъ въ ней дѣлалось холоднѣе и темнѣе; нападала зловѣщая апатія, все чаще и чаще выдавались такіе дни, когда онъ ни на что не надѣялся и ни во что не вѣрилъ.

   Но судьба какъ будто только этого и ждала, чтобъ указать ему, въ чемъ именно онъ долженъ искать себѣ награду и утѣшеніе.

   Наступала осень. Однажды вечеромъ, проѣзжая съ одной станціи на другую по обязанности службы, сосѣдъ мой заснулъ въ вагонѣ. Поѣздъ остановился у маленькой станціи. Это былъ товарный поѣздъ, онъ долженъ былъ простоять тутъ очень долго; но кондукторъ рѣшилъ, что будить г-на контролера не для чего, на слѣдующей станціи ему предстоитъ столько дѣла, что, пожалуй, всю ночь не удастся заснуть.

   День выдался необыкновенно пыльный и жаркій. Отъ одного утомительнаго однообразія мѣстности, можно было заскучать до тоски. На десятки, на сотни верстъ тянулась степь. Долго смотрѣлъ онъ изъ окна своего вагона, на ея зеленыя волны, на бѣлые, воздушные пучки ковыля, мѣрно и тихо колыхавшихся подъ знойными лучами солнца. Нигдѣ не встрѣчалъ взглядъ ни малѣйшаго препятствія. Отъ бѣлыхъ, легкихъ облачковъ, причудливо раскинувшихся по небу, оно казалось еще синѣе, глубже и дальше…. Порою, какая-нибудь птица выпорхнетъ изъ травы, взовьется на воздухъ, рѣзко отдѣляясь чернымъ пятномъ на прозрачной лазури, отлетитъ немного въ сторону и снова, поспѣшно взмахивая крыльями, спустится внизъ. Порой, мелькнетъ вдали кочующій табунъ, засеребрится рѣчка или зачернѣются неуклюжія очертанія хутора, съ низенькими строеніями; но поѣздъ мчится быстро, ни на чемъ нельзя остановиться взгляду….

   Да и лучше такъ. На чемъ тутъ останавливаться? Во что всматриваться?

   Въ тотъ день ему было особенно тяжко. Наканунѣ онъ случайно встрѣтился съ однимъ человѣкомъ оттуда. Разсказы этого человѣка освѣжили ему память и такъ разбередили сердце, что когда сонъ началъ смыкать его глаза, онъ обрадовался ему, какъ избавителю отъ мучительныхъ думъ.

   Какой-то странный гулъ, гулъ множества сдержанныхъ голосовъ, разбудилъ его. Солнце скрылось, сумерки быстро сгущались. Голубую шелковую занавѣску, спущенную передъ открытымъ окномъ вагона, вздувало свѣжимъ, душистымъ вѣтеркомъ и на него пахнуло ароматомъ степныхъ травъ.

   Шорохъ и шопотъ вокругъ вагона не прекращался; голоса старались сдерживаться, въ нихъ звучала ласка какая-то, такъ говорятъ только у постели милаго, дорогаго больнаго, когда боятся обезпокоить его. Однако, до слуха моего сосѣда долетѣло явственно имя…. его имя! А за тѣмъ, умоляющіе возгласы:

   — Покажи намъ его…. тутъ што ли?… Братцы, онъ тутъ, говорятъ полковникъ…. (Опять его имя, онъ не ошибся!).

   — Тутъ въ эфтомъ самомъ вагонѣ…. вонъ, гдѣ занавѣсочку-то раздуваетъ!… Ну-у-у!… Право, ей Богу…. Вишь ты…. Какъ бы посмотрѣть на него!…

   Раздался сердитый шопотъ кондуктора.

   — Отойдите, чего тутъ…. Говорятъ вамъ, что заснулъ…. Не будить же изъ-за васъ!…

   И снова гулъ толпы и отрывки фразъ.

   — Мы тутъ обождемъ…. Можетъ проснется, намъ бы только посмотрѣть на него…. Мы подождемъ….

   — Я приподнялъ край занавѣски, продолжалъ взволнованнымъ голосомъ мой сосѣдъ, у окна тѣснилась толпа косарей. Они возвращались съ работы и остановились тутъ, чтобъ посмотрѣть на меня…. Чудное чувство охватило мнѣ душу!… Всѣ эти люди, съ загорѣлыми, запыленными лицами, съ блестящими отъ умиленія глазами, знаютъ и любятъ меня, имъ хочется меня видѣть, они раньше слышали и думали обо мнѣ!…

   — Раздались свистки, поѣздъ долженъ былъ сейчасъ тронуться…. Толпа прихлынула къ окну еще ближе, гулъ голосовъ усилился и я опять услышалъ свое имя…. Мнѣ вдругъ страстно захотѣлось выразить имъ мою радость, мое глубокое, сердечное спасибо, или захотѣлось сказать, что жизнь моя принадлежитъ имъ…. Я сорвался съ мѣста, поднялъ занавѣску и поклонился, низко, низко…. Еще бы! Вѣдь я кланялся всей русской землѣ въ лицѣ этой толпы!

Н. Северинъ

   Декабрь 1878 г.

   Хуторъ Крутояръ.

«Русская Мысль» 1880, No 3

OCR Бычков М. Н.